Книга: Империй
Назад: XIII
Дальше: XV

XIV

В конце срока пребывания на посту претора Цицерону полагалось отправиться за границу, чтобы в течение года управлять одной из провинций. В Республике это было обычным делом. Государственный муж получал возможность набраться административного опыта, а заодно и пополнить личные средства, истощившиеся после избирательной кампании. Потом он возвращался домой, оценивал политические настроения и, если все складывалось хорошо, добивался тем же летом избрания в консулы. Антоний Гибрида, которому Аполлоновы игры определенно обошлись очень недешево, отправился, к примеру, в Каппадокию в стремлении поживиться чем только можно. Но Цицерон этим путем не пошел, отказавшись от права хозяйничать в провинции. С одной стороны, ему не хотелось оказаться в уязвимом положении, когда против него выдвинут раздутые обвинения, а потом на протяжении нескольких месяцев за ним по пятам будет ходить специальный прокурор. С другой стороны, ему вполне достаточно было года, проведенного магистратом на Сицилии. С тех пор Цицерон боялся покидать Рим, и если уезжал, то не дольше, чем на неделю-другую. Трудно представить себе человека, который любил бы городскую жизнь больше, чем Цицерон. Он черпал свою энергию в суматохе улиц и площадей, шуме Сената и форума. И какие бы выгоды ни сулила провинциальная жизнь, перспектива провести год в смертельной скуке, будь то на Сицилии или в Македонии, вызывала у него полное отторжение.
К тому же немалую часть его времени начала поглощать адвокатская практика, которую он начал с защиты Гая Корнелия, бывшего трибуна Помпея, которого аристократы обвинили в измене. Не менее пяти видных сенаторов-патрициев — Гортензий, Катулл, Лепид, Марк Лукулл и даже старикашка Метелл Пий — ополчились на Корнелия за содействие в принятии Помпеева закона, обвинив его в противозаконном нарушении вето, наложенного коллегой-трибуном. Я был убежден, что под таким натиском ему не остается ничего иного, как отправиться в ссылку. Корнелий и сам так думал. Он стал даже паковать домашнюю утварь, готовясь к отъезду. Но, видя на противоположной стороне Гортензия и Катулла, Цицерон был исполнен непреклонной решимости и боевого духа. В завершающей речи защиты он был просто неотразим.
— Им ли поучать нас? — спросил он. — Действительно ли об исконных правах трибунов должны рассказывать нам пятеро высокородных мужей, каждый из которых поддержал закон Суллы, отменивший именно эти права? Выступил ли хоть один из этих блистательных мужей в поддержку храбрейшего Гнея Помпея, когда тот, став консулом, в качестве первого своего шага восстановил принадлежавшее трибунам право вето? Спросите себя, наконец: действительно ли движет ими вновь проснувшаяся озабоченность традициями трибунов, действительно ли она оторвала их от рыбных заводей и собственных портиков, заставив явиться в суд? Или же дело в иных «традициях», гораздо более близких их сердцу, — традиции эгоизма и традиционной жажде мести?
Многое он еще произнес в том же духе, и когда наконец завершил речь, все пятеро высокопоставленных истцов (совершивших грубую ошибку, усевшись в один ряд) словно уменьшились в размерах, в особенности Пий, который испытывал явные трудности, пытаясь поспеть за происходящим. Приставив ладонь к уху, он беспокойно ерзал на месте, в то время как его мучитель расхаживал по площадке суда. Это было одно из последних появлений старого воина на публике, прежде чем сумерки тяжелой болезни скрыли его ото всех. После того как судьи проголосовали за снятие с Корнелия всех обвинений, Пий под шиканье и издевательский смех удалился из суда с выражением старческого недоумения — тем самым, которое, боюсь, становится все более привычным на моем собственном лице.
— Что ж, — с изрядным удовлетворением произнес Цицерон, когда и мы собрались идти домой, — уж теперь-то, во всяком случае, он знает, каков я.
Не стану перечислять всех дел, за которые брался Цицерон, ибо исчисляются они десятками. В том заключалась его стратегия — обязать как можно больше влиятельных лиц оказывать ему поддержку на консульских выборах и сделать собственное имя хорошо известным среди избирателей. Несомненно, клиентов он отбирал очень тщательно. По меньшей мере четверо были сенаторами: Фунданий, который держал в своих руках крупный синдикат голосующих, Орхивий — один из коллег-преторов, Галл, намеревавшийся избираться в преторы, и Муций Орестин, обвиненный в ограблении, но тем не менее надеявшийся стать трибуном. Дело его было сложным, и ему пришлось уделить много дней адвокатской практике.
Наверное, ни один еще кандидат не подходил так к избирательной кампании — именно как к деловому предприятию. Для обсуждения хода кампании в кабинете Цицерона каждую неделю проводилось собрание. Одни приходили, другие уходили, но узкий круг оставался прежним, и входили в него пять человек: сам Цицерон, Квинт, Фругий, я и Целий — ученик Цицерона, постигавший премудрости юриспруденции. Несмотря на юность (а может быть, и благодаря ей), он не знал себе равных в собирании слухов по всему городу. Управлял кампанией снова Квинт, а потому он настоял на своем праве вести эти собрания. Квинт не упускал случая намекнуть — то ли снисходительно усмехнувшись, то ли приподняв бровь, — что Цицерон, несмотря на всю свою гениальность, оставался, тем не менее, интеллектуалом, витающим в облаках, и для того, чтобы устоять на земле, ему не обойтись без того здравого смысла, каким обладает его брат. Цицерон же подыгрывал брату, довольно умело изображая согласие.
Братья в политике — чем не тема? Интересное могло бы получиться исследование, если бы мне было отпущено достаточно времени, чтобы написать его. Кто из нас не помнит Гракхов — Тиберия и Гая, которые посвятили свою жизнь улучшению жизни бедняков, за что оба поплатились собственной. В мое же время поочередно консульскую должность занимали патриции Марк и Луций Лукуллы, а также множество других братьев из семейств Метеллов и Марцеллов.
Политика — это такой род человеческой деятельности, где дружба преходяща, а союзы заключаются лишь для того, чтобы через какое-то время быть расторгнутыми. И тут, должно быть, способно послужить источником немалых сил сознание того, что, как бы ни сложилась судьба, имя твое всегда неразрывно будет связано с именем другого человека. Отношения между двумя Цицеронами, думаю, как и отношения между любыми братьями, представляли собой сложное сочетание любви и неприязни, зависти и верности. Без Цицерона Квинту наверняка была бы уготована бесцветная жизнь армейского служаки, а затем столь же бесцветная жизнь прилежного фермера в Арпинуме. Между тем Цицерону и без Квинта суждено было быть Цицероном. Сознавая это, а также то, что истина сия ведома и его брату, Цицерон не жалея сил ублажал его, заботливо укутывая в сверкающую мантию славы.
В ту зиму Квинт посвятил немало времени составлению руководства по соисканию выборной должности — главных советов брата Цицерону, которые он обожал цитировать, как если бы речь шла о «Государстве» Платона.
«Помни, каков город, которого ты домогаешься, — говорилось в начале наставления, — и кто ты. Каждый день, идя на форум, повторяй: „Я новичок. Я домогаюсь консульства. И это — Рим“».
Вспоминаются и иные назидания с претензией на глубокомыслие:
«Кругом обман, ловушки и предательство. Всегда следуй словам Эпихарма „Стремись не верить“ как основе мудрости… Позаботься о том, чтобы все видели, что у тебя множество самых разных друзей… Очень желал бы, чтобы во всякое время ты непременно был окружен толпой. Если кто-то попросит тебя что-либо сделать, не отказывайся, даже если это тебе не под силу… Наконец, позаботься о том, чтобы твои выступления для привлечения сторонников были хорошо построены, блестящи и пользовались успехом у народа. И еще позаботься, если можно это устроить, о скандальной молве по поводу преступлений, страстей и продажности твоих соперников».
Квинт очень гордился своим руководством и много лет спустя даже опубликовал его к вяшему ужасу Цицерона, считавшего, что политическая слава, как и подлинное искусство, тем действеннее, чем лучше скрыты все хитрости, путем которых она достигнута.
* * *
Весной Теренция праздновала свое тридцатилетие, и Цицерон устроил в ее честь ужин для узкого круга лиц. Пришли Квинт с Помпонией, Фругий с родителями, а также вечно суетливый Сервий Сульпиций с женой Постумией, оказавшейся неожиданно хорошенькой. Должно быть, приходили и другие, но поток времени вымыл их имена из моей памяти. Надсмотрщик Эрос собрал на короткое время всю прислугу, чтобы мы пожелали своей госпоже всего наилучшего, и я до сих пор помню, как мне подумалось, что я никогда еще не видел Теренцию столь привлекательной и в столь веселом расположении духа. Ее темные волосы, короткие и кудрявые, блестели, глаза были на редкость ясными, и даже тело, всегда костлявое, на сей раз казалось как-то полнее и мягче. Своими наблюдениями я поделился со служанкой, после того как хозяин и хозяйка повели своих гостей ужинать. В ответ та огляделась по сторонам, чтобы удостовериться, что нас никто не подслушивает, и, соединив ладони, описала ими дугу вокруг своего живота. Поначалу до меня не дошел смысл ее жеста, и она захихикала над моей непонятливостью. И лишь после того как служанка побежала обратно вверх по лестнице, я понял, до чего же глуп, причем не я один. Обычный муж наверняка давно заметил бы в жене эти красноречивые признаки, но Цицерон неизменно вставал вместе с солнцем и ложился спать лишь с наступлением тьмы. Оставалось удивляться, как у него еще остается время на исполнение супружеских обязанностей. Как бы то ни было, когда ужин был в разгаре, послышался громкий крик удивления, сменившийся рукоплесканиями в подтверждение того, что Теренция воспользовалась торжественным случаем, чтобы объявить о собственной беременности.
Позже в тот вечер Цицерон вошел в кабинет, широко улыбаясь. На мои поздравления он ответил кивком.
— Она уверена, что будет мальчик. Должно быть, об этом факте ее оповестила богиня, дав какой-то особый знак, ведомый только женщинам. — Он потер руки в предвкушении, все еще не в силах согнать улыбку с лица. — Да будет тебе известно, Тирон, появление ребенка как нельзя кстати в год выборов. Это свидетельство того, что кандидат — мужчина в силе, а также примерный семьянин. Обговори с Квинтом вопрос о том, когда ребенок должен принять участие в предвыборной кампании, — ткнул Цицерон пальцем в сторону моей восковой таблички. — Да шучу я, шучу, глупец! — рассмеялся он, видя мое обескураженное лицо, и сделал вид, что хочет дернуть меня за ухо.
Не уверен, впрочем, к кому относилось это слово, — ко мне или к нему самому. Поскольку до сих пор не знаю наверняка, шутил он или нет.
С той поры Теренция стала гораздо строже в отправлении религиозных обрядов, и уже на следующий день после своего дня рождения она заставила Цицерона сопровождать ее в храм Юноны на Капитолийском холме. Жрецу она передала барашка как жертву в благодарность за свои беременность и счастливый брак. Цицерон охотно ей повиновался, поскольку был переполнен искренней радостью в связи с предстоящим рождением еще одного ребенка и к тому же знал, насколько избирателям по душе набожность, выражаемая публично.
* * *
Теперь же, к сожалению, я вынужден вернуться к нашему разраставшемуся нарыву — Сергию Каталине.
Через несколько недель после того, как Цицерон был вызван к Метеллу Пию, состоялись консульские выборы. Но победители для достижения успеха настолько широко использовали подкуп, что результаты были быстро аннулированы, и в октябре состоялось новое голосование. По данному случаю Катилина внес в списки соискателей свое имя. Но ему тут же преградил путь Пий — пожалуй, для старого солдата это был последний бой. По его инициативе Сенат постановил, что избираться смогут лишь те, чьи имена значились в первоначальном списке. Это вызвало у Каталины очередной припадок бешенства, и он начал бродить по форуму вместе со своими друзьями-злодеями, бросаясь всевозможными угрозами. Подобные угрозы Сенат воспринял вполне серьезно и проголосовал за то, чтобы дать консулам вооруженную охрану. Вряд ли стоит удивляться тому, что никто не брал на себя смелость выступить от имени африканцев в суде по делам о вымогательствах. Как-то я предложил Цицерону взять на себя это дело, которое могло принести ему дополнительную популярность. Низложил же он когда-то Верреса, став в итоге самым известным адвокатом в мире. Однако Цицерон покачал в ответ головой:
— В сравнении с Катилиной Веррес был сущим котенком. К тому же Верреса никто особенно не любил, а у Каталины, несомненно, есть сторонники.
— Откуда же у него такая популярность? — спросил я.
— У опасных людей всегда есть последователи, но не это заботит меня. Если бы речь шла лишь об уличной толпе, то это не было бы так страшно. Дело в том, что он пользуется широкой поддержкой среди аристократов, во всяком случае, со стороны Катулла, а значит, по всей видимости, и со стороны Гортензия.
— Мне кажется, для Гортензия он слишком неотесан.
— О, поверь, Гортензий знает, как использовать уличного драчуна, когда того требует случай. А Катилина к тому же знатного рода — не забывай об этом. Массы и аристократия — в политике это сильное сочетание. Будем же надеяться, что нынешним летом ему не дадут участвовать в консульских выборах. И я очень рад, что не мне выпала эта задача.
Мне подумалось в тот момент: вот высказывание, которое способно помочь убедиться в существовании богов. В своих небесных сферах они забавляются, слыша подобные самоуверенные слова, и не замедляют показать свою мощь. А потому вряд ли стоит удивляться тому, что по прошествии краткого времени Целий Руф принес Цицерону тревожную весть. Целию к тому времени исполнилось семнадцать лет, и стал он, по выражению своего отца, просто неуправляем. Юноша был высок и хорошо сложен — его вполне можно было принять за мужчину в возрасте двадцати с лишним лет. Впечатление это усиливал низкий голос и короткая бородка, которой щеголял Целий. Вечером, когда Цицерон уходил с головой в работу, а остальные ложились спать, этот юнец ускользал из дома и зачастую возвращался лишь с восходом солнца. Он знал, что у меня отложено немного денег на черный день, и постоянно докучал мне просьбами о мелких займах. Однажды, отказав ему в очередной раз, я возвратился в свою каморку, чтобы обнаружить, что он отыскал мой тайник и забрал оттуда все мои сбережения. В тяжелых раздумьях я провел бессонную ночь, однако, когда утром столкнулся нос к носу с юным мерзавцем и пригрозил ему рассказать обо всем Цицерону, слезы брызнули из его глаз, и он пообещал мне вернуть все сполна. Нужно воздать ему справедливость, он выполнил свое обещание, вернув взятое с солидным процентом. А я сделал себе новый тайник и уже никому не проронил о том ни слова.
Ночи напролет Целий таскался по городу, предаваясь пьянству и блуду в компании беспутных молодых людей из знатных фамилий. Одним из них был Гай Курион, которому исполнился двадцать один год и чей отец был консулом и одним из верных сторонников Верреса. Другим был племянник Гибриды Марк Антоний, коему, по моему разумению, было тогда лет восемнадцать. Но настоящим главарем этой шайки считался Клодий Пульхр, не в последнюю очередь потому, что был среди них самым старшим и богатым, обладая способностью показать другим такие примеры распутства, которых те и представить себе не могли. Ему было лет двадцать пять, из них восемь он провел на военной службе на Востоке, умудряясь попадать во всевозможные переделки. Так, он возглавил мятеж против Лукулла, который доводился ему шурином, а потом попал в плен к морским разбойникам, с которыми был призван сражаться. Теперь же молодой человек вернулся в Рим, стремясь сделать себе имя, и в один вечер объявил, что точно знает, как добиться цели. По его словам, дело это обещало быть смелым, рискованным, озорным и веселым (Целий клялся, что именно таковы были слова, сказанные Клодием). В общем, тот сказал, что привлечет к суду Катилину.
Когда на следующее утро Целий запыхавшись ворвался в дом, чтобы сообщить эту новость Цицерону, сенатор поначалу отказался в это поверить. О Клодии ему были известны лишь скандальные сплетни. В частности, весь город судачил, будто тот спит с собственной сестрой. Позже слухи обрели более прочную основу, и сам Лукулл приводил их в качестве одной из причин для развода со своей женой.
— В каком качестве может такое ничтожество появиться на суде? — недоверчиво фыркнул Цицерон. — Разве что в качестве ответчика…
Однако Целий со свойственным ему озорством возразил, что, если Цицерону требуются доказательства его правоты, достаточно будет в предстоящие час-два наведаться в суд по делам о вымогательствах, куда в это время Клодий намеревается подать свой иск. Стоит ли говорить о том, что Цицерон был просто не в силах пропустить подобное представление, и, наскоро побеседовав с наиболее важными из своих клиентов, он направился в хорошо знакомое место — храм Кастора, прихватив с собой меня и Целия.
Весть о том, что должно произойти нечто крайне важное, чудесным образом уже распространилась по городу, и у ступенек храма скопилась толпа в сотню, а то и более человек. Тогдашний претор, муж по имени Орбий, правивший позже Азией, только что сел на свое курульное кресло и озирался вокруг, наверняка пытаясь уразуметь, что же все-таки случилось. И в этот момент подошла группа из шести-семи юношей с одинаковой глуповатой ухмылкой на лицах. Юноши определенно следили за последними веяниями моды и, должен признать, вполне успешно им следовали.
У всех были длинные волосы и короткие бородки, а на талии у них свободно болтались широкие ремни, расшитые узорами.
— Бессмертные боги, ну и спектакль! — вполголоса пробормотал Цицерон, когда они прошествовали мимо, обдав нас густым запахом крокусового масла и шафрановой мази. — Они похожи более на женщин, чем на мужей!
Один отделился от группы и начал карабкаться по ступенькам вверх, к претору. На полпути юноша остановился и повернулся лицом к толпе. Внешне он, да простится мне столь вульгарное определение, являл собой образ «сладкого мальчика» с длинными светлыми кудрями, влажными красными губами и бронзовой от загара кожей. Этакий юный Аполлон. Но когда этот юноша заговорил, голос его оказался на редкость твердым и мужественным. Портил его речь лишь нарочитый плебейский акцент, выражавшийся в том, как он произносил свое фамильное имя: «Клодий» вместо «Клавдий». Такова была одна из его прихотей, продиктованных модой.
— Я, Публий Клодий Пульхр, сын консула Аппия Клодия Пульхра, внук консулов по прямой линии в последних восьми поколениях, пришел сегодня утром, чтобы выдвинуть в этом суде обвинения против Сергия Каталины в преступлениях, совершенных им в Африке.
При произнесении им имени Каталины в толпе поднялся ропот и свист. Стоявший рядом с нами звероподобный детина выкрикнул:
— Поберегла бы ты свою задницу, девочка!
Однако Клодий оставался совершенно невозмутим.
— Пусть предки мои и боги благословят меня в этом начинании и способствуют благополучному завершению дела.
Он легко взбежал по оставшимся не пройденными ступенькам к Орбию и передал ему иск в виде свитка, свернутого в трубочку, обвязанного красной лентой и скрепленного печатью. Сторонники бешено рукоплескали ему, в том числе Целий, которого остановил лишь суровый взгляд. Цицерона.
— Беги и найди моего брата, — велел ему Цицерон. — Поставь его в известность о происшедшем и скажи, что мне с ним нужно немедленно встретиться.
— Это поручение для раба, — обиженно надулся Целий, явно боявшийся показаться униженным перед лицом своих приятелей. — Разве не может разыскать его Тирон?
— Делай то, что тебе приказано, — оборвал его Цицерон, — а заодно разыщи и Фругия. Да поблагодари меня за то, что я еще не рассказал твоему отцу, с какой компанией ты якшаешься.
Эти слова быстро остудили Целия, и он без всякого промедления испарился с форума, направившись к храму Цереры, где в этот утренний час обычно собирались плебейские эдилы.
— Избаловал я его, — устало произнес Цицерон, когда мы уже шли обратно, поднимаясь в гору к своему дому. — И знаешь почему? Потому что он наделен обаянием — самым проклятым из даров, которые могут достаться человеку. А я не нахожу в себе сил, чтобы перестать потакать обаятельным людям.
В наказание, а также из-за того, что больше не мог ему доверять полностью, Цицерон не позволил Целию присутствовать в тот день на совещании, посвященном участию в предстоящих выборах. Вместо этого он отослал его писать отчет. Подождав, пока юноша скроется с глаз, Цицерон описал Квинту и Фругию утренние события. Квинт не был склонен придавать им чрезвычайное значение, однако Цицерон был полностью убежден в том, что теперь-то ему неизбежно придется вступить в борьбу с Каталиной за консульскую должность.
— Я изучил расписание слушаний в суде по делам о вымогательствах — а ты знаешь, что это такое, — и выяснил, что нет никакой надежды на то, что дело Каталины будет рассмотрено до июля. Это лишает его возможности выдвигаться в консулы в этом году. Таким образом, он неотвратимо вторгается в мой год. — Цицерон неожиданно стукнул кулаком по столу и выругался, что бывало с ним крайне редко. — Именно такое развитие событий я предсказал год назад — Тирон тому свидетель.
На что Квинт заметил:
— Но, может быть, Катилина будет признан виновным и отправлен в ссылку?
— При таком-то обвинителе, от которого разит благовониями? И о котором каждому римскому рабу известно, что он был любовником собственной сестры? Нет, нет… Ты был прав, Тирон. Мне самому следовало взяться за Катилину, когда подворачивалась такая возможность. Легче было бы победить его в суде, чем на процедуре вытягивания жребия.
— Может быть, еще не поздно это сделать, — предположил я. — Можно попробовать убедить Клодия уступить это обвинение тебе.
— Нет, он ни за что не согласится, — ответил Цицерон. — Только посмотри на него, на его высокомерие, — образцовый представитель рода Клавдиев. Для него открылась возможность добиться славы, и он ее ни за что не упустит. Принеси лучше список возможных соискателей, Тирон. Нам нужно подыскать надежного напарника, и чем быстрее, тем лучше.
В те времена домогающиеся консульской должности, объявляя о ее соискании, обычно выступали парами, так что определенно выигрывал тот, кто заключал союз с достойным мужем, чтобы дополнить с его помощью собственные силы в ходе привлечения избирателей. И Цицерону для укрепления позиций требовался некто носящий громкое имя и пользующийся расположением аристократии. Взамен он мог предложить собственную популярность среди педариев и низших классов, а также эффективную стратегию выборной кампании, которую сам же разработал. Цицерон был уверен, что это ему будет нетрудно сделать в нужный момент. Но теперь, когда он начал читать значившиеся в списке имена, я увидел причину его внезапного беспокойства. Союз с Паликаном не принес бы ничего ценного. Корнифиций мог заранее проститься со всякой надеждой на избрание. У Гибриды просто недоставало мозгов. Таким образом, из всего списка оставались Гальба и Галл. Однако Гальба был настолько аристократичен, что его абсолютно ничто не могло связывать с Цицероном, а Галл, несмотря на все увещевания Цицерона, твердо заявил, что у него нет совершенно никакой охоты избираться в консулы.
— Можете ли поверить? — посетовал Цицерон, в то время как мы склонились над его столом, изучая список возможных соискателей консулата. — Я предлагаю человеку лучшую должность на свете, причем ему и требуется всего-то побыть рядом со мной день-другой в знак поддержки. А он в ответ заявляет, что хочет вместо этого целиком посвятить себя юриспруденции! — Он взял стило и вычеркнул имя Галла, а затем добавил к концу списка имя Катилины. Задумчиво побарабанив заостренной палочкой рядом с этим именем, Цицерон подчеркнул и вдобавок обвел его, вслед за чем пристально посмотрел на каждого из нас. — Конечно, есть еще один возможный напарник, о котором мы не упоминали.
— Кто же? — спросил Квинт.
— Катилина.
— Ты шутишь, Марк!
— Я настроен вполне серьезно, — ответил Цицерон. — Давайте подумаем вместе. Представьте, что, вместо того чтобы обвинять его, я предложу ему защиту. Если я смогу добиться для него оправдания, он будет обязан поддержать меня в стремлении получить консульскую должность. С другой стороны, если его признают виновным и отправят в ссылку, то ему конец. Для меня приемлем любой исход.
— Неужто ты станешь защищать Каталину? — Квинт был привычен к тому, что брат его постоянно делает неожиданные шаги, и удивить его чем-либо было трудно, но тогда от удивления он едва не лишился дара речи.
— Я стал бы защищать и самое черное исчадие царства Аида, если бы тому потребовался адвокат. Такова наша правовая система. — Нахмурившись, Цицерон раздраженно встряхнул головой. — Обо всем этом мы говорили с Луцием незадолго до того, как он, бедняга, умер. Да будет тебе, брат! Оставь эти взгляды осуждения. Ты же сам писал в своем наставлении: «Я новичок. Я домогаюсь консульской должности. Это — Рим». Все эти три вещи говорят сами за себя. Я новичок, а значит, могу рассчитывать только на собственные силы, да еще на вас, моих немногочисленных друзей, — и ни на кого больше. Я домогаюсь консульской должности, иными словами, бессмертия. А за такую награду стоит побороться, не так ли? И это — Рим. Рим! Не какое-то абстрактное место в философском трактате, а город славы, стоящий на реке помоев. Да, я стану защищать Каталину, если это необходимо, а потом при первой же возможности порву с ним. И он поступил бы со мной точно так же. Таков мир, в котором нам суждено жить. — Цицерон уселся поудобнее и поднял руки вверх. — Рим!
* * *
Цицерон не стал предпринимать никаких немедленных действий, предпочтя выждать, чтобы удостовериться, что делу против Каталины действительно будет дан ход. Широко распространена была точка зрения, что Клодий просто пускает пыль в глаза или, возможно, пытается отвлечь общественное внимание от позорного развода своей сестры. Однако жернова закона, хоть и медленно, но мелют, и к началу лета процесс преодолел все положенные стадии — от подачи претору просьбы о признании обвинителем и предварительной речи обвинителя до уточнения обвинений. Были подобраны судьи, и начало суда было назначено на последнюю неделю июля. Теперь не оставалось ни малейшей возможности того, что Катилина успеет отделаться от уголовного преследования до консульских выборов. Прием заявок от соискателей был уже завершен.
Вот тогда Цицерон и решил намекнуть Каталине, что мог бы согласиться стать его защитником. Он немало раздумывал над тем, каким образом довести свое предложение до сведения Каталины, поскольку не желал терять авторитет в случае, если бы оно было отклонено. И одновременно ему хотелось сохранить возможность отрицать какие-либо предложения со своей стороны, если бы пришлось отвечать за свои действия перед Сенатом. В конечном счете ему удалось придумать решение, как всегда, отличавшееся изяществом. Он вызвал к себе в кабинет Целия, взял с него клятву хранить тайну и объявил, что у него зародилась мысль выступить в защиту Каталины. И теперь его якобы интересует, что думает по этому поводу Целий («Но помни, никому ни слова об этом!»). Так был дан ход сплетне, то есть тому, что Целий просто обожал. Естественно, он не вытерпел и поделился новостью со своими приятелями, в том числе с Марком Антонием, который, являясь племянником Гибриды, был также приемным сыном близкого друга Каталины — Лентула Суры.
Насколько помнится, потребовалось полтора дня, чтобы вслед за открытием «секрета» на пороге дома Цицерона появился гонец, принесший от Каталины письмо с приглашением нанести визит. В письме содержалась просьба не предавать этот визит огласке, а потому прийти после захода солнца.
— Вот и клюнула рыбка, — заключил Цицерон, показывая письмо мне.
Он направил с рабом ответ на словах, что придет к Катилине в гости тем же вечером.
Теренция должна была вот-вот разрешиться от бремени и находила июльскую жару в Риме невыносимой. Она со стонами ворочалась на своем ложе — кушетке в душной столовой. С одной стороны от нее стояла Туллия, читавшая вслух своим писклявым голоском, с другой — служанка с опахалом. Если нрав Теренции в лучшем случае можно было назвать горячим, то в эти дни он был подобен вулкану. Спустилась ночь, в доме зажгли свечи. Увидев, что Цицерон собирается уходить, жена тут же потребовала от него ответа, куда это он направляется. Ответ Цицерона был далек от определенности. Тогда она ударилась в слезы, начав утверждать, что он завел на стороне сожительницу и теперь спешит к ней, а иначе зачем уважаемому мужу покидать свой дом в столь поздний час? Ему не оставалось ничего иного, как неохотно сознаться, что идет он к Катилине. Конечно же, это признание ни в малейшей степени не успокоило ее, а лишь подлило масла в огонь ее гнева. Теренция принялась вопрошать, как ему могло прийти в голову проводить время в компании этого чудовища, которое совратило деву-весталку. На что Цицерон заметил с изрядной едкостью, что Фабия всегда была «больше весталкой, чем девой». Теренция попыталась встать с ложа, но не сумела, и поток ее брани полился нам вслед. Впрочем, Цицерона это лишь позабавило.
Вечер был во многом похож на тот, накануне выборов эдила, когда мы наведались к Помпею. Стояла та же удушающая жара, и луна светила каким-то лихорадочным светом. Такой же легкий ветерок доносил запах гниения с захоронений за Эсквилинскими воротами и распространял его над городом словно невидимую морось. Мы спустились на форум, где рабы зажигали уличные фонари, прошли мимо молчаливых темных храмов и начали подниматься на Палатинский холм, где стоял дом Каталины. Я, как обычно, нес сумку с записями, а Цицерон шел, сцепив руки сзади и задумчиво наклонив голову. Тогда Палатин не был застроен так сильно, как сейчас, и дома стояли на значительном расстоянии друг от друга. Неподалеку шумел ручей, пахло жимолостью и шиповником.
— Вот где надо жить, Тирон, — поведал мне Цицерон, остановившись у ступенек. — Вот куда мы переберемся, когда мне не придется больше сражаться на выборах и будет уже безразлично, что подумают люди. Только представь себе: дом и сад, где столь приятно предаваться чтению, а детям так нравится играть. — Он поглядел в сторону Эсквилинского холма. — До чего же всем станет легче, когда это дитя появится на свет. Словно грозы ожидаешь…
Найти дом Каталины было нетрудно, поскольку располагался он поблизости от храма Селены, который всю ночь напролет освещался факелами, зажигаемыми в честь лунной богини. На улице нас уже дожидался раб, которому велено было проводить гостей в покои. Он провел нас прямиком в прихожую, где Цицерона приветствовала женщина неземной красоты. Это была Аврелия Орестилла, жена Каталины, чью дочь он, судя по слухам, соблазнил, прежде чем взяться за саму матушку. Говорили также, что именно за эту женщину он убил собственного сына от первого брака (парень грозился скорее прикончить Аврелию, чем назвать своей новой матерью куртизанку, пользующуюся столь дурной славой). Цицерон знал о ней все, а потому прервал поток ее сладкоречивых приветствий сухим кивком.
— Госпожа, — напомнил он, — я пришел увидеться с твоим мужем, а не с тобой.
При этих словах она закусила губу и тут же умолкла. Этот дом был одним из самых старых в Риме. Половицы громко заскрипели под ногами, когда мы двинулись следом за рабом во внутренние покои, где пахло старыми пыльными занавесками и фимиамом. Запомнилась любопытная вещь: стены были почти голыми, причем, судя по всему, оголили их не так давно. На них виднелись пятна не совсем ясных четырехугольных очертаний. Вероятно, ранее там висели гобелены. А на полу от статуй остались пыльные круги. Все убранство атриума составляли гипсовые маски предков Катилины, порыжевшие от дыма, который курился под ними на протяжении жизни нескольких поколений. Там же стоял и сам Каталина. При столь близком рассмотрении поражал прежде всего его гигантский рост — Сергий был по меньшей мере на голову выше Цицерона. Второй неожиданностью было присутствие за его спиной Клодия. Это, должно быть, сильно и очень неприятно удивило Цицерона, но он был слишком опытным юристом, чтобы как-то проявить свои чувства. Цицерон обменялся быстрым рукопожатием с Каталиной, затем с Клодием, вежливо отказался от предложенного ему вина, и все трое без задержки перешли к делу.
Вспоминая былое, я до сих пор поражаюсь сходству между Каталиной и Клодием. То был единственный раз, когда я видел их вдвоем, и они вполне могли сойти за отца и сына. У обоих был протяжный говор, и стояли оба в какой-то одинаковой небрежно-расслабленной позе, словно им принадлежал весь мир. Полагаю, именно эта черта называется «породой». Потребовались четыре столетия браков между самыми блестящими семействами Рима, чтобы произвести на свет этих двух негодяев — чистокровных, словно арабские жеребцы, но столь же несдержанных, безумных и опасных.
— Вот в чем я вижу суть, — начал Катилина. — Юный Клодий произнесет великолепную обвинительную речь, и каждый скажет, что он — новый Цицерон. Даже я буду склонен признать это. Но потом ты, Цицерон, произнесешь речь защиты, еще более блестящую, и тогда никто не удивится тому, что я буду оправдан. Иными словами, мы все устроим грандиозное представление, и каждый из нас укрепит свои позиции. Я буду объявлен невиновным перед народом Рима. Клодия признают отважным и честным мужем. А для тебя это будет очередной громкий триумф в суде, поскольку ты успешно защитишь того, кто на голову выше всех твоих обычных клиентов.
— А что, если судьи решат иначе?
— О них не беспокойся, — хлопнул себя по карману Катилина. — О судьях я уже позаботился.
— До чего же дорого обходится нам правосудие, — улыбнулся Клодий. — Бедному Катилине пришлось распродать всю свою фамильную собственность, чтобы быть уверенным в торжестве справедливости. Нет, это в самом деле скандал какой-то. И как только простые люди выворачиваются?
— Мне нужно просмотреть судебные документы, — проговорил Цицерон. — Сколько времени остается до начала слушаний?
— Три дня, — ответил Катилина и сделал жест рабу, стоявшему у дверей. — Тебе столько хватит, чтобы подготовиться?
— Если судей уже удалось убедить, то вся моя речь уместится в нескольких словах: «Пред вами Каталина. Отпустите его с миром».
— Нет-нет, мне нужно все, на что только способен Цицерон, — запротестовал Катилина. — Я хочу, чтобы речь звучала так: «Сей б-б-благородный муж… В коем течет к-к-кровь нескольких столетий… Узрев слезы ж-ж-жены и д-д-друзей…» — Он воздел руку к небу и с силой потрясал ею, грубо подражая заиканию Цицерона, которое обычно было почти незаметно. Клодий со смехом внимал ему. Оба были слегка навеселе. — Я хочу, чтобы были упомянуты «африканские д-д-дикари, осквернившие сей древний суд…» Я хочу, чтобы перед нами предстали призраки Карфагена и Трои, Дидоны и Энея…
— Все это ты получишь, — холодно прервал его Цицерон. — Работа будет сделана на совесть.
Вернулся раб с судебными документами, и я принялся торопливо их складывать в свою сумку, чувствуя, что атмосфера в доме сгущается по мере того, как вино все больше дурманит головы. Поэтому мне хотелось как можно скорее увести Цицерона оттуда.
— Нам понадобится встретиться для обсуждения свидетельств в твою пользу, — продолжил он тем же ледяным тоном. — Лучше завтра, если это тебя устраивает.
— Конечно же, устраивает. Все равно мне больше нечем заняться. Этим летом я рассчитывал включиться в борьбу за консульство. Однако, как ты знаешь, этот юный пакостник вставил мне палку в колеса.
И тут Катилина проявил ловкость, воистину поразительную для такого гиганта. Резко подавшись вперед, он неожиданно охватил Клодия правой рукой за шею и согнул вдвое. Бедный Клодий, который, кстати, слабаком вовсе не был, издал приглушенный крик и вялыми пальцами попытался оторвать от себя руку Каталины. Но сила того была просто ужасающей, и не исключаю, что следующим быстрым движением он сломал бы своему приятелю шею, если бы не спокойный и тихий голос Цицерона:
— Как твой защитник должен предупредить тебя, Катилина, что убивать своего обвинителя в высшей степени неблагоразумно.
Услышав это предупреждение, Катилина обернулся и насупил брови, словно на секунду забыв, кто такой Цицерон. А затем расхохотался. Он взъерошил Клодию светлые кудри и выпустил его голову из железного захвата. Тот отшатнулся назад, кашляя и потирая шею и щеку. Юноша бросил на Каталину быстрый взгляд, исполненный неподдельной ненависти, но вслед за тем тоже засмеялся и горделиво выпрямился. Они обнялись, и Катилина крикнул, требуя еще вина, а мы оставили их пировать вдвоем.
— Ну и парочка! — воскликнул Цицерон, когда мы проходили мимо храма Луны, держа путь домой. — Не слишком удивлюсь, если к утру они убьют друг друга.
* * *
К моменту нашего возвращения у Теренции уже начались схватки. Ошибки быть не могло. Еще когда мы шли по улице, до нас донеслись крики. Цицерон остановился как вкопанный посередине атриума, бледный от волнения и тревоги. Ведь когда рождалась Туллия, его не было дома, а к тому, что происходило сейчас, он был совершенно не готов. Во всяком случае, в его философских писаниях на этот счет ничего не говорилось.
— О боги, ее будто пытают. Теренция!
Он засеменил по направлению к лестнице, которая вела в ее комнату, но на пути у него встала одна из повитух.
Для нас началось неимоверно долгое ожидание в столовой. Он попросил меня побыть с ним, но поначалу от переживаний не в состоянии был заняться ничем полезным. Какое-то время он лежал, вытянувшись на той самой кушетке, которую занимала Теренция, когда мы уходили из дома. Потом, услышав очередной вопль, вскочил на ноги и принялся ходить из угла в угол. Воздух был жарким и спертым, а огни светильников — неподвижными. Их копоть была похожа на черные нити, свисавшие с потолка. Я занялся тем, что начал вытряхивать из сумки судебные документы, принесенные из дома Каталины, и разделять их по категориям: обвинения, показания, списки улик. Наконец, чтобы отвлечься от беспокойных мыслей, Цицерон, не вставая с кушетки, протянул руку и, перебирая свитки, начал их читать под лампой, поставленной мною рядом. Он беспрестанно кривился и морщился, но невозможно было сказать, в чем состояла причина: в душераздирающих воплях, доносившихся сверху, или в ужасающих обвинениях, выдвигаемых против Каталины. Тут были перечислены вопиющие случаи жестокости и насилия. Подобные донесения шли из всех городов Африки — Утики и Тины, Тапсуса и Телепты. Проведя за чтением час или два, Цицерон с отвращением отбросил свитки в сторону и попросил меня принести чистые пергаменты, чтобы продиктовать несколько писем, прежде всего Аттику. Он откинулся на кушетку и закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться. То письмо лежит сейчас предо мной:
«От тебя уже давно никаких писем. В предыдущем письме я подробно написал тебе о своем положении. В ближайшее время думаю защищать своего соперника Катилину. Судьи у нас такие, каких мы хотели, — весьма угодные обвиненному. Надеюсь, что в случае оправдания он будет относиться ко мне более дружественно в деле соискания. Если же случится иначе, перенесу это спокойно».
— Вот уж, действительно, — усмехнулся он на этом месте и прикрыл глаза.
«Мне нужно, чтобы ты возвратился спешно, ибо все твердо убеждены в том, что твои знатные друзья будут противниками моего избрания».
Тут я прервал писание, поскольку вместо очередного вопля до нас сверху донесся иной звук — захлебывающийся писк младенца. Цицерон вскочил с кушетки и бросился вверх по лестнице в комнату Теренции. Через некоторое время он появился вновь и молча взял письмо у меня, чтобы написать сверху, в самом начале, собственной рукой:
«Знай, что у меня прибавление: сынок; Теренция здорова».
До чего же преображает дом появление на свет здоровенького новорожденного! Хотя это и редко признают, полагаю, что в подобном случае люди испытывают двойную благодать. Невысказанные страхи, которые всегда сопутствуют рождению человека — боязнь агонии, смерти, уродства, — уходят, и вместо них приходит чудо явления новой жизни. Облегчение и радость тесно сплетаются вместе.
Естественно, у меня не было права подняться наверх, чтобы проведать Теренцию, но несколько часов спустя Цицерон сам принес сына вниз, чтобы с гордостью показать его прислуге и клиентам. Откровенно говоря, не очень многое нам удалось увидеть — лишь злое красное личико и жиденький локон черных волос. Младенца завернули в те же пеленки, в которые пеленали Цицерона свыше сорока лет назад. Со времен своего младенчества сенатор сберег также серебряную погремушку, которой бряцал ныне над крохотным личиком. Он нежно пронес сына по атриуму и показал на место, где, как ему мечталось, должна была когда-нибудь появиться первая консульская маска.
— И тогда, — прошептал он, — ты станешь Марком Туллием Цицероном, сыном консула Марка Туллия Цицерона. Ну, как это тебе нравится? Правда, неплохо звучит, а? И никто не будет дразнить тебя «новичком». Вот, Тирон, познакомься с новой политической династией.
Он вручил маленький сверточек мне, и я принял его, дрожа от волнения, как и все бездетные люди, когда им дают подержать младенца. Мне стало гораздо легче, когда наконец дитя забрала у меня нянька.
Цицерон меж тем по-прежнему мечтательно смотрел на стену атриума. Любопытно, что ему виделось на этом месте: может быть, на него, как отражение в зеркале, глядела собственная посмертная маска? Я осведомился у него о здоровье Теренции, и он рассеянно ответил:
— О, с ней все в порядке. Полна сил. Ты же знаешь ее. Во всяком случае, достаточна сильна, чтобы снова приняться пилить меня за союз с Каталиной. — Цицерон с трудом оторвал взгляд от пустой стены. — А теперь, — вздохнул он, — полагаю, нам имеет смысл поторопиться на встречу с этим негодяем.
Придя в дом Каталины, мы застали хозяина в превосходном расположении духа. На сей раз он был само очарование. Позже Цицерон составил список «изумительных качеств» сего мужа, и я не могу удержаться, чтобы не привести эту запись, ибо лучше не скажешь:
«Он умел привлекать к себе многих людей дружеским отношением, осыпать их услугами, делиться с любым человеком своим имуществом, в беде помогать всем своим сторонникам деньгами, влиянием ценой собственных лишений, а если нужно — даже преступлением и дерзкой отвагой; он умел изменять свой природный характер и владеть собой при любых обстоятельствах, был гибок и изворотлив, умел с суровыми людьми держать себя строго, с веселыми приветливо, со старцами с достоинством, с молодежью ласково; среди преступников он был дерзок, среди развратников расточителен…»
Таков был Катилина, ожидавший нас в тот день. Он уже прослышал о рождении у Цицерона сына и с жаром схватил руку своего адвоката, поздравляя его. А затем вручил ему красивую шкатулку, обтянутую сафьяном, и попросил открыть ее. Внутри оказался серебряный детский амулет, привезенный Катилиной из Утики.
— Туземная побрякушка, чтобы отгонять нездоровье и злых духов, — пояснил он. — Это для твоего мальчишки. Отдай ему с моим благословением.
— Что ж, — произнес Цицерон, — очень мило с твоей стороны.
Вещица эта, украшенная затейливым узором, была не просто побрякушкой. Я разглядел ее, когда Цицерон поднес амулет ближе к свету. Узор изображал чудесных диких зверей, преследующих друг друга. Все это соединял орнамент в виде извивающихся змей. Задумчиво подбросив амулет на ладони, Цицерон положил его обратно в коробочку и отдал Катилине.
— Боюсь, я не могу принять твой подарок.
— Почему? — удивленно улыбнулся Каталина. — Потому что ты мой адвокат, а адвокатам не положено платить? Ну и честность! Но это всего лишь безделушка для маленького ребенка!
— Дело в том, — произнес Цицерон, набрав в грудь побольше воздуха, — что я пришел сообщить тебе, что твоим адвокатом не буду.
А я в этот момент уже выкладывал судебные документы на столик, стоявший между ними двумя. Копошась с записями, я поглядывал то на одного, то на другого, но теперь втянул голову в плечи. Молчание явно затягивалось. В конце концов прозвучал тихий голос Каталины:
— Почему же?
— Скажу тебе прямо: вина твоя очевидна.
Снова воцарилось молчание. Но когда Катилина заговорил, голос, его был по-прежнему спокоен:
— Фонтей был признан виновным в вымогательствах среди галлов. Однако же ты не отказался защищать его в суде.
— Да. Но есть разные степени вины. Фонтей был нечестен, но безобиден. Ты тоже нечестен, но совсем не таков, как Фонтей.
— Это суду решать.
— В обычных обстоятельствах я согласился бы с тобой. Однако ты заранее купил вердикт, а я в такой комедии участвовать не желаю. Ты лишил меня возможности увериться в том, что я поступаю в соответствии с правилами чести. А если я не могу убедить самого себя, то не могу убедить и других — своих жену, брата и, что, возможно, важнее всего, собственного сына, когда он достаточно подрастет, чтобы понимать происходящее.
Тут я набрался храбрости и взглянул на Катилину. Он был совершенно недвижен, руки свободно висели вдоль туловища. Его поза напомнила мне позу зверя, внезапно столкнувшегося нос к носу с соперником. Так замирают хищники — во внимании и готовности к битве. Катилина заговорил легко и беззаботно, но эта легкость показалась мне наигранной:
— Ты понимаешь, что мне это безразлично. Но безразлично ли тебе? Не имеет значения, кто будет моим защитником. Это ровным счетом ничего не меняет для меня. Я в любом случае буду оправдан. А вот ты вместо друга обретаешь во мне врага.
Цицерон пожал плечами:
— Не хотел бы никого видеть своим врагом. Но когда нет иного выбора, я вынесу и это.
— Такого врага, как я, ты не вынесешь — уверяю тебя. Спроси африканцев, — ухмыльнулся он. — И Гратидиана тоже.
— Ты вырвал ему язык, Катилина. Беседовать с ним затруднительно.
Катилина слегка подался вперед, и я на секунду забеспокоился, как бы он не сыграл с Цицероном ту же шутку, которую в предыдущий вечер сыграл наполовину с Клодием. Но это было бы чистым безумием, а Катилина никогда не был безумен до такой степени. Если бы он был совершенным безумцем, то многое упростилось бы. Сдержавшись, Катилина проговорил:
— Что ж, полагаю, что не должен удерживать тебя.
Цицерон кивнул:
— Не должен. Оставь эти записи, Тирон. Они нам больше не понадобятся.
Не помню, были ли сказаны еще какие-нибудь слова. Наверное, нет. Катилина и Цицерон повернулись друг к другу спинами, что было обычным знаком наступившей вражды, и мы покинули этот древний пустой дом со скрипящими половицами, окунувшись в палящий зной римского лета.
Назад: XIII
Дальше: XV