Глава 38
В приемной шерифа, на жестком стуле у стены, уже сидел Кэнди. Под его ненавидящим взглядом я прошел в большую квадратную комнату, где шериф Петерсен вершил правый суд, окруженный подношениями благодарной общественности за двадцать лет беспорочной службы. Стены сплошь были увешаны фотографиями лошадей, и на каждой фотографии шериф Петерсен присутствовал лично. Углы его резного письменного стола были сделаны в форме лошадиных голов. Отполированное копыто в оправе служило чернильцей, в другое такое же был насыпан белый песок и воткнуты ручки. На обоих – золотые пластинки с надписями каких-то памятных дат. На девственно чистом блокноте лежал пакет табака «Билл Дерхэм» и пачка коричневой папиросной бумаги. Петерсен курил самокрутки. Он мог свернуть сигарету одной рукой, сидя верхом на лошади, что часто и делал, особенно когда выезжал перед парадом на большой белой кобыле, в мексиканском седле, красиво изукрашенном мексиканским серебром. В этих случаях он надевал плоское мексиканское сомбреро. Наездник он был прекрасный, и лошадь всегда точно знала, где трусить смирно, где взбрыкнуть, чтобы шериф, величественно улыбаясь, привел ее в чувство одной рукой. Этот номер был отработан что надо. У шерифа был красивый ястребиный профиль, и хотя под подбородком слегка обозначалась дряблость, он знал, как держать голову, чтобы не было слишком заметно. В каждый свой фотопортрет он вкладывал много труда. Ему шел уже шестой десяток, и отец его, родом из Дании, оставил ему в наследство кучу денег. Шериф не был похож на датчанина – волосы темные, кожа смуглая. Бесстрастной величавостью он скорее напоминал деревянную фигуру индейца – рекламу табачной лавки, и по уму немногим от него отличался. Но мошенником его не называли ни разу. Под его началом служили мошенники, и они дурачили его так же, как всех остальных, но к шерифу Петерсену ничего такого не приставало. Его просто снова и снова избирали шерифом без всяких усилий с его стороны, он гарцевал на парадах на белой лошади и допрашивал подозреваемых под взглядом фотокамер. Так гласили надписи под фотографиями. На самом деле он никогда никого не допрашивал, потому что не умел. Просто садился за стол, сурово глядя на подозреваемого и демонстрируя камере свой профиль. Сверкали вспышки, фотографы подобострастно благодарили шерифа, подозреваемого уводили, так и не дав ему рта открыть, а шериф уезжал на свое ранчо в долине Сан-Фернандо. Туда ему легко было дозвониться. Если не удавалось связаться с ним лично, ты мог побеседовать с кем-нибудь из его лошадей. Время от времени, поближе к выборам, какой-нибудь неопытный политик, пытаясь отобрать у шерифа Петерсена его пост, начинал называть его «Цирковым наездником», или «Репутацией, построенной на профиле», но из этого ничего не получалось. Шерифа Петерсена все равно избирали опять – как живое свидетельство, что у нас в стране можно вечно занимать крупный выгодный пост, если у тебя рыльце не в пушку, фотогеничная внешность и язык держится за зубами. А уж если хорошо смотришься на лошади, цены тебе нет.
Когда мы с Олзом вошли, шериф Петерсен стоял у окна, а фотографы гуськом удалялись через другую дверь. На шерифе была белая шляпа «стетсон».
Он свертывал сигарету. Уже намылился домой. Он сурово взглянул на нас.
– Кто это? – осведомился он густым баритоном.
– Это Филип Марлоу, шеф, – ответил Олз. – Тот, что был в доме Уэйдов; когда застрелился хозяин. Будете с ним фотографироваться?
Шериф внимательно изучил меня.
– Не стоит, – изрек он, поворачиваясь к высокому мужчине с усталым лицом и с седеющими стальными волосами. – Если понадобится, я буду на ранчо, капитан Эрнандес.
– Слушаюсь, сэр.
Петерсен прикурил сигарету от кухонной спички. Чиркнул ее об ноготь.
Шериф Петерсен зажигалок не признает. Мы такие: сами крутим, одной рукой прикуриваем.
Он попрощался и отбыл. За ним вышел тип с бесстрастным лицом и жесткими черными глазами – его личный телохранитель. Капитан Эрнандес подошел к столу, сел в огромное шерифское кресло, а стенографист в углу отодвинул столик от стены, чтобы не тыкаться в нее локтем. Олз присел к столу, вид у него был вполне довольный.
– Ну, Марлоу, – отрывисто произнес Эрнандес. – Выкладывайте.
– А почему меня не сфотографировали?
– Вы же слышали, шериф не захотел.
– Да, но почему? – жалобно заныл я. Олз рассмеялся.
– Не притворяйтесь, сами знаете почему.
– Неужели потому, что я высокий, смуглый и красивый, он не хочет со мной сниматься?
– Прекратите, – холодно распорядился Эрнандес. – Давайте показания. С самого начала.
Я рассказал с самого начала: моя встреча с Говардом Спенсером, знакомство с Эйлин Уэйд, ее просьба найти Роджера, приглашение к ним в дом, разговоры с Уэйдом, и как я нашел его без чувств под кустами, и все остальное. Стенографист записывал. Никто меня не прерывал. Все это было правдой. Правда и ничего, кроме правды. Но не вся правда целиком. Что уж я пропустил, это мое дело.
– Хорошо, – сказал наконец Эрнандес. – Но кое-чего не хватает. – Этот капитан был спокойный, опытный, опасный парень. Нужен же был шерифу хоть один знающий человек. – В ту ночь, когда Уэйд выстрелил у себя в спальне, вы входили в комнату м-с Уэйд и пробыли там какое-то время за закрытой дверью.
Что вы там делали?
– Она позвала меня узнать, как он себя чувствует.
– Зачем вы закрыли дверь?
– Уэйд как раз засыпал, и я не хотел шуметь. Да и слуга околачивался поблизости с большим ухом. Дверь закрыть попросила она. Я тогда не думал, что это имеет какое-то значение.
– Сколько вы там пробыли?
– Не знаю, минуты три.
– А я говорю, что вы провели там пару часов, – холодно заявил Эрнандес.?
Вам понятно?
Я взглянул на Олза. Олз ни на что не глядел. Жевал, как обычно, незажженную сигарету.
– Вас неверно информировали, капитан.
– Посмотрим. Выйдя из ее комнаты, вы пошли в кабинет и провели ночь на диване. Вернее, может быть, остаток ночи.
– Было без десяти одиннадцать, когда он позвонил мне домой. И около трех, когда я в последний раз вошел в кабинет. Называйте это остатком ночи, если хотите.
– Приведите этого парня, – велел Эрнандес.
Олз вышел и привел Кэнди. Кэнди посадили на стул. Эрнандес задал ему несколько вопросов – кто он такой и прочее. Потом сказал:
– Ну, Кэнди, – будем называть так для краткости – что же случилось, когда вы помогли Марлоу уложить Уэйда в постель?
Я примерно знал, чего ожидать. Кэнди изложил свою версию тихим злобным голосом, почти без акцента. Видно, он по желанию мог его включать и выключать. Версия состояла в том, что он пошел вниз и посидел там, на случаи, если вдруг его позовут. Сидел сперва в кухне, где приготовил себе поесть, потом – в гостиной. В гостиной, сидя в кресле около входной двери, он увидел, что Эйлин Уэйд стоит в дверях своей спальни и раздевается. Она надела халат на голое тело, а потом я вошел к ней в комнату, закрыл дверь и долго там оставался, примерно пару часов. Он поднялся по лестнице и прислушался. Слышал, как скрипят пружины кровати. Слышал шепот. Очень ясно дал понять, что имеет в виду. Закончив, бросил на меня уничтожающий взгляд, и рот его перекосился от ненависти.
– Уведите его, – сказал Эрнандес.
– Минутку, – сказал я. – У меня к нему вопрос.
– Здесь вопросы задаю я, – резко заявил Эрнандес.
– Вы не знаете, что спрашивать, капитан. Вас там не было. Он лжет, и знает это, и я это знаю.
Эрнандес откинулся назад и взял со стола шерифа ручку. Согнул ее. Она была длинная, заостренная, из плетеной конской щетины. Он отпустил ее, и она пружинисто заколебалась.
– Давайте, – сказал он наконец. Я повернулся лицом к Кэнди.
– Значит, откуда ты увидел, как раздевается м-с Уэйд?
– Сидел в кресле у входной двери, – вызывающе ответил он.
– Между входной дверью и двумя диванами?
– Я уже сказал.
– Где была м-с Уэйд?
– Стояла у себя в комнате, возле двери. Дверь была открыта.
– Какой свет горел в гостиной?
– Одна лампа. Которую они называют торшером для бриджа.
– Какой свет был на галерее?
– Никакого. Свет у нее в комнате.
– Какой свет у нее в комнате?
– Немного света. Может быть, лампа на ночном столике.
– Под потолком люстра не горела?
– Нет.
– После того, как она разделась – стоя, по твоим словам, возле двери в спальню – она надела халат, какой?
– Голубой. Длинный такой, с поясом.
– Значит, если бы ты не видел, как она раздевалась, ты не знал бы, что у нее надето под халатом?
Он пожал плечами. На лице появилась легкая тревога.
– Si. Это так. Но я видел, как она раздевалась.
– Ты лжешь. В гостиной нет такого места, откуда это можно увидеть, даже если бы она стояла на пороге спальни, тем более за дверью. Чтобы ты ее увидал, ей пришлось бы подойти к самому краю галереи. А тогда она увидала бы тебя.
Он злобно уставился на меня. Я обернулся к Олзу.
– Вы смотрели дом. Капитан Эрнандес, кажется, нет. Олз легонько покачал головой. Эрнандес нахмурился и ничего не сказал.
– Нет такой точки в гостиной, капитан Эрнандес, откуда он мог увидеть хотя бы макушку м-с Уэйд – даже если бы он стоял, а по его словам, он сидел, – когда она находится на пороге спальни или в спальне. Я на десять сантиметров выше его ростом и, стоя на пороге гостиной, видел только самый верх открытой двери в ее спальню. Чтобы он мог ее увидеть, ей пришлось бы подойти к краю галереи. Зачем бы она стала это делать? Почему она вообще раздевалась у входа в спальню? Это чепуха.
Эрнандес молча посмотрел на меня. Потом на Кэнди.
– А вопрос времени? – тихо спросил он, обращаясь ко мне.
– Тут его слово против моего. Я говорю лишь о том, что можно доказать.
Эрнандес выпустил в Кэнди целую очередь на испанском языке, так быстро, что я не понял. Кэнди угрюмо глядел на него.
– Уведите его, – сказал Эрнандес.
Олз ткнул большим пальцем в сторону двери и открыл ее. Кэнди вышел.
Эрнандес извлек пачку, приклеил себе на губу сигарету и прикурил от золотой зажигалки. Олз вернулся обратно. Эрнандес спокойно сказал:
– Я объяснил ему, что если бы на предварительном слушании он выступил с этой историей, то получил бы от одного до трех лет за лжесвидетельство. На него это вроде не слишком подействовало. Ясно, отчего он бесится. Обычное дело, от ревности. Если бы мы подозревали бы, что это убийство, а он околачивался в доме, то лучше него кандидатуры и не надо – только он пустил бы в ход нож. Правда, мне показалось, что смерть Уэйда его сильно огорчила.
У вас есть вопросы, Олз?
Олз покачал головой. Эрнандес взглянул на меня и сказал:
– Приходите утром, подпишете показания. Мы их к тому времени отпечатаем. К десяти часам у нас будет медицинское заключение, хотя бы предварительное. Что-нибудь вас не устраивает во всей этой раскладке, Марлоу?
– Задайте, пожалуйста, вопрос по-другому. А то получается, что вообще-то меня кое-что и устраивает.
– Ладно, – произнес он устало. – Отчаливайте. Я поехал домой. Я встал.
– Конечно, я ни минуты не верил этим россказням Кэнди, – сказал он.?
Просто использовал его, как отмычку. Надеюсь, вы не обиделись. Самочувствие нормальное?
– Никакого самочувствия, капитан. Вообще никакого.
Они проводили меня взглядом и не попрощались. Я прошел по длинному коридору к выходу на Хилл-стрит, сел в машину и поехал домой.
Никакого самочувствия – это было точно. Внутри у меня было пусто, как в межзвездном пространстве. Приехав домой, я смешал себе крепкую выпивку и стал у открытого окна в гостиной. Прихлебывая из стакана, я слушал прибой уличного движения на бульваре и смотрел, как горит над холмами, сквозь которые был прорублен бульвар, зарево большого недоброго города. Вдали, словно злые духи, завывали полицейские и пожарные сирены – то громче, то тише, умолкая совсем ненадолго. Двадцать четыре часа в сутки один убегает, другой ловит. Где-то там, в ночи, полной преступлений, люди умирали, получали увечья, в них вонзались осколки стекла, вдалбливался руль, их давили тяжелые шины. Людей избивали, грабили, душили, насиловали, убивали.
Люди голодали, болели, тосковали, мучались от одиночества, угрызений совести, от страха – злые, жестокие, трясущиеся в лихорадке или в рыданиях.
Город не хуже других: богатый, гордый, полный жизни; город отчаявшийся, проигравший, опустевший.
Все зависит от того, какое ты место занимаешь и с каким счетом сыграл.
Мне было все равно. Я допил стакан и лег спать.
