Часть четвертая
1
И вот наконец он держит ее в своих руках, он обхватил ее осиную талию и прижимается щекой к ее груди под распахнутой рубашкой. Он застал ее лежащей на пурпурном ковре, раскинувшей руки – так, словно она ждала его, с губами, приоткрытыми для поцелуя. Хуан Молина целует ее. Граммофон играет «В день, когда моей ты станешь». Молина столько раз представлял этот момент в мечтах, столько раз видел ее в объятьях других мужчин, а теперь, когда она безраздельно принадлежит ему, наконец-то свободная от любых обязательств, Молина не в силах подавить сдавленного рыдания. Он безрассудно надеется обнаружить в этом теле хоть какое-то биение жизни, он прижимается к ней, как будто хочет вобрать в себя ее последний вздох. Но уже с порога, едва увидев ее распростертой на полу, певец понял, что девушка мертва. Молина кинулся к Ивонне, отбросил прочь шляпу, осенил себя крестным знаменьем и обнял ее. Ивонна была такая же бледная, как и всегда, под ярко-алой помадой губы ее оставались мягкими. Быть может, из-за безмятежного спокойствия в ее лице или потому, что несбывшиеся желания обладают особенной силой, Молине показалось, что такой красивой он ее никогда не видел. Синие глаза Ивонны были широко распахнуты, девушка смотрела на окно. Легкий ветерок, предвестник скорого дождя, колышет занавески. С улицы в комнату проникает мерцающее сияние неоновой вывески «Глостора». В какой-то момент Молине чудится, будто по лицу Ивонны пробежала дрожь, однако эта злая иллюзия порождена прерывистым свечением неона.
Рядом с телом девушки лежит нож – орудие убийства.
Молине сейчас не до размышлений. Он заходится по-детски безутешным плачем. Вот он сидит рядом с телом и пытается все вспомнить. Молине кажется, что ни в коридоре, ни в лифте он никого не видел. Он поглаживает рыжие волосы Ивонны и пытается назвать ее по имени. Но не может. Как он ее любил, известно только ему, никому другому. Юноша отдал бы собственную жизнь, только бы снова услышать ее печальный голос, ее язвительные замечания, полные справедливого гнева или продуманного кокетства. Теперь Молина испытывает запоздалые терзания: он раскаивается, что так и не признался ей во всем, что таилось в его сердце. Хуан Молина высовывается в окно и, глядя в небо, расцвеченное отблесками городских огней, поет со смесью негодования и отчаяния:
Господи, скажи, что это
не со мной, не наяву,
сон, привидевшийся где-то;
если это мне не снится —
так зачем же я живу?
Господи, из странной глины
ты слепил мою судьбу,
разве есть на то причины,
чтоб срезать ножом убийцы
мой единственный цветок —
тот, что, как души частицу,
я в саду своем берег?
Господи, как исхитриться
и остаться на плаву
с этой болью нестерпимой,
что меня накрыла разом?
Где теперь покой найти,
утешенье обрести,
чтоб ко мне вернулся разум,
иль рассудок не спасти мой?
Небеса не для меня,
безутешным сердцем чую;
там ее не встречу я,
даже если пулю злую
сам пущу себе в висок;
мой удел везде жесток:
в этой звездной круговерти
к ней дорогу не сыщу я.
Утешенья нету в смерти:
горе вечно будет длиться,
нет и в жизни утешенья:
тяжела она с рожденья
до поры, как выйдет срок.
Господи, как исхитриться
и с непоправимым сжиться?
Молина оглядывается по сторонам: внезапно эта чужая квартира, служившая ему пристанищем в течение нескольких недель, кажется юноше совершенно незнакомой. Вообще-то, в последнее время он стал ее ненавидеть. Эти стены с обоями в веселый цветочек, этот воздух с густым ароматом таинственности вызывали у юноши приступы клаустрофобии, от которых сжималось горло. Единственной причиной, заставлявшей Молину терпеть это заточение, была близость Ивонны.
– В один из таких дней меня убьют, – говорила ему Ивонна с улыбкой, за которой скрывалось что-то еще.
Молина всегда пытался ее разубедить. Хоть он и слышал эти слова много раз, он никогда не воспринимал их как реальную возможность.
– Однажды меня убьют, – говорила Ивонна, вертя в руке бокал с виски и безнадежно улыбаясь. Однако Молина тогда не пожелал обратить внимания на ее слова.
Конечно же, непросто было проникнуть в душу Ивонны, понять, что таилось у нее внутри, под этой фарфорово-белой кожей, что скрывалось в глубине этих синих глаз, в которых жила хрупкая радость, недолговечная, как брызги шампанского. А теперь, глядя на бесчисленные ножевые раны у нее на груди, на шее, на животе, Молина задавался вопросом, какой нечеловеческой жестокостью должен был обладать убийца, чтобы попытаться таким способом выяснить, какие секреты таило в себе ее сердце. Ивонна сейчас выглядела как кукла, которую выпотрошил ребенок – чтобы, к своему расстройству, обнаружить внутри только паклю. Какие чувства жили в ее душе? На этот вопрос Молина не смог бы ответить, несмотря на то что, вероятно, знал девушку как никто другой.
– Однажды меня убьют, – говорила Ивонна как бы в шутку, быть может сознавая, что этими словами предсказывает свою судьбу.
И вот Хуан Молина сам себя убаюкивает, как ребенка: он опустил голову между коленей, а ноги обхватил руками. Он погрузился в воспоминания с единственной целью – оживить Ивонну в своей памяти. И так и остался в этой позе, рядом с трупом.
