Желтый школьный автобус вырвался из толпы. В подтеках яичного желтка, пятнах от пейнтбольных шариков и брызгах крови, он выглядел пришельцем из психоделического сна — машиной времени из эры Водолея. Эббот огляделся вокруг. Возможно, кое-кто из его спутников, смотревших в окна, в прошлом были «детьми цветов» — немытые волосы, затертые джинсы… Сейчас же они — интернациональная группа ученых, следующая по пути в Месу, больше известную как Национальная лаборатория Лос-Аламоса.

Все места в автобусе были заняты. Молодые и старые, богатые и бедные, чудаковатые и обыкновенные — все они привыкли ощущать себя на переднем краю исследовательских битв. Отсюда, с задних сидений, Эббот разглядывал бобрики вытравленных светлых волос и проколотые уши, длинные космы, лысые макушки, похожие на тонзуры монахов, тоненькие шейки, борцовские плечи, буйные кудри «сумасшедший ученый» и дорогие химические завивки — мужские и женские. Были среди них утонченные космополиты, умеющие вести за ужином витиеватые беседы. Встречались и те, кого склонность к самоанализу и природная застенчивость лишали дара речи. Некоторые обожали Баха, кто-то — Паффа Дэдди. Многие преподавали в университете или руководили лабораториями, субсидируемыми государством либо частным бизнесом. Кто-то открыл филиал и истратил десятки миллионов на свои биотехнические начинания. Большинство же составляли биологи, обычно люди более светские и основательные, чем, скажем, математики или физики, специалисты по теории элементарных частиц. Эббот считал, что причина этого — в их близости к живым существам, вне зависимости от размеров последних. В том или ином смысле, биологи управляли мирской суетой. Это не давало им соскользнуть в ирреальность.

Эббот руководил Национальной Академией наук. Недавние беспорядки бросили на него тень. Он организовал ученым короткий отдых — дал вкусить тихой жизни Юго-Запада. Ранчо Энкантадо — курорт к северу от Санта-Фе. Как-то раз здесь останавливался далай-лама: в вестибюле даже висел его снимок в ковбойской шляпе. В первые два дня слушали научные доклады, показывали фотографии и катались верхом на лошадях. Этим утром ученые встали рано, позавтракали оладьями с яичницей, сели в автобус и въехали прямо в эту ревущую и свистящую толпу, поджидавшую их на шоссе 40.

В ненависти толпы сомнений не было. Демонстранты выдерживали яйца на солнцепеке несколько дней, дав им как следует протухнуть. Сернистым газом пахло даже от полицейских, сидевших на корточках в дверном проходе автобуса. С бронежилетов похожих на черепашек-ниндзя стражей порядка обильно стекали неоновая краска и кашица гнилых продуктов, а ученые отворачивались, стараясь держаться от них подальше. Краска и гнилье — это так, озорство, думал Эббот. А вот кровь — опасная угроза. Это была человеческая кровь, по пинте собранная у радикальных анархистов. Во времена разгула СПИДа и гепатита С плескать в людей кровью — не пустые разглагольствования, а самый настоящий терроризм.

Газеты расценят это как очередную демонстрацию против генной инженерии. Завзятые сторонники мира подвергнут критике как проявление насилия, однако осудят злодеев-ученых. Шериф будет подчеркнуто сдержан, губернатор примется расточать извинения. Театр, одним словом. Эббот отлично знал работу этого механизма. Кто-то сидящий очень высоко дал команду нагнать страху божьего на видных деятелей «Генома XXI», двадцать первого симпозиума Проекта генома человека.

Эббот мысленно перебирал своих вероятных врагов. В сенате продолжается жестокая грызня из-за сокращений бюджета. На ученых смотрят как на паразитов. Выступая от имени избирателей своего округа, сенатор Джимми Роллинз из Канзаса, недоумок и дешевый плагиатор, опять взбеленился и брызгал слюной. Вполне вероятно, это лоббисты Европейского союза препятствуют поставкам в свои магазины генетически модифицированной пищи. Или фермерские союзы выбивают себе займы.

— Не изводи ты себя так, — сказала соседка Эббота, на именном жетоне которой значилось: «Элис Голдинг, КУ».

«КУ», пожалуй, было чересчур скромно. Калифорнийский университет сам по себе целая империя, включающая и Лос-Аламос. Окаменевший комок жевательной резинки прилип к стене рядом с ее клетчатой юбкой. Она легонько похлопала Эббота по руке.

— Время такое, Пол.

Ее густые с проседью волосы были стянуты в толстый «конский хвост». На лице играл яркий свет низкого утреннего солнца: в его сиянии терялись морщинки от смеха в уголках глаз. На мгновение Элис сделалась лет на тридцать моложе, превратившись в ту девушку, с которой Эббот познакомился, по иронии судьбы, на бурной демонстрации против войны во Вьетнаме. Она училась тогда в Корнельском университете, он — в Массачусетском технологическом институте. Все они были полны отваги в тот день и в ту ночь.

— Это были не какие-нибудь фундаменталисты или противники абортов, — зло проворчал он. — Ты же видела их лозунги. Банда луддитов, противников прогресса: Гринпис, «Земля прежде всего», «Люди за права животных», наемники АФТ-КПП. Толпа линчевателей.

— А ты ее спровоцировал, — сказала она.

— Черт возьми, Элис, они всего лишь атаковали детский школьный автобус!

— Они атаковали идею.

— Подогретые ток-шоу и таблоидной ересью и управляемые демагогами.

— Пол, согласись, — сказала она совсем тихо. — Ты разъярен, потому что твой план сработал против тебя самого.

— Какой план? — спросил он.

— Ты использовал нас. — Ее глаза сверкнули серой сталью.

Она не выносила фальши в любом проявлении, считая ее надувательством. Именно поэтому Эббот отдал Миранду под опеку Элис, которая была ходячим уроком нравственности.

— Ты провел черту на песке. Они переступили ее. Видишь, как просто. Политика. Ты так же виновен, как и они. Хотел сделать заявление, а получил пинок под зад. Мерзко все вышло. Слава богу, никто не пострадал. Эти окна, кстати, не пуленепробиваемые.

— И что, теперь мы должны спрашивать разрешения у черни, чтоб творить науку? — бушевал он. — Кто-то ведь должен отстаивать свою точку зрения, Элис. Они же нападают не на одну только генную инженерию. Все естественные науки под огнем: отсюда и сокращение финансирования, и пустые аудитории, и клевета в газетах. Мы скользим назад в средневековье. Следующий этап — сожжение книг. Или нас самих.

— Хочешь, чтоб они любили тебя?

— Ну вот еще, — фыркнул он.

— Ты мечтаешь, чтобы они ощутили чудо научного открытия, восхитились и благодарили нас. Может, в один прекрасный день так и будет. Мы подарим им новый источник энергии. Или панацею от насморка. Или вакцину от этой средиземноморской хвори. Такие события цикличны. Но ты должен быть готов к тому, что на каждое славное прилунение «Аполлона» найдется какой-нибудь Галилей и расстроит твои планы. На каждого Солка или Кюри всегда есть Дарвин, обзывающий их обезьянами. На каждого Карла Сагана или Стивена Хокинга, пытающихся просветить народные массы, есть Менгеле или Теллер, дарящие им кошмары. Просто сейчас нам не с чем себя поздравлять, вот и все. А устраивать съезд генетиков у них на заднем дворе — дорога в никуда.

— На заднем дворе? Да мы уже на полпути в никуда.

— Ты знаешь, о чем я. Сам поднял шумиху в прессе, дав на прошлой неделе интервью той женщине из «Двадцать дробь двадцать». А ведь мог бы сфокусировать ее внимание на исследовании этого средиземноморского вируса и сделать из нас героев. Ты же вместо этого завел беседу об эволюции. Что значит: мутация есть Божий замысел? И с какой стати ты вдруг выбрал это ранчо в пустыне вместо того, чтобы поселить людей в Лос-Аламосе, где элементарно безопасней?

Еще вчера Эббот видел секретные отчеты Агентства национальной безопасности, в которых рекомендовалось немедленно закрыть границы США на трехмесячный срок. Это будет драконовская мера: ни воздушных, ни морских, ни сухопутных переездов, никаких транспортировок грузов, деловых путешествий в Париж и обратно или пасхальных каникул в Канкуне — на все это ожидалась директива президента. Политиканы и бюрократы будут ставить препоны до самого Судного дня. Экономика рухнет. Президент колебался. Но эпидемия ящура и коровье бешенство в Европе несколько лет назад, а совсем недавно схватка Америки с сибирской язвой оказались своевременными уроками, многому научив власти. Президент был близок к подписанию директивы. В настоящее время, однако, нет смысла сеять в народе панику. На самых верхах пришли к соглашению: пока работаем, как прежде. Элис, в отличие от Эббота, не входила в узкий круг посвященных.

— Средиземноморская вспышка эпидемии в тысячах километров от большинства американцев. Кроме того, европейцы справляются с ней. Нас это пока не касается. Мы живем в свободной стране, Элис, — вот о чем я хотел заявить. И наука все еще неотъемлемая часть жизни.

— И чтобы доказать это, ты подверг всех нас риску. Нам крупно повезло.

Она его все-таки уела. В некотором смысле эти люди были в его власти — от биологов до астрономов, от экспертов по робототехнике до охотников за бабочками. Занимая трон Царя науки, как его величали, Эббот опекал ученых, подкармливая фондами, которые волшебным образом вытягивал у Конгресса, корпораций и истинных адептов своей веры. Он давал им кров, защищал своим Моисеевым авторитетом, нанимал адвокатов по темным делам и специалистов по пиару. Он приспосабливал их исследования к своим грандиозным планам. Награждал за гениальность, не исключая даже выходцев из других стран, которых затянуло на его орбиту, послов науки, прибывших в его империю. И он чувствовал вину перед толпой. Он их властелин, и его работа — защищать каждого из них. Элис права. Вместо пейнтбольных шариков могли прилететь пули.

— Обожаю этот утренний час, — неожиданно заявила Элис, и Эббот взглянул на нее.

Элис делала вид, что смотрит в окно, покрытое пленкой разбитых яиц и слюны. Толпа напугала ее. Сейчас ей хотелось поскорее начать новый день.

За эти годы Эббот, как, впрочем, и Элис, не раз пытался объяснить себе, почему они так и не поженились в юности. Если б ты тогда сказал то или сделал это, говорили бывало они. Но свадьба так и не состоялась. Они шли каждый своей дорогой: находили спутников жизни, создавали семьи, теряли супругов. Смерть забрала у Элис мужа Виктора шесть месяцев назад, едва не прихватив и ее саму. Хирурги подлатали разбитое сердце, но она все еще была слаба.

Эббот, расчувствовавшись, хотел взять Элис за руку, задержать в своей, не для того, чтобы оправдаться или утешить ее, а просто напомнить им обоим, как все могло быть… Но не стал. Если бы они были моложе и будь от этого толк… Однако в брак ни один из них теперь уже не вступит.

Автобус свернул и направился к вершине холма. Они проехали через Лос-Аламос. Простенькие, непритязательные дома и зеленый парк — типичный американский городок 1970-х годов с населением, занятым на предприятии одной компании. Род ее деятельности звучал просто и понятно: Большая наука.

Они остановились у моста через каньон с отвесными склонами. Обычно автобус без остановок шел дальше, в исследовательский комплекс. Однако после демонстрации на выезде из ранчо Энкантадо в это утро здесь их встречали вооруженные до зубов солдаты. Офицер с планшет-блокнотом забрался в автобус и направился по проходу туда, где сидели Эббот и Голдинг. Элис будто заранее знала, в каком именно месте подписать ему документ. Офицер сказал: «Благодарю, мэм» — и принялся раздавать электронные пропуска и дозиметры. Солдаты дали знак водителю автобуса проезжать через временную баррикаду. Когда пересекли мост, напряжение спало. Вид пулеметов на «хаммерах» для многих ученых был в новинку. Они отнеслись к электронным пропускам и радиационным биркам как к билетам в тематический парк Джеймса Бонда.

Территория лаборатории занимала около двадцати квадратных миль, разбитых на технические зоны — корпуса с исследовательским оборудованием и офисные строения. В пятидесятые, когда люди были напуганы фильмами «Годзилла» и «Капля», Комиссии по атомной энергии США было поручено исследовать мутации, вызываемые ионизирующим излучением. Уж если правительство собиралось сбрасывать водородные бомбы или строить ядерные реакторы, требовалось изучить последствия. Со временем комплекс прошел своего рода модернизацию. Комиссия по атомной энергии стала министерством энергетики. Лос-Аламос перешел под крыло администрации Калифорнийского университета. Генетические исследования трансформировались в проект «Геном человека». И теперь Элис Голдинг и Пол Эббот, два бывших участника антивоенной демонстрации, управляли едва ли не всеми аспектами жизни и деятельности родины водородной бомбы.

Они въехали на пустую парковку перед недавно отстроенным зданием — на вывеске значилось: «Лаборатория Альфа». Автобус остановился. Одинокая скрюченная фигура в кресле-каталке встречала их. Человек в коляске был похож на искалеченного пилота истребителя: его кресло — настоящая кабина самолета, ощетинившаяся сложными техническими устройствами, рычагами управления и встроенным компьютерным терминалом.

— Кавендиш, — прошипел один из пассажиров.

— Черный принц, — подхватил кто-то.

Именно таким его запомнил Эббот на слушаниях комиссии в Вашингтоне два или три года назад. Ни пуговки — высокий, вплотную к шее воротник. Дешевые мокасины. Гладко выбритый маленький подбородок.

Основанием для первого слушания в Конгрессе стало печально известное «мясное дерево» Кавендиша. Спонсируемый компанией «Бюргер Кинг», Кавендиш трудился в частной лаборатории в Небраске и каким-то чудом явил на свет стадо безголовых коров. В действительности головы у них присутствовали, но генетически «обнуленные», очищенные от всего «лишнего»: крохотная оболочка из кости с двумя отверстиями — одно для дыхания, другое для приема пищи. Он исключил из проекта, то есть удалил у животных глаза, уши, челюсти и рога — все избыточное для рудиментарного состояния. Чисто технически каждое животное обладало мозгом: комочек мозгового ствола управлял работой легких и органов пищеварения.

До того времени никто не слыхал об Эдварде Кавендише. В мгновение ока все изменилось. Проигнорировав традиционные для мира науки публикации, он вывалил эту историю прямо на свет божий. От его фотографий мир испытал настоящий шок. «Мясные деревья» — так окрестил Кавендиш свои творения. Он привел внушительный перечень способов их использования. Животные могут послужить дешевым источником белковой пищи для стран третьего мира. Размещенные на специальных фермах, эти клоны позволят сохранить влажные тропические леса и вернуть пастбищные земли Америки бизонам. А поскольку коровы-мутанты рождаются в состоянии комы, подчеркнул Кавендиш, они абсолютно не испытывают боли во время «сбора урожая». Они не обладают сознанием, лишены «души животных», поэтому даже вегетарианцы могут есть их без угрызений совести.

Ученые мужи тотчас вцепились в самую суть проблемы. Если кто-то может сотворить безголовых коров для сбора «урожая» мяса, почему невозможно создание безголовых людей для трансплантации органов? В течение нескольких жутких недель Кавендиш находился в центре внимания международной общественности, даже опередив с небольшим преимуществом супертайфуны в Бангладеш и взрывы автомашин в Квебеке. Таблоиды, продающиеся в супермаркетах, вздымали народную истерию до небес. У каждого было свое мнение — от ковбоев, предсказывавших конец семейным фермам, до епископов и философов, порицавших насилие Кавендиша над природой. В итоге инцидент обернулся для него дерзким и неловким «первым балом» в свою честь, театром одного актера. Конгресс оперативно издал закон, запрещающий «мясные деревья». Но это не стало концом Кавендиша.

Вторично Эббот столкнулся с ним после «неандертальского» инцидента. Использовав ДНК из замороженного альвеолярного нерва нижней челюсти и «позаимствовав» матку у джерсийской дойной коровы, Кавендиш клонировал младенца неандертальца. И вновь его детище потрясло мир и вызвало неожиданный поворот событий. Поскольку гомо неандерталис был по самому строгому определению не гомо сапиенс, Кавендиш умудрился обойти все табу, технически не нарушая их. Психологический барьер был преодолен. Настало время клонирования человека.

Президентская комиссия под председательством Эббота с сознанием долга выслушала моралистов и соискателей «Цыпленка Цыпы». В ходе слушаний Эббот проникся уважением к Кавендишу. Презрение молодого человека к нерешительному и боязливому исследованию коренилось в его глубинной мизантропии. Он был умен и дерзок и обладал искусным коварством молодого турка. В чем-то Кавендиш был точной копией Эббота в те годы, когда тот еще не осознал, что общественность есть не инструмент, а набор инструментов.

— А я думал, он вне закона, — сказал один из ученых.

— Нет, всего лишь под цензурой, — ответила женщина. — Ему еще позволяют баловаться здесь. По-любительски, но на деньги налогоплательщиков!

Именно Эббот упрятал Кавендиша в Лос-Аламос после «неандертальского» конфликта. Элис презирала этого человека, но смирилась с доводами Эббота. Наука не могла позволить себе потерять такую ясную голову, как у Кавендиша. И в то же время нельзя было разрешать ему бесконтрольно неистовствовать в мире. Теоретически в Лос-Аламосе его гений можно было держать в клетке под бдительным наблюдением его величайшего критика — Элис. Проблема в том, что у нее под надзором было еще пятьдесят проектов плюс совещания по бюджету и системе управления университетом. Однако ее сердечный приступ фактически исключил возможность контроля над Кавендишем. Никто толком не знал, чем он занимался последние шесть месяцев. Искусственная матка находилась в процессе создания — вот и все, что было известно Эбботу. И каким-то образом в этом была замешана Миранда.

Стоя у окна, Эббот поискал ее взглядом. С годами он все больше скучал по своей мятежной дочери. Пола не удивило, что она не пришла встретить его. Холодная, надменная Миранда, унаследовавшая эти черты характера у отца. Элис прочитала на его лице разочарование.

— Мы найдем ее, — сказала она. — Миранда хочет видеть тебя.

— Не сочиняй, ладно? — попросил он. — Будь уж так любезна.

— Прими ее такой, какая есть, — сказала Элис. — Это будет началом. Попробуй гордиться ею.

— Думаешь, я не горжусь?

— Пол, — сказала она, — Миранда не враг тебе.

— Что?

Но Элис молчала.

Кряхтя под весом оружия и защитного снаряжения, копы сошли первыми и заняли позиции. Как дети на экскурсии, ученые высыпали из автобуса. Нескольким престарелым помогли спуститься по ступеням. Сентябрь только начался, но здесь, на высоте восьми тысяч футов, было прохладно. Они теснились группками, кое-кто кутался в шерстяные пледы с логотипом ранчо Энкантадо.

— С добрым утром, — радостно приветствовал Кавендиш всех сразу.

Он скользнул взглядом по прибывшим, будто считал по головам. Заметил Эббота, Голдинг, признавая их власть.

— Ба! — кивнул ему кто-то в ответ.

Увидев автобус снаружи, пассажиры пришли в ужас от нанесенного ему ущерба.

Кавендишу, казалось, не было до этого никакого дела.

— Давайте за мной, — сказал он. — Вы опоздали. Вот-вот начнется.

— Ведите себя прилично, — громко предупредила какая-то женщина.

— Вот именно, — добавил кто-то еще.

Они задирают его, подумал Эббот. Их гложет любопытство, а они не желают в этом себе признаться. К тому же Кавендиш пугал их. Вновь прибывшие входили внутрь. Кавендиш дождался, пока Эббот помог Элис сойти со ступенек автобуса.

— Все еще выздоравливаем, доктор Голдинг? — любезно поинтересовался Кавендиш.

У него были васильково-синие глаза и длинные черные ресницы. К несчастью, эта благородная красота еще больше подчеркивала искажавшую его лик гримасу страдания. Казалось, что, даже когда Кавендиш чему-то удивлялся, его лицо не выражало ничего, кроме суровости.

Эббот почувствовал, как напряглась рука Элис на его локте.

— Извините, доктор Кавендиш, — ответила она. — Хирурги поспели вовремя. Так что вам придется терпеть меня на работе еще несколько лет.

— Вы не так меня поняли, — сказал Кавендиш. — Воздух здесь разреженный, и новичкам первые дни приходится туго.

— Я не новичок, — ответила она.

«Что происходит?» — недоумевал Эббот.

Их диалог мало напоминал обычные бюрократические трения. Он открыл было рот, но передумал вмешиваться. Это территория Элис, ее норовистый сотрудник, и дело касалось только их двоих. Он отвернулся. Водитель автобуса брызгал спреем для мытья стекол на кевларовые жилеты копов и вытирал их бумажными полотенцами.

— Как сказать… — возразил Кавендиш. — Вы не навещали нас почти полгода.

— В связи с чем приказала каждому отделу отчитываться ежемесячно. А вы это проигнорировали, укрыв свою работу завесой молчания. Я не люблю сюрпризы.

— Верно, — сказал Кавендиш.

Он не желал вянуть на корню. Мечтал заполучить должность Элис или, как минимум, избежать ее надзора. Эбботу было очевидно: этот человек грезил о своем королевстве.

Кавендиш повел их в здание.

Все трое зашли в лифт. Подсвеченная настенная панель демонстрировала: три этажа расположены под поверхностью земли и три над ней. Они опустились на четвертый уровень; не исключено, что существовали и более глубокие. Эббот знал: это не единственное здание с многоуровневыми подвалами. Во времена холодной войны Лос-Аламос и создавали именно с таким расчетом, чтобы здесь можно было укрыться при взрыве термоядерной бомбы.

Лифт доставил их в небольшой выложенный красно-белой кафельной плиткой вестибюль с несколькими дверями. Заметно ощущалось избыточное давление воздушного шлюза. Теплый поток дул Эбботу в лицо, словно тропический бриз. Посередине воздушного шлюза он разглядел нехитрые ультрафиолетовые ворота. Источник омывал каждого посетителя душем низкорадиоактивного излучения, убивая принесенных извне микробов на одежде и коже.

— Родовой зал, — объявил Кавендиш.

Дальняя дверь скользнула в сторону.

Они словно совершали погружение в морские глубины. Помещение представляло собой пещеру тридцати футов высотой, залитую тусклым зеленовато-голубым светом. Две стены занимали рабочие станции, каждая со своим комплектом приставных лестниц и переходных мостков. Вдоль третьей вытянулся ряд застекленных кабинетов, напоминающих ВИП-ложу на стадионе. В центре высился огромный сферический резервуар-аквариум из стекла, усиленного металлическими ребрами жесткости. Воздух ритмично пульсировал.

— Это заключительная стадия работы нашей искусственной матки, — объяснил Кавендиш. — Звук, что вы слышите, идет от монитора, следящего за сердцебиением плода.

Эббот тотчас стал сопоставлять факты. Посчитал пульс: если он и принадлежал человеку, то, во всяком случае, не младенцу. Вода была голубого цвета. Синтезированная амниотическая жидкость, предположил он. На платформе у воды трое мужчин и высокая женщина в гидрокостюмах прилаживали на лица маски и загубники аквалангов. Похоже, в самом деле здесь шла подготовка к родам.

Голдинг выглядела ошеломленной.

— Как вы умудрились все это достать? — потребовала она ответа. — Ничего подобного в бюджете не было.

— Почти все добро насобирал в других лабораторных корпусах мой ловкач-помощник, — ответил Кавендиш. — А у нас было то, что хотели заполучить другие лаборатории. Прямой товарообмен. Без всяких документов и денежных операций. Бюджет не затронут.

— Ваш ловкач?

— Мой специалист по закупкам, если хотите. Я с ним и раньше работал. Он бродит тут где-то рядом, здоровый такой парень. Смышленый, изобретательный. Я решил взять его на борт.

— Это не пиратский корабль, — сказала Голдинг. — Объясните, что здесь происходит.

— Справляемся, используя только подручные средства и ничего больше, — ответил Кавендиш.

Ассистент передал свернутую в трубочку распечатку ЭКГ с отметками карандашом и синими чернилами. Кавендиш развернул ее на коленях и клавиатуре компьютера.

— Мы на финишной прямой, — объявил он Эбботу и Голдинг. — Если вы присоединитесь, будем готовы начинать.

Они перешли железный решетчатый мост и приблизились к остальной группе в кабинках наблюдения на полпути к стене с аквариумом. Зеленовато-синий свет струился по лицу Элис. Послышался всплеск. В ореоле из белых пузырьков появился аквалангист с длинными стройными бедрами.

— А матерью вполне могла быть она, — сказала Элис.

Эббот вздрогнул от удивления, узнав Миранду.

К девушке присоединились остальные ныряльщики. Они образовали круг и, подняв головы вверх, замерли в ожидании. Через минуту в воду опустили плексигласовый контейнер размером с небольшую телефонную будку. Аквалангисты сошлись и быстро открыли контейнер — в нем находился темный, испещренный венами зародышевый мешок с болтающимся витком то ли мягкого кабеля, то ли пуповины.

Работая ластами, пловцы бережно придерживали мешок со всех сторон, бдительно наблюдая за цветными проводами, уходящими к поверхности. Один из них подключен к монитору состояния плода, решил Эббот, остальные передают другую необходимую информацию.

Затем он разглядел, что лежало, свернувшись клубком, в мешке. Элис застонала.

В озаренном подводными светильниками мешке согнувший ноги, скорчившийся силуэт отчасти напоминал роденовского Мыслителя. Ожидание буквально наэлектризовало ученых. Они не отрывали глаз от свободно плавающей утробы. Орган пульсировал.

Насколько мог видеть Эббот, силуэт в мешке выглядел чересчур крупным. Сжавшийся в позе зародыша плод был размером с любого из кружащих вокруг дайверов. Даже неандертальский младенец был в четыре раза мельче. Как они сотворили такого гиганта?

— Кавендиш! — раздался возмущенный возглас из рядов наблюдавших. — Где вы, бога ради!

— Здесь, — отозвался Кавендиш. — Я по-прежнему с вами.

Все посмотрели вверх. Поднявшись на маленьком лифте, он теперь восседал над ними рядом с резервуаром. По лицу Кавендиша скользили зеленые блики монитора его компьютера.

— Тринадцать недель назад клонированный эмбрион был имплантирован в искусственную матку — ту самую, что вы сейчас наблюдаете плавающей в нашем родильном резервуаре.

Он говорил быстро и четко.

Никаких вопросов и ответов. Он спешил, словно стараясь угнаться за биением нового сердца.

«Тринадцать недель! — подумал Эббот. — От зачатия до рождения всего три месяца? — Затем новая мысль: — Миранда».

Он вспомнил ее маленького монстра Уинстона, рожденного в состоянии полной зрелости.

— Наша матка знаменует собой революционный прорыв, — разглагольствовал Кавендиш. — В состав тканей зародышевого мешка входит нейлон — для большей прочности на растяжение — и материал из собственной ДНК эмбриона. По мере развития плода росла и матка. Пупок сделан из эмбриональной ДНК в сочетании с генами паучьей нити, что дало возможность подсоединить пластиковую трубку. В течение беременности питательные вещества, выращенные из стволовой клетки самого эмбриона, поступали по эластичной трубке. Еще одна была присоединена к обыкновенному искусственному сердцу — благодаря этому насыщалась кислородом кровь и удалялись загрязнения. Внутри зародышевого мешка поддерживалась температура девяносто восемь и шесть десятых градуса по Фаренгейту.

Аудитория слушала без признаков радости.

— Вот жулик, он все-таки сделал это, — проворчал мужской голос.

— Но тринадцать недель? — удивлялись биологи.

Внешне плод явно напоминал человеческий, в то же время как будто не являясь таковым.

Кавендиш не обращал внимания на гул голосов.

— Его рождение — а это мальчик, я немного подпорчу сюрприз, — мы рассчитали так, чтобы в нем приняли участие вы. Я рад объявить, что время настало!

— Стойте! — крикнул кто-то. — Остановите это, ради бога!

Толпа расступилась, и перед ними предстал сэр Бенджамин Барнс, хрупкий старичок-британец, опирающийся на вересковую трость. Один из создателей учения о ДНК, он пустил свою Нобелевскую премию на личное обогащение и соблазнение красавиц разных наций. Он также всячески ставил палки в колеса тем, кто пытался следовать по его стопам.

— Это ваше шоу уродов погубит всех нас. Вы представить себе не можете, на что способна толпа…

С лица Кавендиша не сходила загадочная улыбка Моны Лизы. Он дал старику договорить.

— Если вас правильно учили, сэр, — продолжил Барнс, — вы обязаны знать, что наука — это неторопливый, мирный и осторожный процесс. Людям нужно время, чтобы понять смысл ее открытий. Переварить, так сказать.

Кавендиш вскинул голову, прислушавшись к биению пульса — тот участился. Это противоречило осторожности.

— Боюсь, на это времени уже не хватит, — сказал он. — Если только вы не хотите убить это невинное создание вашими добродетелями.

Старик Барнс ударил тростью об пол. Резиновый наконечник не издал ни звука.

— Это принуждение. Я возражаю. Решительно протестую!

Пульс ускорился.

— Значит, сэр Бенджамин голосует за смерть, — сказал Кавендиш. — А остальные?

Эббот внимательно наблюдал за этой стычкой. Он знал ее исход или думал, что знает. Ребенок должен родиться. Но не раньше, чем Кавендиш обуздает их волю. Он атаковал их лицемерие. Долгие годы люди понимали, что проблема клонирования человека вот-вот будет решена, и ждали новостей. Они уже обладали технологией, генетической картой, навыками, но не могли сделать одного — осмелиться.

Маленький отряд ученых безмолвствовал. Сердце ускоряло бег: усиленный динамиками пульс бился уверенно, сильно, тревожно. Элис подала голос:

— Вы вывернули природу наизнанку.

— Я сотворил что-то новое? — парировал Кавендиш. — Себя не забудьте. Мы ведь с вами делаем одну работу.

— Именно это мы и не делаем, что и подчеркнул сэр Бенджамин.

Эббот выжидал. Проигнорирует Кавендиш? Обзовет их глупцами? Он оказался умнее.

— Если я правильно помню, — ровным голосом сказал он, — Прометей не спрашивал у богов разрешения забрать огонь. Он протянул руку и отобрал его у них.

— И был наказан: обречен на вечную муку, — напомнила ему Элис.

— Да, но он знал, чем рискует, и отважился на это, — сказал Кавендиш. — Озарил светом нашу кромешную тьму.

Монитор плода пульсировал в ушах. Фигура в мешке начала вяло ворочаться. Плавая в резервуаре, Миранда провела руками по стенкам мешка, будто успокаивая не рожденное еще дитя.

Элис не сдавалась:

— Чего ради?

— Как сказал великий Оппенгеймер, — ответил Кавендиш, — «когда вы видите что-нибудь технически аппетитное, вы устремляетесь вперед и делаете это».

— Но цель-то какова?

Кавендиш пожал плечами.

— Как знать? Однако уверен, когда-нибудь ее отыщут.

Все смотрели на Элис. Она была его боссом. Он подчинился ей, но лишь затем, чтобы вынудить ее уступить.

— Принимайте роды, — едва слышно проговорила она.

— Как вам угодно.

Кавендиш решительно вдавил кнопку на компьютерной панели кресла-каталки. Это был сигнал.

Один из пловцов перекусил цветные провода кусачками. Звуки пульса угасли. В наступившей тишине все слушали, как отдаленный голос ведет отсчет до нуля. Провода вытянули из резервуара.

В руке Миранды появился скальпель. Она сделала аккуратный надрез. Мешок раскрылся. Его содержимое хлынуло наружу розоватой струйкой, ухудшившей видимость. Остальные пловцы помогали раздвигать края надреза одновременно с движением скальпеля. Когда с плаценты сняли плодную оболочку, в воду выплыло еще больше остатков органических веществ. Поначалу за спинами пловцов и розовой дымкой никто не мог разглядеть новорожденного.

Наконец клон выплыл наружу. И стал тонуть, тут же погрузившись в воду вверх тормашками, как упавший скалолаз, а пуповина тянулась следом, будто лопнувшая страховка. Эббот подумал, что, может, скальпель сорвался: из головы новорожденного потянулась черная струя. Но это оказалась не кровь, а длинные, в три или четыре фута, волосы.

Миранда резко изогнулась и нырнула. Словно в замедленном повторе, она развела руки и подхватила новорожденного снизу. Его волосы окутали ей плечи.

Это был не младенец. Клон расправил руки и выпрямил ноги, на каждой конечности виднелся ряд загнутых, переплетенных между собой ногтей. У него была борода. Волосы и ногти, росшие на протяжении всей жизни, догадался Эббот. Растительность на теле клона казалась абсолютно черной на фоне кожи, никогда не видевшей солнца.

Остальные ныряльщики подплыли к Миранде и все вместе направились к поверхности, бережно придерживая между собой новорожденного. Когда они достигли смотровых окошек, клон неожиданно пробудился в новом для себя мире. Он открыл глаза. Голубые. Васильковые.

— Смотрите! — охнул кто-то.

Даже за стеклом маски было видно, насколько потрясена Миранда.

Лицо существа нельзя было не узнать. Кавендиш клонировал самого себя. Отчаянная дерзость.

Глаза новорожденного раскрылись еще шире. Клон повернул голову и заметил ученых по ту сторону стекла. Над струящейся бородой мелькнула тусклая улыбка.

— Видели? — спросил Эббот шепотом у Элис.

— Ну конечно. — Элис вся кипела. — Он нас приговорил. Джинна выпустили из бутылки.

— Нет, Элис. Он улыбнулся. Он узнал нас.