КНИГА I
НАСЛЕДСТВА
Глава 51
Теперь я приглашаю вас вернуться со мной в дом 27 на Голден-Сквер, где в уже знакомой нам элегантной комнате мы находим миссис Фортисквинс, ожесточенно спорящую с посетителем.
— Понятия не имею, как она умудрилась, — говорит миссис Фортисквинс.
— Как умудрилась, не важно. Важно только то, что теперь мы ничего не получим за нее от старика.
— Я не виновата, что она сбежала.
— Вот как?
— Конечно. Я думала, у нее нет в Лондоне друзей, кроме меня. Она так говорила много раз.
— Врала, — с горечью заключает мистер Сансью. — А вы купились на ее показную искренность.
— Нехорошо с вашей стороны упрекать меня. Вы всем обязаны моему великодушию. Когда миссис Клоудир пришла с сыном ко мне, разве не явилась я прямиком к вам, чтобы откровенно с вами поделиться?
Поделились, мэм, не буду спорить, но получили за это вознаграждение. Что до откровенности, то о ней мне судить затруднительно. Почему вы так беспокоитесь, чтобы старый Клоудир не узнал о вашей роли?
— Это вас не касается.
— Ладно, но теперь он все узнает, потому что я не хочу один брать на себя вину.
Пристально глядя на него, миссис Фортисквинс произносит вполголоса:
— Если вы ему расскажете, то, обещаю, горько об этом пожалеете.
Адвокат покусывает губы, потом говорит:
— Ладно, думаю, ему ни к чему об этом знать. Возьму уж удар на себя. Пусть утешается тем, что благодаря нам, по крайней мере, мальчишка содержится в надежном месте. — После ее кивка он добавляет: — А скоро попадет в еще более надежное.
Миссис Фортисквинс, однако, спрашивает резко:
— Вы, надеюсь, не хотите сказать, что…
Она не договаривает фразу.
Мистер Сансью удивленно поднимает брови:
— Но мы же договорились!
— Ничего подобного. Речь шла о том, чтобы он находился в надежном месте.
— Я думал, вы понимаете это выражение так, как обычно его понимают.
— Что вы понимаете под этим выражением, мне неизвестно. А я подразумевала то же, что и все: что в случае надобности до него можно будет добраться. Он должен быть цел и невредим. Пока.
— Ваша забота о мальчике делает вам честь, — ухмыляется мистер Сансью.
— Обещаю, если с ним что-нибудь случится, я обращусь к властям.
— Не думаю, миссис Фортисквинс, потому что в таком случае добрейший Квигг может поведать больше, чем нам бы желалось.
Они смотрят друг на друга, губы вдовы медленно раздвигаются в улыбке:
— Глупо нам ссориться, это обоим выйдет боком.
— Прямо в точку, мэм. Мы добьемся куда большего, если будем дружить.
Миссис Фортисквинс звонит в колокольчик и распоряжается, чтобы Чек ленд подала чай; через десять минут мы застаем обоих как ни в чем не бывало сидящими рядом на оттоманке.
Задумчиво поглядев на гостя, вдова начинает:
— Мне уже давно хочется вас кое о чем спросить, мистер Сансью. Как вам, вероятно, известно, я унаследовала от мужа некоторую земельную собственность и ценные бумаги.
Адвокат серьезно кивает.
— Когда он был жив, он, разумеется, сам управлял имуществом, но после его смерти дела перешли в руки юриста, назначенного душеприказчиком. Неудобно признаться, но я не вполне довольна его действиями. В особенности теперь, когда процент по государственному займу упал, мне кажется, я лучше могла бы позаботиться о своих делах, чем он.
— Вы более чем правы, мэм! — восклицает адвокат. — С учетным рынком вы знакомились?
— Нет. Он ведь не очень надежен?
— Ничего подобного. Надежен, как Английский банк, — и это нужно понимать буквально, потому что Английский банк гарантирует долговые обязательства, выписанные на банкирские дома. А выплаты золотом он в последний раз приостанавливал в девяносто седьмом году, то есть еще до вашего рождения. — Этот комплимент вызывает у дамы улыбку. — Я сам втянулся по уши. Вначале колебался, но теперь радуюсь, что позволил себя уговорить, потому что рынок за это время взлетел до небес, жалею только, что не включился раньше. По правде, я вложил все, что имею. Никогда рынок так не расцветал. Вкладывайтесь сейчас, и, уверен, к Рождеству вы будете меня благодарить.
Задумчиво созерцая собеседника, миссис Фортисквинс подносит к губам чашку.
Глава 52
То, что происходило потом, я вспоминаю смутно. Помню, как кричал на пожилую женщину и, наверное, пытался ее ударить, потому что молодой ирландец меня от нее оттащил. Потом меня вдруг затошнило, и, решив, что заболеваю, я схватился за живот — в памяти всплывает лицо ирландца, когда он отпустил меня и отпрянул в сторону. Потом я бросился на пол рядом с матушкой и в безграничной ярости стал стучать кулаком по гнилым доскам, сжимая ладонь так, что ногти до крови поранили кожу. Вспоминаю еще и то, что я не плакал.
Отказываясь понимать признаки, явственно обозначившиеся на лице матушки еще несколько часов назад, на ступеньках дома миссис Первиенс, я как бы отвергал то, что произошло впоследствии. Я приготовился обороняться от случившегося, и, пока безжалостная правда надвигалась с неотвратимостью прилива, чувствовал, что крепость внутри меня рушится, как песочный замок, построенный ребенком. Ибо мне никогда не приходило в голову, что матушка может умереть. И теперь, перебирая мысленно те случаи, когда я ей дерзил, раздражался, посмеивался над ее непонятливостью или настойчиво требовал открыть то, что она хотела сохранить в тайне, я сгорал от угрызений совести.
Часы шли. Должно быть, я спал, но точно не скажу, потому что и наяву, и в кошмарных снах меня преследовала одна и та же чудовищная, неотменимая истина: матушка мертва. Постепенно я заметил, что через законопаченные тряпками, заросшие сажей окна проникает тусклый свет, и что вокруг меня двигаются люди. Глядя на безмолвную фигуру, с лицом, укрытым одеялом, я не мог поверить, что она не откинет покров, не улыбнется и не скажет, что все это было понарошку. До меня доносились грубые голоса: детский плач, пьяные выкрики, ругательства, и на их фоне громко произнесенная фраза: «А ну замолкни, что тебе сказано». Я не обернулся, чтобы посмотреть, не ко мне ли это обращено, но позднее заметил рядом Лиззи: она сидела скрестив ноги, расчесывала пятерней свои непослушные седые лохмы и глядела на меня.
— Не убивайся так, — говорила она. — Все забудется.
Эта мысль меня ужаснула: я не хотел быть тем человеком, каким стану, если забуду.
— Тебе ведь и хоронить ее не на что, да? — продолжала старая карга.
Я потряс головой.
— Нужно обратиться в приход. Там о ней позаботятся.
Я не обращал внимания, и она потянула меня за рукав:
— Ты должен устроить ей достойные похороны.
— Куда мне идти? — спросил я, только чтобы отвязаться, так как не считал важным, что будет с телом.
Она рассказала, как найти дом на Лезер-лейн, где ведет дела приходской клерк, и, слушая ее, я внезапно понял, что на самом деле это важно. Очень важно. Когда я встал, чтобы уйти, у меня в голове всплыла мысль или, скорее, воспоминание.
— Вы с ней посидите? — спросил я.
— Да-да. Не беспокойся.
Все так же, в полутьме, я спустился ощупью по коварной лестнице и вышел в затопленный двор. Гроза отбушевала, ветер улегся, но небо по-прежнему хмурилось и дождь шел с тем же злобным упорством.
Следуя указаниям, я отыскал нужный дом и постучался в кухонную дверь; молоденькая служанка с некоторым сомнением допустила меня в чулан для мытья посуды. Здесь мне пришлось ждать почти час, пока мистер Лимпенни (фамилию я узнал от девушки) закончит завтракать — я не подумал о том, что час еще слишком ранний. Наконец служанка провела меня в «гостиную для завтрака», пред очи хозяина, который за чайником и остатками еды читал «Морнинг пост».
— Что вам нужно? — спросил он коротко, лишь немного опустив газету.
Я пытался заговорить, но слова не шли с языка.
— Давайте, юноша, выкладывайте. Не отнимайте время, — раздраженно буркнул клерк.
— Это по поводу моей матери.
— Извольте обращаться с должной почтительностью, — прервал он меня.
— Прошу прощения, сэр. — Я попытался продолжить: — Моя мать… моя мать только что умерла, и у меня нет денег, чтобы ее похоронить.
— Вам повезло, — откликнулся клерк.
Я вытаращил глаза, а он, брезгливо вытерев руки салфеткой, продолжил:
— Мы хороним нищих раз в неделю, и, на счастье, завтра как раз похоронный день.
Не глядя на меня, он встал и вышел.
Не зная, чего он от меня ждет, я последовал за ним по коридору и очутился в маленькой комнатушке, служившей, очевидно, кабинетом, если судить по пачкам бумаг, перевязанных розовыми лентами, старым сундукам и жестяным коробкам для документов (все это было нагромождено по углам и полкам).
— Необходимо уладить некоторые формальности. — Клерк уселся за небольшой письменный стол. Он вытащил ящик, убрал со стола печатный листок, очинил перо и взглянул на меня. — Как звали нищую?
— Миссис Мэри Мелламфи, сэр. — Мне внезапно не захотелось открывать настоящее имя.
— Мелламфи, пол женский. Ирландка, надо полагать, — устало проговорил клерк. — К какому округу приписан супруг вашей матери? — Он с ухмылкой поправил себя: — Ваш отец, то есть?
— Не знаю, мистер Лимпенни.
Он вздохнул.
— Вот народ. С чего вы взяли, будто имеете право являться сюда и за здорово живешь умирать на денежки налогоплательщиков? Вам, наверно, и дела нет, что вы лишаете наш приход права потребовать, чтобы приход вашей матушки возместил стоимость ее похорон? А известно ли вам, что приличные похороны нищего обходятся в целых два фунта? На один только гроб идет двенадцать шиллингов!
Ответа как будто не требовалось, и я рискнул промолчать.
— Небось, захотите, чтобы кто-нибудь ее обрядил?
— Да, пожалуйста.
— Ничуть не сомневался, — произнес он негодующе, словно я прежде уверял в обратном. Он добавил: — Это приход тоже оплачивает. — Взяв еще один лист бумаги, клерк стал его заполнять. — Адрес покойной?
— Митра-Корт, сэр.
— Так я и знал. — Он протянул второй листок бумаги мне. — Идите с этим ордером в дом номер два на Или-Корт и спросите миссис Лиллистоун.
— И это все?
— А чего вы хотите еще? — огрызнулся он, берясь за колокольчик, лежавший на столе. — Ступайте.
В дверях появилась служанка.
— Проводи мальчика прямиком к выходу, — распорядился мистер Лимпенни. — Прямиком, я сказал.
На улице я рассмотрел выданный мне лист бумаги: там было указание для миссис Лиллистоун обмыть, обрядить и уложить в гроб тело «нищенки» по указанному адресу. Когда я нашел дом и постучал в дверь, последовало долгое молчание, потом наверху открылось окошко и в нем показалась женщина.
— Что там? — спросила она.
— Это моя матушка. — Мне пришлось кричать.
— Откуда вы?
— С Митра-Корт. Ясно. Она вот-вот?
— Она уже.
Окинув меня пристальным взглядом, женщина скрылась, окошко захлопнулось. Вскоре отворилась дверь на улицу, и я увидел свою собеседницу, крупную неопрятную женщину в не слишком чистом платье. Она на ходу надевала шляпку и закрепляла завязки.
— Идем, — бросила она. — В таких случаях время дорого.
— Вы, наверное, меня не поняли. — Я протянул ей ордер. Едва скользнув по бумаге взглядом, она вернула ее мне:
— А что есть он, что нет. Читать-то я не умею.
— Это распоряжение обрядить.
Она засмеялась:
— А я-то о совсем другом подумала. Слышала, есть женщина, которая вот-вот. Но мне все едино. И на этот свет снаряжаю, и на тот. Чаще всего как раз таким порядком: одно следует за другим. Подождите! — внезапно сказала женщина и захлопнула дверь.
Я притулился в дверном проеме, прячась от дождя, который все не прекращался. Минут через десять миссис Лиллистоун вновь появилась на пороге с разнообразным снаряжением: небольшим котлом, жестяным тазом и саваном из самой дешевой ткани, перекинутым через руку.
По дороге она спросила:
— Кто с ней остался сидеть — кто-нибудь из родственников?
— Нет. Чужая старая женщина.
Миссис Лиллистоун тихонько присвистнула, но ничего не сказала до самого Митра-Корта, где при виде потоков грязной воды, которые ей предстояло переходить вброд в деревянных башмаках, у нее вырвалось недовольное восклицание. Она строго указала на состояние лестницы, словно я был в нем повинен, и с немалыми трудностями взобралась по ней вместе с предметами своего ремесла, отказавшись в то же время доверить мне хотя бы часть.
Когда мы вошли в комнату, мне почудилось, что все находившиеся там примолкли, и еще меня поразило, что Лиззи нигде не было видно, а в нашем углу сидела посторонняя семья. Миссис Лиллистоун и ирландка средних лет обменялись приветствиями, я указал на тело, миссис Лиллистоун направилась в угол и откинула одеяло.
— Так я и думала, — проговорила она. — Ничего не осталось.
Я закрыл лицо руками и отвернулся.
— Старуха ее раздела, — пояснила женщина из незнакомой семьи. — Сказала, что она ее мать и собирается ее обмыть, но ушла куда-то с одеждой и не вернулась.
— Оставила только это кольцо. — Миссис Лиллистоун подняла матушкину руку.
Я не смотрел.
— Она не смогла его снять, — сказала еще одна участливая соседка.
Мне не нужно было смотреть, так как я знал, что это простое медное кольцо, которое матушка сделала себе в обмен на золотое, проданное в тот день, когда на нас напал бейлиф. На нем были грубо выгравированы ее инициалы, и стоило оно пенса два.
— Исполнила за меня часть моей работы, — заметила миссис Лиллистоун, закатывая рукава.
— Вы ведь не здесь станете это делать? — запротестовал я.
— А где же еще?
— Но это неприлично. — Я указал на соседей по комнате. Те согласно забормотали и стали демонстративно поворачиваться спиной, но я видел, что спорить не приходится.
Добрая ирландка знаком меня подозвала, но, когда я собирался отойти, миссис Лиллистоун сказала:
— Прежде наберите воды в тазик.
Я пошел к насосу, а когда вернулся и помог миссис Лиллистоун поставить таз на огонь, то невольно заметил, что она тряпкой подвязала матушке челюсть. Дрожа, я присоединился к бедному ирландскому семейству, пригласившему меня, и они настояли на том, чтобы я разделил с ними скудный завтрак из хлеба и селедки; почти ни слова не зная по-английски, они старались меня отвлечь, чтобы я не смотрел в другой угол.
Наконец миссис Лиллистоун объявила, что все готово, и я увидел длинную фигуру в зашитом грубыми стежками саване.
— Это я нашла под нею, — сказала она и протянула мне записную книжку, где по-прежнему лежало письмо, надписанное фамилией матушкиного отца.
Я взял ее и сунул себе в курточку. С горечью я вспомнил уроки своих наставников в юриспруденции: как законный наследник я владею теперь всем, что принадлежало матушке.
— Дроги приедут завтра с утра, — сказала миссис Лиллистоун.
Я ожидал, что она уйдет, но она задержалась в дверях, странно на меня глядя.
— Вам ведь не хочется все это время сидеть здесь? — Гримаса на ее лице, как я понял, должна была выразить материнское участие. — В одной комнате с этим. Не хотите ли переночевать у меня дома?
Не знал и никогда не узнаю, насколько я был прав, усомнившись в ее искренности, но у меня возникли самые неприятные подозрения, поскольку я не забыл, как мистер Избистер вскользь упоминал о разведчиках в приходах. Я ограничился тем, что помотал головой, и миссис Лиллистоун, собрав принадлежности своего ремесла, удалилась.
Я караулил у тела весь остаток дня и всю долгую ночь. В середине дня ирландка дала мне сухарь, а вечером поделилась овсянкой, так что я не был голоден. Когда начали собираться сумерки, вернулся распорядитель и потребовал с меня два пенса, указав, что моя мать занимает столько же места, сколько раньше, а оно должно быть оплачено, а то, не ровен час, заглянет мистер Эшбернер и его «застукает». Но остальные обитатели комнаты вступились за меня, и он согласился удовольствоваться одним пенни.
Я вознамерился не смыкать глаз, но все же заснул. Сны, однако, не принесли мне облегчения. Я очутился в обширном пустом доме, бродил по громадным комнатам и коридорам — таким длинным, что даже фонарь, который я нес, не мог рассеять тьму в дальнем конце. Тут пол начал скрипеть и качаться, я пустился бежать, пол у меня под ногами осыпался, и я свалился в нижнюю комнату. Перед глазами оказалось гигантское окно, в котором не было видно ничего, кроме огромной белой луны в черном небе. Потом снизу выдвинулись голова и плечи; фигура была закутана в покрывало, но оно, к моему испугу, соскользнуло, обнажив лицо, хотя назвать это лицом было трудно: изрытая ямками кожа, пустые глаза, жеваный обрубок вместо носа. Лицо начало расти, наплывать на меня, и я в ужасе проснулся.
Утро утомительно тянулось, прошло несколько часов, пока наконец один из ирландских ребятишек, смотревший в окно, крикнул мне что-то на своем языке.
Выглянув, я увидел, что у входа во двор остановилась повозка и оттуда выбираются двое мужчин. Я сошел вниз, встретил их у ступенек и проводил в нужную комнату; они подхватили груз и понесли вниз, я пошел следом.
— Это последний не из дома, — выкрикнул кучер, когда служащие подошли к повозке.
Я разглядел, что там было уже шесть таких же мешков; седьмой не особенно бережно впихнули позади остальных. Двое служащих вскочили в повозку, задевая ногами мешки, кучер тронул хлыстом лошадей.
— Куда вы? — спросил я.
— В работный дом, — не оборачиваясь, бросил один из них.
Под дождиком, который то прекращался, то припускал снова, я последовал за повозкой по узким улочкам. Никто не обращал на нас внимания, только однажды стайка мальчишек, игравших на улице в шаффлборд, оторвалась от своего занятия и некоторое время бежала за нами, распевая:
Кати веселей
Кучу костей:
Это ведь нищий —
Никто и ничей!
Наконец повозка пересекла Холборн, проехала немного по Шулейн, свернула в переулок по соседству с работным домом и остановилась в тесном дворе. Кучер распряг и увел лошадей, один из служащих вошел в здание, другой укрылся от дождя под аркой подворотни и начал раскуривать трубку.
— Это надолго? — спросил я.
Он молча пожал плечами, и я стал ждать около повозки.
Через полчаса появился приходской посыльный.
— Беги отсюда, малец, — сказал он, увидев меня.
Служащий, куривший трубку, молча скосил глаза на повозку.
— Ладно, — проворчал посыльный и пошел обратно.
Я ждал несколько часов и промок до нитки.
Наконец явился кучер с лошадью и стал снова впрягать ее в оглоблю, а двое служащих (второй успел вернуться) вынесли из здания еще четыре мешка, два из них очень маленькие.
Повозка снова двинулась в путь, и снова, кроме меня, ее никто не сопровождал. Проехав черепашьим шагом несколько ярдов по переулку, она вкатилась на темную и грязную площадь позади работного дома. Пока я рассматривал почерневшие от копоти задние фасады, мне в нос ударил запах сырости. В непогожий, сумрачный зимний день, пока не зажгли фонари, было почти ничего не видно, однако я разглядел, что в центре располагается кладбище, оно поднято на несколько футов над уровнем площади и окружено полуразрушенной стеной, по верху которой идет железная ограда, старая и ржавая. Церкви не было.
Повозка подъехала к воротам кладбища, один из служащих сошел вниз и скрылся в задней двери работного дома. Через несколько минут (запах тем временем становился все сильнее) он вернулся с молодым священником, который остался на крыльце, под навесом, чтобы не мочил дождик, служащий же стал помогать остальным двоим: сняв с повозки мешки, они уложили их на грязную траву у ворот. Священник тем временем читал вслух из требника; подойдя поближе, я понял, что он бормочет сильно сокращенную версию панихиды.
Появился могильщик с лопатой и, оставив священника делать свое дело на крыльце, по раскисшей тропинке отправился на кладбище; предыдущие трое подхватили кто по одному, кто по два маленьких мешка из повозки и последовали за ним. Могильщик остановился у куска голой, недавно перерытой земли и стал откидывать ее лопатой, остальные уронили свою ношу на траву неподалеку и вернулись к повозке за другими мешками. Когда яма была вырыта, вонь сделалась невыносимой, и я быстро понял почему: под лопатой могильщика показались завернутые тела. Когда понесли последних покойников, священник вышел из-под навеса и двинулся вслед за служащими; он зажимал платком нос. Ярдах в десяти от ямы он остановился, трое служащих с помощью могильщика стали опускать тела в двухфутовый, как выяснилось, ров, где от поверхности их отделяли какие-то дюймы.
Осознав это, я рванулся туда и схватил могильщика за руку.
— Нет, — сказал я. — Только не сюда.
— А куда еще? — Тот повернул ко мне лицо, на котором было написано безразличие.
— Только не так, — крикнул я.
— Не нарушайте священный ритуал. — Чтобы произнести это, священник на мгновение отнял от лица платок; голос у него оказался удивительно низким.
Я был бессилен предотвратить то, что происходило. Все так же, на расстоянии, священник отбарабанил заключительные слова, панихиды, в нужный момент бросил в яму несколько камешков и проворно удалился в сопровождении приходских служащих. Я смотрел, как могильщик лил из ведра известь и как набросал тоненький слой земли на новое содержимое ямы, сделав ее похожей на созревший гнойник среди травы — в то время как само кладбище представляло собой горку в несколько футов высотой.
Могильщик, сделав свою работу, удалился, повозка отъехала, я остался один. И это все, что осталось от жизни матушки, подумал я. Меньше, чем бессмыслица. Я попытался молиться, но на ум не шло ничего, кроме обтекаемых фраз доктора Медоукрофта, и я обнаружил, что не могу верить в Бога, который такое сделал. Мне вспомнился последний приют наших предков, мирное мелторпское кладбище, и я громко пообещал:
— Если только смогу, я заберу тебя отсюда.
Это обещание меня не утешило, пришла нездоровая мысль вырыть свое сокровище и унести. К горю и ярости внезапно добавился неопределенный страх, и я понял, что не в силах дышать гнилым воздухом. Желудок схватило судорогой, и, не будь он почти пуст, меня бы вырвало. На неверных ногах я добрался до края площади, где кое-как можно было дышать. После предательского поступка Лиззи я подозревал всех и каждого и считал вполне оправданными все суждения мистера Пентекоста. Верить в альтруизм, великодушие и прочие ценности, которые защищал мистер Силверлайт, глупо. Мне вспомнилась притворная (как теперь казалось) участливость миссис Лиллистоун, в мозгу проплыли лица могильщика, троих служащих из работного дома. Я слишком хорошо знал, какое новое надругательство, быть может, уготовано трупу моей матери.
Я ходил и ходил вокруг площади (где царила тишина, хотя от суетливой Флит-Маркет ее отделял один лишь ряд домов!), хмурый день сменился сумерками, стали удлиняться тени. С наступлением ночи я притулился в дверной нише, напротив рва. Слез у меня по-прежнему не было, потому что их могла бы вызвать только жалость к самому себе, а я испытывал не жалость, а злость. Злость на всех: миссис Первиенс, миссис Фортисквинс, Момпессонов, старуху Лиззи. А прежде всего на себя.
Я поклялся, что никогда не буду никого любить, так как это делает человека рабом внешних обстоятельств.
Холод, дождь, крики сторожей мешали мне спать. Приблизительно в три часа после полуночи меня обнаружила стража и осветила фонарями мое лицо. Грубо меня допросив, они велели мне убираться, так что я встал и час или два, волоча ноги, ходил по площади и соседним улицам. Потом вернулся на прежнее место и мирно провел там остаток ночи. Спал я прерывисто, а когда просыпался, желал умереть — чтобы не нужно было пробуждаться. Кому не все равно, жив я или умер? Никому. Так почему меня это должно заботить?
Когда проглянул медленный рассвет, я потратил пенни на небольшую булку и снова занял свой пост. Следующие день и ночь прошли так же, с той только разницей, что, имея в кармане всего четыре с половиной пенни, я не покупал еды. Но это меня не тревожило, поскольку я не видел смысла жить, после того как выполню свою нынешнюю задачу.
На второй день к рассвету я решил, что дежурил достаточно долго и Избистера и ему подобных можно больше не опасаться. Становилось холоднее, и я подумал: днем я буду бродить по улицам, а на следующую ночь нужно бы где-нибудь укрыться — в брошенной хибаре или в заросшем дворе; просто заснуть, надеясь не проснуться.
Как стыдно будет Момпессонам, когда они узнают, как умерла моя мать, — и о моей смерти тоже. И еще они перепугаются, потому что наша смерть грозит им потерей владений. Но тут мне пришло в голову, что зато будет радоваться наш таинственный враг, ему достанется имение Хафем. Не нужно оказывать ему такую услугу. Я должен жить.
Эта мысль меня приободрила, и я отправился в Митра-Корт, поскольку другого места не знал. У меня хватило сил вернуться в ту комнату, о которой мне страшно было и подумать, и, отдав в дверях пенс, я остался с тремя с половиной пенни. Ирландская семья исчезла, но Лиззи лежала перед очагом в пьяном оцепенении, рядом с нею стоял пустой кувшин. Я улегся рядом, не чувствуя злости, так как помнил только, что она была по-своему добра к моей матушке, хотя по какой причине — кто знает. Я проспал весь день, к вечеру вышел и потратил полпенни на булку, при возвращении заплатил еще пенни — мои последние деньги, за исключением оставшихся двух пенсов — и снова заснул.
Глава 53
Проснувшись на следующее утро, я ощутил сильную жажду жизни, хоть мне и чудилось, что, желая пережить матушку, я этим ее предаю. Я сказал себе, что, напротив, должен жить во имя нее, она бы огорчилась, если бы узнала, что я решил последовать за ней. Во мне происходило что-то непонятное: гнев, возникший сразу после ее смерти, обретал теперь направленность. Я жаждал правосудия. Жаждал поквитаться с виновниками ее смерти. Я ненавидел и тех, чья роль была второстепенной (вроде Биссетт и миссис Первиенс), и тех, кто отказал матушке в помощи в ее последние дни (как сэр Персевал с леди Момпессон и их подручный мистер Барбеллион), но речь шла не о них. (Все же я не понимал, почему, как сказала матушка, они прогнали ее прочь, тогда как мне было известно, что смерть наследников Хафема стала бы для них катастрофой. Вероятно, она говорила это в бреду?) Нет, я стремился привлечь к ответу тех, кто ради собственных целей хладнокровно погубил мою матушку, то есть загадочного «Сайласа» (не иначе как «Сайласа Клоудира», упомянутого в кодицилле как последующий наследник) и предполагаемых участников заговора: мистера Сансью (или, как он себя называл, мистера Степлайта) и миссис Фортисквинс.
Я проголодался, денег у меня не было, требовалось подумать о своем будущем. Мне представился весь огромный Лондон, с его улицами и площадями, двориками и переулочками, набитыми людьми, миллионами людей. И среди всего этого гигантского скопища, озабоченного собственными делами, не находилось ни одного человека, кому была бы небезразлична моя жизнь или смерть, — разве что, вероятно, мисс Квиллиам, но чем она могла бы мне помочь? Вокруг меня чудовищный безразличный город, я не знаю, что предпринять, — от этого сознания мысли начинали путаться. Правосудие! Вот идея, за которую мне нужно держаться. Только правосудие вернет миру упорядоченность, а соответственно и смысл, поскольку без правосудия в нем творится сплошная неразбериха. Я отправлюсь к мисс Квиллиам и, возможно, с ее помощью призову к ответу Момпессонов, они ведь причинили ей зло; с этой мыслью я устремился на Коулман-стрит.
Поспешно шагая по Сохо, я заметил на темной улочке высокий узкий дом с надписью «Джеймс Лампард, Анатомическая школа» на медной дверной табличке. Эту фамилию я слышал прежде от Избистера, теперь у меня открылись глаза на его мрачное ремесло. Эта мысль засела у меня в голове, и во всех встречных я стал видеть свиней, грубый скот, алчный и самовлюбленный. Мне не хотелось принадлежать к одному с ними роду. Тяжелые самодовольные подбородки, зверские рожи в обрамлении крахмальных воротников, голые руки с выставленными напоказ драгоценностями. Раздушенные животные, вороны в павлиньих перьях — вот на что были похожи мои ближние.
Спустившись во дворик у дома по Коулман-стрит и постучав в кухонную дверь, я убедился, что мне повезло: прежняя маленькая служанка была одна. Впрочем, она осталась в дверях и не позволила мне войти.
— Мне нельзя, — объяснила она. — Хозяйка не позволяет. Она очень ругалась из-за того, что я позволила вам поговорить с мисс Квиллиам.
— Но я должен с ней повидаться, — запротестовал я.
— Не получится, — отпарировала служанка. — Она уехала.
— Куда? — Меня кольнуло нехорошее предчувствие.
— В Париж.
О такой возможности мисс Квиллиам упоминала при нашей последней встрече. Девушка заметила, наверное, что я разочарован и близок к отчаянию; дав мне знак подождать, она закрыла дверь и через мгновение вновь появилась с куском хлеба и половиной палки сухой колбасы.
— Ступайте, быстро, — бросила она, сунув мне еду и закрывая дверь.
Глава 54
Медленно поглощая это даяние, я шел по улице и размышлял о том, что положение мое теперь воистину отчаянное. Никакой работный дом (а ведь только Бог знает, какая судьба меня бы там ожидала!) не примет трудоспособного мальчика моих лет, к тому же не имеющего никаких оснований записаться ни в один из лондонских приходов. Я дойду до того, что стану рыться в отбросах у рынков или на берегах реки, и надолго ли меня хватит при такой жизни? И все же выбора у меня не было, поскольку я не знал в Лондоне ни единой живой души, к кому мог бы обратиться, разве что попытался бы еще раз отыскать миссис Дигвид. Но это значило отправиться на поиски мистера Палвертафта в Боро, со всеми вытекающими обстоятельствами, а после знакомства с мистером Избистером (тем более в свете того, что недавно произошло) меня пугала мысль связываться с теми, кто с ним общался. К тому же моя встреча с Дигвидами относилась к совсем уже давним временам, еще немного, и они меня и не вспомнят.
Тут мне пришло в голову, что есть еще один человек, к кому я мог бы пойти, — сводный брат Стивена Малифанта Генри Беллринджер. В самом деле, я ведь обещал Стивену донести до брата весть о его смерти, а соответственно, явиться к нему не только мое право, но и долг. Надеяться на помощь тут не приходится, Стивен рассказывал, что у него нет ни гроша, но раз так, мне не стыдно будет показаться ему совсем обнищавшим.
Я вспомнил его адрес: Барнардз-Инн, Фиг-три-Корт, б, — и направился туда, размышляя по дороге, как это странно, при такой бедности жить, судя по названию, в гостинице. Но «инн» оказался довольно ветхим зданием, нисколько не похожим на гостиницу, так как ни конюшен, ни столовых не было видно. Мне показалось, это обычный двор, разве что при входе имеется привратницкая.
Ясно было, что в такой одежде внутрь меня не впустят, поэтому я затаился поблизости и проскользнул мимо привратника, когда его внимание отвлек выходивший джентльмен. Пройдя наудачу через несколько внутренних дворов, я обнаружил нужный — самый из них грязный и темный. У подножия лестниц находились таблички с фамилиями, чему я удивился, поскольку в гостиницах жильцы надолго не задерживаются. Как бы то ни было, меня ободрило открытие, что мистер Генри Беллринджер действительно обитает в квартире из шестого подъезда.
Я взобрался до самого, как я решил, верха, но фамилии «Беллринджер» ни на одной двери не нашел. Тут мне бросилась в глаза позади главной лестницы еще одна, короткая и шаткая. Я забрался на чердак, под самую крышу, и там действительно обнаружилась дверь с нужной фамилией. Внешняя дверь стояла открытой, однако внутренняя была заперта; я постучался.
Дверь открылась. Молодой человек в дверном проеме уставился на меня, чему не приходилось удивляться: чумазый и оборванный, я, наверное, представлял собой зрелище непривычное и до некоторой степени пугающее. Молодому человеку можно было дать двадцать три — двадцать четыре года, одет он был как джентльмен, но джентльмен очень небогатый.
Обратился он ко мне без особой церемонности, что в данных обстоятельствах было неудивительно.
— Кто вы? Что вам нужно?
— Вы мистер Генри Беллринджер?
Моя речь явно его удивила, он ожидал совсем другого.
— Да. — Теперь в его тоне удивление преобладало над антипатией.
— Я друг Стивена Малифанта.
От вздрогнул от удивления, всмотрелся в меня и наконец с легкой улыбкой произнес:
— Тогда прошу, входите.
Улыбка обнаружила его сходство со Стивеном, и это меня ободрило, тем более что улыбался он любезно и приглашение прозвучало искренне. Если я хоть в малой мере владел физиогномистикой, то есть искусством определять по лицу характер, этому молодому человеку были свойственны честность и добродушие.
Я оказался в тесной комнатушке с круто наклоненным потолком, делавшим ее еще меньше. За другой дверью находилась еще одна комната — насколько я мог рассмотреть, больше похожая на шкаф. В очаге теплился огонек, считанных угольков не хватало, чтобы согреть комнату в этот промозглый зимний день, поскольку зима была уже тут как тут, хотя от ноября прошло не больше половины. Изношенный турецкий ковер едва прикрывал малую часть пола. Перед огнем стояли два кресла, между очагом и дверью — софа, перед единственным грязным окошком — письменный стол и стул с прямой спинкой. По правде говоря, все это теснилось в куче, так мала была комната.
— Садитесь, — пригласил хозяин, и я опустился в кресло. — У вас измученный вид, — продолжал он. — Хотелось бы угостить вас чем-нибудь горячим. Но у меня как раз туго с монетой и ничего дома нет.
— Пожалуйста, не беспокойтесь, — откликнулся я, хотя живот подводило от голода.
— Посмотрим, что бы такое снести дядюшке ростовщику.
Он огляделся. На лице его выразился комический испуг, так как в комнате действительно не видно было ничего, что можно было бы заложить. Не было ни украшений, ни картин, ни часов. Ветхая и расшатанная мебель едва годилась в употребление и, уж наверное, не стоила ни гроша. Книги отсутствовали, за исключением нескольких больших старинных томов на столе, где лежали и принадлежности для письма: песочница, десть писчей бумаги, коробка с сандараком, сургучные печати, латунная рамка наподобие пюпитра, блокнот и перо, которое он, очевидно, чинил, когда я прервал его работу.
— Что-то должно было остаться, хотя, строго между нами, дядюшка в последнее время уж больно жмется. У меня несчастливая полоса. Хотя не следует упоминать «счастье», это понятие дурацкое. Так что без малого все имущество отправилось в ломбард. — Он засмеялся, и, заметив, что я смотрю на книги, уныло объяснил: — Они не мои. Как ни жаль, они из нашей конторы.
При мысли о том, что я жду милостыни от того, кто явно нуждается сам и кто так мужественно шутит над своею нуждой, во мне взыграла гордость.
— Нет, нет, — помотал я головой. — Ни в коем случае. Обо мне позаботятся друзья.
С очевидным облегчением мистер Беллринджер уселся во второе кресло.
— Ваши родители?
— Отца у меня нет. — Я помедлил. — А мать умерла.
— Но у вас есть богатые друзья? Это замечательно.
— Да, — согласился я. Я перехватил его взгляд, направленный на мое одеяние, и почувствовал, что мой облик вступает в странное противоречие со словами. — Они хотели купить мне новую одежду и привести меня в порядок, но не было времени. Я только сегодня вернулся в Лондон из Йоркшира.
— Ага. Вы там учились в одной школе с моим сводным братом?
Я кивнул, гадая, знает ли он о судьбе Стивена; его веселый тон говорил об обратном. Следующие слова мистера Беллринджера разрешили мои сомнения, и сердце у меня упало, потому что мне предстояло сообщить плохую новость.
— Как там мой дорогой братишка? — Он радостно улыбнулся.
Я не мог выдавить из себя ни слова; видя, как я растерян, хозяин постепенно перестал улыбаться.
— Он болен или…
Он замолк, и мне пришлось ответить:
— Знаете, он умер, мистер Беллринджер.
Он отвернулся и закрыл лицо рукавом.
— Бедный Стиви, — произнес он чуть погодя. — Когда это случилось?
— В самом конце июля. Я удивлен и опечален тем, что вас не известили.
— Некому было мне сообщить. С его теткой я не поддерживаю отношений. Но вы не сказали, как он умер.
— Они убили его, — выпалил я.
Я уже давно обдумал, что сказать брату Стивена об обстоятельствах его смерти, и решил не выкладывать всю правду о жестокости Квиггов. Эту фразу я произнес только потому, что мне, усталому и голодному, говорить начистоту было легче, чем приукрашивать действительность. Едва замолкнув, я понял, что, отклонившись от истины, показался бы неискренним; думаю, на меня подспудно повлияла потеря, которую я только что перенес.
Генри вздрогнул:
— Неужели?
Я описал все события, предшествовавшие смерти (или, как я выражался, убийству) мальчика, ничего не упуская, но стараясь не преувеличивать. Он слушал, не перебивая, на лице его отражалось сочувствие, особенно когда я перешел к сцене зверского избиения его брата.
Когда я закончил, Генри поглядел на меня серьезно:
— Ну вот что, старина, мне и самому страшно вспоминать свои школьные годы. Это была изрядная живодерня, мне то и дело доставалось по первое число. Наверное, у каждого английского школьника бывают такие дни, когда он думает, что вот-вот помрет либо от голода, либо от побоев. Что, прав я?
— Да.
— Но, похоже, Квигги — негодяи, каких мало. Слава богу, что ты от них избавился и вернулся к своим друзьям.
— Вы ведь мне не поверили? — С испугом я обнаружил, что на глазах у меня выступают слезы. — Думаете, я выдумал, будто Стивена избили до смерти?
— Ну, ну, старина. — Генри произнес это добродушным тоном. — Я думаю, ты пережил трудные времена и поэтому всю жестокую истину видишь, как она есть. Вот и все. Джентльмены не бросаются обвинениями во лжи. — С комическим негодованием он воскликнул: — Черт возьми, сэр, да это тянет на дуэль!
Я ответил неуверенной улыбкой, и он продолжил:
— Жаль, что я не знал, какое это жуткое заведение. Но что я мог бы сделать для Стиви, если, как нельзя не заметить, сам едва свожу концы с концами? Да у меня и не было законного права вмешаться. Опекуншей назначена его тетка.
— Найти ее и повторить то, что я рассказал вам?
— Нет, нет, — поспешно прервал меня мистер Беллринджер. — Эти люди — Квигги или как их? — наверняка сообщили ей о его смерти.
— Вы думаете, что мисс Малифант…
Он прервал меня:
— О ком ты?
— О тете Стивена.
— А, так у нее теперь другая фамилия. Она вышла замуж. И что с ней?
— Мне интересно, знала ли она, что происходит. — Заметив, что Генри удивленно поднял брови, я продолжил: — Видите ли, я думаю, меня послали к Квиггам, чтобы убрать с дороги.
— Ты хочешь сказать, чтобы ты там оставался круглый год?
— Более того. Они надеялись, а вернее рассчитывали, что я оттуда никогда не вернусь.
Он уставился на меня, потом странно улыбнулся:
— Э нет, старина, полегче. Я понимаю, о чем ты ведешь речь, но это уж ты хватил. С чего ты это взял?
Я рассказал, что мистер Степлайт — человек, который меня туда отвез, — имел как будто поручение от тети Стивена доложить ей, как у него дела, а поскольку Стивен явно выглядел истощенным, против нее возникает подозрение.
— Степлайт, — повторил Генри. — Нет, я точно никогда не слышал эту фамилию. — Он рассмеялся: — А вот относительно идеи, что тут замешана его тетя! Заботилась она о нем, наверное, не слишком прилежно, но ты уж чересчур далеко заходишь. И потом, что могло ее на это толкнуть?
— Ни одной возможной причины вы не знаете?
Он внезапно сделался серьезен:
— Позволь, старина, дать тебе совет. Не повторяй никому рассказ о том, как Квигги избивали Стивена. А главное, не говори ничего такого о его тете. Я немного «разбираюсь в законах и должен предупредить: есть такое понятие, как клевета, и это очень серьезная штука.
Я понимал, что он хочет добра, и поэтому кивнул, словно был согласен. Прежде я упомянул фамилию Стивена, так как хотел кое-что узнать, и теперь я продолжил:
— Позвольте спросить, находитесь ли вы в родстве с семейством Малифант?
— К сожалению, нет, — ответил он с улыбкой. — Видишь ли, мой отец умер, когда я был совсем крохой, и матушка вышла замуж во второй раз. Ее новым мужем был Тимоти Малифант, отец Стивена. Обе семьи жили в Кентербери, там матушка и познакомилась с Малифантом. Матушка наша скончалась, увы, вскоре после рождения Стивена, и нас вырастили родственники со стороны отца, так что мы были едва знакомы.
Поскольку Генри был мало связан с семейством Малифант, я решил не упоминать о том, что по совпадению (если это было не более чем совпадение) фамилия эта упоминалась в кодицилле, составленном моим прапрадедом.
— Я сказал только что «к сожалению», — продолжал Генри, — так как мой отец, в отличие от отца Стивена, имевшего небольшое независимое состояние, был очень бедным человеком. — Он озорно улыбнулся: — Кстати, ежегодная рента, которой владел Тимоти Малифант, досталась по наследству Стивену и находилась до его совершеннолетия в доверительном управлении, однако с его смертью она никому не переходит. Об этом я упоминаю на случай, если ты ищешь лицо, заинтересованное в том, чтобы его убить.
Тут мне в голову пришла мысль, заставившая меня вспыхнуть, и мои подозрения показались мне нездоровыми.
— Моя собственная родня, Беллринджеры, — не без горечи продолжал Генри, — связаны с множеством старинных семей в королевстве. В моих венах течет кровь Плантагенетов. Некогда мы владели богатствами куда большими, чем у Малифантов, если уж на то пошло. Но все они давно потеряны: глупые спекуляции, лотереи, карты и прочие азартные игры. А моего прадеда обманом лишили прав, которые должны были достаться ему при рождении. — Внезапно он рассмеялся: — И вот мне, последнему представителю фамилии, досталось крупное наследство, на какое не может рассчитывать ни один герцогский сыночек: возможность сделать себе состояние самому, без покровительства и без денег. Как ты уже, возможно, догадался, глядя на эти большие пыльные тома, я готовлю себя к профессии юриста.
— Стивен говорил мне, что вы адвокат.
— Пока нет. — Генри улыбался. — Еще не кончилось обучение по контракту.
— Я подумывал об юриспруденции. Без больших денег это очень сложно?
— Да. Нужно закончить солидную частную школу и под поручительство какого-нибудь респектабельного адвоката поступить учеником. Понадобится около ста фунтов, чтобы заплатить за обучение. В довершение всего нужно как-то содержать себя в годы учебы. Семья смогла выделить мне только часть требуемой суммы, и вот я поддерживаю себя перепиской судебных бумаг, поскольку, к счастью (ненавижу это слово), у меня есть нужная для таких дел сноровка.
— Вы имеете в виду переписку парламентских законов?
Он рассмеялся:
— Забавно! Нет, куда там. Я писец самого низшего разряда, прикованный к столу, как галерный раб, копирую обычные документы. Когда ты постучал, я как раз переписывал и поправлял документ о передаче собственности.
Он указал на стол — там лежал большой лист пергамента, разлинованный карандашом, с надписями красными и черными чернилами.
Я понял намек. Генри разговаривал очень дружелюбно, однако у меня в самом деле не было причин здесь задерживаться, кроме нежелания возвращаться на холодную улицу.
— Мне пора, — сказал я. — Друзья будут обо мне беспокоиться.
Не знаю, поверил он мне или нет, но эта выдумка послужила удобным предлогом, чтобы без всякой неловкости тут же распроститься.
Взяв меня за руку, Генри произнес:
— Спасибо, что пришел и рассказал о Стиви. — Он помедлил. — Постой, ты, кажется, не назвал свое имя!
Я устало перебрал про себя все фамилии, которые мне пришлось носить. Не зная, какой из них и почему отдать предпочтение, я отозвался:
— Джон, просто Джон.
— Хорошо, Джон, — улыбнулся Генри.
Мы пожали друг другу руки, Генри закрыл внутреннюю дверь, и я начал спускаться по крутой лестнице.
Глава 55
Я потащился назад в Митра-Корт, купив по дороге кусок хлеба на один из двух оставшихся пенни. Последний пенни я отдал распорядителю и, оттого что остался совсем без денег и не знал, как приобрести завтра еду и ночлег, испытал странное чувство облегчения.
Обитатели комнаты снова сменились, я никого не узнал. Укладываясь на голые доски, я почувствовал, что в кармане у меня что-то лежит, и вспомнил о матушкиной записной книжке и вложенном в нее письме, которые все время носил с собой. Я не забывал о них и прежде, но не разглядывал — не мог себя заставить, однако теперь я их вынул и принялся изучать при слабом свете, проникавшем через грязные окна. Я обрадовался при виде карты, хотя заметил, что с тех пор, как я отдал ее матушке, когда уезжал с мистером Степлайтом на север, ее ни разу не разворачивали. Опершись спиной о стену, я открыл записную книжку и принялся читать записи, сделанные не слишком аккуратным матушкиным почерком. Первая запись была датирована тем давним днем, когда мы со Сьюки встретили на мелторпском кладбище мистера Барбеллиона, а после, вечером, я бодрствовал в постели, ожидая, чтобы матушка поднялась ко мне после нашей ссоры.
«Запись первая, 18 декабря 1819.
Дорогой сыночек Джонни,
Ты не понимаешь, конечно же не понимаешь. Ты вел себя плохо, но сам не понимал, что говоришь. Ты понятия не имеешь, что означает приход мистера Барбеллиона. Он означает, что нас нашел наш Враг. И ты сам его привел! Но это не твоя вина, ты еще маленький и не понимаешь. Я по-настоящему не сердита. Пойду сейчас наверх и помирюсь с тобой.
Ты спал. Я ждала, думала, вдруг ты притворяешься, но ты на самом деле спал.
Я хочу, чтобы ты все понял, поэтому решила написать отчет о том, как я жила до твоего рождения. Ты прочтешь его, только когда вырастешь и наберешься ума. Есть вещи, которые тебе будет тяжело читать, а мне писать, если я соберусь рассказать тебе все-все. Я отдам тебе эти записи, когда тебе исполнится двадцать один год, и позволю прочитать. А может, я сделаю так, чтобы ты их нашел, когда я умру».
Матушкин голос слышался мне так ясно, что впервые меня охватило чувство потери, не смешанное с гневом, и глаза застлало слезами. Несмотря на это, я пытался читать дальше, но не мог и наконец, растянувшись вдоль стены, отдался своему горю.
Лишь через час, когда горе немного утихло, я заметил у себя в руках записную книжку и торчавшее из нее письмо. Вынув его, я стал рассматривать скреплявшую его большую красную печать в виде четырехлепестковой розы и поблекшее ржавое пятно, которое я ребенком принял за кровь. Надпись гласила: «Адресат сего мой возлюбленный сын, а также тот, кто мне наследует. Джон Хаффам». Так звали моего деда, но кому он адресовал письмо: своему зятю («возлюбленному сыну») и моей матушке («тому, кто мне наследует») или только первому из них? То есть, собственно, моему отцу! Кто был наследником моего деда? Пока я глядел на печать, мне пришло в голову, что матушка ее не вскрыла! Если письмо было адресовано ей, почему она его не распечатала? Выходит, означенным наследником она считала не себя, а своего мужа? Она думала, он все еще жив? Я заколебался. Имею ли я право вскрыть печать, если он все еще жив? Наверное, все же имею. Вскрыв печать, я начал читать сложенный вдвое лист.
«Чаринг-Кросс, 5 мая 1811.
Обоснование права на имение Хафем
Титул, основанный на абсолютном праве собственности, принадлежащий Джеффри Хаффаму. Согласно утверждениям, был передан Джеймсом третьему лицу и принадлежит ныне сэру П. Момпессону. Предмет иска в канцлерском суде.
Кодицилл к завещанию Джеффри от 1768-го, противоправно утаенный неизвестной стороной после его смерти. Недавно возвращенный благодаря честности и стараниям мистера Джеф. Эскрита. Учреждает заповедное имущество в пользу моего отца и наследников обоего пола. Законность продажи имения X.? П. М. не лишен владения, однако располагает лишь правом, подчиненным резолютивному условию, в то время как абсолютное право — мое и наследников?»
Я в недоумении оторвался от письма. Что оно собой представляло? Это были какие-то фрагменты! В отношении их смысла письмо, как мне показалось, подтверждало уже мне известное, а именно, что кодицилл к завещанию Джеффри Хаффама не давал наследникам моего деда прав на владение Хафем, поскольку эти права были отчуждены (пусть небесспорным образом) в пользу Момпессонов, которым его отец, Джеймс, продал имение. Обо всем этом я узнал, когда копировал кодицилл, то же растолковал бы и мистер Сансью (иначе Степлайт), если бы ему можно было доверять: моя мать владела (а теперь, как ее наследник, владею я) номинальным титулом на имение Хафем, но это не дает ни права собственности, ни дворянского звания.
С больной головой, голодный, лежа на голом грязном полу и напрягая в полутьме глаза, я не особенно заинтересовался этими малопонятными фразами. Письмо на том не заканчивалось, но свет быстро мерк, разбирать почерк деда стало совсем трудно, и я решил, что продолжать нет смысла. Я заметил слова «завещание» и «право» и на этом прекратил чтение. С горьким разочарованием сложил я письмо и сунул обратно в записную книжку. Не знаю, что я надеялся услышать от своего покойного деда, но находка походила на навязчивые крючкотворские размышления в надежде настоять на воображаемых правах. Печально было думать, что матушка долгие годы хранила это письмо как зеницу ока; еще один пример того, как бесцельно была потрачена немалая доля ее жизни и как часто она ошибалась.
Я пытался поудобнее пристроиться на полу, но заснул не скоро, и во сне мне ухмылялись из тьмы глумливые лица, которые бормотали какую-то чушь о кодициллах и правовых титулах.
