КНИГА III
ТАЙНЫЕ БЛАГОДЕТЕЛИ
Глава 36
На следующее утро мисс Квиллиам повела нас знакомиться с Пичментами. В их комнате меня, по контрасту с пустотой у мисс Квиллиам, поразила теснота, и вскоре я понял, что это помещение, размерами не превосходившее первое, служило кухней, спальней, гостиной и мастерской семейству, которое, помимо родителей, включало в себя не менее семи детей, от почти взрослых до грудного младенца, и все они сейчас были дома. Несмотря ни на что, здесь царили чистота и порядок. Более того, тесноту увеличивало сооружение из поблекших, истертых турецких ковров (они свисали с веревок, прицепленных к крючьям на потолке, — все это напомнило мне старые шатры из арабских сказок) — с его помощью был отгорожен угол.
Еще не пробило и семи, но работа кипела вовсю: несколько девочек и мальчиков кроили войлок и шили из него фигурки кукол, старшие, под руководством родителей, стачивали куски ткани и обрабатывали петли.
Мистер и миссис Пичмент были очень дружелюбны, а их мягкий западный говор ласкал мои уши после лондонской речи с ее постоянными подъемами и падениями тона.
— Я могу взять для вас у мастера кое-какую работу, так же, как брал для второй молодой леди, сейчас ведь самый сезон, — сказал матушке мистер Пичмент, когда узнал, что она нуждается в заработке. Матушка его поблагодарила, и он добавил: — Но сколько это продлится, угадать невозможно. Когда закроется парламент и закончится сезон, работы будет с гулькин нос.
— Имейте в виду, — с любезной улыбкой вмешалась его жена, — если работы будет мало, делиться ею мы не станем.
— Здесь нелегко сводить концы с концами, — задумчиво протянул ее супруг. — Лондонский люд не дремлет.
Произнося это, он подпер сбоку пальцем нос; в ходе разговора он повторял эту фразу неоднократно и каждый раз сопровождал ее тем же жестом: намекал, очевидно, что они хитры, но он тоже не промах.
Вопрос о том, чем заняться мне, тоже решился: оказалось, что старшему сыну Пичментов, Дику (он был старше меня на год или два и зарабатывал несколько шиллингов в неделю, продавая на улице кукол, сделанных младшими детьми), открылась благоприятная возможность, как с гордостью выразился его отец, по части торговли вразнос овощами и фруктами. И потому мне и матушке было предложено, чтобы мы купили лоток и запас товара и я бы занялся его продажей.
Переговоры об условиях проходили долго и сложно, так как две партии разошлись во мнениях.
— Нет, — повторял мистер Пичмент, — мы хотим взять с вас справедливую цену и ни гроша сверх того.
— И сколько же это будет, как ты думаешь, мистер Пичмент? — рассуждала его жена.
Тут Дик, угрюмо на нас покосившись, шепнул что-то отцу на ухо, тот покачал головой, и мальчик сердито отошел в Другой конец комнаты.
Тем не менее при посредничестве мисс Квиллиам все наконец сошлись на том, что я буду платить пять пенсов в неделю за прокат лотка, кукол покупать по четыре пенса и отпускать публике по шиллингу. Более того, было решено, что в то же утро Дик возьмет меня с собой, чтобы посвятить в тонкости своего загадочного искусства.
Когда мисс Квиллиам внесла за нас деньги, я повесил себе на плечо тяжелый лоток, и мы с Диком вышли на улицу.
— Мои папаша с мамашей простофили, — буркнул он угрюмо, когда мы успели добраться до конца улицы. — Могли бы взять с вас и поболее.
Я заметил, что в его речи уже больше чувствовалось влияние Лондона, чем Дорсетшира.
— Справедливая цена! — буркнул он. — Я говорил им, какая она, эта самая справедливая цена. Говорил, но они не хотели слушать. — Он пнул валявшийся на дороге камень.
Ободренный его словоохотливостью, я задал несколько вопросов о своей новой профессии, но он ничего не ответил. Мы шагали молча (я с трудом успевал за ним, так как шел с грузом) до угла Флит-стрит и Чансери-лейн, где, хотя время давно перевалило за восемь часов, толпы людей все еще спешили на работу.
— Вот тут ты должен ходить, — объяснил Дик. — Но не так поздно, как сегодня, иначе останешься ни с чем.
— А что я должен делать?
К моему удивлению, он внезапно схватил какую-то из кукол и, угрожающе размахивая ею над головой, заорал:
— Куклы! Покупайте мои куклы!
Он со стуком опустил куклу обратно на лоток.
— Вот это и делай. И будь готов, когда тебя прихватят фараоновы подручные и потребуют денег.
— О чем это ты?
— Боже праведный! Ну и простота! — воскликнул он, обращаясь к воображаемой публике. — У меня время не казенное. Или ты берешься, или нет.
С этими словами он, ни разу не оглянувшись, удалился.
Готовясь сделать первые шаги в коммерции, я обнаружил, что набрать в легкие побольше воздуха и крикнуть совсем не простая задача; мне казалось, что, если я попытаюсь, надо мной будут смеяться. Наконец я сумел исторгнуть из себя слабый писк и удивился тому, что пешеходы как ни в чем не бывало спешат мимо, вместо того чтобы остановиться и посмеяться. Я начал кричать громче и обращать свои призывы не ко всем прохожим скопом, а к отдельным людям, но за все утро сумел продать только одну куклу.
Случилось со мной и странное происшествие, когда спустя примерно час ко мне подошли двое, один худой, с острыми чертами лица, другой с лоснящейся физиономией и заискивающим взглядом.
— А ну, малец, дуй отсюдова, — проговорил тощий. — Здесь наше место.
— Что вы имеете в виду? — спросил я.
— Мы держим эти улицы, — доверительно шепнул другой, с мясистым лицом, — кто здесь работает, должен платить нам денежки.
— Это несправедливо! — воскликнул я. — Эти улицы — общие.
Он нагнулся, приблизив свое лицо чуть не вплотную к моему:
— Слушай, что тебе говорят, а то пожалеешь.
Они ушли, а я, возмущенный этим посягательством на свободы англичанина, продолжал торговать. Вскоре я забыл об этом происшествии, потому что столкнулся с серьезным осложнением в лице беспризорных мальчишек, которые норовили подбежать, на ходу схватить товар и скрыться, но в конце концов я усвоил, что нужно следить за ними и, пока они рядом, стоять лотком к стене.
Немного позднее ко мне подошел полицейский и сказал: Эй, молокосос, а ну иди отсюда.
Когда я сослался на то, что получил право здесь торговать от его предыдущего обладателя, полицейский приветливо осклабился:
— А ты, конечно же, соображаешь; что он за это право выкладывал денежки.
— Тогда я тоже буду платить.
Он снисходительно кивнул и пошел прочь. Вскоре вновь появились его подручные и, услышав, что я новичок и продал всего одну куклу, согласились удовольствоваться двумя пенсами.
В тот день я больше ничего не продал, вернулся домой усталый и расстроенный и застал матушку и мисс Квиллиам, с яростным усердием трудившихся над шитьем.
— Может, на сегодня хватит? — спросила матушка мисс Квиллиам, после того как мы обменялись приветствиями.
— Бог мой, дорогая, рано еще.
— Миссис Избистер отпускала меня в семь или восемь, — запротестовала матушка.
Они работали, а я тем временем сходил в лавку и приготовил скудный ужин из селедки и холодного картофеля, и только после этого мисс Квиллиам объявила, что пора сделать перерыв.
Мы с матушкой пили за едой портер, но мисс Квиллиам налила себе стакан из глиняного кувшина и плеснула еще несколько капель темной жидкости из бутылочки.
Они снова взялись за шитье, а я осмотрел библиотечку мисс Квиллиам (три потрепанных тома) и начал читать один из исторических романов сэра Вальтера Скотта.
Увидев это, мисс Квиллиам (она была радостно возбуждена) воскликнула:
— Я буду тебя учить, Джонни. Это будет совсем как в прежние дни с Генриеттой. Мне нравится учить.
Мы поблагодарили ее, и матушка спросила:
— Почему вы миритесь с такой жизнью, когда могли бы снова поступить на место гувернантки?
Мисс Квиллиам подняла взгляд и зарделась.
— Вы, кажется, говорили вчера, что в бюро найма на Уигмор-стрит вам дали мой прежний адрес — дом миссис Малатратт? — Мы кивнули, и мисс Квиллиам обвела нас неуверенным взглядом. — Не знаю, какую ложь там могли обо мне сказать… — Она осеклась.
Мы с матушкой удивленно переглянулись и помотали головами.
— Ничего такого мы не слышали, — заверила матушка.
— Рада, что это так. — Несколько возбужденно мисс Квиллиам продолжила: — Правда заключается в том, что, прибыв в Лондон, я остановилась в доме миссис Малатратт. Когда же я получила место у сэра Персевала и леди Момпессон, я оттуда уехала, но оставила несколько коробок, попросив хозяйку их хранить Прошлым летом я получила расчет и вернулась, но миссис Малатратт отказалась отдать мне мои вещи.
— Как она могла? — удивилась матушка.
— О, она сказала, что… она потребовала грабительскую цену за место, которое они занимали. Но неделю назад, когда я там была и получила твое письмо, Джонни, хозяйка все же согласилась отдать вещи. Большой ценности они не представляли, и я их продала, чтобы оплатить долги, накопившиеся, пока я болела.
Весь этот рассказ был ни к чему, и, обрывая его, мисс Квиллиам предложила матушке угоститься напитком из кувшина.
В глазах матушки появилось жадное выражение; поймав на себе мой взгляд, она покраснела. Потом налила себе стакан и с вызовом заявила:
— От этого я чувствую себя лучше и сплю крепче.
На другой день торговля у меня шла лучше; в последующие дни и недели я узнал, как справляться с некоторыми грозившими мне неприятностями. Все же кукол я продал очень мало, и чистая прибыль за неделю составила не более двух-трех шиллингов.
Мисс Квиллиам вначале была верна своему слову: когда я приходил домой, и мы съедали ужин, она вынимала книги и в очередной раз доказывала мне, какая она превосходная учительница. Однако после долгой уличной торговли мне трудно было собрать силы для учебы; мисс Квиллиам тоже, проработав с утра до позднего вечера, очень уставала. После ужина (ела она совсем мало) она обычно на время становилась бодрее, но частенько ею овладевало беспокойство, и она, бормоча что-то неразборчивое, слонялась взад-вперед по комнате. Через час или два беспокойство спадало, ему на смену приходили вялость и уныние. Таким образом, через месяц-другой наши занятия почти полностью сошли на нет.
Несмотря на все подарки судьбы, положение наше оставалось крайне ненадежным. Часто в конце недели, когда помощник хозяина обходил квартиры, матушке и мне не хватало денег, чтобы заплатить свою долю за жилье, и, по существу, мы жили на скудные накопления мисс Квиллиам.
Еще мы задолжали в грязной бакалейной лавчонке (все называли ее «кредитной лавкой») на углу, где каждую неделю что-то платили, но полностью не рассчитывались никогда. Это означало, что мы должны были покупать тамошний плохой и дорогой товар, иначе, как предупредила мисс Квиллиам, с нас бы потребовали полностью наш долг.
В то время меня все больше раздражали постоянные упреки матушки, что я принудил ее расстаться с Избистерами, у которых (говорила она) нам жилось куда лучше. Более того, если прежде она была транжиркой, то теперь думала только о том, как бы побольше заработать и поменьше потратить. Особенно она злилась на Пичментов, полагая, что они — при всей их очевидной честности и щедрости — недоплачивают ей за работу; иной раз даже жаловалась мне, что мисс Квиллиам заставляет ее работать до седьмого пота. Она пребывала то в глубокой печали, то в непонятной беспечности: часто, приходя домой поздно, я заставал ее странно оживленной, и меня это радовало (хотя ее настроение то и дело менялось). Я понимал тем не менее, что нынешний образ жизни ей вреден, но лишь спустя несколько месяцев узнал о том, насколько велика опасность.
Ближе познакомившись с окружением, я понял, что многие соседи находятся в куда более тяжелом положении: мы с матушкой, по крайней мере, были способны работать и кое-как сводить концы с концами. Эти старинные улицы — до большей части лишенные освещения, где не появлялись ни полиция, ни уборщики, — служили убежищем самой жалкой нищете. К вони, что висела над местностью, добавлялись запахи от пивоварен, и прежде всего от газовых резервуаров во владениях компании «Газ, свет и кокс», располагавшихся тогда на Грейт-Питер-стрит (много позднее судьба свела меня с этой компанией, правда не напрямую). Попадались в этих бедных кварталах и притоны преступников; кроме того (поскольку бедные полагают более надежным кормиться от себе подобных), улицы наводняли карманники и здоровенные попрошайки, которые вымогали у прохожих деньги даже среди бела дня у всех на виду. Мисс Квиллиам предупредила нас о вооруженных шайках, которые временами блокировали с двух концов какую-нибудь улицу и «эскаладой», подобно крестоносцам, атаковали лавки, пока остальные сообщники грабили пешеходов.
Так проходило лето. Мы поднимались в начале шестого, матушка с мисс Квиллиам садились за работу, я же накачивал воду на заднем дворе, умывался в свинцовом корыте под баком для воды, потом приносил воду в дом, разжигал огонь, кипятил чайник. Мы наскоро завтракали, и в семь я уже находился в пути к месту работы — на одной из улиц, соединявших окраины с центром города. В начале и в конце дня лучшими моими клиентами были клерки и подобная публика, но утром и сразу после полудня мой «маршрут» пролегал по шикарным торговым улицам Вест-Энда.
Однажды утром, увидев, что город почти пуст, я махнул рукой на торговлю и отправился восвояси. Вблизи Вестминстера мне встретилась празднично разряженная толпа, шедшая в том же направлении, и я спросил кого-то, что происходит.
— Как же, это парламент распустили на каникулы. — Прохожий ухмыльнулся моему вопиющему невежеству.
Так вот почему опустел город! По дороге от Сент-Джеймсского дворца к Вестминстеру толпились зеваки, наблюдавшие за возвращением королевского кортежа, и конные солдаты, охранявшие его величество от излияний народных чувств, объектом которых ему от случая к случаю приходилось становиться. У самой нашей улицы я набрел на ярко раскрашенный деревянный ящик с пучками цветных лент; перед ним собралась толпа детей с нянями и гувернантками, а за ними маячило несколько уличных мальчишек.
Мистер и миссис Панч уже дошли в своих семейных отношениях до такой стадии, когда яростно швыряли своего ребенка туда-сюда, перед тем как родитель в конце концов выбросил его в окно.
— Ты не видишь дальше собственного носа, — гнусаво пищал мистер Панч, — на что тебе ребенок? Зачем ты только его родила? — С этими словами он швырнул своего отпрыска жене, которая аккуратно поймала его за шею.
— Да ты, чудовище, не любишь собственное дитя? — вопросила миссис Панч голосом куда более низким, чем у супруга.
— С какой стати мне его любить, если он меня объедает? Я не могу позволить себе лишний рот!
— Да кто у тебя спрашивает денег? Мы будем получать пособие по бедности.
— Вот-вот, женщина, из-за этого как раз нищает страна и всем нам скоро будет крышка! — Голос Панча обрел глубину и звучность.
— Чушь! — выкрикнула Джоан. — Богатства в стране достаточно, это только справедливо, чтобы богачи помогали беднякам. Вот леди Дисиз имеет десять тысяч в год, и она…
Тема, к которой свелся их спор, все более утомляла юных слушателей, и они начали расходиться.
— Не тверди мне о Равенстве! — прервал жену мистер Панч, заговоривший еще на тон ниже. — Ты якобинка! Подстрекательница!
Это вступление было прервано голосом за сценой, странно похожим на голос Джоан:
— Да ударь же меня, дурень!
Мистер Панч тут же послушно воздел дубинку и крепко приложил ее к голове жены — дети в упоении схватились за бока. К еще большей их радости, миссис Панч обратила младенца в оружие и несколько раз огрела им супруга по голове. Пока Панч и Джоан обменивались ударами, они молчали, но из-за ящика доносились отзвуки яростного спора. Речь звучала приглушенно, но отдельные обрывки все же можно было разобрать: «право собственности… безответственность… население».
Внезапно мистер Панч перестал дубасить свою жену и прежним гнусавым голосом обратился к оставшейся публике:
— Дети, вы задумывались когда-нибудь о связи между средствами производства и ростом населения?
Кое-кто из нянек и гувернанток обменялся возмущенными взглядами, и чуть позже из зрителей не осталось никого, кроме глумливо ухмылявшихся уличных мальчишек. Супруга продолжала охаживать мистера Панча младенцем по голове, но он не обращал на нее внимания.
— Осознайте эту связь и ее страшные последствия, и вы поймете, что, воображая себя обществом, которое управляет своей судьбой, мы на самом деле бессильны, — объявил он взволнованно, на сей раз голосом вполне обыкновенным.
Пока он говорил, Джоан с младенцем нырнула под сцену, оставив супруга одного.
— Как же нам обрести свободу? Только приспособившись к хаотичности жизни путем беспрепятственного функционирования рынка.
Во время его речи жена появилась снова, вооруженная Уже не ребенком, а сковородой, и подкралась к нему сзади. Немногие оставшиеся дети закричали:
Мистер Панч, обернитесь! Да гляди же, глупая кукла!
— Куклы — все мы не более чем куклы, — подхватил Панч, воспринявший одно только это слово.
— Заткнись, болван! — крикнула Джоан, тюкая его по голове. Низким и грубым голосом она добавила: — Не хотят они это слушать.
Я обратил внимание, что, когда кукольники в заключение появились, чтобы обойти зрителей со шляпой, не осталось уже никого, кроме меня и нескольких смеявшихся мальчишек; смущенный этой мыслью, я быстро удалился.
На следующей улице вдоль тротуара собиралась толпа, и я, найдя удачное местечко на углу, не устоял перед искушением возобновить торговлю.
За следующие час или два я продал больше кукол, чем в самый удачный из предыдущих дней, хотя в давке мне было трудно удерживать лоток и несколько раз мальчишки хватали у меня игрушки и даже деньги. Кортеж наконец вернулся, мимо проезжали самые роскошные кареты, какие я когда-либо видел или воображал, каждая в сопровождении отряда верховых с плюмажами, на лошадях той же гнедой масти. Тут ко мне приблизилась группа мальчишек и подростков, и один из них — высокий, нескладный, с выступающими челюстями и глубоко запавшими глазами — вроде бы заметил меня и указал другим. Они подбежали и, пока я с остальной публикой рассматривал кортеж, перевернули мой лоток. На уме у них, как я понял, не было ничего, кроме озорства, а вот подстрекатель дождался, пока они пройдут, и толкнул меня с такой силой, что я упал на землю оглушенный. Стоя надо мной, он обшарил мои карманы и извлек оттуда все деньги. Потом он, видимо, вознамерился меня пнуть и уже приподнял ногу, но кто-то резко дернул его назад, он потерял равновесие и свалился.
Джентльмен, который это сделал (или просто какой-то джентльмен?), созерцая его сверху, кротко заметил:
— Надеюсь, любезнейший юноша, в свое время вы усвоите такую важную добродетель, как умеренность. Пинок в данном случае — совершенно излишний расход энергии.
Вставая и отряхивая штаны, юнец злобно огрызнулся:
— Хапуге Джеку это не по вкусу придется! Так и знай. Присматривай себе лучше другое место.
Он затерялся в толпе и был таков.
Пока мой спаситель помогал мне подняться на ноги, я смог его рассмотреть. Он был высокий, сутулый, полноватый, лет пятидесяти. Выражение его лица я описал бы как веселое негодование; щеки были залиты румянцем, глаза смотрели сквозь очечки с половинками линз, над ними щетинились очень густые брови, отчего можно было подумать, что он постоянно чему-то удивляется. Внешний вид говорил скорее о попытке привести себя в порядок, чем об успешности этой попытки: небрежно повязанный шейный платок, чулки из разных пар, не до конца выбритая физиономия. Сюртук, весь в пятнах, был обсыпан каким-то мелким порошком (познакомившись с этим человеком получше, я понял, что это такое: заводя очередную страстную речь, он наскоро забрасывал себе в ноздри щепотки табака, и тот разлетался вокруг подобием золотого тумана). На голове у него сидел древний парик, который постоянно исхитрялся повернуться так, что косичка оказывалась над ухом, и это лишало его внешность остатков солидности.
— Силверлайт, успокойся! — внезапно крикнул этот джентльмен, и, проследив его взгляд, я увидел другого джентльмена, который взволнованно переминался с ноги на ногу немного в стороне; рядом, на тротуаре, находились как будто деревянные дощечки, кипа материи и большой ящик.
Второй джентльмен был много короче и тоньше своего приятеля и лет на десять младше. При низеньком росте он имел большую голову с мощными челюстями, а такого выдающегося носа я никогда прежде не видел — да, этот великолепный орган так выдавался вперед, что все остальные черты лица и буквально, и метафорически пребывали в тени. В отличие от приятеля этот джентльмен был одет весьма тщательно — считаю своим долгом сказать, что в будущем, в каких бы суровых он ни оказывался обстоятельствах, я лишь однажды заметил некоторый непорядок в его белье и верхнем платье.
— Скотина! Свинья! — кричал джентльмен в спину улепетывавшему юнцу и размахивал кулаком. — Я его догоню! — Он дернулся, будто собирался пуститься в погоню.
— Спокойно, благородная душа, — крикнул большой джентльмен и, оставив меня, рванулся, чтобы удержать своего друга за полы: тот, по виду, делал яростные попытки вырваться, но одежда держала крепко.
— Пылкое создание, — воскликнул мой спаситель. — Ты хочешь рискнуть своей жизнью, а ведь беречь ее — заметь! — первейший долг всякого разумного человека.
— Ерунда! Первейший долг всякого Разумного Человека — защищать свои принципы! — отозвался коротышка. — А принцип Законного Воздаяния священ. Негодяя необходимо покарать!
Тем не менее маленький джентльмен оставил попытки пуститься за моим обидчиком, и я смог наконец выразить свои чувства.
— Вы были так добры, — начал я.
К моему удивлению, в то время как коротышка в ответ просиял, старший джентльмен отпрянул, словно я его ударил.
— Добр! Чушь! — бросил он чуть ли не с раздражением. Он повернулся к приятелю: — А ты как думаешь, Силверлайт? Я был добр?
— Без сомнения. — В его тоне мне почудилась непонятная злоба.
— Как жестоко с твоей стороны говорить такое!
— Хорошо. — Огорченный и озадаченный, я все же попытался их умиротворить. — По крайней мере, это был для меня счастливый случай.
Но и это замечание имело не больший успех.
— Тавтология! — воскликнул старший джентльмен. — Случай управляет всем на свете.
— Напротив, — вскинулся второй, — во всем существующем имеется закономерность, нужно только иметь достаточно разума, чтобы ее заметить. — Он обратился ко мне: — Я верю, что и в эту самую минуту осуществляется некий Предписанный Принцип, потому что вы мне знакомы. Вы ведь тот молодой джентльмен, который проживает у мисс Квиллиам, так?
Кивая, я вспомнил, что раз или два видел его на лестнице.
— Мы ваши соседи, в настоящий момент снимаем угол у бесхитростного семейства по фамилии Пичмент, — продолжал он. — Сугубо временно, пока не поправим свои дела.
Я припомнил, что раз-другой наблюдал, как они поздним вечером поддерживали друг друга на лестнице.
— Конечно! — воскликнул я. — Вы помещаетесь в том углу, который…
— Именно, именно, — поспешно прервал меня мистер Силверлайт. — Я видел вас в обществе некой леди — предположительно, вашей матушки?
Я кивнул.
Он протянул руку:
— Меня зовут — Силверлайт, а моего друга — Пентекост. Мистер Пентекост тоже пожал мне руку.
— Пойдемте, — сказал он, — сегодня ничего больше заработать не удастся. Давайте мы проводим вас домой, а то как бы диктат своекорыстия не сбил вас с праведного пути.
— Я буду счастлив, — подхватил мистер Силверлайт, — вернуть вас в любящие руки вашей очаровательной матушки.
Они обернулись, чтобы подобрать предметы, лежавшие рядом на тротуаре, и тут я понял, кто они: Вы — кукольники!
— Верно, — немного застенчиво подтвердил старший джентльмен. — Видели нашу работу?
— Одним глазком, — отвечал я, опасаясь, как бы они не спросили о моем мнении.
— Вам не кажется, что мы злоупотребляем политэкономией? — осведомился мистер Силверлайт по пути домой.
— Разве что чуть-чуть, — ответил я тактично.
— Видишь, Пентекост? Тысячу раз тебе говорил, нечего перегружать Панча и Джоан. Детям это не нравится.
— Чепуха! Твои чертовы идеи, вот что им не по вкусу. Их даже ребенок насквозь видит. И, если уж на то пошло, Силверлайт, не стоило бы тебе через слово поминать хорошее общество.
— Это вполне обоснованно, дражайший сэр, если делается в целях сатиры! Или ты хочешь сказать, что я слишком резок?
— Нет, Силверлайт, — быстро заверил Пентекост. — В интересах справедливости должен признать, что ты проявляешь большую сдержанность в своем обращении с бомондом.
Дома я повел джентльменов знакомиться с моей матушкой и мисс Квиллиам (обе они очень испугались, увидев мои синяки и кровоподтеки). Пока они ахали и суетились вокруг меня, мои спасители стояли в дверях.
— Вот эти джентльмены меня спасли, — повторял я, но, пока не стало ясно, что я не получил серьезных повреждений, никто не мог думать ни о чем другом. Я представил гостей, и матушка тепло их поблагодарила.
— Я рад, воистину счастлив, — мистер Силверлайт поклонился сначала моей матушке, а потом мисс Квиллиам, — что мог быть вам полезен. Однако, дражайшие леди, мне даже пальцем не пришлось пошевелить. Что мне стоило просто показать пятерым или шестерым негодяям, что они мне не страшны? Увидев, во что ввязались, они тут же дали стрекача.
Настояв, чтобы гости вошли и сели, матушка и мисс Квиллиам отложили в сторону работу и зажгли еще одну свечу.
Тем временем мистер Силверлайт протиснулся в уголок оконной ниши, отодвинул бумагу, которая заменяла разбитую стеклянную панель, и поднялся на цыпочки, чтобы, поверх соседней крыши, бросить взгляд на небосвод, где садилось солнце.
— Ох, как же я вам завидую. У вас окна смотрят на запад. Самое удачное расположение, на мой вкус. Наша с Пентекостом комната смотрит на восток. По вечерам бывает мрачновато.
— Да, — кивнула матушка, — очень бывает мрачно.
— Джентльмены, — заговорила мисс Квиллиам, — не окажете ли нам честь выпить с нами по стаканчику отличного девятипенсового джина? — Она с улыбкой добавила: — Это самое лучшее, что мы можем предложить.
— Это мы почитаем честью ваше предложение, — поклонился мистер Силверлайт. Он бросил взгляд на бутылку: — А, «Аут-нокаут»! Пентекост неравнодушен к «Верной отраде», а для меня, признаюсь, она грубовата. А вот в этом есть восхитительная мягкость. — Он обернулся к мисс Квиллиам и сказал, с новым полупоклоном: — Как я понимаю, вы привыкли к изысканной обстановке.
— Да, был в моей жизни такой период.
— В самом деле? — заинтересовался мистер Силверлайт.
— Я говорю о том времени, — мисс Квиллиам слегка покраснела, — когда я жила в доме сэра Персевала и леди Момпессон. — Она с улыбкой добавила: — Хотя, сколько мне помнится, «Аут-нокаут» в их гостиной не подавался. — Заметив удивление в лице мистера Силверлайта, она пояснила: — Я служила у них гувернанткой.
— Гувернанткой! — присвистнул мистер Силверлайт. — Причем в одном из самых… выдающихся семейств страны.
— Они вам знакомы? — спросила мисс Квиллиам.
— Понаслышке, — ответил мистер Силверлайт и высокомерно добавил: — Хотя не имел удовольствия бывать у них в доме. Впрочем, со многими аристократами я знаком и лично. Видите ли, я жил — а точнее, делил квартиру — с племянником сэра Уичерли Финнес Уичерли, то есть с мистером Финнес Уичерли Финнесом. В сущности говоря, мы состояли в самых доверительных отношениях. Это печальная история. Может, вы о ней слышали? Уичерли Финнес расточил за пять лет четыре тысячи фунтов и плохо кончил. Карты, кости — все проиграл.
— И все это время вы с ним соседствовали? — удивилась мисс Квиллиам. — Это тревожит меня, сэр. Надеюсь, вы в этом не участвовали.
Покраснев, мистер Силверлайт выдавил из себя:
— Наше знакомство состоялось позднее. Пентекост тоже был с ним знаком.
Не поднимая глаз на своего друга, мистер Пентекост кивнул.
— Благодаря этому, — продолжал мистер Силверлайт, — я получил возможность неоднократно и собственными глазами наблюдать разложение правящих классов.
Мисс Квиллиам и матушка удивленно на него воззрились.
— Леди, — твердо заявил мистер Пентекост, — предупреждаю: мой друг Силверлайт принадлежит к самым что ни на есть красным радикалам. Он отчаянный демократ, едва ли не поджигатель.
Я плохо представлял себе значение этих терминов, но, слушая мистера Пентекоста (он поднял брови и обличающим жестом простер вперед левую руку, в то время как правая закладывала в нос табак), решил, что они оскорбительные. Тем более удивило меня то, что мистер Силверлайт, судя по всему, принял их как комплимент: покраснел и растерянно заулыбался под нашими взглядами.
— Мой друг не был ко мне несправедлив, — сказал он. — Я смертельный враг застарелого Разложения; порой одно мое имя заставляло его трепетать.
— Благие небеса! — воскликнула моя матушка.
— Не пугайтесь, леди, — вмешался мистер Пентекост, — его громы и молнии — не более чем воркование невинного голубя.
— И вы так враждебно настроены по отношению к правящим классам, несмотря на то что хорошо с ними знакомы? — спросила мисс Квиллиам, казавшаяся совершенно невозмутимой.
— Именно потому, что я жил среди аристократии и наблюдал их глубочайшее разложение, я и являюсь их врагом. И все же знавал я меж них и людей человеколюбивых, и великодушных. Верю, из их среды выйдут будущие вожди бедноты.
— Лгуны они и мошенники все до одного! — Мистер Пентекост фыркнул. — Единственный подлинный альтруист, который мне известен, это ты, Силверлайт. — При этих словах мистер Силверлайт позволил себе улыбку, которая сползла с его лица, как только приятель продолжил: — А все потому, что ты такой набитый дурень.
Матушка, с явным неудовольствием отвернувшись от мистера Пентекоста, спросила его приятеля:
— О ком вы говорите, мистер Силверлайт? Мой батюшка дружил с сэром Фрэнсисом Бердеттом, хотя их взгляды не во всем совпадали.
Почему матушка ничего такого не рассказывала мне о моем собственном деде, а первым встречным — выкладывает? — возмущенно спросил я себя.
— Вот как? — восхитился мистер Силверлайт. — Я и сам имел честь быть близко знакомым с сэром Фрэнсисом. Он баллотировался в парламент, знаете?
Матушка кивнула, и я удивился: при мне она никогда не проявляла интереса к политике.
— Мы относимся к округу Вестминстер и Сент-Джайлз, — продолжал мистер Силверлайт. — Самое радикальное из парламентских мест.
— Ага, — вмешался мистер Пентекост, — потому что право голоса есть у всех, даже у нищего сброда.
— Какая глупость, — произнесла мисс Квиллиам.
Мистер Силверлайт обратил к ней свою большую голову и меланхолические глаза:
— Очень печально обнаружить в вас оппонентку всеобщего избирательного права!
— Не думаю, что руководство страной можно доверить черни, которая неспособна управлять даже собственными делами!
Мистер Силверлайт огорченно покачал головой, но мистер Пентекост сказал:
— Не важно, кому принадлежит право голоса, поскольку власть будет всегда у тех, кто владеет богатством. А их интересы так или иначе будут противоположны интересам масс.
— Если даже это справедливо сегодня, хотя я это самым решительным образом отрицаю, но десять-двенадцать лет назад положение было совсем иное, — упорствовал мистер Силверлайт. — Когда мы с Бердеттом сражались за это парламентское место, с нами плечом к плечу стояли поэты и аристократы, Шелли и Байрон, а также многие другие. Прекрасные были времена! Лучшие из аристократов объединились с лучшими из бедняков в стремлении к Справедливости! — Произнося это, он откинул свои тощие волосы с высокого чела, и оно блеснуло при свете свечи. Глядя на этот благородный профиль и слушая полные возвышенных чувств слова, я растрогался и вдохновился. Я заметил, что на матушку гость произвел такое же впечатление.
Внезапно он прервал себя:
— Но мне нельзя произносить речи, а то я навлеку на свои уши ответную речь Пентекоста.
— О, как жаль, что я не была знакома с бедным Шелли, — пробормотала матушка.
— По-моему, джентльмены-радикалы, о которых вы говорите, заблуждаются, — обратилась мисс Квиллиам к мистеру Силверлайту. — Они — опасный симптом болезни их, в других отношениях благородного, класса.
— Благородного? — воскликнул я. — И это после того, как Момпессоны с вами безобразно обошлись?
Все взгляды обратились ко мне, матушка с немым упреком покачала головой, удивленные гости повернулись к мисс Квиллиам, она как будто глубоко задумалась.
— Как класс я их уважаю, — сказала она, — хотя Момпессоны, как отдельные личности, поступили со мною плохо Принадлежность к классу накладывает определенные обязательства, которых они в моем случае не исполнили. — Оба джентльмена покачали головами, и мисс Квиллиам продолжила: — Обладатели большого богатства несут существенные обязательства перед теми, кто от них зависит. Момпессонам следовало бы жить в своих имениях, чтобы возвращать богатства тем, кто помог их создать, но они живут в столице и здесь же расточают доходы, полученные от арендаторов.
Мне вспомнились запущенные земли и полуразвалившиеся домишки вокруг Мелторпа и соседних деревень. Несомненно, мисс Квиллиам была права. Я перевел взгляд на матушку — она кивала, на гостей — они смущенно смотрели в сторону.
Заметив это, мисс Квиллиам заговорила чуть громче:
— Страна — это та же семья, и, как во всякой семье, одни ее члены слабей, другие — сильней; каждый, соответственно своим силам, должен служить или управлять, от этого будет лучше каждому.
— О да! — вскричал я, и мисс Квиллиам мне улыбнулась. Матушка протянула руку, чтобы меня утихомирить, но при этом пробормотала:
— Да-да, конечно.
Мистер Пентекост, однако, фыркнул, а мистер Силверлайт мягко покачал головой.
— Дорогая юная леди, — начал мистер Пентекост, — ваше мнение говорит скорее о величии вашей души, чем о богатстве опыта. Момпессоны — это всего лишь одни из многих им подобных, поскольку как классы, так и отдельные личности руководствуются исключительно собственными интересами.
Мистер Силверлайт при этом посмотрел на нас многозначительно и качнул головой, как бы посылая шутливое предупреждение.
— Эгоистические интересы — вот то, что нами движет, — продолжал мистер Пентекост. — Но мы с неистощимой изобретательностью выдумываем уловки, чтобы скрыть от себя и других эту печальную правду, — на этой почве и процветают лицемерие и самообман. Поэтому следует обращать внимание не на слова, а на дела.
Тут мистер Силверлайт, все время выказывавший признаки нетерпения, взволнованно вскричал:
— Не могу больше молчать! Чем человек руководствуется — вот что важно. Покажите мне человека, в чьем сердце пылает огонь благородного альтруизма, и я оценю его выше всего на свете.
— Ты дитя, Силверлайт, — сказал Пентекост, качая головой. — О человеке говорят одни дела, и говорят они только одно: служи своим интересам. И так оно и должно быть, потому что сложное переплетение бесчисленных личных интересов на свободном рынке и образует в совокупности то, что мы зовем обществом, ему мы обязаны свободой выбора, которая у нас есть.
— Вы ошибаетесь, — проговорила мисс Квиллиам. — В таком случае на земле не существовало бы милосердия.
Это было неудачное замечание; в ответ мистер Пентекост злобно огрызнулся:
— Милосердие всегда основано на эгоизме и потому лицемерно.
Я заметил, как матушка открыла рот от изумления и отвернулась.
Мисс Квиллиам тем не менее отвечала спокойно:
— Милосердие может проистекать из желания выглядеть милосердным, но, разумеется, никто не станет отрицать, что лицемерие в обществе имеет добрые последствия?
— Я это отрицаю! — вскричал Силверлайт. — Я заклятый враг лицемерия и лжи, какие бы формы она ни принимала. И буду это повторять, несмотря ни на что.
— Благородная душа, — покачал головой мистер Пентекост. — Но в этих материях ты дитя.
Мисс Квиллиам улыбнулась, прежде чем продолжить.
— Желание выглядеть милосердным нельзя объяснить одними лишь эгоистическими интересами, мистер Пентекост. И потому вы должны согласиться, что в подобных случаях нас направляет некая смесь совести, руководства свыше инстинкта и обычаев — в чем мы не до конца отдаем себе отчет. Истинное счастье — если оно вообще достижимо — каждый из нас обретает в гармонии с обществом, отсюда и проистекают наши порывы к милосердию.
— Моя дорогая юная леди, — начал мистер Пентекост, судя по всему, сильно взволнованный этими словами. — Сам не знаю, с чего начать свою попытку наставить вас на путь истинный. Вся общественная и экономическая жизнь представляет собой войну между индивидуумами и между классами — это неизбежно. Нет смысла говорить о том, как должно быть: таков Закон Необходимости.
Мистер Силверлайт молчал, но его высокое чело сияло нам из полутьмы; он улыбался, словно призывая нас в свидетели глупости его друга, а мистер Пентекост принялся рассуждать о том, как все люди охотятся друг на друга или, в лучшем случае, паразитируют друг на друге, как блохи на собаке. Именно это, настаивал он, мы и зовем обществом.
Матушка закрыла руками лицо, но он, не замечая этого, продолжал:
— И такое положение вещей правильно, или, по крайней мере, желательно, поскольку эта система паразитирования и утилизации отходов работает по принципу саморегулирования. Ничто не пропадает зря, и общество извлекает максимум полезного из вещей и людей.
Мисс Квиллиам настаивала на том, что общество представляет собой не паразитическую, а органическую систему. Индивидуумы и классы не воюют друг с другом, а зависят Друг от друга. Конечная цель общества — удовлетворенность каждого своим местом в жизни; так было в счастливом прошлом Англии, к тому же мы придем и в будущем.
Мистер Пентекост с этим не согласился, утверждая, что страдания большинства необходимы, поскольку в основе общества лежит принцип соревнования, а он предполагает победителей и побежденных. По этой причине все, чего можно достигнуть, это счастье как можно большего количества народа, известна и формула, по которой можно сделать соответствующий расчет. Чтобы добиться, согласно этой системе, наилучшего результата, общество должно, о чем бы ни шла речь, всегда задавать вопрос, какая от этого польза, а самый лучший — а вернее, единственный — способ оценки чего бы то ни было предлагает свободный рынок. Необходимо соревнование, все и вся должно покупаться и продаваться по его истинной цене, а это всегда самая низшая цена, при которой существование и производство этого продукта еще оправдано. Причина нынешних несчастий Англии состоит в том, что этому тонкому механизму не дают функционировать без помех.
В продолжение вечера два джентльмена совершенно противоположным образом откликались на гостеприимный прием: мистер Пентекост от избытка чувств всплескивал руками, напоминая утку, которая пытается взлететь, и все время осыпал себя табаком; мистер Силверлайт взирал меланхолически на дам и печально улыбался в ответ на страстное красноречие своего друга. Когда мистера Пентекоста что-то забавляло (а это могли быть самые неожиданные вещи), он откидывал голову назад и издавал короткие, похожие на лай смешки, которые стихали так же внезапно, как начинались.
Я не мог улыбаться, и моя матушка тоже — я видел, что слова мистера Пентекоста глубоко ее угнетают. Мысли, которые он высказывал, казались мне настолько гадкими, что они никак не сообразовывались с его добросердечным поведением. Как мог он верить в такие ужасные идеи, как мог их высказывать? Неужели он и сам поступает так аморально? И все же то, что он говорил, нельзя было просто так отбросить: ведь это объясняло поведение Биссетт, а также людей, подобных миссис Марраблес и Избистерам.
— Неужели все-все должно продаваться и покупаться? — спросил я его, следуя собственным раздумьям. — Разве нет ничего священного?
— Ничего, — ответил он. Словно бы прочитав мои мысли, он продолжал: — Даже наши законы против каннибализма — не более чем продукт суеверий; в обстоятельствах, когда от нарушения этих законов зависит человеческая жизнь, ими неизбежно пренебрегают — а вернее, ими следует пренебречь.
— О нет! — Матушка зажала себе уши. — Не могу больше это слушать!
Мистер Пентекост взглянул на нее с тревогой, но его приятель поднялся на ноги и твердо сказал:
— Пойдем, Пентекост. Уже поздно. А кроме того, дружище, ты немного забылся. — Он обернулся к матушке: — Простите нас. Нам нечасто в последнее время случалось бывать в приличном обществе.
Он поклонился и почти насильно вывел своего друга из комнаты.
Когда за ними закрылась дверь, матушка вздохнула:
— Слава небесам, он ушел! Не хочу, чтобы он больше приходил, Джонни.
— О котором из джентльменов ты говоришь? — спросила мисс Квиллиам.
— Об этом ужасном мистере Пентекосте, конечно. — Матушка содрогнулась.
— Ну-ну, — возразила мисс Квиллиам, — думаю, внутри он лучше, чем снаружи.
— Уж очень снаружи нехорош. — На этом тема была исчерпана.
Меня тоже расстроило представление мистера Пентекоста об обществе как сборище хищников, каннибалов, бездумно преследующих свои эгоистические интересы. Не хотелось верить, что он прав. С другой стороны, слова мисс Квиллиам меня вдохновляли. Как замечательно: быть лендлордом и великодушно заботиться о тех, кто от тебя зависит!
Мисс Квиллиам взяла зеленую бутылочку, которую я часто видел у нее в руках, и потрясла. С обескураженным видом потрясла снова. Потом встала:
— Мне нужно ненадолго выйти.
— Уже очень поздно! — запротестовал я.
Она ушла, а я, заинтересовавшись, стал рассматривать бутылочку и обнаружил на ней этикетку: «Черная капля». Когда я поднес бутылочку к носу, матушка крикнула: «Не трогай, Джонни!» Сладковатый, чуть едкий запах показался мне знакомым.
Обернувшись за десять минут, мисс Квиллиам налила себе стакан джина и добавила туда две-три капли из вновь принесенной бутылочки.
Поймав на себе мой взгляд, она покраснела:
— Это средство называют утешением бедняков: дарует радость и снимает боль, как телесную, так и душевную. Оно часто меня спасало. Сейчас я принимаю всего три-четыре грана.
Едва ли не с облегчением я увидел, как матушка налила себе стакан «Сливок долины».
Через несколько дней я случайно встретил на лестничной площадке поднимавшихся к себе мистера Пентекоста и его друга. Они любезно пригласили меня в свой шатер восточного властелина в углу комнаты Пичментов, и я увидел, как уютно они там устроились.
— Садитесь, — предложил мистер Пентекост.
Усевшись, я поинтересовался:
— Как давно вы знакомы с мистером Силверлайтом?
— О, столько лет, что уже не сосчитать. Десять или двенадцать, наверное, а, Силверлайт? Наше знакомство состоялось, надо сказать, в менее благоприятных обстоятельствах, чем нынешние.
— В то время моим занятием было Право Справедливости, — с достоинством проговорил мистер Силверлайт. — Благороднейшее из человеческих достижений в области общественного правосудия.
Мистер Пентекост фыркнул.
— Говоря коротко, я был юристом, — продолжал мистер Силверлайт, не обращая внимания на своего друга.
— А вы, сэр? — обратился я ко второму джентльмену.
— Я не ограничивался одной стезей, — ответствовал тот.
Стези его, как я узнал, были весьма многообразны: в различные времена он занимался страхованием рисков, работал вексельным маклером, копировал рукописи для театра и так далее.
— Но, подобно моему компаньону, мне случалось также иметь дело с путаным и продажным установлением, которое парадоксально именуется общим правом, — продолжал мистер Пентекост. — Я говорю «парадоксально», ибо по тупости и абсурду оно далеко выходит за пределы «общих» случаев.
— Тут я солидарен со своим другом, — кивнул мистер Силверлайт.
— Но, мистер Силверлайт, вы ведь только что его хвалили!
— Мой дорогой юный друг, — напыщенно произнес мистер Силверлайт, — прошу, не делайте этой распространенной ошибки, не путайте Закон и Справедливость.
Упрек прозвучал столь красиво и торжественно, что я не решился спросить разъяснения.
От случая к случаю, — продолжил мистер Пентекост, Дабы мне помочь, — я зарабатывал свое пропитание в качестве скромной прислуги и Закона, и Справедливости — то есть в качестве писца. При переписке бумаг в суде лорд-канцлера и копировании документов требуется весьма совершенный почерк. Мне пришлось оставить это ремесло: стар стал, глаза не те и руки трясутся. — Он вытянул руку — она и вправду тряслась. — Но даже и сейчас мне случается копировать документы общего права или приказы суда.
— Я тоже перепробовал множество профессий, — вмешался мистер Силверлайт. — В юности я занимался коммерцией, унаследовал большую клиентуру, но не по своей вине попал в трудное положение. Меня подвела слишком легкая доступность кредита.
— Вы слишком доверяли людям? — спросил я.
— Наоборот. Увы, слишком многие доверяли мне. — Он покачал головой: — Алчность — великое зло.
— Верно, — подтвердил его друг. Он обратился ко мне: — Видите ли, алчные торговцы с большой готовностью брали с Силверлайта за свои товары простыми векселями, со скидкой, вместо того чтобы брать банкнотами, по нарицательной стоимости. Такое случается слишком часто.
В самом деле, подумал я, он и не подозревает, что у меня есть все основания с ним согласиться.
— Как раз по этой причине мы и летим в пропасть. — Продолжение речи мистера Пентекоста оказалось пророчеством. — Попомните мои слова, все это бумажное королевство через год-другой развалится, как карточный домик. Видите ли, кредит подразумевает доверие и потому — на нынешней ступени — является полнейшим абсурдом. Поскольку торговля представляет собой всеобщий обман и, соответственно, по самой своей природе несовместима с понятием доверия. Но эту манию подогревают сутяжники-адвокаты, которые делают огромные деньги на банкротствах, несостоятельности, компромиссных соглашениях и долговых тюрьмах.
— Да, на мне они изрядно нажились, — вздохнул мистер Силверлайт.
— Верно, — кивнул мистер Пентекост. И с некоторой робостью добавил: — Но, знаешь, Силверлайт, ты ведь сам виноват: проигрался…
— Бред, я не играю в азартные игры, — холодно отозвался мистер Силверлайт, — Разве что иногда играл в два кубика.
Мистер Пентекост обратился ко мне:
— Видите ли, Силверлайт потерял много денег, играя по математической системе, которая предполагает, что цифры в костях выпадают в соответствии с неким замыслом.
— Я ничем не рисковал, потому что такой замысел существует, — уперся мистер Силверлайт. Я заметил, как запульсировала жила на его мощном лбу.
— Чепуха! — Мистер Пентекост добродушно усмехнулся. — Но выразился ты правильно, потому что вся жизнь это один сплошной риск. В жизни нет ни порядка, ни рациональности.
— В твоем поведении точно нет, — выразительно произнес мистер Силверлайт.
Взгляд мистера Пентекоста сделался серьезным:
— Я обидел тебя, дружище; поверь, я не хотел. — Он сунул руку в карман, извлек оттуда большие часы и посмотрел на них. — Но ты мне напомнил: я должен на время вас покинуть.
— Куда ты? — Не получив ответа, мистер Силверлайт с любопытством стал наблюдать за своим другом, который надел верхний сюртук и вышел.
Когда мы остались одни, мистер Силверлайт сказал:
— Вот так он исчезает то и дело. Я не могу не задумываться о том почему. Он, несмотря на все свои странности, благородный человек, но кто знает. В тот день, когда мы познакомились, он очень расстроил меня тем, что обидел вашу очаровательную матушку и другую, столь же очаровательную, молодую леди. Кстати, как они?… Отлично, отлично. Пожалуйста, засвидетельствуйте им мои самые теплые чувства. Но что касается моего друга… Я зову его горой Везувий, за то, что из его рта постоянно извергаются сера и хлам. Должен оправдать его в ваших глазах за то, что он наговорил в тот вечер — терпеть не могу, когда цинизм Старости разрушает радужные надежды Юности. Знаете, Пентекост ошибается, утверждая, будто идеи определяются экономическими обстоятельствами. Начинать необходимо с абстрактных принципов — Справедливости, Равенства — и осуждать общество, если оно не оправдывает надежд в том, что касается их соблюдения.
Я кивнул в знак согласия, и он продолжил:
— Пентекост не прав с начала и до конца. В любой стороне нашей жизни прослеживается Замысел, нужно только разглядеть его. Я деист и довод от Замысла считаю доказательством существования Высшего Духа Разума. Разум, а не эгоистический интерес, составляет руководящий принцип, на котором основано общество. Весь экономический порядок необходимо изменить, чтобы привести его в соответствие с разумной Справедливостью.
Вскоре он принялся разливаться соловьем, и я восторженно его слушал. Мистер Пентекост был не прав. Общество может быть лучше, может быть совершенным! И все же, вернувшись в свою комнату, я почувствовал, что совсем сбит с толку, потому что мистер Пентекост мне нравился и я не понимал, как он может иметь те взгляды, которые провозглашает.
Матушку я застал очень подавленной; вскоре она отправилась в постель и заснула крепким сном. Это было необычно, потому что часто она засыпала не сразу, кашляла, зажигала маканую сальную свечу и часами писала что-то в записной книжке.
За последующие недели я лучше познакомился с двумя джентльменами и часто оставался поболтать с ними, когда в конце дня отправлялся к Пичментам, чтобы купить у них еще кукол для утренней торговли. Матушка по-прежнему отказывалась иметь какие-либо дела с мистером Пентекостом, и потому я скрывал от нее, что с ним встречаюсь. Пока я, сидя в шатре, делал вид, будто потягиваю из стаканчика «Сливки долины», мистер Силверлайт рассказывал мне истории о мистере Уичерли Финнесе и его очаровательной матери, миледи Бленнерхассет (она, сколько мне помнится, овдовев, повторно вышла замуж), которая навещала своего сына время от времени. Ее и еще нескольких человек он выделял из общего ряда осуждаемых им аристократов, однако не уставал подчеркивать свою общую неприязнь к застарелому Разложению и к системе, которая позволяет держателям должностей отнимать у достойных и талантливых молодых людей их законное место в жизни. Знакомя меня с родственными связями различных представителей знати, он неоднократно обращался к экземпляру «Королевской красной книги Вебстера» и, разговорившись, неоднократно зачитывал выдержки из нее, чередуя их с цитатами из поносной «Черной книги радикала» — длинными списками синекур и субсидий, достающихся Истеблишменту. Раз за разом он принимался рассуждать о Разуме и Добродетели и их взаимосвязи, и между делом выискивал в своем белье вшей. На этом этапе мистер Пентекост обыкновенно бросал по направлению к своему носу щепотки табака и со слезами на щеках провозглашал, что страдание необходимо.
Иногда я присутствовал на репетициях новой пьесы о предпринимательской деятельности для Панча и Джоан, и мне было даже страшно смотреть, как мистер Пентекост (в роли Панча), с дикарской миной на добродушном лице, подстерегал добычу. Напоминая более всего зловещего паука, он бросался со своей куклой на жертву, а потом прыгал по сцене, ликующий и довольный собой. Так же и мистер Силверлайт, с убедительной невинностью изображавший очередную жертву — Техника, распределяющего воду, Иностранца, Судебного Посыльного, — не менее достоверно изображал злобу всякий раз, когда в роли Кетча готовился вздернуть своего приятеля. (Мистер Пентекост однажды признался, что, управляя Панчем, словно бы подпадает полностью под его власть.) Надобно добавить, что, разумеется, джентльмены и в этих случаях не теряли своего полемического задора и репетиция то и дело сопровождалась выкриками: «Да не так, дурень!» или «Живей, болван, живей!»
Однажды вечером я встретил их, когда шел домой, и по дороге мистер Силверлайт произнес красноречивую инвективу против цивильного листа и всего аппарата корыстных злоупотреблений, приводящего к тому, что честные заслуги остаются без награды.
— Согласен, — кивнул мистер Пентекост. — Это можно исправить только при условии беспрепятственной работы системы, саморегулирующейся экономики. Но я боюсь, что ей мешают Привилегии. Хотя в еще большей степени — государственная благотворительность.
Мистер Силверлайт, разумеется, не согласился и принялся восхвалять Социальную Справедливость. Внезапно он дернулся и замолк на полуслове. Обратив взгляд туда, куда он смотрел, я понял, что его смутило. Перед нами стоял старик с рябым, покрытым шрамами лицом и выпученными глазами, едва похожий на человека. Одет он был в лохмотья, борода — седая, позади, на веревке, привязанной к ошейнику, ступал крупный шелудивый пес устрашающего вида.
— Кто здесь? — спросил старик, поворачивая к нам голову и держа ее слегка под углом.
— О, старый дружище, — воскликнул мистер Пентекост и слегка покраснел.
Я смотрел на всех троих: мистер Силверлайт онемел от испуга, мистер Пентекост был смущен, старый нищий растерянно поворачивал голову то к одному, то к другому.
— А, это вы, мистер Пентекост? Я думал, это… это… Ну ладно, неважно, что я думал. Если бы я знал, что это вы, сэр, я бы к вам не обратился.
— Я… я… Я рад, что вы меня окликнули, — выдавил из себя мистер Пентекост. — Позвольте представить вас друг другу. Это мой очень старый друг, мистер Тертиус Силверлайт.
Нищий протянул руку, и названный джентльмен с явной неохотой взял ее и слегка пожал.
— Рад знакомству, — произнес старик.
В нетерпеливом ожидании отклика он поднял лицо, но мистер Силверлайт ограничился немым кивком, и старик, видимо разочарованный, опустил голову.
Мистер Пентекост подтолкнул меня вперед.
— А это мой очень юный друг, мастер Джон Мелламфи.
Я протянул руку, нищий протянул свою, но не навстречу, а в сторону. Мистер Пентекост подтолкнул меня локтем, чтобы я взял ладонь нищего, и только тут я понял, что он слепой. Я пожал его руку.
— Мастер Мелламфи, это Джастис, — проговорил мистер Пентекост.
— И Вулф, — добавил старик; собака оскалила клыки и зарычала.
Наступила неловкая тишина, которую прервал мистер Пентекост:
— Дружище, мы с Силверлайтом сошлись в осуждении системы синекур и субсидий.
— Да-да, — горячо подхватил нищий. — Вам известно, что я тоже ее заклятый враг. Но в отличие от вас, мистер Пентекост, я не приемлю ее как противоречащую социальной справедливости.
— Ну вот, Силверлайт, вам нашелся союзник, — сказал мистер Пентекост. Но его друг краснел и отводил глаза. Возможно ли, что его смутила поддержка столь ничтожного союзника? Я задумался.
В беседе наступила неловкая пауза.
— Простите, что побеспокоил вас, мистер Пентекост, — проговорил старик.
— Ну что вы, что вы, дорогой друг. Но нам пора.
Нищий махнул нам на прощание, и до конца улицы мы шли молча.
Вот вам человек, который отдал зрение за свои принципы — хоть они и ошибочные, — произнес мистер Пентекост.
Я собирался расспросить его, но тут нас догнала мисс Квиллиам.
— Я видела, вы разговаривали с этим несчастным стариком, — сказала она. — Вы ему что-нибудь подали?
— Конечно нет! — возмутился мистер Пентекост. — Я не хочу даже слышать слово «благотворительность».
— Да, а почему?
— Нет иного столь верного способа, юная леди, привести общество к краху.
— Как такое возможно? — Мисс Квиллиам устало улыбнулась; мы были уже у дверей нашего дома.
— А как же, мисс Квиллиам, нищета необходима нашему обществу. Вы качаете головой, но поймите, она необходима, чтобы работал механизм саморегулирования на свободном рынке.
Тут нам навстречу спустился по ступеням мистер Пичмент, и мистер Пентекост воззвал к нему:
— Скажите, мистер Пичмент, согласитесь вы работать за тринадцать шиллингов в неделю, если сможете получать двенадцать шиллингов, ничего не делая?
Тот не сразу понял вопрос. Потом на его усталом лице расплылась улыбка.
— Нет, думаю, нет, мистер Пентекост.
— Конечно нет! — возликовал мистер Пентекост. — Цена труда определяется самой низкой платой, какую работник согласен получать. При благотворительных дотациях в двенадцать шиллингов цена на труд будет искусственно поднята, и все кончится крахом.
— Но, — начал мистер Пичмент, — такая помощь от прихода мне бы не помешала, ведь, боюсь, если дела не поправятся, мне с моими придется вернуться в Дорсет и пойти в работный дом, потому что тут нам не свести концы с концами.
— Очень этим огорчен, мистер Пичмент, но вы должны на собственном примере понять, насколько приходская благотворительность деморализует английское крестьянство. Не станете же вы отрицать, что они женятся, прежде чем станут самостоятельны, ничего не откладывают в копилку» хотя могли бы, и если что заработают, то потратят на выпивку? Увы, трудиться они станут только под страхом голодной смерти.
— Да, но приход их совсем не балует, мистер Пентекост.
— Вот-вот! Приход напускается на всякого, с кого, по предположению, можно взять налог, — это превращает старую Англию в тиранию. Есть только один способ исправить положение: отменить благотворительность и, соответственно, право приходов отнимать чужое имущество.
— Если от приходов добра не жди, почему же вы возвращаетесь, мистер Пичмент? — спросила мисс Квиллиам.
— У меня нет права получать благотворительную помощь в Лондоне.
— Видите? — вскричал мистер Пентекост. — Свободный рынок — вот единственное решение вопроса.
— Может быть, и так, — сказал мистер Пичмент. — Но простите, мне пора.
Он пошел вниз, а мы — за разговором — наверх, к нашей лестничной площадке.
— Должна честно вам сказать, мистер Пентекост, отмена благотворительной помощи — идея отталкивающая. — Мисс Квиллиам улыбнулась, словно обращаясь к умному, хотя и запутавшемуся ученику. — Благотворительность нужно увеличивать, а не сокращать. И если вы правы — а я это допускаю, — когда утверждаете, что общество рушится, причину следует искать в том, что имущие классы не выполняют своих обязанностей и не принимают мер, чтобы предотвратить пауперизм. — Помедлив, она продолжила: — Возьму для примера свою собственную семью: некий патрон не сдержал данного моему отцу обещания обеспечивать его работой и тем вверг в крайнюю нужду.
— Вы оба ошибаетесь, — вмешался мистер Силверлайт (он успел прийти в себя). — Справедливость достижима лишь в обществе, основанном на Законе Разума.
— Тьфу! — вскричал его приятель. — Закон Разума — это химера. Людьми управляет Закон Необходимости, и потому только перспектива голодной смерти укажет им, в чем заключаются их истинные интересы.
— Но если, как вы часто повторяете, мистер Пентекост, людьми движут их разумные эгоистические интересы, — спросил я, — то неужели нужно уморить их голодом, чтобы научить, в чем их благо?
— Удар! Удар всерьез! — подхватил мистер Силверлайт.
— Маленький путаник! — воскликнул мистер Пентекост, но тут же расплылся в добродушной улыбке. — Люди не знают, в чем заключаются их истинные интересы, поскольку их взгляды ограничены; объективная реальность общества должна научить их уму-разуму.
— Мальчик умен, — вступился мой покровитель. — Этого ты не можешь отрицать, Пентекост.
— Вы правы, мистер Силверлайт, и меня печалит, что он не получает образования, — сказала мисс Квиллиам. — Я хотела бы его учить, и вначале учила, но, боюсь, мне не хватает сил.
— Разумеется, — кивнул мистер Силверлайт. — Но у меня есть идея: я могу его учить!
— Ни в коем случае! — вскинулся его приятель. — Я не позволю тебе забивать его голову всякой чушью. Обучать его стану я.
— Ну вот, мастер Джон, у вас теперь целых три преподавателя, — улыбнулась мисс Квиллиам. — Чему вы хотели бы учиться?
— Я бы хотел изучать право.
— Вы имеете в виду не Право, а Право Справедливости, — вмешался мистер Силверлайт.
— Какая разница? — спросил я. — Она есть?
Мистер Силверлайт вздрогнул:
— А как же.
Мистер Пентекост за спиной у своего друга энергично помотал головой.
Тут дверь нашей комнаты открылась, и на пороге показалась моя матушка, бледная, с перекошенным лицом.
— Почему так долго? — безжизненным голосом спросила она мисс Квиллиам, не обращая внимания на всех остальных. — Принесла?
Мисс Квиллиам скосила глаза на меня.
— Джон, идемте обедать к нам, — предложил мистер Пентекост.
— Да-да, — подхватил мистер Силверлайт. — И я попытаюсь наставить вас на путь истинный.
Мисс Квиллиам свернула в нашу комнату, а я последовал за двумя джентльменами. Когда мы уютно устроились в их шатре, а в жаровне на подставке в камине Пичментов начала кипятиться вода для бренди, они принялись в два голоса меня поучать — прерывая друг друга на каждом слове и споря о значении едва ли не каждого термина.
Общее Право, заверил мистер Силверлайт, занятие низменное, формальное, не подходящее для джентльмена; оно озабочено только строгим применением прецедентов и статутов и нисколько не интересуется существом дела. Обращаться к Закону значит полагаться на Случай, так как все зависит от процедуры, а она запутана сложными и неоднозначными правилами, какие, к примеру, управляют началом процесса. Это означает, что исход процесса могут определить технические детали, не имеющие ни малейшего отношения к правоте или неправоте его участников.
— Однако Право Справедливости, мой юный друг, это нечто совсем иное. Оно практикуется в Высоком суде, который является судом совести. Это значит, что он руководствуется Принципами, тем, что должно быть, а не тем, что есть. Закон отступает перед хаотичностью жизни, перед властью случая, в то время как Право Справедливости стремится к некой совершенной правильности, основанной на Разуме.
Его друг презрительно фыркнул.
— Пустая болтовня, — сказал он. — Ты выдумываешь схемы! Эти идеи описывают реальность ничуть не лучше, чем правильные прямоугольники, которые придумал Рен, планируя восстановление Лондона после великого пожара, описывают реальность большой столицы. Мой дорогой юный друг, — обратился он ко мне, — умоляю, не допускайте, чтобы пыл Силверлайта увлек вас на ложный путь. Суд лорд-канцлера известен как самый несправедливый суд в королевстве!
— Но подумай только, — вскричал его приятель, — о благородных принципах, в нем воплощенных! В то время как Общему праву в первую очередь важна буква, суду лорд-канцлера важна правота. Если законные права в области недвижимости могут быть со временем потеряны, если их не защищать, то права, основанные на справедливости, неотменимы!
— Недвижимости? — удивился я.
— Земли, дома и тому подобное, — шепнул мне мистер Пентекост, пока его друг разливался соловьем, — в отличие от имущества движимого: денег, ценных бумаг и прочего подобного.
— Права, основанные на справедливости, вечны, — воскликнул мистер Силверлайт, — являя нам образ Правосудия Высшего Существа!
— Что это значит? — взволнованно спросил я.
— Это значит, — объяснил мистер Пентекост вместо своего друга, который погрузился в восторженные мечтания, — что, если обнаружится завещание, пусть даже спустя много лет, собственность будет возвращена законному владельцу» а если он успел умереть, то его наследникам, пусть даже отдаленным. Видите ли, право Справедливости придерживается принципа ubi remedium, ubi jus — где защита, там и право. То есть права возникают из защиты права. Иными словами, если вы можете доказать право на землю, она принадлежит вам. Если же кто-то другой может доказать, что имеет больше прав, то земля принадлежит ему. Абсолютного права на землю не существует.
— То же самое относится и к кодициллу? — спросил я, вспомнив, как отец моей матушки надеялся, что кодицилл может принести ему богатство.
Он уверил, что да, и это дало мне обильную пищу для размышлений.
Это было первое из моих занятий по юриспруденции (так я называл эти беседы), ибо в ближайшие несколько недель мои друзья великодушно вкладывали мне в голову основы общего Права и Права Справедливости. И странные это были уроки, так как, стоило мистеру Силверлайту во взволнованных выражениях преподать мне какую-нибудь истину, как мистер Пентекост начинал ему противоречить, проявляя себя никак не меньшим знатоком и с замечательной легкостью цитируя по памяти судебные случаи. Таким образом я усвоил различия (едва ли не богословские), на которых основано Право Справедливости: между собственностью и владением, владением недвижимостью и правом на недвижимость, владением по закону и владением по факту, между приостановлением и отменой ограничений на наследование недвижимости, между закрепленными и условными имущественными правами, между участием в прибылях и участием во владении, между передачей правового титула в качестве пени и виндикацией по нормам общего права, и многие другие.
Мисс Квиллиам знала об этих занятиях и одобряла их, но от матушки их приходилось утаивать (она так или иначе по вечерам держалась все отчужденней и редко вступала в беседу).
Однажды вечером, в конце лета, когда я находился в шатре моих преподавателей юриспруденции, раздался стук и послышался голос миссис Пичмент, которая приглашала кого-то войти. У завесы показалась мисс Квиллиам.
— Твоя матушка, — сказала она мне, — делает какие-то таинственные записи у себя в книжке, поэтому я решила тебя навестить.
— Дорогая юная леди, входите, прошу вас. — Мистер Силверлайт встал и убрал подальше бутылку со спиртным.
— Вы очень любезны, сэр, но я не решусь войти в личное жилище двух джентльменов.
— Тогда, пожалуйста, садитесь здесь, у огня, — пригласила миссис Пичмент, слышавшая ее слова. — И пусть джентльмены выйдут.
— Вы очень гостеприимны. — Словно пересекая порог чужого дома, мистер Пентекост церемонно вступил на территорию Пичментов и учтиво поклонился хозяевам.
Когда все расселись, мисс Квиллиам спросила меня:
— Как идет учеба?
— Я изучаю начатки права, — осторожно отозвался я.
— Чушь! — вскричал Пентекост.
— Благороднейшее из созданий Человека, — вздохнул мистер Силверлайт.
— А также закон о собственности на недвижимость, — дополнил я.
— И как можно ограничить права собственности, — вставил мистер Силверлайт.
— Наоборот. Он усваивал идею, что основное назначение Закона — защита собственности!
— Совершенно верно, — кивнула мисс Квиллиам. — Поскольку это фундамент нашей свободы.
— До чего же печально видеть юное Очарование, идущее об руку с пожилым Цинизмом! — воскликнул мистер Силверлайт. — Собственность — преступление против общества!
Мисс Квиллиам и мистер Пентекост обменялись взглядами, выражавшими несогласие.
Но прежде чем кто-нибудь из них успел ответить, вмешался Дик Пичмент:
— Значит, если общество захочет вернуть ее себе, это не будет преступлением. А я ведь член общества, так?
— Хорошо сказано, — вскричал мистер Пентекост; его приятель был явно испуган таким практическим выводом из своего заявления.
— О сэр, пожалуйста, не подстрекайте мальца, — попросил отец Дика.
— Видите, джентльмены, куда ведут ваши доктрины? — упрекнула их мисс Квиллиам. — Падение этого заблудшего юнца будет на вашей совести.
— А чего мне стесняться? — продолжил Дик. — Слышал я, как вы, джентльмены, не раз повторяли, что из больших людей никто чужим не брезгует.
— Стесняться нечего, если вы учитываете риск быть пойманным.
— Мистер Пентекост! — возмутилась мисс Квиллиам.
— Дорогая юная леди, Закон — это не более чем сомнительное построение, цель которого — защищать богатых.
— Пагубная мысль, мистер Пентекост. Для каждого индивидуума Закон — это действенная мораль: человек, живущий в обществе, не свободен в выборе, какому закону подчиняться, а какому нет; это вам не шляпка — какую захочу, такую и надену.
— Напротив, дорогая юная леди. В выборе, соблюдать Закон или нет, человек исходит из собственных интересов. Будь то герцог с годовым доходом пятнадцать тысяч, или вор-карманник, каждый задает себе один и тот же вопрос: что для меня лучше, соблюдать данный закон или с выгодой для себя его нарушить? Герцог почти во всех случаях отвечает — соблюдать, а карманник — нарушить, потому что Закон сочиняют герцоги, чтобы ущемить интересы карманников. Нам, прочим, приходится отвечать по-разному, в зависимости от конкретных обстоятельств.
Обводя взглядом потрясенные лица окружающих — за исключением Дика, который задумался, — я испытывал волнение, а также испуг: ведь если сказанное было правдой, все в мире становилось спорным и ненадежным.
— Я не могу больше сидеть здесь и выслушивать такие отвратительные идеи, — заявила мисс Квиллиам и встала.
— Дорогая леди, я провожу вас. — Мистер Силверлайт взглянул на своего друга с упреком. — Мне нужно кое-что сказать вам и миссис Мелламфи.
Когда они ушли, мы с мистером Пентекостом удалились в его палатку, и я произнес:
— Но если, как вы говорите, главный принцип, управляющий всеми человеческими деяниями, это эгоистические интересы, то…
Я замолк, не зная, как деликатно выразить свою мысль.
— Почему я сам столь малого для себя добился? — договорил за меня мистер Пентекост. — Что ж, не всем, к сожалению, удается провести свои принципы в жизнь. Я в этом отношении очень разочаровал свою семью. Они занимались торговлей, и когда выяснилось, что я совершенно непригоден на роль отцовского преемника, он предпринял шаг, свидетельствующий о высоте ума, то есть лишил меня наследства, и был, безусловно, прав, поскольку я потерял бы его деньги. Я всегда терял деньги, какие попадали мне в руки.
— Вы хотите сказать, что вам не везло, как и мистеру Силверлайту?
— Боже правый, неужели вы ничего не усвоили из моих уроков? Везения не существует. Я сам навлек на себя беду, сдуру поступив однажды против своих принципов. В результате на меня накинулись кредиторы, а расплачиваться было нечем. К счастью, они не знают, где я.
Он поступил против своих принципов. Я боялся думать о том, что означают эти слова, но нужно было идти, и вскоре я с ним попрощался. В нашей комнате я почувствовал, как всегда, когда возвращался от Пичментов, ее мрачную атмосферу, отличавшую ее от соседнего помещения, где было полно людей и кипела жизнь.
Мистер Силверлайт как раз говорил моей матушке и мисс Квиллиам:
— Дорогие леди, наши с Пентекостом друзья — люди превосходные, хотя бесхитростные, очень бесхитростные — устраивают… ассамблею или вечерний прием, называйте как хотите; состоится он через неделю и один день. Буду польщен, если вы позволите вас туда сопровождать.
Матушка зарделась от удовольствия.
— Спасибо, — серьезно отвечала мисс Квиллиам. — Почтем за честь, правда, Мэри?
— Да-да, — воскликнула матушка. — Я уже сто лет нигде не была. — Потом она нахмурилась: — Ох, Хелен, подумай только: нам нечего надеть!
Мисс Квиллиам перевела взгляд на мистера Силверлайта, тот ответил весьма обаятельной улыбкой:
— Ни о чем не беспокойтесь. Элегантные и простые наряды, которые я вижу на вас сейчас, будут вполне уместны.
Это замечание не достигло своей цели: когда он ушел, матушку целиком поглотил вопрос, что надеть и как показать себя во всей красе.
— Как ты считаешь, Хелен, — спросила она после недолгого раздумья, — возможно ли, что мы там встретим кого-нибудь… я хочу сказать, кого-нибудь из представителей благородного сословия, кто оценит нас по достоинству, пожалеет и поможет нам занять то положение в обществе, которого мы заслуживаем?
Видя, что мисс Квиллиам затрудняется с ответом, я спросил:
— Мама, я тоже иду? А я что надену?
— Что ты, Джонни, думаю, для балов ты слишком мал. А кроме того, знаешь ли, тебя не приглашали.
Великий день, объявленный мистером Пентекостом, наконец настал, и матушка с мисс Квиллиам отложили работу пораньше, чтобы помочь друг другу причесаться и принарядиться. К девяти, когда раздался стук в дверь, они выглядели раскрасавицами и настоящими леди. Когда Силверлайт вошел вместе со своим другом, дамы (появление мистера Пентекоста их обеих неприятно поразило) сумели встретить их благосклонным приветствием. Джентльмены тоже выглядели вполне элегантно, особенно мистер Силверлайт, еще более обычного потрудившийся над своим туалетом.
— Вечер выдался погожий, — сказал он с улыбкой, — так что, если вы не против, мы могли бы пройтись пешком.
— В самом деле, — подхватил мистер Пентекост, улыбаясь мисс Квиллиам и матушке, — идти всего-то два шага.
— Да, — отозвалась матушка. — Пожалуйста, экипаж пусть остается дома.
Мистер Силверлайт рассмеялся, словно услышал что-то остроумное.
Мы двинулись в путь (я уговорил матушку все же взять меня с собой); дамы придерживали юбки, чтобы не испачкать подол в уличной грязи на немощеной дороге. При свете фонаря мистера Пентекоста мы прошли немного по Орчард-стрит и свернули в темный переулок, соединявший ее с Нью-Сквер. Не оправдывая своего названия, это место представляло собой всего лишь двор, окруженный низкими жилыми строениями, мастерскими и складами — их построили два-три десятка лет назад вместо садиков на задах прежних нарядных особняков на Орчард-стрит. Откуда-то из угла этого темного двора доносились пиликанье скрипок, напевы корнетов и дудок, гуденье труб — все это в сопровождении ритмичного перестука каблуков. Мы вошли в один из низеньких дверных проемов, и на пороге матушка испуганно оглянулась на мисс Квиллиам. Перед нами виднелась большая комната (что-то вроде ветхого заброшенного флигеля), в огнях свечей с сердцевиной из ситника, которые были укреплены на голых стенах, где голые кирпичи перемежались с пятнами побелки там, где штукатурка еще не осыпалась. Внутри кружились скопления тел и теней: люди танцевали парами и группами на земляном полу; прочие прикладывались к большим оловянным кружкам и пели.
— Но ведь это не… — Матушка запнулась.
Я видел, как она разочарована, и злился на нее.
— Пойдемте, дорогие леди. — Мистер Силверлайт устремился в помещение.
Мы сделали несколько шагов, и в ноздри нам хлынул резкий запах плесени и гнилого дерева, в смеси с едкой вонью горящего ситника; испарения разгоряченных человеческих тел, запахи табака и спиртного дополняли этот букет.
— Я не могу здесь оставаться! — выдохнула матушка. — Только не с этими людьми.
— Моя дорогая леди, не знаю, чего вы и ожидали, — проговорил мистер Силверлайт. — Наши добрые хозяева принадлежат к числу бедных изгнанников с Эрина, печального братского острова, и потому отличаются некоторой неотесанностью, однако, ручаюсь, по-своему они вполне респектабельны.
— Пойдем отсюда, Хелен, — шепнула матушка.
Тут вперед выступил незнакомый мужчина:
— А, приветствую ваши милости. Буду рад увидеть вас за жигой. И Тейди бы тоже радовался, он любил погулять.
— Тейди? — повторила мисс Квиллиам. — Это тот самый друг, о котором вы говорили, мистер Силверлайт? Наш хозяин?
— Конечно, но только не хозяин. Это по нем мы собрались. Воздать ему честь.
— Воздать честь! А почему его чествуют — по случаю какого праздника?
Ирландец усмехнулся:
— Праздника, говорите? Acushla machree! Не хотите его повидать?
Не дожидаясь ответа, он повернулся и повел нас в угол сарая, где лежал соломенный матрас со свечами в посеребренных подсвечниках в головах и в ногах. В головах, на полу, сидела старая женщина, закутанная в темный оборванный плащ. Взглянув на Тейди, я узнал в нем нашего соседа.
Сказав что-то старухе на их языке, ирландец плеснул какой-то жидкости из кувшина в стакан и протянул ей, потом дал по стакану моей матушке и мисс Квиллиам.
— Все мы к этому идем, — сказал он. — Так будем веселиться, пока можно.
Матушка схватила стакан и осушила. Потом отбросила его и нырнула в толпу танцующих; мистер Силверлайт устремился за нею. Я наблюдал, как они вальсировали, кружась то в одну, то в другую сторону среди других танцоров.
Слушая неистовые рилы в исполнении скрипок, стоны волынки и визг дудок на фоне ритмичного топота, я вообразил себе, что нахожусь в хижине, где-то на дальнем западе Ирландии.
Матушка по-прежнему танцевала с мистером Силверлайтом; когда они проплывали мимо меня, я заметил, как она ему улыбалась, и подумал, что в первый раз за долгое время вижу ее счастливой — знать бы мне, что первый раз окажется и последним. Ответная улыбка на лице обнимавшего ее партнера вызвала у меня сомнение в том, что мистер Силверлайт так уж мне нравится.
Мистер Пентекост чопорно обнял за талию мисс Квиллиам, и они степенно двинулись вперед, огибая пары, а также ряды мужчин, которые, со сплетенными руками, кружились на ирландский манер хороводом. Попивая пиво у стены, я гадал, одному ли мне кажется, что это показное веселье отдает отчаянием, словно у каждого, кто здесь есть, минутное удовольствие омрачено страхом перед будущим, перед надвигающейся зимой.
Свечи, длинные тени которых плясали по грязным стенам, начали расплываться у меня в глазах, и чей-то голос сказал мне в ухо: «Идемте, мой юный приятель, вам пора в постель».
Мистер Пентекост взял меня за руку и поспешно повел домой, чуть ли не на руках донес наверх и опустил на постель. Я тут же заснул и так и не узнал, когда вернулись матушка и мисс Квиллиам. Утром я не стал их расспрашивать, потому что обе они были бледными и вялыми, а матушка жаловалась на головную боль.
Страхи мои оправдались: то были, в самом деле, последние минуты счастья; неумолимо наступала зима, с нею спад торговли — это означало постепенное сползание в пропасть. У мистера Пичмента все меньше находилось работы для моей матушки и мисс Квиллиам. Они изо всех сил старались найти себе какое-нибудь прибыльное занятие: изготовление булавок и пуговиц, отделка сюртуков — но почти безуспешно. Слишком много было работников, готовых трудиться дольше и получать меньше, чем они, — за такими им было не угнаться. К началу октября положение наше стало отчаянным.
Мы зарабатывали тогда втроем по пять шиллингов в неделю, и падение наших доходов на этом не остановилось. Квартирная плата составляла три шиллинга, помощник домовладельца требовал оплаты точно в срок, не заплати мы в очередное воскресенье, к понедельнику оказались бы на улице. Спасали нас только скудные сбережения мисс Квиллиам (она настаивала на том, чтобы считать их общими), и было ясно, что, если торговля не пойдет круто в гору, мы вскоре останемся без средств. Более того, зимой наши расходы должны были увеличиться, потому что придется больше жечь угля и сальных свечей, иначе как мы сможем вечером работать. И еще, ни у матушки, ни у меня не было зимней одежды. Видя все это, я решил, что пришло время продать медальон.
Как-то вечером, в середине октября, когда мисс Квиллиам отправилась к соседям, а матушка все еще шила при огарке свечи, я об этом заговорил.
— Мама, мы не можем дальше жить на деньги мисс Квиллиам.
Она взглянула тревожно: Что же делать?
— Нужно продать медальон.
Она шумно вздохнула и протянула руку к медальону.
— Я знала, что ты так скажешь. Я, наверное, этого не переживу.
— Выбора нет.
— Это все, что мне осталось на память о тех днях, когда я была счастлива.
Проведя весь день на улице, я устал, замерз и проголодался и потому поддался раздражению:
— Подумай головой. Как иначе нам питаться и обогреваться?
Прежде чем ответить, матушке, по-видимому, пришлось собраться с духом.
— Джонни, я вот о чем раздумывала. Не сердись, пожалуйста, но что если все-таки продать кодицилл сэру Персевалу?
Я вспомнил уроки права, преподанные мне нашими соседями, и соображения, которые у меня зародились, — о том, какие претензии могла бы предъявить моя семья.
— Нет, — сказал я. — Это была бы жуткая глупость. Уверен, он очень дорого стоит, они никогда не дадут нам настоящую цену.
— Зря мы ушли из Бетнал-Грин, — вздохнула матушка. Внезапно меня захлестнула злость и захотелось выложить всю ужасную правду об Избистерах.
— Это были не самые приятные люди, — продолжала она. — Но к нам относились хорошо.
— Ну и отправляйся к ним обратно! — крикнул я.
В гневе я поведал ей о том, что видел той ночью, когда следил за повозкой, отправлявшейся на кладбище. Но она, к моей досаде, не поверила, объяснив эту историю тем, что у меня в памяти всплыла сказка о Сайеде Наомуне и его жене, так напугавшая меня в стародавние времена. Я пришел в ярость, и мы вдрызг разругались.
Позднее я, устыдившись, попросил у матушки прощения, и она наконец простила меня, поцеловала и призналась, что вела себя глупо, но ей до смерти не хочется расставаться с медальоном.
Я предложил:
— Хорошо, а если его заложить? Придется заплатить проценты, иначе мы его потеряем, но зато, если у нас заведутся деньги, мы сможем его выкупить.
Она задумалась.
— Да, на это я могла бы пойти, — сказала матушка наконец. — Когда придет Хелен, спросим у нее совета.
Мисс Квиллиам признала мою идею здравой. Продав медальон, мы получили бы больше денег, но, с другой стороны, если весной, на выросшие доходы, мы его выкупим, то сможем не беспокоиться за свое будущее.
И вот на следующее утро мы с матушкой пошли искать на соседних улицах вывеску с тремя золотыми шарами. Мы нашли такую на углу Орчард-стрит и Дин-стрит и, следуя указателю, добрались до задней двери, выходившей в переулок. Войдя внутрь, мы оказались в темном коридоре, в конце которого помещалось несколько отсеков с деревянными перегородками. Мы вошли в один отсек, заперлись изнутри на задвижку и подождали у прилавка, пока приемщик закончит с другим посетителем в одном из соседних отделений. На полке позади прилавка были выставлены заложенные вещи: драгоценности, часы, мантильи, наматрасники, шали, ворсистые одеяла, медали за Ватерлоо и так далее.
Вскоре к нам подошел приемщик.
— Сколько вы мне дадите за это? — спросила матушка, сняв с шеи медальон.
Приемщик взял его и внимательно рассмотрел.
— Фунт и десять шиллингов.
Матушка колебалась, но я вспомнил слова миссис Филлибер, чтобы мы не отдавали медальон дешевле, чем за три Фунта, и потому, выведя матушку из конторы, внушил ей, что такая цена нас не устраивает. Мы пошли дальше; на Принсез-стрит нам предложили два фунта, а в следующей лавке только фунт и шесть шиллингов.
В четвертой, чуть дальше, на углу Беннет-стрит, человек за прилавком взглянул на медальон довольно безразлично. Глаза у него косили, одно плечо было выше другого, так что подбородок под косым углом упирался в ключицу.
— Фунт и пять шиллингов, — произнес он.
Матушка тряхнула головой. Он открыл медальон и, как мне показалось, внезапно заинтересовался. Внимательно изучил инициалы, потом миниатюры и бросил взгляд на матушку, чтобы сравнить ее с портретом.
— Я дам вам за него два фунта, — предложил он.
Матушка отказалась и двинулась к двери.
— Стойте, — крикнул он. — Сколько вы хотите?
— Три фунта.
— Столько я дать не могу, но на два фунта пятнадцать шиллингов согласен.
Матушка заколебалась.
— Два фунта семнадцать шиллингов, — проговорил приемщик.
— Хорошо.
— Не соглашайся, — шепнул я.
— Что ты за дурачок, — отозвалась она. — Почему нет? Мне было не на что сослаться, кроме туманных подозрений. Поэтому я промолчал.
— На какую фамилию выписывать квитанцию? — спросил приемщик.
Матушка задумалась.
— Хафмун. Миссис Хафмун.
Я удивленно посмотрел на нее. Почему она выбрала такую странную фамилию? Однажды мы проходили по улице, носившей, судя по табличке, такое название, но почему оно отложилось у нее в памяти?
— Проценты платить помесячно, — добавил приемщик, протягивая квитанцию.
Матушка спрятала квитанцию и деньги в наружный карман, и мы вышли. Дома мы отдали мисс Квиллиам часть долга, накопившегося за последние месяцы.
Потом мы поменяли нашу нарядную одежду на другую, дешевле, но теплее. Это был, как указала мисс Квиллиам, решающий шаг: в таком дешевом и неприглядном платье матушка уже не сможет называться леди.
Страшная зима, оставившая в моей памяти горький след, близилась; по мере наступления темноты и холода работать становилось все труднее. Спускаясь по утрам во двор, я обнаруживал на лестнице спящих людей, которые там грелись. Чтобы взять из свинцового бака воду для чая, приходилось разбивать лед; матушка и мисс Квиллиам стали работать при свете маканых свечей, и в комнате пахло салом. Мы пытались подбодрить друг друга напоминаниями о Рождестве, но не потому, что могли позволить себе хоть как-то его отпраздновать — просто мы надеялись, что за ним в скором времени начнется сезон и повысится спрос на всякого рода швейные работы.
У матушки усилился кашель, и часто я, лежа в холоде и темноте, досадовал, что она меня будит, и в то же время отчаянно ее жалел. Всех нас тогда подтачивала легкая лихорадка, а матушку к тому же по ночам бросало в пот и мучили кошмары, от которых она пробуждалась с криком ужаса.
Однако и от тех времен у меня остались воспоминания, окрашенные нежностью. Всплывает в памяти туманный день в конце ноября, когда я встретил на улице обоих джентльменов (они, как и я, по причине плохой погоды окончили работу раньше обычного) и мы пошли домой вместе. Черная громада аббатства, встретившаяся нам по пути, высилась словно бы на фоне пустого пространства (так казалось из-за тумана). Отдаленные дома, где горели желтым светом лишь редкие окошки, выглядели сплошными сгущениями темноты, и только трубы и фронтоны выделялись на относительно светлом небе. Выше, где краешек солнца торчал над границей тумана, синий небосвод принимал каштаново-лиловый оттенок.
Мистер Пентекост и мистер Силверлайт пригласили меня с ними поужинать, и когда мы заканчивали трапезу, вошла мисс Квиллиам со словами:
— Вот ты где, Джонни. Я так и знала.
Мы вчетвером (матушка после вечеринки опять отказалась общаться с мистером Пентекостом, на этот раз распространив анафему и на мистера Силверлайта) часто собирались в шатре в комнате Пичментов. И вот мисс Квиллиам (которая уже перестала считать шатер запретной зоной) присоединилась к компании, уютно жарившей в очаге оладьи.
— Твоя матушка, — сказала она мне, — вовсю строчит в своей записной книжке. Не знаешь, что она пишет?
— Думаю, рассказ о своей жизни. Есть вещи, которые она от меня скрывает, но собирается однажды открыть правду.
Я едва не прикусил себе язык, потому что с него сорвался один из спорных терминов, которых я старался избегать.
— Правду! — негодующе воскликнул мистер Пентекост.
— Да-да, Правду. Благородный идеал.
— Бред! Правда — это выдумки. В глупейшем романе может заключаться больше правды, чем в самом возвышенном историческом рассказе.
— Это бывает, — кивнул мистер Силверлайт. — Я и сам сочинил несколько пьес и эпических романов в стихах, которые остались незамеченными из-за тупой зависти импресарио и книгопродавцев. И, надобно признаться, в этих сочинениях содержалось немало Правды. Возможно, я мог бы обратиться к написанию романов, ведь это куда более прибыльно. Знаю, мне хорошо удаются срезы Высшего Общества — под сатирическим углом, разумеется, — но убогая проза жизни, интриги — до этого я не снизойду. Сюжет — не мой конек.
— О, тогда предоставь его мне! — проговорил мистер Пентекост.
— У вас есть дар к сочинительству? — улыбнулась мисс Квиллиам. — Я начинаю вас бояться.
— Думаю, наметить интригу я бы сумел. — Мистер Пентекост словно бы стыдился этого. — Но признаю в то же время, что чужой ум для меня потемки.
— Для честолюбивого литератора это, конечно, большой недостаток. — Мисс Квиллиам улыбнулась мне.
— Напротив, что движет людьми — совершенно неважно. Главное, как они поступают.
— Ерунда, — вмешался Силверлайт. — Самое главное, это побуждения людей. Еще важны возвышенный язык и общий замысел.
— Общий замысел! — Порыв негодования, думаю, обошелся Пентекосту в шестипенсовую порцию нюхательного табака. — Да возможен ли он, смешной ты человек? Для этого в жизни слишком много случайного и неоднозначного.
— Ошибаешься. Разум дает Человеку ключ к замыслу, на котором основана Вселенная.
— Телеологический Довод! — Брови мистера Пентекоста поползли вверх. — Опровергнутый не один десяток лет назад!
— Цель произведения Искусства, — продолжал мистер Силверлайт, словно не слыша его, — состоит в том, чтобы Человек нашел в нем образец, которому мог бы следовать. Если я стану участвовать в сочинении романа, то такого, в котором все является частью общего замысла — вплоть до расположения и нумерации глав.
— Чушь! Романисты — лжецы. Образцов они не создают. Смысл есть только тот, который вкладываем мы сами.
— Ваши взгляды, как мне представляется, не противоречат друг другу, а дополняют один другой, — миролюбиво предположила мисс Квиллиам. И, весело взглянув на меня, продолжила: — Так что, вероятно, вы могли бы стать соавторами. Мистер Силверлайт взялся бы описывать побуждения персонажей (в первую очередь, разумеется, представителей высшего общества), а вы, мистер Пентекост, употребили бы свои таланты на сочинение интриги.
Ее замечание вызвало у меня улыбку: я подумал, что это походило бы на представление с Панчем и Джоан.
— Превосходная идея! — воскликнул мистер Силверлайт. — Но, думаю, общий замысел я оставил бы за собой.
— Ничего подобного! — вскинулся его друг. Покинув будущих соавторов, выяснявших отношения, мы с мисс Квиллиам вернулись к себе в комнату, где застали темноту. Из мрака донесся медленный и неуверенный голос матушки:
— Отчего вы так долго? Мне было одиноко и очень страшно. Что вам понадобилось у этих ужасных людей?
Мисс Квиллиам зажгла свечу: матушка сутулилась в кресле, выпавшие у нее из рук записная книжка и перо валялись на полу. Наша приятельница показала жестом, чтобы я ушел, и я отправился к себе в чуланчик. Почему матушка в последнее время так часто путается в мыслях и ведет себя ребячливо? И почему она вдруг невзлюбила мистера Силверлайта? Прислушиваясь к бормотанию за дверью, я уснул.
На следующий день туман еще сгустился. С каждым днем беднякам жилось все хуже и хуже. Из-за катастрофически низкого урожая цена на четырехфунтовый каравай хлеба поднялась до одиннадцати пенсов (когда мы прибыли в Лондон, то есть совсем недавно, она составляла восемь пенсов и фартинг).
К Святкам погода — до тех пор сырая, но не особенно холодная — совсем испортилась. Почву прихватило морозом, работа на кирпичных заводах и на огородах (которые выросли вокруг столицы как грибы) остановилась. В довершение всех несчастий упорно дул восточный ветер, не давая кораблям подняться по реке для разгрузки. За неделю до Рождества Темза покрылась льдом, чего не бывало уже четыре десятка лет, и без работы остались все, чьи занятия были связаны с рекой, — грузчики угля, лодочники, грузчики балласта, корабельные плотники.
рождество мы скорее отметили в мыслях, чем отпраздновали, не решившись устроить себе даже единственный выходной. Во второй день Рождества столицу укутало глубоким снегом, что означало полную остановку работ вне помещения, и без того сведенных к минимуму. По столице и окрестностям слонялись группы людей с инструментами своего ремесла — каменщики с лотками для кирпичей, огородники с граблями и так далее — и с традиционным криком: «Мороз доконал! Проклятый мороз!» — протягивали шляпы за подаянием. Увеличилось число нищих на улицах, так же как и уличных торговцев, а количество пешеходов, напротив, уменьшилось. При такой конкуренции мои доходы еще упали.
Но хуже всего было то, как сказалась погода на светском сезоне. Из-за состояния дорог его величество с семейством оставались в Виндзоре, наиболее высокопоставленные его подданные, подражая ему, задержались после Рождества за городом. Начало сезона, обычно приходившееся на середину января, откладывалось, парламент не созывался, скачки были отменены. Это означало, что спрос на одежду, против наших ожиданий, оставался низким, отчего страдали мы, как и представители многих других профессий — портные, сапожники, столяры-краснодеревщики, шорники, слуги, извозчики, кузнецы.
Улицы вокруг работных домов были переполнены людьми, которые просили пособия, но почти все получали отказ в помощи за порогом дома. Я сам видел, как некоторые из тех, кто ушел ни с чем из работного дома Святой Анны на Друри-лейн, угрожающим тоном требовали милостыни у хорошо одетых пешеходов; тем временем распространялись слухи о нападениях на булочные и дешевые рестораны в Уайтчепле.
Однажды утром в конце января мистер Пичмент сказал нам, что Дик накануне не пришел домой ночевать. Вначале мы очень встревожились, но через несколько дней, припомнив его высказывания в последние месяцы, поняли, что он бросил своих родных. Это стало тяжелым ударом для семьи, зависевшей от его заработков, и мистер Пентекост горько раскаялся перед родителями, что вкладывал в голову мальчика нездоровые идеи.
В нашей обширной комнате с высоким потолком и разбитыми окнами рассеивалось дорого достававшееся нам тепло. Челдрон угля мы старались растянуть на две недели: весь день у нас тлело в камине несколько угольков, а на ночь мы сгребали их в кучу. Все мы от холода покрылись болячками, шмыгали носами и кашляли, в особенности те, кто недавно поселился в Лондоне.
Зима, вместо того чтобы в феврале окончиться, набрала новую силу; сгустился морозный туман — тяжелый, вонючий и желтый, — и по нескольку дней подряд не было видно ни проблеска солнца. В таких случаях выходить на улицы с лотком было бессмысленно, товар не продавался. Цены на продовольствие росли, на различные изделия — падали, потому что покупателей не находилось.
Нет нужды говорить о том, что наши соседи (их дела пострадали так же, как и мои) часто спорили по поводу происходящего. Мистер Пентекост полагал, что положение исправится само собой: когда заработная плата упадет достаточно низко, занятость пойдет вверх. Мистер Силверлайт, со своей стороны, настаивал на том, что падение будет ускоряться, пока не наступит катастрофа, и весело добавлял, что живет ежедневной надеждой на народное восстание. Его радуют, говорил он, вести о нападениях на булочные.
Но даже имея поводы для веселья, он, как я заметил, плохо переносил лишения. Из шатра калифа постепенно исчезла мебель, за ней последовали часы мистера Пентекоста, и наконец предметы одежды. Мистер Силверлайт оставался таким же нарядным, как прежде, но однажды, в конце того ужасного февраля, я, вернувшись домой, встретил его на лестнице; он шел вниз и бормотал что-то себе под нос, в незнакомом мне ветхом сюртуке и без галстука. Прежде я не видел его таким оборванцем и, надо сказать, не видел и потом.
На следующий день миссис Пичмент, двоих ее детей и мистера Пентекоста свалила жестокая лихорадка. Войдя тем вечером в шатер, я застал его в постели, с пылающим лицом он повторял в бреду: «Где Силверлайт?» Удивленный его отсутствием, я задал вопрос мистеру Пичменту. Честный малый отозвал меня в сторону и объяснил шепотом, что тот, наверное, скрылся под покровом темноты: утром его хватились, вещи его исчезли тоже, и с тех пор он не показывался.
Я не знал, что и подумать, а на следующий день запутался еще больше.
Вечером мы с мисс Квиллиам как могли позаботились о соседях. В конце следующего дня, вернувшись после почти бесплодного блуждания по улицам, я услышал на нашей площадке голос матушки, которая кричала на кого-то:
— Подите прочь! Мне с вами не о чем говорить!
У нашей двери стоял человек с большой собакой, которая, обнажив клыки, рычала на матушку; Джастис тем временем (я узнал старика-нищего) старался ее успокоить.
— Я всего лишь ищу мистера Пентекоста, — обернулся он, услышав мой голос.
Я успокоил матушку и уговорил ее уйти в комнату. Потом объяснил старику, что наш друг заболел.
— Оченно печально это слышать, — отозвался тот. — Мистер Пентекост подкармливал моего Вулфа, бедный пес и жив-то только по его милости. Много раз, когда у меня ничего для него не было, мистер Пентекост то колбасы ему сунет, то пирога со свининой.
Поскольку старый Джастис хотел видеть мистера Пентекоста, я постучался в соседнюю дверь и впустил его в комнату. К счастью, наш друг уже полностью пришел в себя, но меня удивило, что он, увидев моего спутника и перехватив мой взгляд, покраснел.
— Очень странно, что вы ничего не получили, — проговорил он, когда Джастис объяснил цель своего прихода. — Когда я понял, что заболеваю, я забеспокоился о вас — то есть, точнее, о Вулфе — и попросил Силверлайта отнести вам шиллинг на еду для собаки. Просто не представляю себе, что могло произойти.
Я осторожно сообщил, что приятель его оставил, но мистер Пентекост изумился еще больше.
— Ушел? — повторял он. — Как же так, бедняге без меня не прожить. Безнадежно доверчив, знаете. Дитя, да и только.
Старый Джастис задумался, потом спросил:
— Мистер Силверлайт? Тот самый джентльмен, который был с вами и молодым человеком, когда мы случайно встретились?
— Именно он.
Старик задумчиво покачал головой, собрался, как мне показалось, заговорить, но передумал.
— Вулф явно голоден. У меня еще остался шиллинг. — Мистер Пентекост, однако, смотрел не на Вулфа, а на его хозяина.
Джастис сначала отказывался, но сдался на уговоры и взял шиллинг для несчастного животного. Но через несколько минут он вернулся с мясными пирожками, которые захотел непременно разделить с мистером Пентекостом и собакой; я ушел, а они остались пировать на соломенном матрасе в углу шатра. Было непонятно, как относиться к происшедшему: имея все основания заподозрить моего друга га в неверности собственным принципам по поводу благотворительности, я не хотел все же менять свое мнение о нем к худшему.
Но вскоре мой ум заняли другие заботы. Когда я вошел в нашу комнату, матушка шагнула мне навстречу и взволнованно спросила:
— Сколько ты принес?
Я показал ей заработанные несколько пенсов, она схватила монеты и принялась надевать шляпку.
— У нас нет еды? — спросил я.
Она кивнула и поспешно вышла.
Вернувшись через несколько минут, она выглядела куда спокойней, не стала снимать шляпку и сразу опустилась на стул. Она не пошевельнулась, чтобы выложить на стол еду, и я ее упрекнул. Матушка не отвечала, я подошел к ней и удивился, не увидев покупок.
— Что ты сделала с деньгами?
Матушка улыбалась.
В голове у меня теснились подозрения, уже давно меня одолевавшие. Я приподнял руки матушки, лежавшие на коленях, и нашел то, чего ожидал. Пробка уже была распечатана.
— Давно ты это принимаешь? — спросил я.
— От него никакого вреда. — Она сонно улыбалась. — Хелен тоже принимает.
Тут вошла мисс Квиллиам.
— Это ваша работа, мисс Квиллиам? — Я поднял темно-зеленый пузырек.
— Вашей матушке я никогда этого не предлагала. — Мисс Квиллиам слегка покраснела. — Потому что сама попала в зависимость. Я спаслась только тем, что запоминала, сколько приняла гранов, и заставляла себя каждый день уменьшать дозу. — Она содрогнулась. — Ни за что бы не хотела того же для своих друзей.
— Когда я кашляю, это средство помогает мне заснуть, Джонни, и сны снятся хорошие.
— Тогда дай мне, — зло бросил я и вынул пробку. — Я тоже хочу посмотреть хорошие сны!
— Нет, — вскричала мисс Квиллиам, подбежала и отняла у меня пузырек. — От малых доз человек хорошо засыпает, дозы побольше вызывают странные видения, а совсем большие, если к ним привыкнуть, Джонни, это смертельный яд. Вот почему это средство называют лучшим другом бедняков. Оно отнимает жизнь, но не оставляет следов, за которые было бы стыдно перед друзьями.
Я взглянул на матушку: она задремала.
С головой, переполненной мыслями, я отправился в постель и долго не мог заснуть. Перед рассветом меня разбудил шум на лестничной площадке. Выглянув, я увидел мистера Пентекоста: все еще бледный и исхудавший после болезни, он стоял между двух мужчин в треуголках, с должностным атрибутом — серебряными жезлами, так хорошо мне знакомыми.
Увидев меня, он улыбнулся:
— Ну вот, мой юный друг, меня снова забирают во Флит.
Так он и раньше бывал заключенным во Флите!
— На каком основании? — спросил я.
Он смутился:
— Я, кажется, говорил вам, что за мной охотятся кредиторы. По правде, все несколько сложнее. Дело в том, что несколько лет назад я индоссировал вексель одного моего друга.
Это было откровенное признание в предательстве собственного принципа эгоистических интересов, и я покраснел от стыда за него.
— Осмелюсь предположить, мистер Пентекост, вы хотели бы знать, как мы, после стольких лет, умудрились вас отыскать, — дружелюбным тоном начал один из бейлифов.
— Нисколько, любезный приятель, нисколько, уверяю вас, — быстро перебил его мистер Пентекост, поймав мой любопытный взгляд.
Делать было нечего, и, к ужасу семейства Пичментов более того, всей лестницы, — ему дали лишь несколько минут, чтобы собрать скудные пожитки, а затем вывели на улицу, где ждал наемный экипаж.
В следующие недели, стоило мне отвлечься от собственных забот, как мои мысли обращались к мистеру Пентекосту. Через несколько месяцев к нему вновь явился старик-нищий и, узнав о судьбе своего покровителя, пришел в ужас.
— Как же, — покачал он головой, — слепой Джастис понял это, как только услышал его голос. Горбатого могила исправит, так ведь говорят?
Я отчасти догадывался, что он имел в виду, однако попросил объясниться, но он только покачал головой с печальной улыбкой и, шаркая ногами, стал спускаться по лестнице.
К середине марта зима наконец уступила место весне и торговля немного оживилась. Я знал, что подходит первый срок платить проценты и что матушка захочет собрать деньги. Так оно и оказалось, матушка, несмотря на мои протесты, стала морить себя голодом, чтобы отложить немного денег, и в назначенный срок явилась к ростовщику, который продлил ее квитанцию еще на месяц. Ту же операцию она смогла повторить в апреле и мае, но затем наше положение намного ухудшилось и стало ясно, что с медальоном придется попрощаться.
Я понял это в конце мая, когда мистер Пичмент предупредил нас, что сезон, начавшийся в неблагоприятных условиях, закончится, вероятно, раньше обычного. Он добавил, что главный мастер, на которого он работает, того и гляди из-за всего этого свернет свое дело. Я знал к тому же, что мистеру Пичменту и его жене приходится туго без заработка Дика, и еще они, из-за трудных времен, не смогли найти жильцов на место мистера Пентекоста и мистера Силверлайта.
За эти месяцы я не забыл старого друга и несколько раз ходил мимо христарадной решетки (это была железная решетка в стене на Флит-Маркет, где постоянно стоял кто-нибудь из заключенных и, приговаривая: «Вспомните, Христа ради, о бедных должниках», вымаливал подаяние), в надежде встретить там мистера Пентекоста, когда настанет его очередь. Но его все не было, и наконец я, набравшись храбрости, спросил о нем у находившегося там заключенного. Тому была знакома фамилия, и он сказал, что мистер Пентекост серьезно бол» ен и вряд ли выживет.
Наступала жара, и гнетущая атмосфера многострадальных улиц тяготила не меньше, чем январский туман. К концу июня матушка не сумела скопить денег, чтобы выплатить месячные проценты; она была очень огорчена, но я не разделял ее чувств.
Вечером двадцать второго числа, когда мы сидели у себя в почти полной темноте (свечи, даже сальные маканые, мы зажигали только во время работы), раздался стук и вошел ужасно расстроенный мистер Пичмент.
— Это конец, — объявил он. — У мастера нет больше для меня работы. И, как он говорит, никогда не будет.
Мы давно ожидали этого удара, но оттого нам не стало легче. Матушка вскрикнула, мисс Квиллиам взяла ее руку.
— Что будет с вами и вашей семьей? — спросила она мистера Пичмента.
— Мы все продадим и вернемся туда, откуда пришли.
Мисс Квиллиам налила матушке и себе какое-то питье из глиняного кувшина.
— Не выпьете ли с нами? — предложила она мистеру Пичменту.
Тот слегка вздрогнул:
— Спасибо, нет. Не обижайтесь, но я видел, что сделалось от этого с моим отцом.
— Зачем вам нужно вернуться? — спросила матушка.
— Неужто не знаете? Как же, ни один попечитель ни в одном из лондонских приходов не выпишет вам ордер в работный дом, если у вас нет права на жительство. Они отправят вас в ваш собственный приход. Так что мы вернемся в Дансфорд, откуда уехали три года назад, потому что там не было работы.
Вскоре он ушел, и мы некоторое время молча сидели в темноте. Потом из мрака донесся матушкин голос:
— Что с нами будет?
— Не знаю. — Мисс Квиллиам налила себе и матушке щедрую порцию джина.
— Дорогая Хелен, нет ли у тебя друзей, к кому ты могла бы обратиться? — спросила матушка.
Таких, которых я бы решилась попросить о помощи, — нет. Но что касается тебя и Джонни, помнится, ты говорила мне однажды, что через мужа имела законное право на жительство в Лондоне.
Я удивился и обратил взгляд к матушке.
— Я не решусь туда пойти. Это слишком опасно.
— Почему? — спросил я, но она только тряхнула головой.
— Дорогая, по-моему, у вас нет выбора, — мягко заметила мисс Квиллиам.
— На что это похоже? — шепнула матушка.
— Вас будут кормить и одевать. Давать будут жидкую овсянку — ее там называют «размазня», — а по воскресеньям, скорее всего, немного мяса. Одежда — платье нищенки со значком прихода. Посадят щипать паклю, работа неприятная, тяжелая, но не настолько, чтобы надорваться.
— Нас разлучат?
— Вы будете находиться в одном и том же доме и сможете разговаривать через решетку несколько минут в неделю. Но через какое-то время они, скорее всего, постараются найти мастера в другом приходе и отдать Джонни в ученики — тогда, если с ним что-нибудь случится, за его содержание будет отвечать другой приход.
Слушая ее, я припомнил работный дом, где побывал по поручению Избистера, и стоявший там грохот — от топчака, как я понял только недавно.
После недолгого молчания матушка отняла ладони от лица и сказала:
— Тогда, наверное, быть по сему. — Потом спросила: — А что же ты, Хелен? Думаешь тоже обратиться к приходу?
— Все, что угодно, только не это! — отчаянно вскрикнула она. Потом добавила спокойнее: — У меня положение другое. Я отвечаю только за себя. — Она немного поколебалась. — Кроме того, я там уже была.
Она подняла стакан и отхлебнула, словно смывая воспоминания.
— Ты была нищей! — выдохнула матушка. Ее подруга кивнула. — Расскажи мне об этом.
Мисс Квиллиам покосилась на меня, допила стакан, налила себе другой и произнесла:
— Нет, Мэри, думаю, не стоит.
Следующие час или два мы разбирали наши скудные пожитки. Мисс Квиллиам должна была взять, в возмещение нашего долга, почти все, чем владели мы с матушкой (видит небо, этого было немного!); кроме того, у поступающих в работный дом забирали все вещи.
Я отправился в постель и вскоре задремал, но внезапно меня разбудил голос мисс Квиллиам:
— Он заснул?
Я лежал тихо, с закрытыми глазами.
— Да, — отвечала матушка.
— Мэри, — повинуясь порыву, произнесла мисс Квиллиам, — теперь, когда близится время нам расстаться, скажи откровенно, слышала ты от миссис Малатратт или от этого жуткого служащего в бюро по найму какую-нибудь клевету обо мне?
— Нет, уверяю, нет.
Помолчав, мисс Квиллиам сказала:
— Мне хочется, чтобы ты узнала обо мне больше.
Она повела рассказ, и я, не помышляя о том, чтобы заснуть, лежал и слушал лившийся из темноты мелодичный голос. За окном готовилась ко сну Орчард-стрит: в домах слышались шаги по лестницам, хлопки дверей сопровождались хриплыми ругательствами, на улице время от времени раздавался внезапный крик или дикий хохот. Но я ничего этого не воспринимал, настолько захватила меня история, не предназначенная для моих ушей.
Глава 37
Бедствия мои начались еще до моего рождения, так как брак моих родителей был союзом по любви, заключенным против воли обоих семейств и без их благословения. Ни мать, ни отец не имели независимого состояния, и их опрометчивость повлекла за собой все дурные последствия, какие были возможны. Отец моей матушки умер, когда она была еще ребенком, оставив своей вдове весьма скромное наследство, поскольку служил лейтенантом флота и большую часть жизни состоял на половинном жалованье, о деньгах же за военные трофеи речь не шла (происходило это задолго до недавних войн). Двух его малолетних детей моя бабушка растила на самые скудные средства, в жалкой лачуге близ верфей в Портсмуте. В надежде поправить дела своего немногочисленного семейства бабушка задумала подготовить сына к службе в военно-морском флоте; все, в том числе воспитание его младшей сестры, было принесено в жертву этой цели. Увы, на шестнадцатом году он умер от желтой лихорадки в Вест-Индии, где был корабельным гардемарином. Моей бабушке не оставалось иного выхода, кроме как брать жильцов. Среди них оказался юный викарий, только-только из университета, и, конечно, он и моя матушка — бедные простодушные овечки! — полюбили друг друга. Пост викария приносил ему всего-навсего пятьдесят фунтов в год. Но, как я объясню дальше, в перспективе его ожидало назначение в хороший приход.
Поскольку его собственный родитель не одобрял его намерения принять сан, моему отцу понадобилась помощь его благодетеля, сэра Уильяма Деламейтера. Этот богатый баронет не только оплатил обучение моего отца в Кембридже, но впоследствии выхлопотал для него должность викария в Портсмуте.
Фактически отвергнутый своим отцом, он не мог и помышлять о женитьбе. Однако сэр Уильям повторно проявил Щедрость — на сей раз последствия ее оказались гибельными, — обещав моему отцу отдать ему приход, которым имел право распоряжаться. Приход этот располагался вокруг главной усадьбы сэра Уильяма — Деламейтер-Холла — и приносил, если считать церковную десятину, жалованье и соглашения с должниками, не менее тысячи двухсот фунтов в год, к чему прилагался прекрасный дом священника. Действующий священник, хоть и не жаловался на здоровье, был джентльменом очень преклонных лет, и потому вступление моего отца в должность ожидалось в не столь уж долгом времени.
Свадьба моих родителей была отложена на два года, однако по истечении этого срока ни один из двух престарелых джентльменов не осуществил то, что от него ожидалось: мой дед по-прежнему был настроен против, а старик-священник ни на шаг не приблизился к вечному блаженству. И тут мой отец принял роковое решение. Не желая ни откладывать бракосочетание, ни обращаться повторно к щедрости сэра Уильяма, он отправился к одному лондонскому ростовщику, который ссудил ему триста фунтов за ежегодную ренту в сто фунтов — начало выплат через пять лет, а конец через двенадцать. К тому времени отец небезосновательно надеялся вступить в должность, после чего выплачивать ренту ему не составит труда. Располагая всего лишь тремястами фунтами, мои родители тем не менее вступили в брак и обосновались в коттедже в Портсмуте. Через год родилась я — к счастью, единственное их дитя, пережившее младенческий возраст.
Дальнейший рассказ прост, и к чему он поведет, вы, судя по всему, уже догадываетесь. Старик-священник не только не умер, но и разрушил все ожидания, пережив своего патрона: когда мне исполнилось четыре года, сэр Уильям, здоровый и крепкий мужчина в расцвете лет, умер во время охоты. Это печальное событие произошло за каких-нибудь несколько месяцев до назначенного начала выплат. Наследником движимого и недвижимого имущества сэра Уильяма, а также титула стал его племянник сэр Томас Деламейтер, джентльмен, о котором мой отец знал немного и от которого не ожидал ничего хорошего. Он немедленно написал сэру Томасу письмо, где выразил соболезнование в связи с его потерей и рассказал о полученном от его дяди обещании и о своих надеждах, на этом обещании основанных. Новоиспеченный баронет ответил тоном самым холодным и официальным: сэр Томас не имеет об обещании дядюшки ни малейшего понятия, так как дядюшка не упоминал о нем при жизни и не оставил после смерти соответствующих заметок ни в завещании, ни в других бумагах. Как член церкви, посвященный в духовный сан, отец должен понимать, что, хотя сэр Томас не сомневается в существовании данной договоренности, однако при нынешних условиях она никак не свяжет его в деле, где он должен руководствоваться велениями собственной совести. (Притом что человек этот, известный своим дурным поведением, не раз и не два уже доказывал, сколь мало считается с долгом христианина!) Более того, сэр Томас уже обещал этот приход одному своему университетскому приятелю, чьи достоинства и способности ему непосредственно известны. Наконец, сэр Томас горько сожалеет, что мой отец излишне поспешно заключил сделку, касающуюся других лиц и основанную на столь шатких ожиданиях, но — моему отцу следует понять — это не побудит сэра Томаса поддаться чувствам и пренебречь долгом.
Положение моего отца сделалось отчаянным. Ростовщик, предоставивший ему заем, вскоре узнал о его несчастье (ты как будто удивлена, но, похоже, у этих людей имеется сеть агентов и осведомителей во всех юридических, финансовых и церковных учреждениях) и пригрозил подать иск за долги, что неминуемо привело бы отца за решетку.
Мой отец в последний раз отправил своему отцу просьбу о помощи — ответа не последовало. Зная, что в Англии его ждет арест и бессрочное заключение, и беспокоясь за судьбу моей матушки и мою, отец решился на отчаянный шаг. В ту пору у молодых священников имелась возможность (она имеется, насколько мне известно, и в наши дни, поскольку происходило это всего лишь пятнадцать лет назад) без особого труда получить должность младшего капеллана в одном из пунктов Ост-Индской компании. Сравнительная доступность этого поста объяснялась не только низким жалованьем (более семидесяти фунтов ожидать не приходилось), но, главное, крайне нездоровым местным климатом и высокой смертностью среди проживавших там европейцев. Получив назначение в военный городок Конпур в провинции Аллахабад, отец большую часть своего первого квартального жалованья употребил на то, чтобы застраховать на пятьсот фунтов свою жизнь. Полис он оформил на мое имя, указав в качестве опекунов моих мать и бабушку; думаю, он, насколько это совместимо с этическим учением церкви, рассчитывал, что его вероятная смерть как погасит долг, так и обеспечит будущее вдовы и ребенка. Он намеревался отплыть в Индию один, но моя матушка во что бы то ни стало желала его сопровождать, и, видя, что отказ в этом повредит ее здоровью больше, нежели переселение в Индию, отец согласился.
Оставив меня на попечение бабушки, они отплыли в Калькутту. Местный климат оправдал ожидания отца в том, что касалось его самого: через несколько месяцев он умер. То же самое — увы! — случилось и с матушкой. Во всем же остальном его намерения не осуществились из-за неудачных юридических рекомендаций. Не знаю, как ты отнесешься к моим догадкам, что адвокат, у которого консультировался отец, состоял в сговоре с ростовщиком и намеренно ввел отца в заблуждение? Ибо, задолго до того, как ввиду смерти должника его имущество было освобождено от обязательств перед заимодавцем, этот последний обратился в суд и закрепил за собой пятьсот фунтов, которые страховая компания еще даже не успела выплатить моей бабушке. О существовании страхового полиса он мог узнать только от адвоката.
И вот, на седьмом году жизни я оказалась полностью зависимой от моей бабушки, весь доход которой составляла квартирная плата от жильцов двух верхних этажей в арендованном ею домике; она же, отягощенная помимо старости собственными заботами и недугами, едва ли годилась на роль единственной опоры для малолетнего ребенка. Ее забота обо мне выразилась в том, что она послала меня в школу для приходящих учеников, где я постаралась в полной мере усвоить все дававшиеся там знания и преуспела настолько, что мне доверили надзирать за младшими ученицами.
Когда мне было четырнадцать, моя бабушка умерла, срок аренды домика с ее смертью закончился, и я разом лишилась защитницы, дохода и крыши над головой. После того как были улажены дела с ее имуществом и заплачены долги, мне, наследнице по закону, досталось всего-навсего несколько шиллингов.
У меня не было другого выхода, кроме того, о котором уже говорилось: просить о помощи власти прихода. Какие я претерпела обиды и унижения, описывать не стану. Упомяну только, что начальник и кастелянша работного дома были людьми жестокими и невежественными, упивавшимися случайной властью над человеком благородного происхождения.
Не найдя иных средств оттуда выбраться, я послала письмо своему единственному родственнику. Вместо моего деда ответ прислал адвокат, представлявший его имущественные интересы, который сообщил, что дед умер и завещал свое имущество на основание богадельни в его честь. Послав мне десять фунтов, адвокат дал понять, что все дальнейшие ожидания бесполезны.
Поступок этот не только не облегчил мои бедствия, а напротив, усугубил. Совет попечителей над бедными, дабы снять с прихода бремя по моему содержанию, задумал добавить к моим десяти фунтам еще десять и заплатить за то, чтобы меня приняли ученицей к портнихе в Саутгемптоне, куда они и прежде посылали девочек. Я между тем стремилась к большему: мне хотелось отправиться в школу, где я хорошо себя зарекомендовала, и хозяева охотно взялись бы за сниженную плату учить меня профессии преподавателя. Милосердием тут не пахло: они знали, сколько могут взвалить на меня работы в обмен на стол и жилье, какие не осмелились бы предложить даже судомойке. Но и сниженная плата составляла сорок фунтов, и совет отказался добавить недостающее. Видя, какое будущее меня ожидает, я пришла в отчаяние. Я написала… то есть помощь пришла с неожиданной стороны. И таким образом я смогла поступить в учение туда, куда хотела.
Следующие два года я старательно работала, дабы воспользоваться всеми преимуществами, какие могла дать школа. Друзей, если не считать учениц, я не завела, но несчастливыми те времена не были: я открыла в себе способности и любовь к преподаванию, и, поскольку на большее, чем хорошее место учительницы или гувернантки, надеяться было нельзя, мне стало ясно, что я избрала для себя правильный путь.
