ГЛАВА 68

— Ты не должна была звонить своему отцу, но, по крайней мере, этот звонок нельзя проследить, если он был сделан через коммутатор, — сказал Себастьян. — Малахаю тоже нельзя звонить. Что, если телефон в его номере прослушивается? Есть и другие, кому отчаянно хочется заполучить то, что сейчас находится рядом с тобой.

Он одну за другой зажег свечи, принесенные в номер. В комнате стало светлее, и воздух тотчас же наполнился запахом парафина, увлекающим Меер назад к давно забытым воспоминаниям. Себастьян подсел к ней.

— А ты пошла бы на убийство ради возможности найти «мелодию памяти» и, наконец, вспомнить все то, что стоит за разрозненными образами, мучающими тебя с раннего детства? — спросил он. Печаль у него в глазах была настолько глубокой, что у Меер опять сжалось сердце.

Себастьян знал ее слишком плохо и даже не подозревал, на что она готова пойти, лишь чтобы заставить умолкнуть воспоминания. Он думал о своем сыне, о Николасе, находившемся сейчас у себя в палате в клинике, полностью оторванном от окружающего мира, рисующем лицо какого-то потерянного ребенка, распевая иудейские поминальные молитвы.

— Если я тебе объясню, как это делается, ты попробуешь меня загипнотизировать? — спросила Меер.

— В этом нет необходимости, я и сам умею. После того как Ребекка не разрешила мне привести к Николасу гипнотизера, доктор Алдерман, член Общества памяти, научила меня гипнозу. — Себастьян замялся. — Я очень признателен, что ты идешь на это ради меня.

— Ради Николаса, — поправила Меер.

Все указывало на то, что сеанс получится успешным. Голос Себастьяна звучал ласково и убаюкивающе, а его распоряжения были похожи на те, что использовал Малахай. Освещение было мягким — благодаря отключению электричества и свечам, — и никакой посторонний шум не отвлекал Меер, мешая ей погрузиться в полностью расслабленное состояние.

Вот только словно какие-то тиски держали ее сознание, не выпуская его из напряженной реальности настоящего. После трех безуспешных попыток Себастьян сдался.

— Не думаю, что у нас получится, — сказал он. — Ты никак не можешь расслабиться.

Встав с дивана, Меер подошла к роялю. На обтянутой бархатом скамье лежала флейта, сияющая в свете свечей.

— Извини, — сказала Меер, не отрывая взгляда от флейты.

Подойдя к бару, Себастьян открыл крошечный холодильник и достал бутылку вина.

— Оно еще холодное, — сказал он и, наполнив два бокала, протянул один Меер. — Ты ни в чем не виновата. Подойди, сядь рядом. В конце концов, у нас есть флейта. До остального мы как-нибудь додумаемся.

Потягивая вино, Меер то и дело украдкой поглядывала в противоположный конец комнаты на древнюю флейту, словно стараясь усилием воли заставить ее раскрыть свою тайну.

— Ты никогда не задумывался о том, что послужило толчком к срыву, который произошел с Николасом?

— У меня есть одна мысль, но полной уверенности быть не может.

— Ты полагаешь, все началось с того, что он увидел детский череп, выкопанный садовником в клинике Штейнхофа?

Себастьян кивнул.

— Николас был там… там были все дети, они играли на улице. Мне кажется, Ребекка думает то же самое, но, сколько я ни пытался с ней поговорить, она тотчас же уходила в глухую защиту — как будто, раз это случилось у нее на работе, во всем виновата она. Наш брак мог пережить многое, но только не это чувство вины…

Умолкнув, Себастьян уставился в пустоту. Потом, взяв бутылку, снова наполнил бокалы, и какое-то время они сидели молча.

Час спустя Меер очнулась, по-прежнему сидя на диване. У нее в голове звучала музыка, которую она слышала всю свою жизнь. Она узнала мелодию, поняла, что знает ее, всегда знала. Открыв глаза, Меер улыбнулась, решив, что, наконец, сможет исполнить эту мелодию, и тогда все будет кончено. Но за несколько мгновений между первой осознанной мыслью и тем, как она открыла глаза, мелодия стерлась в памяти.

— Ты заснула, — заметил Себастьян. Сидя за столом, он чистил апельсин. — Сидела, пила вино и вдруг закрыла глаза. — Он указал на тарелки с сыром, хлебом, нарезанным мясом и фруктами. — Я принес перекусить. Наверное, ты проголодалась.

Меер нисколько не хотелось есть, но она понимала, что это необходимо, поэтому кое-как осилила пол-апельсина и несколько кусочков сыра.

— Из соображений безопасности — хотя и крайне маловероятно, что нас могли выследить до этого места, — наверное, нам нужно будет спать по очереди, — предложил Себастьян.

— Ну, я уже немного вздремнула. Теперь твой черед.

После того как Себастьян ушел в спальню, Меер взяла флейту и села за кофейный столик. Шли часы, а она бодрствовала, охраняя инструмент. Наконец, не в силах удержаться, Меер еще раз осмотрела инструмент, изучая строчки вырезанных символов, не заостряя внимания на каких-то отдельных, пытаясь зрительно охватить весь узор целиком.

Сквозь щель в занавесках в окно проникал свет полной луны, падая Меер на колени, на флейту, окрашивая кость голубоватым свечением, отчего резьба казалась более глубокой, чем на самом деле. Закрыв глаза, Меер провела по загадочным надписям кончиком пальца. Один символ за другим. Внимательное изучение формы каждого.

Меер просидела так долго, слушая шум редких машин, шелестящих покрышками по мокрому от дождя асфальту, ощупывая свое сокровище, пытаясь ни о чем не думать, сонная, готовая провалиться в дрему…

Ее пальцы продолжали ощупывать костяную трубку, двигаясь по кругу. А в центре этого круга был сон… обычный, спокойный сон без сновидений. Меер была убеждена в том, что еще одно движение — и она найдет окончание воспоминаний и сможет, наконец, отдохнуть. Все смогут отдохнуть. Не только она. Не только сейчас. Все. Во все времена. Снова и снова движение по кругу. Один раз. Затем еще один. Третий. Четвертый. Пятый. Шесть кругов. Еще один. И еще. Девять. Десять. Десять кругов. Каждый предыдущий внутри последующего.

Меер опустила взгляд. Ее палец двигался по кружку, вырезанному рядом с отверстием для губ. И кружок был не один. Всего их было несколько, глубоко врезавшихся в гладкую кость, плотно прижимающихся друг к другу — десять концентрических кружков.

Она вспомнила этот символ. Ей уже приходилось его видеть. Но где?

Снова играя в игру памяти, Меер мысленно представила себе кружки, затем расширила поле зрения, словно отступив назад, и увидела их на сером металлическом диске, а затем опять расширила поле зрения и, наконец, оказалась в антикварном магазине своей матери, двадцать пять лет назад.

Пожилой мужчина с отвислыми седыми усами и тростью с золотым набалдашником, говоривший по-английски с сильным немецким акцентом, предложил Полине Логан купить у него часы.

— Такие часы выпускались на протяжении всего ста лет, — объяснил он. — Часы с музыкой, так они назывались. Они были очень популярны. Настолько популярны, что даже именитые композиторы сочиняли для них мелодии. Послушайте сами. Эта мелодия просто прекрасна. Сам Бетховен написал ее как раз для этих часов.

Мелодия, исполненная старинными часами, явилась для Меер введением в мир классической музыки, первой мелодией, запечатлевшейся у нее в сознании. Все те долгие месяцы, пока часы были в магазине, Меер каждый день сидела рядом с ними, наблюдая за движением минутной стрелки, и ждала, когда часы в начале следующего часа исполнят свою волшебную музыку. Во всем магазине ей был дорог один только этот предмет, и когда часы наконец были проданы, Меер горько рыдала. Мать взамен предложила ей учиться игре на фортепиано, чтобы она смогла исполнять эту мелодию сама. Однако Меер так никогда и не смогла сыграть это произведение Бетховена и долго переживала по поводу своих часов. И это действительно были ее часы. Меер изучила их как свои пять пальцев: циферблат, стальные колокольчики, корпус, внутренний механизм и клеймо мастера, выгравированное в нижней части задней крышки.

Тот самый символ, который она сейчас видела перед собой.

Десять концентрических кружков.

И, как и в клейме мастера, эти кружки были отмечены маленькими перпендикулярными черточками. Крошечными рисками. Хотя с тех пор прошло уже столько лет, Меер была уверена, что эти черточки находятся в тех же самых местах, уверена, что эти кружки на древней костяной флейте абсолютно идентичны тем, что были выгравированы на крышке часов, познакомивших ее давным-давно с музыкой: с музыкой Бетховена.

Все произошло совершенно внезапно, без предупреждения, без тех привычных холодных объятий, знакомых ей с детства. Не было ощущения того, что время становится плоским или искривляется само в себя. Меер просто вдруг поняла, как найти «мелодию памяти». Мысленно она разгадала ребус, совершила волшебство: разрезала каждую окружность и вытянула их в десять горизонтальных линий.

Десять линий с маленькими метками в разных местах. Не абстрактный узор, а мелодия, записанная на десяти строках, и Меер поняла, что отметки на этих строках изображают ноты.

Она хорошо знала эту гармоническую последовательность, она много читала о ней, слышала о ней от отца, от преподавателей в школе Джульярда. Это был круг квинт, обнаруженный Пифагором больше двух с половиной тысяч лет назад, связывающий гармонические отношения музыкальных звуков с системой жизненных сил человека. Квинта как музыкальный интервал встречается в большинстве священных мелодий; считается, что она вносит гармонию в энергию человека. Сам Пифагор использовал музыкальные композиции, основанные на этом интервале, для исцеления болезней и для влияния на настроение. Он даже сочинял музыку, которая должна была дарить воинам храбрость перед сражением. Считается, что, изучая свои прошлые жизни, Пифагор обнаружил некую постоянную величину — единую форму жизни, присущую всем живым созданиям, объединяющую их: колебания. По его словам, всё, от песчинки до звезд, находится в состоянии непрерывного колебания.

Словно прикоснувшись к коллективному подсознанию, о котором всегда говорил ее отец, и оторвав крупицу информации, будто виноградинку от грозди, Меер поняла, что эти двенадцать нот вырезал на костяной флейте брат Девадаса Расул, запечатлевая «мелодию памяти» в честь оборвавшейся жизни. Мелодию, сочиненную им, чтобы утешить юную Охану, принесшую ему кость своего возлюбленного, чье сердце было рассечено пополам и до трагедии, и после нее. Мелодию, призванную помочь Охане вспомнить, что перед смертью была жизнь, а перед той жизнью — тоже смерть и что после этой смерти также будет жизнь. Круги будут продолжаться бесконечно, и все те, кто когда-то был связан между собой, будут связаны друг с другом вновь.