ОСНОВА И УТОК
(Когда мойры ткут судьбу) протяженность человеческой жизни… разворачивается по… вертикалям, то есть по нитям основы. (Но) каковы же нити утка, те нити, которые… оплетают индивидуальные нити основы? В них было бы естественно видеть разнообразные фазы судьбы, они определяют путь индивидуума по жизни, и последняя из них есть смерть.
Древние скандинавские богини, Норны, плетут судьбы человеческие от рождения… Славяне тоже имели (таких) богинь… так же как и древние индусы и цыгане. Норны не только прядут и связывают, они еще и ткут. Их паутина опутывает все человечество.
Ричард Брокстон Онианс. Происхождение европейского мышления.
Буддизм — это одновременно философия и практика. Буддистская философия богата и сложна. Буддистская практика называется Тантра. Тантра в переводе с санскрита означает «плести».
… Самые выдающиеся мыслители индийской культуры обнаружили, что слова и понятия составляют лишь часть их жизни. Другую же ее часть составляют реальные занятия, практический опыт, невыразимое переживание.
… Тантра не означает конец рационального мышления. Она означает вплетение мышления… в глобальный спектр осознания.
Гари Зукав. Учителя Танца By Ли
Последнее время у меня хватало семейных потрясений, но откровения Волги Драгонова впервые не вызвали у меня чувства обвального крушения. В сущности, они звучали вполне правдоподобно и просто слегка корректировали мои представления, учитывая то, что я уже знала о моих родственниках со стороны матери. Я даже надеялась, что его слова помогут объяснить некоторые детали более сложной загадочной картины.
Когда мне было два года от роду, моя мать подхватила меня и покинула моего отца. В последующие двадцать с лишним лет Огастус делил свое время между его пенсильванским имением и шикарными нью-йоркскими офисами фамильной горнорудной империи, наследством Иеронима Бена.
Вернувшись на сцену, Джерси начала гастролировать во всех блестящих столицах Европы. Меня приобщили ко всей этой бурной праздничной жизни, но через шесть лет она вступила во второй брак с дядей Эрнестом. После развода родителей я редко виделась с Огастусом. Он никогда особенно не распространялся о наших семейных делах, поэтому все сведения о женитьбе родителей или о предыдущей жизни моей матери отфильтровывались льдисто-голубыми взглядами Джерси.
Джерси родилась от брака француженки и ирландца в 1930 году, между двумя войнами, на острове Джерси в Английском канале, в честь чего и получила свое имя. Когда в 1940 году Франция капитулировала перед Германией, Англия уже не могла защитить острова Канала, расположенные поблизости от побережья Нормандии. Народ по желанию эвакуировали, но многие возражали, особенно жители Джерси, более восьмидесяти процентов населения которого предпочло остаться. Эти оставшиеся пережили предсказуемую депортацию и разорительные набеги, когда Германия оккупировала острова, чтобы создать «бронированный кулак западной стены». Британцы освободили отказавшихся эвакуироваться только в конце войны. Но к тому времени моей матери уже не было среди них.
В начале оккупации Франции, как мне рассказывали, мать Джерси отправилась за помощью к своим родственникам и уже не смогла оттуда вернуться. Отец Джерси, ирландский летчик, защищавший английское небо в ходе воздушных боев так называемой «Битвы за Англию», вскоре был сбит самолетом Люфтваффе. Фактически осиротевшую десятилетнюю Джерси британцы эвакуировали в Лондон. А когда германская авиация начала щедро поливать огнеопасными боеприпасами Лондон и мирное население Англии, девочку до окончания войны отправили вместе с другими английскими детьми («британские подарочки»!) в американские семьи. К тому времени стало известно, что мать Джерси, член французского Сопротивления, числилась во Франции среди «пропавших без вести».
Эта история, повторяемая в течение долгих лет, всегда заканчивалась слезами Джерси, она уклонялась от дальнейших комментариев, говоря нам лишь о смелости ее несчастных родителей и о мучениях, которые вызывают у нее воспоминания о тех жестоких и тяжелых временах.
Ее рассказы подкреплялись множеством обстоятельных свидетельств, включавших афиши, театральные программки и обзоры, подробно описывающие необычайно раннюю общественную жизнь Джерси в Америке. Ее удочерила одна семья из Новой Англии, которая вскоре выяснила, что двенадцатилетняя Джерси — обычный возраст появления музыкальных вундеркиндов — обладает удивительными вокальными данными. Летом 1945 года, когда закончилась война, Джерси, приврав насчет своего возраста (тогда ей было всего пятнадцать), приняла участие в конкурсе на исполнение ведущей партии Марго в «Пустынной песне» Зигмунда Ромберга — этот мюзикл уже давно гастролировал по перифериям и требовал вливания свежей крови. Великолепная роль была просто создана для колоратурного сопрано, которым обладала юная Джерси.
И вот на захолустной премьере нашу Золушку заметил известный нью-йоркский агент, в полной мере осознавший всю глубину и диапазон того прозрачного и переливчатого тембра, который обогатит в будущем голос Джерси, так легко узнаваемый среди множества других молодых сопрано. Этот агент заключил с Джерси контракт и, несмотря на предвидимую им блестящую карьеру, заверил всех, что она получит прекрасное высшее образование. А остальное, как говорится, уже стало достоянием истории.
Но мне теперь нужно выяснить секреты этой истории, как сказал бы Драгонов: скрытые уровни или негласные факты, ежели о таковых умалчивала гласная история моей матушки. Но, честно говоря, учитывая фактическую сторону хорошо задокументированной жизни Джерси, трудно было найти какие-то подробности для опровержения того утверждения Волги, что блестящая танцовщица и дама полусвета Зоя Бен действительно была матерью Джерси.
Несложные вычисления, к примеру, показали мне, что Лаф родился в начале века, и если Зое было шесть лет, когда ему было двенадцать, то к моменту появления моей матери на свет в 1930 году на том острове Зое уже вполне могло быть двадцать четыре — самое время сбежать на острова с красивым ирландским летчиком и сделать ребенка. И ведь Вольфганг, по-моему, тоже говорил, что она была членом французского Сопротивления. Также вполне вероятно, что Зоя, прожившая во Франции яркую и хороню задокументированную жизнь, оставила десятилетнюю дочь в относительной безопасности на островах Канала, если боялась за кого-то еще, чьей безопасности могла угрожать немецкая оккупация. Конечно, у меня накопилось много вопросов, но для начала стоило выяснить, кто бы это мог быть.
Кроме того, хотя война, безусловно, раскидала по свету множество семей и многие десятилетиями не могли разыскать своих потерянных родственников, сейчас уже прошло почти пятьдесят лет со времени этих событий. И весьма сомнительно, если не сказать невообразимо, что за все это время, ведя шикарную жизнь в Вене и Париже, Джерси, как, впрочем, и Зоя, ни сном ни духом не ведали о благополучном существовании друг друга.
Добавим сюда же тот знаменательный факт, что моя мать дважды выходила замуж за мужчин по фамилии Бен, а также частенько гостила у третьего — моего дяди Лафа. Несмотря на уверения Джерси о том, как мало она знала о своей родной семье, могла ли она за все эти годы упустить из виду ту маленькая деталь, что три мужчины, с которыми она жила и общалась, на самом деле были братьями ее матери и, следовательно, ее родными дядюшками? И если Лаф и Волга так хорошо знали наши семейные дела, то интересно, что они думали по поводу двух мужей Джерси, дяди Эрнеста и моего отца, Огастуса?
Разумеется, мне не удалось выяснить у Волги всех этих вопросов. То ли он ничего больше не знал, то ли не хотел обсуждать эту тему.
— Вы должны спросить вашу мать, — повторял он, когда я пыталась надавить на него. — Она расскажет вам все, что сама пожелает. Возможно, у нее имелись причины ни о чем пока не говорить вам.
Когда мое терпение и жизненные силы уже почти иссякли, вернулась бдительная Светлана, показав отчаянно испуганными жестами, что мечтает запереть меня в моем номере, пока никто не застал нас во время этой праздной болтовни в столовой. Перед уходом я поблагодарила Волгу за то, что он мне рассказал. Потом быстро нацарапала записку для дяди Лафа, сказав, что обязательно постараюсь связаться с ним, вернувшись в Вену. В качестве объяснения я добавила, что напряженность расписания и расстояние между МАГАТЭ и Мельком помешали мне выполнить мое предыдущее обещание.
Однако, вернувшись в свою комнату, я долго не могла заснуть, и не только из-за пустого желудка, ледяного холода или душевного бессилия. Напротив, я понимала, что моя бессонница является результатом перевозбуждения. Я всерьез призадумалась над хитросплетениями ошибок, упущений, выдумок и обманов, которые пронизывали мою жизнь. На рассвете, конечно, мне придется вернуться к реальности, и легкие жизненные неурядицы вновь постучатся в мою дверь. Но я не буду готова к новым неожиданностям, если не переосмыслю и не оценю заранее все, что узнала к этому моменту.
Как только Волга упомянул мою мать как возможного участника этой игры, мне пришло в голову, что, так же как Гермиона, Джерси — это не только имя, но и остров, а на том самом острове, если память мне не изменяет, много древних кельтских мегалитов, достойных занять должное место в таинственной энергетической сетке. А это в итоге показывает, что, возможно, раньше я все время искала не в том направлении: внизу, а не вверху.
Древние строители, сооружавшие пирамиды Египта или храм Соломона, не нуждались в картах и кронциркулях для выбора места строительства. Тысячи лет, осваивая пустыни или океанские просторы, люди пользовались одним и тем же инструментальным набором. И для определения точного места на земле вполне хватало такого набора — неизменного звездного покрывала, украшающего ночное небо. Итак, все эти истории, таинства и мифы возвращаются на круги своя — к единому ключевому источнику, одновременно указывая верное направление и мне. К звездам.
Перед тем как забраться под одеяло, я нашарила в сумке бутылку минералки, чтобы почистить зубы, и заметила на дне Библию, лежавшую там со времени моего пребывания в Солнечной долине. Ее вид напомнил мне об одном давнем разговоре с Сэмом, когда мы с ним однажды разглядывали звездное небо перед моим отъездом в школу. Я тогда и подумать не могла, что не увижу Сэма много лет, но моя следующая встреча с Сэмом состоялась лишь в прошлые выходные в предутреннем лесном мраке горного курорта Айдахо.
Я вытащила Библию из сумки, пристроила ее на щербатом краю фарфоровой раковины в ванной комнате и, вспоминая слова Сэма, нашла начало книги Иова…
— Ты помнишь историю Иова? — спросил он меня, когда мы стояли тогда рядом, глядя в ночное небо.
Странный вопрос для того, кто не привык читать Библию. Я могла лишь вспомнить, что Яхве уготовил несчастному Иову весьма жестокий удел, предоставив сатане карт-бланш и позволив как ему заблагорассудится испытывать этого «божьего слугу». В общем, получилась какая-то ужасно жестокая история. Так я и сказала Сэму.
— И все-таки, — сказал Сэм, — существенно и важно, что, несмотря на перенесенные им страдания, Иов в конечном счете имел лишь одну настоящую конфронтацию с Господом. Он задал тот знаменитый вопрос: «Но где премудрость обретается? и где место разума?» А ты помнишь, что Господь ответил на простой вопрос Иова о разумении?
Поскольку я отрицательно покачала головой, Сэм взял меня за руку и обвел другой рукой все ночное небо — мерцающий звездный ковер, что оставался таким далеким и неизменным миллиарды лет.
— Так он ответил Иову, — сообщил мне Сэм. — Бог отвечал Иову из бури и последовательно перечислил все, что Он совершил. Он напомнил обо всех творениях, начиная от вод и льдов и кончая лошадьми и страусиными яйцами, не говоря уже о самой вселенной. Иову не удалось вставить даже слова в тот напыщенный монолог, хотя вряд ли ему тогда этого хотелось, учитывая все, что он прошел. Поведение Господа в данном случае кажется непостижимым, и философы раздумывают над ним уже тысячи лет. Но по-моему, я нашел один ключевой момент.
Сэм отвел взгляд от звездного неба и, глядя на меня ясными серыми глазами, процитировал:
— «Где ты был, когда Я полагал основания земли?.. Кто положил меру ей… или кто протягивал по ней вервь?.. Знаешь ли ты уставы неба, можешь ли установить господство его на земле?»
Не дождавшись от меня комментариев, он сказал:
— Весьма своеобразный ответ на весьма своеобразный вопрос, разве ты не согласна?
— Но ведь ты говорил, что Иов спрашивал, где обрести премудрость, — заметила я. — Как же представления о создании вселенной могут ответить на это?
— Вот это-то и озадачивало мудрейших философов во все времена: на что именно указывал Бог? — с улыбкой согласился Сэм. — Но как говорит мой любимый лирический философ: «В итоге философы всегда выходят из той же двери, в которую вошли». С другой стороны, я полагаю, что умеющие читать дорожные карты смогут найти некое объяснение в божественном ответе. Подумай сама, Господь явно намекает на то, что координаты, запечатленные на небесах, суть проводники для мудрости здесь, на земле: «что вверху, то и внизу», понимаешь?
Возможно, тогда я не вполне поняла его слова, но сейчас, по-моему, до меня дошло. Если изначально местоположение связанных друг с другом святынь было отображением самих созвездий, то можно даже представить, что по прошествии времени небесная карта постепенно воплощалась в карту земли — и, следовательно, в свою очередь можно связать земную географию с теми исходными значениями небесных созвездий: с тотемами и алтарями богов.
Я поняла еще кое-что, хотя теперь у меня оставалось лишь три часа на сон до начала изучения того, как все это связано с Советским Союзом, ядерной энергией и Центральной Азией. Впервые мне действительно удалось нащупать основу и уток, сплетающиеся в узор.
Вольфганг своевременно позвонил мне в номер, предложив за завтраком побеседовать с глазу на глаз перед нашей встречей с советскими ядерщиками. Он сидел в одиночестве у стены за одним из длинных столов того зала, где всего несколько часов назад мы разговаривали с Волгой.
Я прошла мимо русских командировочных в мешковатых черных костюмах, тоскливо поедающих горячую вязкую овсянку и в молчании пьющих черный кофе. Заметив мое приближение, Вольфганг отложил салфетку и встал, чтобы посадить меня на соседний стул, потом любезно налил мне растворимого кофе. Однако заговорил он со мной на редкость сухим и холодным тоном.
— На мой взгляд, ты не вполне осознаешь, в каком положении мы находимся здесь, в России, — начал он. — Сюда редко приглашают западных специалистов для открытого обсуждения, посвященного такой острой теме, и я предупреждал тебя, что за нами будут следить. О чем, черт возьми, ты думала, решив провести в отеле, прямо в этом зале, тайное ночное совещание? С кем ты встречалась?
— Для меня его появление тоже было неожиданным. Я уже приготовилась ко сну, — заверила я Вольфганга. — Это был секретарь моего дядюшки, Волга. Лаф встревожился, когда я не дала о себе знать в Вене. Мне следовало хотя бы позвонить ему.
— Его секретарь? — недоверчиво спросил Вольфганг. — Но мне сообщили, что вы провели вместе несколько часов — чуть ли не до рассвета! О чем он мог говорить так долго?
Я сомневалась, что мне стоит особенно распространяться о нашем ночном разговоре, и вообще меня обидел его тон. Мало того, что я целую неделю не высыпалась, а вчера вообще улеглась спать голодной, так мне еще за завтраком устраивают допрос в духе испанской инквизиции! Поэтому, когда угрюмая женщина с усиками добрела до нашего стола с хлебной корзинкой и миской каши, я зачерпнула себе немного горячей овсянки, сунула в рот кусок подсохшего хлеба и ничего не ответила. Правда, согревшись за этой трапезой, я слегка оттаяла.
— Извини, Вольфганг, но ты же знаешь, как относится к тебе мой дядя Лафкадио, — сказала я. — Он действительно очень беспокоился, не зная, где я пропадаю с тобой в Вене. Не дождавшись меня на ужин, он даже позвонил мне на работу в Айдахо, пытаясь выяснить, что могло со мной произойти.
— Он звонил в твой центр? — перебил меня Вольфганг. — А с кем он там говорил?
— С моим домовладельцем, Оливером Максфилдом. Они знакомы, между прочим, — напомнила я ему. — Видимо, Лафу хотелось что-то обсудить со мной. Мы поговорили немного в Солнечной долине, но какие-то дела он отложил до Вены, а я не объявилась. Именно поэтому он и послал за мной Волгу.
— Какого рода дела? — тихо спросил Вольфганг, сделав глоток кофе.
— Семейные дела, — ответила я. — Очень личного характера.
Я глянула на тарелку с подзастывшей овсянкой. Вчера вечером я поняла, что невозможно предугадать, когда удастся поесть в следующий раз, поэтому заставила себя проглотить еще несколько ложек и завершила завтрак горьким кофе. Мне почему-то не слишком хотелось откровенничать с Вольфгангом насчет того, что я узнала, поэтому я просто добавила:
— Вольфганг, когда мы вернемся в Вену, то мне хотелось бы по пути в Айдахо задержаться в Париже. Ненадолго, всего лишь на день. — Я помолчала, наткнувшись на его удивленный взгляд. — Я надеюсь, что ты поможешь мне встретиться в Париже с моей тетей Зоей.
После завтрака мы покинули наше очаровательное временное жилье, напоминающее колонию для заключенных, и погрузились в некое бронированное транспортное средство, похожее на танк с окошками. Для пущей уверенности в том, что нас доставят, куда следует, помимо шофера в машине сидел очередной интуристовский персонаж женского пола «в штатском». Решив, что пора вернуться на грешную землю, я вытащила выданные мне в МАГАТЭ документы, освежила в памяти наше расписание и сверила с картой маршрут командировки.
На сегодняшнее утро была запланирована примерно часовая поездка в сторону Балтийского моря, в западный пригород Ленинграда. Там, на атомной станции в Сосновом Бору и в соседствующем с ней летнем дворце Екатерины Великой, нас ждала обзорная экскурсия и осмотр одного промышленного — как мы их называем в Америке — ядерного реактора, производящего электрическую энергию для общественного потребления.
По пути туда мне пришло в голову, что впервые с тех пор, как я уехала из Сан-Франциско, погода вдруг смилостивилась, отменив дожди, туман, снег и обледенелые дороги и позволив мне спокойно созерцать окрестности. На набережной меня встретил величественный Эрмитаж, окрашенный в цвет зеленого горошка и отражающийся в Неве, словно упомянутый Волгой легендарный Китеж, схоронившийся в глубине до новых дней, когда он вновь сможет подняться из вод. По ясному голубому небу плыли кудрявые облачка. Дорогу окаймляли скелетообразные очерки деревьев, поблескивающие на их ветвях капли воды ночного дождя еще напоминали о зиме, но резкий запах новой жизни, поднимающийся от влажной, проснувшейся земли, вплывал в полуоткрытые окна нашего пикапа.
В то утро группа подтянутых молодых инженеров и физиков с именами типа Юрий и Борис без малейшей задержки бодро провела нас по большой атомной станции Соснового Бора, и я впервые удовлетворила наконец свой горячий интерес, узнав, что именно послужило причиной нашего приглашения в Россию. Буквально в нынешнем апреле, во время визита в Лондон Михаил Горбачев, вероятно увлеченный духом гласности и перестройки, удивил всех, объявив о решении СССР прекратить в одностороннем порядке производство ВОУ — высокообогащенного урана, используемого в атомных боеголовках, а также сократить производство в России плутониевых ядерных реакторов.
В тот же день, в ходе моего первого фундаментального погружения в главный «мозговой центр» Ленинградского института ядерной физики, наша фамильная история начала приобретать еще более значительный размах. На очередном кратком совещании, которые так любят затягивать ядерщики всего мира, директор этого института Евгений Молотов, статный мужчина с продолговатым скуластым лицом и резко очерченным носом, имевший неуловимое сходство с Белой Лугоши, посвятил нас в одну давнюю историю.
Началась она с той самой борьбы, о которой прошедшей ночью упоминал Волга Драгонов, — борьбы, тянувшейся уже более двух тысячелетий и, видимо, не прекратившейся до сих пор. Ее объект — все та же Центральная Азия — в этом процессе практически не потерял своей таинственности. Наряду с прочими соискателями англичане и русские уже пятьсот лет пытались осуществить свои притязания и даже придумали название для такого занятия. Они назвали его Великой игрой.
