Глава 36

В поезде, идущем на север, Энтони думал о том, что ему предстояло. В течение следующих двух или в крайнем случае трех дней Брайан должен узнать о том, что произошло, и необходимо было также написать письмо Джоан. Но какими словами? И какие извинения у него были тому, что он совершил? Стоило ли ему говорить всю правду о пари с Мери? Для него правда имела некоторые преимущества; если бы он рассказал ее, он мог свалить большую часть вины за случившееся на Мери — но возникала угроза, продолжал размышлять Энтони, что сам он покажется слабым и безвольным. Но для Джоан вся правда была бы невыносимо унизительной. Как бы он ни винил Мери, Джоан по-прежнему останется оскорбленной. Если бы только он мог рассказать всю правду Брайану и придумать что-либо другое для Джоан!

Но это было невозможно. Им нужно рассказать одну и ту же историю и, ради Джоан, историю, которая была бы вымышленной. Но какую историю? Какое объяснение этих фактов было бы для него наименее дискредитирующим и повлекло бы наименьший позор для Джоан? В целом, решил он, самым лучшим было бы утверждать, что он потерял голову, что его увлек внезапный порыв, порыв, которому он безумно поддался и потом сожалел об этом. Это был кто-то другой, кто поцеловал ее, — вот что он напишет Джоан. Кто-то другой — но не слишком другой. Она бы обиделась, если бы он заставил ее почувствовать, что этот другой был всего-навсего вислоухим остолопом, случайно попавшим в темную гостиную. Человек, который поцеловал ее, должен был быть частично им самим — Энтони Бивисом. В достаточной мере собой, чтобы сказать, что он был очень к ней привязан и глубоко ей сочувствовал; но кем-нибудь другим до той степени, чтобы в тот вечер позволить обстоятельствам превратить привязанность и сочувствие в… Во что? Любовь? Желание? Нет, он бы поостерегся говорить что-нибудь настолько определенное; он заговорил бы об ошибке, временном умопомрачении, испортившем такие прекрасные отношения, и так далее. Пока он мог всего лишь пояснить, что он ужасно расстроен и чувствует за собой вину; что вина его была сильнее, чем та, которую он испытывал когда-либо, что Брайан единственный, кто достоин ее, что осложнения, которые возникли между нею и Брайаном, всего-навсего временные и скоро… И все остальное.

Да, письмо должно быть достаточно простым. Беда в том, что от него потребуются разъяснения и оправдания, что ему придется выдержать упреки, выслушать доверительные признания, может быть, защищаться от проявлений страсти. И в промежутке нужно будет говорить с Брайаном — а с Брайаном все начнется с расспросов; и чем больше он думал об этих расспросах, тем сложнее ему было предугадать, какую роль Брайан станет играть в них.

Энтони воображал, как ему самому придется объяснять, что он не был влюблен, что Джоан только на время потеряла голову, а он потерял свою, что ничего не изменилось и что Брайану всего-то и нужно было пойти и поцеловать ее самому. Но удастся ли ему заставить Брайана поверить себе? Человек всегда остается собой — это казалось ему вероятным, тем более вероятным, чем дольше он раздумывал и приходил к выводу, что Брайан не поверит. Брайан — человек, который вообразит, что мужчина может поцеловать женщину только по поводу не менее серьезному, чем чистосердечная любовь. Ему будет сказано, что Джоан приняла поцелуи и ответила на них, и никакая болтовня о потерянных головах не убедит его в том, что не было серьезной любовной авантюры со всем отсюда вытекающим. А затем, раздумывал Энтони, что мужчина делает затем? Он будет унижен конечно же, он почувствует, что его предали, но так есть шансы, что дело обойдется без ругани. Нет, может случиться нечто похуже. Брайан, вероятно, примет всю вину на себя, откажется от всех своих прав, откажется верить клятве Энтони, что он не был влюблен, что все случившееся всего лишь неудачная шутка. Это была бы слишком мучительная жертва, если Джоан уйдет к человеку, которого она действительно любит и который любит ее. И потом, что если Джоан согласится? И вероятно, уныло подумал Энтони, вспоминая то, как она отвечала на его поцелуи, она почти наверняка так поступит. Жуткая перспектива! Он не мог себе представить, как столкнется со всем этим. А с какой, собственно, стати ему нужно сталкиваться с этим? Он мог прибегнуть к безопасным средствам — даже выехать из страны и остаться за границей — полгода, может быть, даже год, если необходимо. И глядя на поля, проплывающие за окном, он откинул голову и закрыл глаза, воображая себя в Италии или, если Италия недостаточно далека от Англии, в Греции, в Египте, даже в Индии, на Малайских островах, на Яве. С Мери, поскольку Мери, конечно, пришлось бы отправиться также, по крайней мере, на половину срока. Она могла бы оставить детей кому-либо из родственников, а поехать в Египет, раздумывал он, практичный в своих грезах, в межсезонье было довольно дешево, а учитывая панику военного времени, и вообще почти даром… Был ли Луксор таким же внушительным, как он выглядел на фотографиях? А Парфенон? А Пестум? А как теперь обстоят дела в тропиках? В воображении он бороздил океан от острова к острову в Эгейском море, курил гашиш в каирских трущобах, травился героином в Бенаресе, почитывал понемногу Джозефа Конрада в Индии, даже, может быть, Лота, несмотря на его чеканно-казенный стиль, среди девочек с медным загаром и гортензий, и разглядывал бы репродукции Гогена, хотя он считал невозможным любить его так, как его любила Мери. Это гипотетическое бегство в будущем было также бегством теперь, сейчас, и он надолго забыл, сидя в углу своего купе, о причине своего предполагаемого побега к экзотике. Память о том, что случилось, явное предвосхищение того, что еще случится, вернулось только с сознанием того, что поезд пересекал Шап Фелл и уже через час он будет разговаривать с Брайаном на платформе в Эмблсайде. Что он должен сказать? Как? Как подготовить его? И какова будет реакция Брайана? Как будет вести себя Джоан, когда получит письмо? Страшные вопросы! Но почему он поставил себя в необходимость отвечать перед ними? Как глупо он поступил, сразу не уехав! К этому времени он был бы уже в Венеции, в Калабрии, на борту корабля в Средиземном море. Там, где даже письма не дойдут к нему. Надежный и счастливый в полном неведении о последствии своих действий. И вдобавок свободный. И вместо этого он тупо сидел на прежнем месте и довольствовался положением раба обстоятельств, созданных собственной глупостью. Но даже теперь, в одиннадцатом часу, не было слишком поздно. Он мог выйти на следующей станции, вернуться обратно в Лондон, достать немного денег и уехать в течение двадцати четырех часов. Но когда поезд остановился в Кендале, он не сделал ни единого движения. Он всегда чурался принятия внезапных решений. Он ненавидел страдания и с ужасом смотрел вперед, ожидая того, что приготовили ему следующие несколько дней и недель. Но его страх перед страданием был меньше, чем страх перед действием. Он считал, что легче в бездействии ожидать того, что надвигалось, чем сделать решительный выбор и действовать согласно ему.

Когда поезд снова тронулся, он думал о причинах, которые оправдывали его пассивность в принятии решения. Брайан рассчитывал на него и был бы очень обеспокоен, если бы Энтони не приехал. Он, пожалуй, сразу помчится в Лондон, чтобы выяснить, что случилось, встретится с Джоан и моментально обо всем узнает. И как он должен был объясняться с отцом? Кроме того, не было причины думать, что Мери поедет с ним; у нее имелись планы на лето, и она, видимо, не расположена менять их. И пока бы он был в отъезде, бог знает, какие всплыли бы обстоятельства. Вдобавок бегство явилось бы трусостью, продолжал он уверять себя, и практически сразу же ему подумалось, что он, может быть, и смог бы с тем же успехом избежать всех осложнений, не выезжая из Англии. Немного такта, чуть-чуть выжидательного терпения…

Брайан ждал на платформе, и, увидев его, Энтони почувствовал внезапный мучительный укол сострадания. Все же между человеком и его обликом было подчас пугающее и болезненное противоречие. Грубый домотканый жакет и бриджи, английские гетры, сапоги на подковах, набитый до отказа рюкзак служили показателями энергии и хорошего самочувствия. Но сам вид Брайана свидетельствовал об обратном. Продолговатое лицо выглядело изможденным и бледным. Нос, казалось, вырос по сравнению с тем, что было раньше, глазницы стали глубже, а скулы выдавались вперед еще больше. А когда он заговорил, заикание делало его речь еще более трудной для восприятия.

— Что с тобой случилось? — воскликнул Энтони, кладя руку на плечо своего друга. — Ты выглядишь несчастным.

Отчасти тронутый проявлением подлинного участия (было удивительно, думал он, каким неожиданно красивым оказался Энтони), отчасти оттого, что его вид выдавал его, Брайан покачал головой и пробормотал что-то невнятное насчет небольшой усталости и нужды в отдыхе.

Но его представление об отдыхе, как выяснилось, заключались в том, чтобы отправиться в поход с прохождением двадцати миль в день по самым отвесным горам, которые только можно было найти.

Энтони неодобрительно взглянул на него.

— Тебе бы следовало сидеть в шезлонге, — сказал он, но по его словам было видно, что совет сделан неискренне. Брайан уверил себя, что усиленные упражнения с горным пейзажем всегда были на пользу. На пользу — из-за Вордсворта, потому что в той интерпретации христианства, которую давала его мать, пейзаж означал откровение.

— Я л-люблю г-гулять, — стоял на своем Брайан. — Вчера в-видел н-нырка. Это м-место п-полно п-прекрасными птицами.

Опечаленный внезапной болезнью друга, Энтони позабыл о Джоан и обо всех событиях последних дней; но эти птицы (птю-юцы, этакие щебетуньи) разительно напомнили ему о том, что случилось. Испытав внезапный стыд, словно он был пойман в каком-то недостойном проявлении лицемерия, Энтони убрал руку с плеча Брайана. Они в молчании продолжили свой путь по платформе и вышли на улицу. Там они остановились, чтобы обговорить дальнейшие действия. Брайан хотел отослать багаж с носильщиком и отправиться пешком к особняку в Лэнгдейле. Энтони предложил остановить попутную машину.

— Сегодня тебе нельзя ходить пешком вообще, — заявил он; затем, когда Брайан, протестуя, сказал, что еще недостаточно тренировался и сменил тему дискуссии, возразив, что это Энтони устал с дороги и в любом случае не мог топать пешком из-за своей неудобной одежды и обуви. После окончательного довода, не позволявшего вернуться в Лэнгдейл на своих двоих, Брайан уступил и согласился на машину. Так они и поступили.

Нарушив затянувшееся молчание, Брайан спросил:

— Т-ты видел Джоан н-недавно?

Энтони молча кивнул.

— И к-как она?

— Довольно хорошо. — Энтони вдруг поймал себя на том, что его ответ был бодрым и невнятным, таким, каким отвечают на вопрос о здоровье человека, к которому не испытывают особого интереса. Его разум защитил себя от вопроса Брайана автоматически и рефлекторно, с помощью лжи — а это была ложь по упущению, как и тело — Энтони сморгнул, отдернув руку, подавшись назад, — защитилось, как от выброшенного вперед кулака. Но лишь только были произнесены эти слова, как Энтони успел пожалеть о краткости и необдуманности, с которой они вылетели; он почувствовал, что необходимо сейчас же перейти к сути дела. Он должен рассказать все немедленно, без дальнейшей задержки облегчив душу. Но время шло, он никак не мог решиться заговорить и через несколько секунд уже стал относиться к своей трусости как к выдержке, сочтя, что ошибочно, вредно для здоровья Брайана рассказать все теперь же и по-настоящему дружеским поступком было выждать удобного случая, может быть, завтра или через два дня, когда Брайан придет в лучшее состояние для того, чтобы принять новость.

— Т-тебе н-не п-показалось, что она б-была обеспокоена? — продолжал Брайан. — Н-насчет всей этой з-задержки со свадьбой?

— Ну, да, конечно, — признал Энтони. — Нельзя сказать, что она обрадована этим.

Брайан покачал головой.

— К-как и я. Н-но я д-думаю, что все это п-правильно. Я д-ду-маю, что в к-конечном итоге она п-поймет, что все т-так и н-нуж-но. — Затем, после паузы он произнес: — Если бы т-только можно б-было б-быть абсолютно уверенным. Иногда я д-думаю, н-не есть ли это какой-то эг-гоизм?

— Что — это?

— П-приверженность п-принципам и н-невнимание к-к людям. К д-другим людям, — м-может быть, они в-важнее д-даже, чем к-какой-нибудь истинный п-принцип. Н-но если ты д-до самого к-конца следуешь своим убеждениям… — Он замялся, обратив смущенное и несчастное лицо к Энтони, затем снова поглядел в сторону. — Н-ну, как ты думаешь? — отчаянно закончил он.

— Воскресенье создано для человека, — произнес Энтони, подумав, каким все-таки дураком оказался Брайан, не принявший достаточную сумму денег для того, чтобы спокойно жениться. Если бы Джоан без всяких проволочек вышла замуж, не было бы никаких личных объяснений, никаких обещаний, поцелуев и жутких последствий этих поцелуев. И потом, конечно же была бедная Джоан. Он все еще чувствовал почти праведный гнев к Брайану за то, что тот не выполнял основной христианский принцип, что воскресенье существует для человека, а не человек для воскресенья. Но даже если это и так, внезапно вмешался навязчивый внутренний голос, был ли человек вправе ради договора нарушить равновесие чувств другого, разорвать давние отношения, предать друга?

Брайан тем временем размышлял о случившемся пару месяцев назад, когда они с Джоан обсуждали тему денег с его матерью.

«Ты все еще думаешь, — спросила она тогда, — что тебе не следует ничего брать?» И продолжала, когда он сказал ей, что ничего в его планах не изменилось, приводить доводы за то, чтобы он со спокойной совестью забрал эти несчастные деньги. Система, может быть, была несправедливой, и человек должен был изменить ее, но пока можно было использовать финансовые преимущества для того, чтобы помочь отдельным жертвам системы.

«Именно так я всегда и считала», — заключила миссис Фокс.

Ну и правильно, закончил он; и то, что он и не собирался подвергать критике то, что она делала, даже не мыслил, что это возможно: критиковать. Но ее положение слишком отличалось от его. Мужчина, он имел возможность зарабатывать на жизнь так, как она никогда не была вправе. Кроме того, у нее оставалась ответственность, в то время как у него…

«А как насчет Джоан? — перебила она его, мягко кладя руку на плечо девушке. — Разве за нее ты не в ответе?»

Он опустил глаза и, чувствуя, что не он должен был отвечать на этот вопрос, молчал.

Последовали долгие секунды неудобной и даже чреватой тишины, после которой он поинтересовался, будет ли Джоан отвечать, и, если нет, он станет говорить и действовать сам.

И наконец, к его облегчению, Джоан странно зажатым и сдавленным голосом произнесла: «Все-таки Брайан был тогда ребенком. А я взрослая, я отвечаю сама за себя. И я вполне понимаю его мотивы».

Он поднял голову и посмотрел на нее с благодарной улыбкой.

Но ее лицо оставалось холодным и словно чужим: она встретилась с ним глазами и тотчас отвела взгляд.

«Ты понимаешь, почему он вынужден так поступить?»

Джоан кивнула.

«И ты это одобряешь?»

Она минуту помялась и затем снова кивнула. «Если Брайан считает, что это правильно…» — начала она, затем прервалась.

Миссис Фокс смотрела то на него, то на нее. «Я уверена, уж вы-то молодая, героическая пара», — сказала она, и тон ее голоса, такой красивый, так сочно наполненный чувством, придал словам еще большую значительность. Он понял, что она была убеждена в правильности своего вывода.

Но позднее, когда Джоан и он остались наедине, и он пытался благодарить ее за то, что она сделала для него, он вспомнил с печальным недоумением, что она взглянула на него со злобным и горьким гневом.

«Ты любишь свои идеи больше, чем меня. Гораздо больше».

Брайан вздохнул, стряхнув с себя долгую рассеянность, посмотрел на деревья на обочине дороги, на горы, так роскошно усеянные тенями и освещенные поздним вечерним полусветом, на мраморные острова облачков в небе — посмотрел на них, увидел всю их красоту и понял, что красота эта совершенно напрасна.

— Если б я з-знал, — произнес он, — что мне д-делать.

Энтони думал о том же, но промолчал.