XVIII
Цицерону не оставалось ничего иного, кроме как дожидаться реакции Гортензия. Мы провели много часов в скучной тиши библиотеки Аттика, окруженные древней мудростью манускриптов, под суровыми взглядами великих философов, а июльский день за окнами тем временем все больше наполнялся жарой и пылью. Я, конечно, мог бы написать на этих страницах, что мы коротали время, обсуждая те или иные максимы Эпикура, Зенона или Аристотеля, я мог бы соврать, что Цицерон изрек нечто глубокомысленное относительно демократии, но не хочу кривить душой. На самом деле ни у одного из нас не было настроения заниматься политическим или философским теоретизированием. Особенно это касалось Квинта, который организовал выступление Цицерона при большом скоплении народа в Эмилиевом портике и теперь ворчал на брата, упрекая его в том, что он попусту теряет драгоценное время.
Конечно же, мы обсуждали сенсационное выступление Цицерона в Сенате.
— Видели бы вы рожу Красса, когда он решил, что я вот-вот назову его имя! — со смехом вспоминал Цицерон.
Обсуждалась и возможная реакция аристократов на подброшенную им Цицероном наживку, причем все сошлись во мнении, что, если они не попадутся на нее, то Цицерон окажется в очень опасной ситуации. Он то и дело спрашивал меня, точно ли Гортензий прочитал его письмо, и мне приходилось снова и снова уверять Цицерона в том, что он сделал это в моем присутствии.
— Что ж, тогда дадим ему еще час, — говорил Цицерон и снова начинал мерить библиотеку нетерпеливыми шагами, время от времени останавливаясь, чтобы бросить Аттику какую-нибудь едкую реплику, вроде: «Они что, всегда так популярны, эти твои холеные друзья?» Или: «Объясни мне, пожалуйста, хоть изредка поглядывать на часы считается у аристократов дурным тоном?»
Изысканные солнечные часы Аттика показывали уже десятый час, когда наконец в библиотеку вошел один из его домашних рабов с сообщением о том, что прибыл управляющий Гортензия.
— Мы что, будем теперь вести переговоры с его слугами? — пробормотал Цицерон, но нетерпение его было столь велико, что он чуть ли не вприпрыжку выскочил из комнаты и поспешил в атриум. Мы, разумеется, последовали за ним. В атриуме ожидал тот самый костлявый управляющий, которого я видел утром в доме Гортензия, только на сей раз он был куда обходительнее. Костлявый сообщил, что на улице ожидает двухместная повозка, которая должна отвезти Цицерона к его, костлявого, хозяину.
— Но я должен ехать с ним! — возмутился Квинт.
— Мне приказано привезти сенатора Цицерона, — невозмутимо ответил посланец Гортензия. — Встреча весьма секретна. С сенатором может поехать только один человек — его секретарь, который умеет быстро писать слова.
Мне это понравилось не больше, чем Квинту. Мне — потому что я не хотел подвергаться перекрестному допросу со стороны Гортензия, Квинту — потому что отказ допустить его на встречу стал для него унижением и, — возможно, это лишь мое предположение, — потому что он опасался за безопасность брата.
— А если это ловушка? — возбужденно спросил Квинт. — Вдруг там Катилина? А что, если он устроит тебе засаду на дороге?
— Вы находитесь под защитой сенатора Гортензия, — сухо заявил костлявый. — От его имени и в присутствии всех этих свидетелей я даю вам слово чести, что вам ничего не угрожает.
— Ладно, братец, не волнуйся. — Цицерон ободряюще потрепал Квинта по плечу. — Все будет хорошо. Гортензий сейчас не заинтересован в том, чтобы со мной что-нибудь «случилось». Кроме того, — улыбнулся он, — разве не является гарантией моей безопасности то, что в данный момент я нахожусь под кровом своего друга Аттика, и, следовательно, пользуюсь его гостеприимством. Пойдем, Тирон, послушаем, что нам скажут.
Мы покинули безопасное пристанище, каковым являлся для нас дом Аттика, и, спустившись немного ниже по улице, увидели красивую двухколесную повозку с эмблемой Гортензия на боку. Управляющий уселся рядом с кучером, мы с Цицероном устроились внутри, и повозка покатила вниз по склону. Однако, вместо того чтобы свернуть на юг, в направлении Палатинского холма, мы, вопреки нашим ожиданиям, поехали на север, по направлению к Фонтинальским воротам. Цицерон набросил полу своей тоги на голову, чтобы якобы защититься от пыли, валившей из-под колес. На самом деле он просто не хотел, чтобы сочувствующие ему потенциальные избиратели видели его в принадлежащей Гортензию повозке.
Однако, когда мы выехали из города, Цицерон снял импровизированный капюшон. Я видел, что ему не по себе. Несмотря на заверения слуги Гортензия и его, Цицерона, напускное бесстрашие, он все же знал, что на пустынной дороге с ним запросто может произойти «несчастный случай».
Солнце было большим и уже опускалось, стремясь спрятаться за выстроившимися вдоль дороги гробницами. Тополя отбрасывали зловещие тени, лежавшие на нашем пути, словно расселины ледника.
В течение некоторого времени мы медленно тащились позади повозки, запряженной волами, не имея возможности обогнать ее, но вот, когда дорога стала пошире, возница щелкнул хлыстом, и наша повозка, резко вильнув влево, набрала скорость и вырвалась вперед. К тому моменту, я полагаю, мы оба уже догадались, куда нас везут, поэтому Цицерон вновь накинул на голову полу тоги и низко опустил голову. Какие мысли крутились в его мозгу?
Мы свернули с главной дороги и поехали вверх по крутому склону, по второстепенной дороге, недавно засыпанной гравием, — мимо журчащих полноводных ручьев, через тенистые сосновые рощи, где тишина нарушалась только воркованием голубей, и вскоре добрались до огромных распахнутых ворот. За нами, посреди просторного парка, виднелась невероятных размеров вилла. Я сразу же узнал ее. Модель именно этого дома показал Габиний завистливой толпе на форуме, сообщив, что это — дворец Лукулла.
* * *
На протяжении всех прошедших с тех пор лет, стоит мне ощутить запах еще не высохшего цемента и влажной краски, я сразу же возвращаюсь мыслями к Лукуллу и грандиозному мавзолею, который он выстроил для себя за пределами стен Рима. Какую выдающуюся и грустную фигуру являл собой этот человек! — пожалуй, самый блистательный военачальник, вышедший из среды аристократов за последние полвека. И это при том, что в результате приезда Помпея на восток у него была украдена его самая важная победа, а политические интриги, в которых активно участвовал и Цицерон, обрекли его в течение многих лет скитаться за пределами Рима — обесчещенного и лишенного даже возможности прийти в Сенат, ибо за появление в городе он мог поплатиться правом на получение триумфа.
Поскольку Лукулл все еще обладал военным империем, на территории виллы находилось много часовых и ликторов — так много, что Цицерон логично предположил, что, помимо Лукулла, здесь, видимо, присутствует еще один высокий военный чин.
— Как ты думаешь, может ли случиться так, что Квинт Метелл тоже здесь? — прошептал он мне на ухо, когда мы, следуя за управляющим Гортензия, шли по длинным коридорам. — Всемогущие боги, мне кажется, что он здесь!
Мы миновали множество комнат, забитых военными трофеями, и наконец очутились в большом помещении, называемом Залом Аполлона. Здесь, расположившись под фреской с изображением божества, выпускающего из золотого лука горящую стрелу, негромко беседовали шестеро мужчин. Услышав звук наших шагов по мраморному полу, они умолкли и повернули головы в нашу сторону. Квинт Метелл действительно находился среди них — располневший, поседевший, немного истрепавшийся за годы своей службы на Крите, но по-прежнему напоминавший того самого человека, который когда-то пытался запугать сицилийцев и заставить их отказаться давать показания против Гая Верреса. По одну сторону от Метелла сидел его давний союзник по судебным баталиям Гортензий, а по другую — Катулл, все такой же тощий и угловатый, как прежде. Изаурик — великий старец Сената — присутствовал тоже. В тот июльский день ему, вероятно, было не меньше семидесяти лет, но он не выглядел на свои годы. И неудивительно: ему предстояло прожить до девяноста лет и похоронить всех присутствовавших в тот день в Зале Аполлона. Я заметил в руках Изаурика расшифровку тайных переговоров, которые утром передал Гортензию.
Секстет заключали братья Лукулл. Младший из них, Марк, был хорошо мне знаком, поскольку я часто видел его на одной из передних скамеек Сената, а вот Луция, знаменитого военачальника, я, как ни странно, не узнал вовсе. Этому тоже не приходилось удивляться, ведь из последних двадцати трех лет восемнадцать он провел в нескончаемых военных походах. Луцию было за пятьдесят, и, увидев его, я сразу понял, чем была вызвана жгучая зависть Помпея по отношению к этому человеку и почему дело едва не дошло до драки, когда они встретились в Галации во время передачи командования над восточным фронтом. Луций Лукулл излучал такое величие и достоинство, что рядом с ним даже Катулл казался самым заурядным человеком.
Молчание нарушил Гортензий. Выйдя вперед, он представил Цицерона Лукуллу. Цицерон протянул хозяину дома руку, и несколько томительных секунд мне казалось, что тот откажется пожать ее, поскольку военачальник вполне мог счесть Цицерона агентом своего врага Помпея. Однако затем Лукулл все же пожал протянутую руку — очень осторожно, как берут грязную тряпку в отхожем месте.
— Император! — проговорил Цицерон с вежливым поклоном, а затем кивнул Метеллу и с той же почтительностью повторил: — Император!
— А это кто такой? — требовательным тоном спросил Изаурик, мотнув головой в мою сторону.
— Это мой секретарь, Тирон, — пояснил Цицерон. — Он-то и записал все, о чем говорилось в доме Красса.
— Не верю ни одному слову! — заявил Изаурик, тыкая стенограммой в мою сторону. — Никто не может записывать слова с той же быстротой, с которой они произносятся! Это выходит за пределы человеческих возможностей.
— Тирон изобрел собственную систему скорописи, — пояснил Цицерон. — Пусть он сам продемонстрирует вам записи, сделанные им прошлой ночью.
Я достал из кармана свои таблички и протянул их недоверчивым нобилям.
— Поразительно! — поразился Гортензий, внимательно изучая написанное. — И что же, каждый из этих значков означает определенный звук?
— В основном они означают слова и наиболее распространенные фразы, — ответил я.
— Докажи, — воинственным тоном потребовал Катулл. — Запиши все, что я сейчас скажу. — И, не дав мне более двух секунд на то, чтобы приготовить новую табличку и взять стило, быстро заговорил: — Если то, что я прочитал в этих бумагах, соответствует истине, можно с уверенностью сказать, что преступный заговор поставил наше государство перед угрозой гражданской войны. Если прочитанное мною является ложью, это — самая отвратительная фальшивка в нашей истории. Я не верю, что столь подробная запись могла быть сделана рукой человека. О том, что Катилина относится к числу горячих голов, нам всем и без того известно, но при этом он — истинный римлянин благородного происхождения, а не какой-то хитрый и амбициозный чужак. Поэтому его слово всегда будет значить для меня больше, чем слово выскочки! Что тебе от нас нужно, Цицерон? Не можешь же ты после всего, что произошло между нами, всерьез рассчитывать на то, что я поддержу тебя на консульских выборах? Так чего ты хочешь?
— Ничего, — с вежливой улыбкой ответил Цицерон. — У меня появилась кое-какая информация, которая, как мне подумалось, может представлять для вас интерес. Я передал ее Гортензию, вот и все. Это ведь вы меня сюда привезли, помните? Я к вам в гости не напрашивался, и поэтому, возможно, именно я должен у вас спросить: «Чего хотите вы?» Угодно ли вам оказаться в тисках между Помпеем с его армиями на востоке и Цезарем с Крассом с поддерживающей их городской италийской чернью, чтобы из вас капля по капле выдавили остатки жизни? Или вы доверите защитить вас двум людям, которых вы поддерживаете на консульских выборах, — один из них дурак, другой сумасшедший, которые в собственных домах порядок навести не могут, не говоря уж обо всей нации? Что ж, очень хорошо, тогда у меня по крайней мере будет спокойна совесть. Я исполнил свой патриотический долг, предупредив вас о том, что происходит, хотя вы никогда не входили в число моих друзей. Я также продемонстрировал свое мужество, когда сегодня в Сенате вступил в открытое противоборство с этими преступниками. Ни один другой кандидат в консулы никогда не делал ничего подобного в прошлом и не сделает в будущем. Я превратил их в своих врагов, но при этом продемонстрировал вам их истинные лица. Но от тебя, Катулл, и от всех вас мне не нужно ровным счетом ничего. А если вы пригласили меня лишь для того, чтобы оскорблять, желаю вам приятного вечера и удаляюсь.
Цицерон повернулся и направился к двери, а я, как обычно, последовал за ним, думая, что в тот момент время для него, наверное, остановилось. Мы уже почти достигли утопающего в густой тени дверного прохода, через который нам, без сомнений, предстояло выйти в пустыню политического забвения, как вдруг за нашими спинами прогремел голос (это был сам Лукулл):
— Прочитай!
Мы с Цицероном словно по команде остановились и повернулись.
— Прочитай то, что говорил сейчас Катулл! — снова потребовал Лукулл.
Цицерон кивнул мне, я снова извлек на свет свои таблички и стал читать, с легкостью переводя свои затейливые значки в обычную человеческую речь:
— Если то, что я прочитал в этих бумагах, соответствует истине, можно с уверенностью сказать, что преступный заговор поставил наше государство перед угрозой гражданской войны. Если прочитанное мною является ложью, это — самая отвратительная фальшивка в нашей истории. Я не верю, что столь подробная запись могла быть сделана рукой человека…
— Он мог все это запомнить, — стал протестовать Катулл. — Это все дешевые трюки, подобные тем, которые показывают бродячие фокусники на городских площадях.
— А последнюю часть? — проговорил Лукулл. — Прочитай последнее, что сказал твой хозяин.
Я пробежал пальцем по тексту и, найдя нужное место, прочитал последние фразы Цицерона:
— …Хотя вы никогда не входили в число моих друзей. Я также продемонстрировал свое мужество, когда сегодня в Сенате вступил в открытое противоборство с этими преступниками. Ни один другой кандидат в консулы никогда не делал ничего подобного в прошлом и не сделает в будущем. Я превратил их в своих врагов, но при этом продемонстрировал вам их истинные лица. Но от тебя, Катулл, и от всех вас мне не нужно ровным счетом ничего. А если вы пригласили меня лишь для того, чтобы оскорблять, желаю вам приятного вечера и удаляюсь.
Изаурик присвистнул, а Гортензий кивнул и сказал что-то вроде: «Я же вам говорил!» — на что Метелл ответил:
— Что ж, должен сказать, что подобная демонстрация кажется мне довольно убедительной.
Катулл лишь молча смотрел на меня.
— Вернись, Цицерон, — поманил моего хозяина Лукулл, — я тоже удовлетворен. Записи подлинные. Давай на некоторое время отложим в сторону выяснение того, кто кому больше нужен, и будем исходить из того, что сейчас мы нужны друг другу в равной степени.
— А я все равно не убежден, — пробурчал Катулл.
— Тогда позволь мне убедить тебя всего одним словом: ЦЕЗАРЬ! Цезарь, за которым стоит золото Красса, два консула и десять трибунов.
— Так ты думаешь, мы действительно должны разговаривать с этими людьми? — вздохнул Катулл. — Ну ладно, с Цицероном — допустим, но ты, — фыркнул он в мою сторону, — нам точно не нужен. Я не желаю, чтобы это существо с его фокусами приближалось ко мне даже на милю, не хочу, чтобы оно слушало наши разговоры и записывало их с помощью своих дьявольских каракулей. Ни одно слово, прозвучавшее здесь, не должно покинуть эти стены.
После недолгих колебаний Цицерон неохотно согласился и, бросив в мою сторону извиняющийся взгляд, сказал:
— Хорошо, Тирон, подожди снаружи.
У меня не было причин обижаться. В конце концов я был всего лишь рабом — чем-то вроде третьей ноги своего хозяина, «существом», как назвал меня Катулл. И все же я не мог не чувствовать обиду. Зажав дощечки под мышкой, я прошел через длинную анфиладу залов, каждый из которых был посвящен тому или иному божеству — Венере, Меркурию, Марсу, Юпитеру. Взад и вперед бесшумно сновали рабы с тлеющими фитилями, с помощью которых они зажигали лампы и свечи в канделябрах. Я вышел в теплый сумрак парка, наполненный стрекотом невидимых цикад, и по причинам, непонятным для меня даже теперь, заплакал. Возможно, я просто очень устал.
* * *
Когда я проснулся, уже почти рассвело. Все мое тело затекло, а туника была влажной от росы. Поначалу я не мог понять, где я нахожусь и как сюда попал, но потом понял, что лежу на каменной скамье у дома, а разбудил меня не кто иной, как Цицерон. Его склонившееся надо мной лицо было мрачным.
— Мы закончили, — сказал он. — Теперь давай поскорее вернемся в город.
Посмотрев в ту сторону, где стояла привезшая нас повозка, он поднес палец к губам, делая знак, что в присутствии управляющего Гортензия лучше ничего не говорить. Мы молча забрались в повозку, и когда она уже выезжала из ворот, я обернулся, чтобы бросить последний взгляд на величественную виллу. На террасах все еще горели факелы, но теперь их свет уже не казался таким ярким, как в ночное время. Никого из аристократов видно не было.
Цицерон, помня, что всего через два часа он должен выходить из дома и отправляться на Марсово поле, где состоятся выборы, то и дело поторапливал возницу, требуя от него ехать поскорее, и тот нахлестывал лошадей, пока спины бедных животных не стали мокрыми от пота. Нам повезло еще, что дороги были почти пустыми, поэтому мы добрались до Фонтинальских ворот как раз к моменту их открытия, и повозка задребезжала колесами по вымощенной брусчаткой дороге вверх по Эсквилинскому холму. Возле храма Теллус Цицерон велел вознице остановить повозку, и оставшийся путь мы проделали пешком. Поначалу это удивило меня, но затем я сообразил: Цицерон не хотел быть замеченным своими приверженцами, которые уже начали собираться у его дома, в повозке Гортензия. Погруженный в глубокие раздумья, он шел впереди меня, привычно сцепив руки за спиной, и я заметил, что его еще недавно белоснежная тога помялась и испачкана грязью.
Мы вошли в дом через задний ход, которым обычно пользовались слуги, и сразу же наткнулись на мерзкого Филотима, управляющего Теренции, который, судя по всему, возвращался с ночного свидания с какой-нибудь молоденькой рабыней. Цицерон был столь озабочен тем, что произошло и еще должно было произойти, что даже не заметил толстяка. Его глаза покраснели от усталости, а волосы стали серыми от дорожной пыли. Велев мне открыть парадную дверь и впустить людей, он поднялся на второй этаж.
Среди первых, кто перешагнул порог, был Квинт, который, разумеется, немедленно потребовал отчета о ночных событиях. Он и остальные терпеливо ждали нас в библиотеке Аттика почти до полуночи, и теперь Квинт был в равной степени наполнен злостью и нетерпением узнать новости. Я оказался в неловком положении и твердил только, чтобы он адресовал свои вопросы напрямую брату. Признаться по совести, зрелище Цицерона, мирно разговаривающего со своими злейшими врагами, уже казалась мне нереальным. Я был готов поверить в то, что все это мне приснилось. Квинта мои ответы не удовлетворили, но от дальнейших расспросов меня спас нескончаемый поток людей, входивших с улицы. Сославшись на то, что мне нужно проверить, все ли готово в габлинуме, я сбежал от Квинта, укрылся в своей каморке и ополоснул лицо и шею тепловатой водой из рукомойника.
Когда я увидел Цицерона часом спустя, я снова поразился его невероятной способности восстанавливать свои силы — черте, присущей всем выдающимся политикам. Увидев его спускающимся по лестнице — в новой чистой тоге, с умытым и выбритым лицом, причесанными и напомаженными волосами, — никто не смог бы предположить, что этот человек не спал две ночи. Маленький дом к этому времени уже был битком набит его сторонниками. На плече Цицерон держал маленького Марка, которому недавно исполнился год, и когда они появились перед публикой, раздался такой громкий приветственный рев, что от крыши, наверное, отвалилось несколько кусков черепицы. Неудивительно, что малыш испуганно плакал. Увидев в этом недобрый знак, Цицерон поспешно опустил его на пол и передал Теренции, стоявшей рядом с ним на лестнице. Он улыбнулся ей, сказал что-то ласковое, и тут я впервые понял, насколько близки они были друг другу все эти годы. То, что поначалу было обычным браком по расчету, со временем переросло в искреннюю дружбу и привязанность.
В дом набилось так много народу, что Цицерону стоило большого труда протиснуться через эту толпу в атриум, где в окружении внушительной группы сенаторов его поджидали Квинт, Фругий и Аттик. Среди сенаторов, пришедших, чтобы продемонстрировать поддержку Цицерону, был его старый друг Сервилий Сульпиций, известный ученый-юрист Галл, отказавшийся выдвигать свою кандидатуру в консулы, разумеется, старший Фругий, с которым предстояло породниться Цицерону, Марцеллин, неизменно поддерживавший Цицерона со времен процесса над Верресом, а также все сенаторы, интересы которых он представлял в суде: Корнелий, Фунданий и Фонтей, бывший наместник в Галлии, которого пытались привлечь к ответственности за коррупцию.
Пробираясь следом за Цицероном сквозь это людское скопище, я всматривался в знакомые лица, и передо мной словно оживали минувшие десять лет, так много тут собралось людей, за которых Цицерон в течение этого времени сражался в судах. Пришел даже Попилий Ленат, племянника которого Цицерон спас от обвинения в отцеубийстве в тот день, когда в нашу дверь постучал Стений из Ферм. Атмосфера в доме напоминала скорее какой-то семейный праздник, нежели преддверие выборов, и Цицерону некогда было вздохнуть. Он не обошел вниманием ни одной протянутой руки, ни одного гостя, с которым не перебросился хотя бы парой слов. Каждый ощутил на себе его внимание, у каждого возникло ощущение того, что он здесь — самый желанный гость.
Незадолго до выхода из дома Квинт, все еще продолжавший злиться оттого, что его держат в неведении, оттащил брата в сторону и потребовал у него отчета о том, где он пропадал и что делал всю ночь. Цицерон, поглядев на окружавших их людей, тихо ответил, что он расскажет обо всем позже, но это еще больше распалило Квинта.
— Ты за кого меня принимаешь? — возмущался он. — За свою служанку? Рассказывай сейчас же!
Сдавшись, Цицерон вкратце поведал брату о нашей поездке в дворец Лукулла и о том, что там присутствовали также Метелл, Катулл, Гортензий и Изаурик.
— Вся патрицианская банда! — возбужденно выдохнул Квинт, сразу же перестав сердиться. — О боги, кто бы мог такое представить! И что же они, поддержат нас?
— Мы говорили час за часом, но они не стали давать никаких обещаний, пока не посоветуются с представителями других знатных семей, — ответил Цицерон, нервно оглядываясь и желая убедиться, что никто из посторонних не подслушивает. — Гортензий, как мне показалось, согласен, Катулл упрямится, другие же сделают то, что сочтут наиболее выгодным для себя. А нам остается только одно — ждать.
Аттик, который слышал все это, спросил:
— Но они поверили в достоверность доказательств, которые ты им предъявил?
— Думаю, да. Благодаря Тирону. Но все это мы можем обсудить позже. Сделайте мужественные лица, друзья, — проговорил Цицерон, поочередно пожимая руки каждому из нас. — Нас ждут выборы, и мы должны их выиграть!
Редко кому из кандидатов удается устроить такой пышный спектакль, в который Цицерон превратил свое торжественное шествие к Марсову полю, и во многом заслуга в этом принадлежала Квинту. Мы двигались колонной, состоявшей из трех или четырех сотен человек: музыкантов, юношей, несших зеленые ветви, перевязанные лентами, девушек, что разбрасывали лепестки роз, актеров, сенаторов, всадников, торговцев, владельцев конюшен, завсегдатаев судебных процессов, представителей различных гильдий, а также римских общин из Сицилии и Ближней Галлии, государственных служащих. Впереди нашей колонны катилась волна избирателей. Музыка, свист, приветственные крики — мы, должно быть, производили невероятный шум.
Мне часто приходилось слышать, что, какие бы выборы ни проходили в тот или иной день, они рассматриваются избирателями и кандидатами как самые важные в их жизни. Осмелюсь утверждать, что в тот день это ощущение полностью соответствовало действительности. Дополнительное возбуждение создавало то, что никто не знал, чем они закончатся, учитывая беспрецедентную активность агентов-взяточников, большое количество кандидатов и тот факт, что их отчасти сплотила атака Цицерона на Гибриду и Катилину в Сенате.
Опасаясь возможных проблем, Квинт принял меры предосторожности, выставив несколько человек поздоровее из числа наших добровольных помощников позади и впереди своего брата. Когда мы приблизились к площадкам для голосования, моя тревога возросла, ибо впереди, у шатра распорядителя выборов, я увидел Каталину и его сподвижников. Некоторые из этих скотов при нашем приближении стали скалить зубы и отпускать глумливые замечания, но сам Катилина, метнув быстрый взгляд в сторону Цицерона, продолжил беседовать с Гибридой. Я шепотом выразил Фругию удивление относительно того, что Катилина даже не попытался принять какие-нибудь меры для устрашения противников, хотя это была его обычная тактика, в ответ на что Фругий, отличавшийся острым умом, сказал:
— Сейчас он просто не видит в этом необходимости, поскольку считает, что победа у него в кармане.
Эти слова наполнили мою душу смятением.
Но затем произошло нечто весьма знаменательное. Цицерон и другие кандидаты, претендующие на посты консулов и преторов, всего около двух дюжин человек, стояли на небольшой, специально отведенной для них площадке, окруженной невысокой изгородью, которая отгораживала их от приверженцев. Председательствующий консул Марпий Фигул разговаривал с авгуром, проверяя, все ли готово для начала выборов, когда вдруг появился Гортензий в сопровождении примерно двадцати мужчин. Приблизившись к ограде, он окликнул Цицерона, тот прервал беседу с одним из кандидатов (по-моему, это был Корнифиций) и подошел к нему. Уже само это удивило собравшихся, поскольку всем было известна взаимная антипатия, которую эти старинные соперники питали по отношению друг к другу. Зрители загудели, а Катилина и Гибрида повернули головы так резко, что едва не свернули себе шеи. Несколько секунд Цицерон и Гортензий молча смотрели друг на друга, а затем одновременно кивнули друг другу и протянули друг другу руки. Не было сказано ни слова, но затем Гортензий полуобернулся к пришедшим с ним мужчинам и, не отпуская рукопожатия, поднял их с Цицероном руки над головой. Толпа разразилась одновременно радостными криками, свистом и улюлюканьем, поскольку абсолютно для всех присутствующих было ясно, что означает этот жест. Лично я не ожидал ничего подобного. Аристократы поддержали Цицерона!
Спутники Гортензия тут же разошлись в разные стороны и растворились в толпе — по всей видимости, для того, чтобы сообщить представителям нобилей в центуриях, кого они должны поддержать. Поглядев на Катилину, я увидел на его лице только удивление. Он, должно быть, еще не успел осознать важность произошедшего. Еще бы, все случилось за считаные секунды, и Гортензий уже уходил.
В следующее мгновение Фигул призвал кандидатов подняться вместе с ним на помост, чтобы выборы могли начаться.
* * *
Отличить дурака очень просто: он всегда заранее знает, кто победит на выборах. Но ведь выборы впору сравнить с живым существом: в них задействованы тысячи человеческих мозгов, глаз, глоток, мыслей, желаний. Это существо может вдруг повернуться и побежать в самом непредсказуемом направлении — хотя бы для того, чтобы лишний раз доказать никчемность любых пророчеств. Именно этот урок я усвоил в тот день на Марсовом поле, когда авгуры осмотрели внутренности жертвенных птиц, поглядели в небеса, желая выяснить, не грозят ли летающие птицы какими-либо бедами, к богам были обращены молитвы о благословении, а всем эпилептикам было предложено убраться восвояси. Дело в том, что в те дни, если во время выборов у кого-то на площади случался приступ эпилепсии, их результаты считались недействительными. На подступах к Риму был выставлен легион, чтобы предотвратить внезапное вражеское нападение. Был уже оглашен список кандидатов, прозвучали фанфары, на Яникульском холме взмыл красный флаг, и граждане Рима приступили к волеизъявлению.
Какой из ста девяноста трех центурий будет оказана честь голосовать первой, решалось с помощью жребия, и вытянуть счастливый билет было очень важным, поскольку первая центурия зачастую определяла курс, по которому шло дальнейшее голосование. Рассчитывать на это могли только самые богатые центурии, и я помню, как в то утро наблюдал вереницы сытых и самоуверенных банкиров и торговцев, проходивших по мосткам и скрывавшихся в парусиновых кабинках для голосования. Их голоса подсчитали довольно быстро, после чего Фигул вышел вперед и сообщил, что по итогам этого этапа Цицерон оказался на первом месте, а Катилина — на втором. Толпа вновь зашумела, поскольку те дураки, которых я только что упомянул, в один голос предсказывали первое место Катилине, а второе — Гибриде. Гул толпы, когда она поняла, что произошло, перешел сначала в радостное волнение, а затем в бурную демонстрацию торжества, распространившуюся на все Марсово поле.
Цицерон, стоявший под навесом чуть ниже платформы консула, позволил себе лишь слегка улыбнуться, а потом (ах, что он был за актер!) напустил на себя вид, преисполненный достоинства и властности, долженствующий быть присущим римскому консулу. Катилина, занявший позицию как можно дальше от Цицерона — так, чтобы их разделяли все остальные сенаторы, — выглядел так, будто получил неожиданную пощечину. Только лицо Гибриды ничего не выражало. То ли он был пьян, как обычно, то ли слишком глуп, чтобы уразуметь суть произошедшего. Что до Цезаря и Красса, то поначалу они маялись от безделья и беззаботно болтали, стоя рядом с тем местом, где из кабинок выходили проголосовавшие избиратели, а когда были оглашены предварительные итоги голосования, их лица так вытянулись, что я, не удержавшись, громко рассмеялся. Торопливо посовещавшись друг с другом, они разошлись в разные стороны — без сомнения, для того, чтобы выяснить, как и почему миллионы сестерциев, потраченные на взятки, не принесли желанной centuria praerogativa.
Если Красс, как утверждал Ранункул, действительно купил голоса восьми тысяч избирателей, этого должно было хватить для того, чтобы изменить ход голосования. Но именно это оказалось крайне трудным из-за огромного интереса, с которым наблюдала за выборами вся Италия, и по мере того, как голосование продолжалось, стало понятно, что король подкупа Красс на сей раз не достиг своей цели. Цицерон всегда пользовался безусловной поддержкой сословия всадников, сторонников Помпея и плебса, а теперь, когда Гортензий, Катулл, Метелл, Изаурик и Лукулл обеспечили ему голоса групп избирателей, контролируемых аристократами, он выигрывал голосование практически каждой центурии, становясь если не первым, то хотя бы вторым. Поэтому вскоре единственным вопросом остался следующий: кто станет его коллегой по консульству. В течение некоторого времени казалось, что этим человеком будет Катилина, но затем проголосовали шесть центурий, состоящие исключительно из аристократов — sex suffragia, — и они буквально всадили в Катилину нож.
Поскольку Марсово поле находилось за городской чертой, ничто не могло помешать Луцию Лукуллу и Квинту Метеллу принять участие в выборах, и их появление — в пурпурных солдатских плащах и военном одеянии — вызвало настоящую сенсацию. Но еще большим потрясением для всех стало известие о том, что они проголосовали за Цицерона в качестве первого и за Гибриду в качестве второго консулов. Вслед за ними появились Изаурик, старший Курий, Эмилий Альба, Клавдий Пульхр, Юний Сервилий — муж Сервилии, сестры Катона, старый Метелл Пий. Верховный понтифик был так стар, что уже не мог ходить самостоятельно, и его принесли на носилках. За ним следовал его приемный сын Сципион Насика.
Снова и снова результаты голосования центурий сообщали: Цицерон — первый, за ним — Гибрида, Цицерон — первый, за ним…
Когда голосовать явились Гортензий и Катулл, все заметили, что они не смотрят в глаза Катилине, а после того как было объявлено, что их центурии тоже проголосовали за Цицерона и Гибриду, Катилина, должно быть, понял, что надеяться ему уже не на что. К этому моменту за Цицерона проголосовали восемьдесят семь центурий, за Гибриду — тридцать пять, а Катилина получил голоса тридцати четырех центурий. Образно говоря, на его кандидатуре был поставлен крест. При этом — надо отдать ему должное — он вел себя вполне достойно. Я ожидал, что Катилина впадет в ярость и, возможно, даже набросится на Цицерона и попытается убить его голыми руками. Однако он просто стоял, глядя на проходящих мимо избирателей, и его надежды на пост консула умирали вместе с заходящим солнцем. Катилина не изменился в лице даже после того, как Фигул огласил окончательные итоги выборов.
Мы вопили от восторга до тех пор, пока у нас не заболели глотки, хотя сам Цицерон выглядел довольно бесстрастным для человека, который только что достиг главной цели своей жизни, и мне это показалось странным. Теперь он постоянно «носил» консульское выражение лица: вздернутый вверх и выпяченный вперед подбородок, губы, сжатые в решительную прямую линию, и взгляд, устремленный в какую-то, невидимую другим, сияющую точку на горизонте.
Гибрида протянул руку Катилине, но тот не заметил ее и пошел с возвышения, шагая, как человек, находящийся в трансе. Он потерпел крушение и стал банкротом. А еще через год или два его вышвырнут и из Сената.
Я поискал глазами Цезаря и Красса, но они, по всей видимости, ушли с поля уже давно — еще до того, как Цицерон получил голоса последних центурий, необходимые ему для победы. Удалились и остальные аристократы. Они разошлись по домам сразу же, как стало ясно, что опасность прихода к власти Каталины успешно устранена. Так поступает человек, который в силу обстоятельств вынужден выполнить какую-то неприятную обязанность — например, убить внезапно взбесившуюся любимую охотничью собаку, — и после этого желает лишь одного: уединиться и поскорее избавиться от досадных воспоминаний.
* * *
Вот так Марк Туллий Цицерон в свои сорок два года получил высший империй Республики, став самым молодым консулом в истории Рима. Еще более удивительным может считаться тот факт, что центурии единогласно проголосовали за безродного «выскочку», за которым не стояли ни деньги, ни легионы. Такого не случалось ни до, ни после Цицерона.
Вернувшись с Марсова поля в свой скромный дом, Цицерон поблагодарил приверженцев за поддержку, выслушал поздравления от своих рабов и приказал перенести обеденные лежанки на крышу дома — в точности так, как было в тот день, когда он впервые сообщил нам о том, что собирается получить пост консула. О боги, как давно это было!
Мне была оказана честь быть приглашенным на это семейное пиршество. Цицерон объяснил своим друзьям и домочадцам, что он ни за что не добился бы успеха, если бы ему не помогал я. Слушая эти слова, я ощущал дрожь и думал: а вдруг именно сейчас хозяин сообщит о том, что дарует мне свободу и обещанную ферму? Но нет, его мысли были далеки от этого, а я счел момент неподходящим, чтобы затевать разговор на эту тему.
Цицерон возлежал с Теренцией, Квинт — с Помпонией, а Туллия — рядом со своим женихом Фругием. Я же находился рядом с Аттиком. Сейчас, будучи глубоким стариком, я уже не припомню, что мы ели и пили, но в моей памяти сохранились воспоминания о том, как мы обсуждали блистательную победу Цицерона, которой он был обязан римским нобилям.
— Скажи мне, Марк, — заговорил Аттик, чувства которого были раскрепощены изобильными возлияниями, — как тебе удалось сделать их своими союзниками? Да, я знаю, что ты — гений и владеешь искусством речи как никто другой, но ведь эти люди ненавидят тебя! Для них ненавистны любой твой жест, слово, поступок. Что ты предложил им, помимо того, что остановишь Каталину?
— Ты совершенно прав, — отвечал Цицерон, — мне пришлось дать обещание, что я возглавлю оппозицию против Красса и Цезаря, а также — против трибунов, когда они выставят на голосование свой вариант земельной реформы.
— Это будет не так просто! — проговорил Квинт с задумчивым видом.
— И это — все? — спросил Аттик. Мне до сих пор кажется, что он вел себя, как умелый следователь, как будто он заранее знал ответы на задаваемые им вопросы. Кстати, возможно, он узнал эти ответы от своего друга Гортензия. — Ты действительно не согласился ни на что большее? Ведь ты пробыл там так долго!
Цицерон растерянно моргнул и признался:
— Да, мне пришлось пойти на уступки. Я предложил им посты консулов, а также обещал предоставить триумф Лукуллу и Квинту Метеллу.
Только теперь я понял, почему Цицерон выглядел таким хмурым и озабоченным после совещания с аристократами. Квинт поставил свою тарелку и посмотрел на брата с выражением нескрываемого ужаса.
— Значит, сначала ты должен восстановить против себя народ, похоронив земельную реформу, а помимо этого они еще требуют, чтобы ты сделался врагом Помпея, пожаловав триумфы его главным соперникам?
— Боюсь, братец, — устало ответил Цицерон, — что аристократы вряд ли скопили бы свои несметные сокровища, если бы не умели торговаться. Я держался, сколько мог.
— Но почему ты все же согласился?
— Потому что мне была нужна победа.
— Какая именно победа?
Цицерон промолчал.
— Хорошо, — проговорила Теренция, похлопав мужа по колену, — я думаю, ты все сделал правильно.
— Вот как? — возмутился Квинт. — Но через неделю после того, как Марк вступит в должность, он утратит вообще всякую поддержку. Народ будет обвинять его в предательстве, Помпей и его сторонники — тоже, а аристократы повернутся к нему спиной сразу же после того, как он перестанет быть им нужен. Кто тогда защитит его?
— Я защищу тебя, папочка, — сказала Туллия, но никто не засмеялся этой чистой детской шутке, и даже Цицерон с трудом сумел выдавить слабое подобие улыбки. Но затем он оживился.
— В самом деле, Квинт, — заговорил Цицерон, — ты испортишь нам весь вечер! Необязательно выбирать между двумя крайностями, всегда существует третий путь. Красса и Цезаря необходимо остановить, и я способен это сделать. А что касается Лукулла, то любой согласится, что он заслуживает триумфа стократно за его успехи в войне с Митридатом.
— А Метелл? — вклинился Квинт.
— Если вы дадите мне немного времени, то я уверен, что сумею чем-нибудь умаслить и Метелла.
— А Помпей?
— Помпей, как всем нам известно, всего лишь смиренный слуга Республики, — ответил Цицерон, сопроводив свои слова небрежным взмахом руки. — Но главное, — с невозмутимым видом добавил он, — его здесь нет.
Последовала пауза, после которой Квинт вдруг засмеялся.
— Его здесь нет, — повторил он вслед за Цицероном. — Это верно, его здесь нет.
Следом за ним засмеялись и все мы.
— Вот так-то лучше! — улыбнулся Цицерон. — Главное искусство жизни состоит в том, чтобы решать проблемы по мере их возникновения, а не падать духом, заранее пугая себя тем, что когда-то они появятся. И уж тем более это недопустимо нынче вечером. — Внезапно по его щеке скатилась слеза. — Знаете, за кого нам следует выпить? Мы должны поднять кубки за память нашего дорогого кузена Луция, который находился с нами на этой самой крыше, когда я впервые сообщил о своих устремлениях добиться поста консула. Как бы счастлив он был, если бы дожил до сегодняшнего дня!
Цицерон поднял свой бокал, и мы, последовав его примеру, тоже, но я невольно вспомнил последнюю фразу, сказанную ему Луцием: «Слова, слова, слова… Настанет ли когда-нибудь конец твоим фокусам?»
Позже, когда все разошлись — гости по домам, а домочадцы по кроватям, Цицерон, подложив руки под голову, лежал на спине и глядел на звезды. Я же тихо сидел на лежанке напротив, держа наготове свои таблички — на тот случай, если понадобится что-нибудь записать. Я пытался не заснуть, но ночь была теплой, а я очень устал, и после того как я клюнул носом в четвертый или пятый раз, Цицерон посмотрел на меня и сказал, чтобы я шел спать.
— Ты теперь — личный секретарь человека, избранного консулом, — проговорил он. — Твой разум должен быть таким же острым, как твое перо.
Я поднялся, чтобы уйти, а Цицерон вернулся к созерцанию ночного небосвода.
— Как оценят нас последующие поколения, а, Тирон? — вдруг вновь заговорил он. — Вот — единственно важный вопрос для любого государственного деятеля. Но есть еще одна штука: для того, чтобы они могли судить о нас, они должны нас помнить.
Я подождал еще немного, думая, что он добавит что-то еще, но Цицерон, казалось, уже забыл о моем существовании, и я тихо вышел, оставив его наедине с самим собой.
notes