Его никогда не отпустят.

Когда Ген появился с колбой в руке, ему предложили возможность увидеть побольше. Это был сильный соблазн. Они знали его ахиллесову пяту. Ему хотелось бежать прочь, но противостоять тому, чем его прельщали, было невозможно. Долгими ночами он наблюдал за работой ученых Лоулесса среди чашек Петри и пробирок. Капля образца, взятого у него и хорошо перемешанного, была помещена в центр счетной камеры Маклера – маленького круглого металлического прибора, в котором между двумя пластинками стекла были заключены сперматозоиды Гена, которые могли свободно извиваться и ползать, но не могли сбежать.

Увеличенные во много раз микроскопом, на мониторе они казались огромными, похожими на бледных головастиков. Их жгутики неистово извивались, подобно хлыстам, и каждое движение продвигало крошечного носителя ДНК вперед; взмахи хвостиков были зигзагообразными, что являлось признаком хорошего здоровья. Несколько сперматозоидов вяло дрейфовали по прямой. Многие были негодными.

Несмотря на это, образец объявили хорошим и половину его поместили в хранилище. Металлический бак ярко-синего цвета, охлажденный жидким азотом, укатили прочь. Круглую стойку с пробирками извлекли, самый старый образец вынули и бесцеремонно выплеснули в отходы, заменив его новейшим. Ген помнил, что был регулярно занят этим уже больше двух лет.

Все для того, чтобы они могли зарыться глубоко внутрь единственной репродуктивной клетки и отделить одну от другой двадцать три хромосомы, из которых она состояла. И все же Ген не понимал, как эти хромосомы могут содержать его память.

– О чем ты сейчас думаешь, мой мальчик?

Ген не ожидал застать здесь Лоулесса. Он ответил:

– Я гадал, откуда пришла моя душа.

Лоулесс дал ему подержать трость черного дерева, пока сам облачался в накрахмаленный белый лабораторный халат.

Ген держал трость, зачарованно разглядывая ее.

«Мы могли бы его ударить».

Узорный металлический набалдашник был довольно массивным.

«Один удар по голове».

Лоулесс удивился, что его наследник пребывает в таком замешательстве.

– Это же простой вопрос!

– И все же я не знаю ответа.

– До сегодняшнего дня никто не смог ответить на него, невзирая на все попытки науки и религии. Не приходит ли тебе в голову, что это некоторое упущение?

По-прежнему держа трость в руке, Ген спросил:

– А вы как считаете?

Поблизости стояли несколько охранников.

«Ничего не получится».

Лоулесс молча протянул руку. После секундного колебания Ген послушно подал ему трость.

«Не сегодня, похоже».

Лоулесс тяжело оперся на трость и повел Гена вокруг стола, дабы продемонстрировать большую лабораторию в действии. Целая армия ученых трудилась в ярком свете ламп, в хирургически стерильной обстановке; отрываясь от процедур и экспериментов, они украдкой посматривали на Гена. Это нервировало.

– Разве ты не можешь сказать, что твои маленькие солдатики – живые? Они ведь двигаются, не так ли? Они наделены инстинктом находить и пробивать стены.

– Они не могут выжить сами по себе. Только одного из них ждет момент оплодотворения.

Лоулесс пристукнул тростью по твердому мраморному полу.

– О, момент оплодотворения! И сколько длится этот момент? Секунду? Минуту? Две?

Ген сунул руки в знакомые глубокие карманы своего собственного белого лабораторного халата. Ответ его был краток:

– От двадцати четырех до сорока восьми часов.

– Так момент зачатия занимает два дня? А где все это время находится душа – болтается поблизости? Плавает вокруг, помахивая эфирными пальчиками?

– Создать жизнь – это не свет включить. Даже когда сперматозоид вошел в яйцеклетку, его гены могут оставаться отдельно от ее генов целые сутки. Я ничего не знаю о душе.

– Быть может, ты ничего не знаешь о душе потому, что у тебя нет души?

– Тогда я должен поблагодарить вас. Я полагал, что передача души – это то, чего мы пытаемся достичь.

Эта колкость заставила нескольких ученых, находившихся в пределах слышимости, вздрогнуть. Однако Лоулесс отреагировал совершенно иначе. Он улыбнулся.

– Я вижу, что ты действительно достойный выбор. Но не будь слишком дерзок, мой мальчик, все может измениться.

– Чего вы боитесь? Анархии?

– О нет, ничего столь вульгарного. Просто маленькой смерти.– Лоулесс устремил конец трости на Гена.– У нас есть правила. У нас есть упорядоченная система, которая служила нам на протяжении многих веков. В свое время она послужит и тебе.

Ген ничего не сказал. Лоулесс явно не знал того, о чем говорил Саваж, – что упорядоченная система не работает.

Мегера подошла к дальнему концу рабочего стола. Пока Лоулесс настраивал приборы по своим персональным требованиям, она раздала листы со строчками цифр и сложными диаграммами.

Ее длинные густые волосы огненного цвета были убраны под сеточку. С любопытством улыбнувшись Гену, женщина направилась по своим делам. Это обеспокоило его. Выглядело все так, будто она его не знает. Мегера сказала:

– Мы насчитали в ДНК Гена более трех миллионов участков, которые отличаются от предыдущего образца. Его кодировочный процесс полностью функционален, несмотря на недавние «неполадки».

Степень способности к мутации человеческого генома у мужчин была в пять раз выше, чем у женщин,– из-за постоянного производства спермы. Были ли эти мутации частью того механизма, каким кодируется память?

– Превосходно. – Лоулесс не поднимал взгляда от листов с выкладками.– Скажи мне, Ген, что случится, если, о ужас, более одного твоего сперматозоида проникнет в яйцеклетку? Сколько душ будет создано в этом случае, как ты думаешь?

– Яйцеклетка естественным образом избавляется от всех излишков генетического материала, пока не останется один набор мужских хромосом, которые сольются с ее собственными.

– Ах, но если один зародыш вдруг решит расщепиться на несколько частей, чтобы создавать, например, идентичных близнецов? Как насчет души? Получат ли двойняшки каждый по ее половинке? Или единая душа будет перелетать от одного к другому, как футбольный мяч?

– Я не знаю.

– Ты не знаешь.– В голосе Лоулесса не звучало убежденности.– Давай попробуем нечто чуть более легкое. Что происходит в те мгновения, когда два эмбриона становятся одним человеком? Близнецы сливаются воедино. Гротескная химера. Получает ли это создание две души? Становится ли оно звучащим хором? Не является ли единичная индивидуальность его клеточного узора всего лишь иллюзией? Быть может, оно всего лишь человек с множественной личностью?

«Мы? Он подразумевает нас?»

Ген ощутил глубоко внутри странный холод.

– Думаю, это может быть так.

– Ты думаешь, что это может быть так? Да. В этом-то и помеха. Правда состоит в том, что все разговоры о душе – полная ерунда. Ты был обозначен во всей своей славе задолго до того, как встретился с какой бы то ни было яйцеклеткой.

И Лоулесс вновь обратил внимание Гена на образец, все еще отображающийся на экранах. А затем победно отсалютовал ему.

– Эта смесь под микроскопом, этот набор аминокислот, – с жаром заявил старик,– и есть твоя душа. Это жизнь, которую ты сковываешь цепями.

Лоулесс поставил трость между колен и постукивал ею об пол, взгромоздившись на рабочий табурет и наблюдая за показателями индикаторов на приборах.

– Лета, мы еще не готовы?

Женщина не ответила. По ее действиям было ясно, что она не готова. Ген пристально рассматривал ее. Она проверяла и перепроверяла все. Ее сестра-близнец встала рядом и стала помогать Лете.

Мегера и Лета были почти неразличимы. Те же огненные волосы, то же решительное лицо. Их всего две? Или он пойман целой вереницей огненно-волосых женщин, полагая, что она всего одна? В этом зеркальном месте такое более чем вероятно. Ген говорил с той, которую Лоулесс назвал Летой, и заметил туман в ее глазах, тупую отрешенность. Именно это, осознал Ген, отличало ее от сестры.

– Мы встречались, когда я вернулся. Ты была той женщиной с ароматами,– сказал он.

Лета насмешливо улыбнулась.

– Это была я?

– Ты не Мегера.

Он внимательно посмотрел на Мегеру, помогавшую Лете в работе. Она знала, что он на нее смотрит, и наслаждалась этим вниманием.

Сердечность Леты казалась ненадежной, но постоянной.

– Нет, это была не я,– ответила она.– Хотя что-то подсказывает мне, что ты был немного одержим нашей сестрой. Я не могу доказать, но это так.

Ген не обратил внимания на ее комментарий. Он был настойчив.

– Ты очень молчаливая, Мегера.

Мегера не подняла взгляда.

– Я польщена. Я так рада, что мы стали ближе друг к другу за последние несколько дней.– И она сделала выпад: – Ты слышал, отец, что Ген и я делали сегодня днем?

«Она собирается унизить нас. Останови ее».

– Ничего.

– Ничего? Мы выясняли наши различия. Я думала, что ты оценил мою помощь. Отец, почему я всегда должна убирать после Гена?

Лоулесс сосредоточился на своей задаче, убийственно безразличный ко всему другому. Их мелкие перепалки его не интересовали. Его ответ был прям и холоден:

– Потому что это твоя работа.

Ни Гена, ни Мегеру этот ответ не удовлетворил. Ген уселся на свое место.

– Как близко вы подошли к доказательству моей гипотезы о ЦРЭС?

Лицо Мегеры помрачнело.

– Твоей гипотезы?

– Я должен стать следующим Атанатосом, мы все – щепки от одного ствола. Гипотеза настолько же моя, насколько чья-либо еще. Быть может, даже более моя.

Этот словесный поединок доставил немало веселья Лоулессу – к вящему неудовольствию его дочери. Все было именно так, как ожидал Ген.

Чем отчетливее он подражал безжалостной надменности старика, чем больше он копировал его снисходительное отношение к другим, тем сильнее завоевывал его доверие. Лоулесс позволил Гену принять участие в опыте.

Как хирург вводит микромеханические пинцеты и скальпели сквозь эндоскопические трубки, чтобы произвести сложную полостную операцию, так Лоулесс использовал лазерные щипцы и лазерные ножницы – сильно сфокусированные пучки света, которые улавливали молекулы и разрезали их судьбоносные связи, чтобы начать манипуляции с ДНК Гена, словно это была анаграмма, сплетенная из отрезков бечевки.

Ген обнаружил, что он инстинктивно знает, какие гены находятся в каких хромосомах, а Лоулесс был озабочен пятьюстами или около того генами, связанными с личностью, и их сложным соотношением с памятью.

Этот мир он мог видеть мысленным взором так же ясно, как если бы сам находился там.

Взаимодействие между мириадами формирующих память молекул – процесс, достойный величайших олимпийских эстафет прошлого и будущего. Вместо ипподрома ареной этой эстафеты был гиппокамп, и эстафета памяти начиналась с того волнующего момента, когда в воздухе повисало напряжение. С момента, на который тело отвечало выбросом гормонов.

Это было выстрелом стартового пистолета. Гонка началась.

Первым бегуном был вазопрессин, а по второй дорожке следовал эпинефрин. Рецептор нейрона уже виден.

Передача эстафеты!

Гормон достигает рецептора, и теперь в гонке участвует циклик АМП, бегущий к славе и к памяти. С поверхности клетки цАМП несет эстафетную палочку вдоль внутренней стороны стенки. Впереди его ждет наготове товарищ по команде. Он прыгает вверх-вниз, сохраняя гибкость. У него длинное имя: цАМП-Реагирующий Элемент Связующий протеин – ЦРЭС.

Но их здесь два: ЦРЭС-активатор для создания воспоминаний и ЦРЭС-подавитель для забвения! Вместе он и его брат определяют судьбу воспоминания, но к кому подбежит цАМП? Ядро клетки уже видно.

Передача эстафеты!

ЦРЭС-активатор пошел! Между перевитых канатов ДНК ЦРЭС ищет напарника, однако в этой гонке их у него много, ибо у ЦРЭС есть секрет. ЦРЭС – адмирал. У ЦРЭС есть флот.

Одного за другим он подбирал кораблестроителей – гены, которые по его команде обретают жизнь. Один за другим он передавал своим посланникам-РНК чертежи для протеинов, которые они должны были построить.

Эстафета передана!

Моряки принялись за работу! Они бегут вдоль нейронов, держась за канаты, что усиливают связи между ними, они определяют путь согласно планам ЦРЭС, до тех пор пока не будут подняты паруса памяти.

И именно тогда воспоминание впечатывается в плоть, когда ЦРЭС поднимает эстафетную палочку вверх. Это означает, что гонка выиграна, что воспоминание стало постоянным.

И все-таки для Лоулесса это еще не победа. Для него существует другой механизм, который определяет его и тех, кто вокруг него, как части Атанатоса. ЦРЭС не только отдает команду с величественной телефонной станции – великой станции переключения памяти, каковой является гиппокамп; ЦРЭС также отдает приказы из глубин гипоталамуса, столицы империи секса.

В гипоталамусе, где формируется сексуальность, загадочно действует суточный цикл – постоянно, день за днем, раздается громовое тиканье внутренних часов, к которым мы все прикованы, подобно рабам. И только тогда, когда тело находится под воздействием дневного света, ЦРЭС получает здесь свои приказы.

Теория Мегеры утверждала, что где-то в гипоталамусе ЦРЭС или один из его подчиненных посылает второй флот, упорядочивающий и структурирующий память. На этот раз его отправляют в иное путешествие – туда, где создается сперма.

Это и был процесс, который созерцал Ген,– перевод воспоминаний Атанатоса из дремлющего состояния, в котором они закодированы в его ДНК, в бодрствующее – так, как их воскрешает в сознании ЦРЭС, подавляя любую иную личность, обитавшую там.

Но чем больше Ген видел, тем сильнее он осознавал другое. Систематическая охота. И глядя на это, Ген понимал, чего именно искал Лоулесс: спусковой крючок, который сделает все эти запечатления, века применения эликсира и годы лабораторной работы ненужными. Он искал человека, который станет спусковым крючком для обретения вечности, уже заключенной в его геноме. Он искал Киклада.

Ген осознал, что если он владеет не только воспоминаниями Атанатоса, но и механизмом Киклада, то это объясняет и голоса в его голове, и бесконечную войну, идущую в его раздробленном разуме. Ген был гибридом, находящимся в стадии беспорядка, объединенной душой, раздираемой на части.

И все же если они обнаружат во множестве предоставленных Геном образцов то, что принадлежит Кикладу, то он и процесс, которому он подвергался, станут ненужными и пойдут в расход.