25
С тысяча девятьсот тридцать седьмого года Национальный морской музей Франции располагался на площади Трокадеро, во дворце Шайо и окнами смотрел прямиком на Марсово поле. Если взглянуть на знаменитую фотографию Гитлера на фоне Эйфелевой башни… Ну, ту самую, которую сделали во время его стремительного, словно торнадо, посещения только что захваченного Парижа… Так вот, на этой фотографии довольный фюрер в фуражке стоит на террасе около морского музея.
Морис Бернхейм оказался полным, добродушным и улыбчивым шатеном приблизительно сорока лет. Когда он увидел Холлидея, то не преминул заметить, что человек с повязкой на глазу запросто нашел бы себя в компании пиратов. Все в облике директора музея свидетельствовало о любви к жизни. И не просто, а к дорогой жизни. Аккуратная стрижка, дорогие туфли, костюм от Пьера Кардена. И только лишь вонючие сигареты «Байард» выбивались из образа преуспевающего господина. Холлидей удивился, увидев в зубах ученого такую сигарету. Он-то думал, что их уже давным-давно сняли с производства, хотя воспоминание об их вони — будто кто-то поджег старые тапочки — преследовало его чуть ли нес детства, а сама марка запомнилась по кинофильму «Бегущий по лезвию» — там курили все кому не лень.
Кабинет Бернхейма выходил на ту самую террасу, которую избрал для фотографии Гитлер. Внутри все отвечало первому представлению о личности директора: стильно, красиво, богато. Никаких книжных шкафов, зато на стенах — картины, изображающие старинные парусники, а на полках — маленькие модели кораблей в бутылках. Огромный резной стол производил впечатление антиквариата, а прекрасный ковер на полу Холлидей безошибочно определил как настоящий исфаханский. Одно из двух: или жалованье директора музея во Франции очень большое, или Бернхейм — человек состоятельный, обладающий круглым банковским счетом.
— О да… — Морис откинулся на спинку кресла. Дым от сигареты, лежащей на краю хрустальной пепельницы, вился над столом, поднимаясь струйкой к потолку. — Мерзкий Роджер де Флёр. Я хорошо его знаю.
— Почему мерзкий? — удивился Холлидей.
— Он был… как бы это выразиться… плохим мальчиком. Знаете, так иногда случается. Авантюрист, наемник. Если бы он захотел, то мог бы выступить против своих работодателей и остался бы безнаказанным. Он очень походил на своих приятелей из ордена Храма со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но великий моряк. Это бесспорно…
— А почему в свитке, который мы нашли, Ватикан именует его Рутгером фон Блюмом? — спросила Пэгги.
— Потому что это его настоящее имя. — Бернхейм как-то очень по-галльски пожал плечами, сунул в рот сигарету, затянулся, выпустил облачко дыма. — Он родился в Италии, где его отец служил королевским сокольничим в Бриндизи. Блюм — это цветок по-немецки. А именоваться де Флёром, как вы понимаете, было просто выгодно, сотрудничая с французами. Ну и в Риме тоже…
— А каким образом он сошелся с тамплиерами?
— Второй сын в семье. В те годы это означало, что отец не знал, куда его приткнуть. Перед ним были две дороги: в духовенство или в море. Когда молодой Роджер достиг совершеннолетия, то поступил на службу во флот ордена Храма. Вскоре стал капитаном. Морис сделал еще одну затяжку сигаретой «Байард». — В конце концов он сколотил целый флот военных и грузовых судов. Сдавал их внаем, выполнял всяческие поручения. Довольно щекотливые в том числе. Его флагманом была каравелла «Wanderfalke», «Сокол пилигрима». Двести тонн водоизмещения — очень большой корабль по тем временам.
— Я вам по телефону прочитал перевод с латыни, — продолжал беседу Холлидей. — Он натолкнул вас на какие-нибудь мысли?
Бернхейм улыбнулся, пристроил сигарету на пепельнице.
— Не сразу, признаюсь вам. Моя латынь оставляет желать лучшего. Да, сказать честно, она никогда не входила в число моих любимых предметов, даже много лет назад. Я думаю, ваш перевод… несколько грубоват. Слегка неточен.
— С удовольствием выслушаю ваш вариант, — не стал спорить Джон.
— Итак… Я стал думать. И тут… Sonner lescloches… Как это сказать по-английски? Прозвенел колокольчик. Сигнал, что нужно думать. Ответ где-то рядом. Я думал еще, выкурил несколько сигарет… Опять размышлял. Fanum cavernam petrosus quies. Когда-то давно мой старый учитель мосье Форейн объяснял нам, зеленым юнцам: нужно decomposer la phrase…
— Разбор предложения, — подсказал Холлидей.
— Да! Именно разбор предложения. И я начал его разбирать. Fanum. Святыня. Святое место. Cavernam. Пещера. Полость. Petrosus. Скала. Камень. Quies. Место отдохновения. Приют.
— Колокольчики звенели? — улыбнулась Пэгги.
— Еще как! Они звенели как сумасшедшие — не остановишь! А все потому, что я помню еще одно поучение мосье Форейна: смысл латыни во много зависит от оборота, от части речи, от их последовательности. Какие обороты мы имеем?
— «Fanum cavernam» и «petrosus quies», — подсказал Холлидей.
— Вот именно! Les phrases descriptives! Описательные фразы! «Святая пещера» и «тихая скала». Вот так я это вижу. Игра слов, возможно даже, загадка. Quies… Место отдохновения. Безопасное место. Гавань? Да? Гавань Скалы — почему бы и нет?
— И на карте есть такое место? — удивилась Пэгги.
— Конечно! — торжествующе кивнул Бернхейм, затушив сигарету. — Порт приписки флота Роджера де Флёр. Ла-Рошель. Гавань Скалы.
— А святая пещера?
— Святой Эмилий.
— Я думала, это название вина, — подняла бровь Пэгги.
— Да. Но это и городок неподалеку от Ла-Рошели. А также церковь, построенная из камня святым отшельником. Она служила Эмилию домом. А ниже церкви находится пещера. Гавань Скалы. Святая пещера. N'est-се pas?
— Вполне возможно, — кивнул подполковник.
— Да я просто уверен! — воскликнул Бернхейм. — Поезжайте в Ла-Рошель и повидайте вот этого человека! — Он наклонился и быстро черкнул несколько строк в блокноте. Вырвал листок и протянул его Холлидею. Имя и адрес: «Доктор Валери Дюрок, Университет Ла-Рошели, улица Альберта Эйнштейна, 23, Ла-Рошель, Франция». — Она вам поможет. Проведет к Святой пещере.
Поблагодарив Мориса, они покинули музей, пересекли Сену по Йенскому мосту и вышли на пристань. Там они повернули и, шагая вдоль причала для многочисленных лодок, наслаждались красотой Парижа. Когда еще доведется побывать тут? Пэгги несколько раз была здесь в краткосрочных командировках, а Холлидей останавливался ненадолго, когда посещал штаб НАТО в Бельгии. Он любил Париж. Может быть, не так сильно, как рок-н-ролл, но все-таки любил.
Париж. Высокомерный, самовлюбленный, напыщенный на грани шутовства, населенный почти шестью миллионами рафинированных снобов, которые глядели сверху вниз на весь мир, включая остальных французов, обеспечивающих им сытое и безбедное существование. Париж, без сомнения, оставался самым красивым городом на свете и обладал особым, ни с чем не сравнимым очарованием. Можно ненавидеть Париж за все его недостатки и прекрасно проводить здесь время. Он, как опытная шлюха, умеет найти подход к любому посетителю.
Наконец они добрались до набережной д'Орсэ и прямиком по бульвару Сен-Жермен пришли в гостиницу. На Сен-Жермене бурлила шумная толпа, щеголяя запонками от Армани по десять тысяч долларов за штуку и решая абсолютно все мировые проблемы за чашкой кофе и сэндвичем с ветчиной в многочисленных забегаловках, выстроившихся вдоль длинного, засаженного деревьями grand boulevard.
Половина витрин пестрела объявлениями о grande vente, дабы привлечь доверчивых туристов, а у второй половины висели пугающие предупреждения о fermeture annuelle, традиционных каникулах в июле-августе, когда все парижане покидают город, чтобы покататься по стране или выбраться к побережью на отдых.
Проталкиваясь из центра к гостинице на Рю-Латран, они слышали дюжину разных языков и видели туристические автобусы из десятка по меньшей мере стран. Это уже не был левый берег времен Хемингуэя, но здесь еще мелькали полосатые свитера и береты, старые «ситроены» и улыбчивые les flics — полицейские в шапочках, похожих на баночки из-под пилюль. Полицейские игриво помахивали дубинками и поглаживали пистолеты в белых кобурах. То здесь, то там выскакивали боснийские нищие, покалеченные на минах, с замотанными в тряпье культями рук и ног, и пугали прохожих, подсовывая им под нос бумажные стаканчики для подаяния.
Они купили обильно политый горчицей колбасный рулет у лоточника и продолжали путь к гостинице, недорогой и без особых удобств. Собственно, все достоинства их временного пристанища исчерпывались его дешевизной. По парижским, само собой, меркам. По узкой лестнице Пэгги и Холлидей поднялись на второй этаж, попрощались и разошлись по комнатам. Последний раз они спали еще в Иерусалиме.
Холлидей скептически оглядел гостиничный номер — классический третьесортный парижский номер. Кровать с чугунно-твердым матрацем одним своим видом вызывала желание прилечь на полу. Комод, пожалуй, пережил две мировые войны, в доказательство чего мог, как и любой ветеран, предъявить глубокие шрамы. А биде оригинально мыслящий строитель разместил между дверью в ванную комнату и окном, которое, к счастью, выходило в глухой переулок. Из окна, кстати, открывался изумительный вид: облака над крышами домов, мчащиеся к Сене, а если кому-то пришла бы в голову замечательная мысль вскарабкаться на пожарную лестницу, он мог бы разглядеть угол Нотр-Дама.
Но поражало не это. Номер выглядел так, будто по нему прокатилась орда конных варваров. Матрац весь изрезан, перья и клочья обивки валялись повсюду. Ящики комода выдвинуты, а одежда разбросана без всякого уважения. Дорожную сумку кто-то разорвал на полоски и небрежно швырнул в угол.
Джон прислушался.
Сердце колотилось о ребра. Самый разумный выход в такой ситуации — немедленно развернуться и уносить ноги, пока цел. Но вместо этого подполковник осторожно шагнул к двери в ванную. Половицы предательски скрипели под ногами. Только мертвый не услышит… Он замер у дверей и опять прислушался.
«Это мое дыхание или ветерок свистит за окном?»
В биде капала вода.
Холлидей вспомнил о ноже, которым изрезали его матрац. Он снял пиджак и обмотал левую руку. А потом толкнул дверь.
Ванна оказалась пуста!
Подполковник повернулся и шагнул обратно, в комнату, но что-то его насторожило. Да! Вот оно! Шторка на душе была полностью задвинута, а он, когда уходил, отодвигал ее к стене.
Развернувшись, Холлидей увидел одетого в белую рубашку навыпуск человека с худым лицом. В его занесенной руке блеснул нож.
Джон успел отклониться, и лезвие проскользнуло в полудюйме от его плеча.
Избегая нового удара, подполковник отступил в комнату, но его противник действовал очень решительно и быстро: на этот раз нож разрезал рубаху на боку и скользнул по коже.
Холлидей пнул нападающего между ног.
Злоумышленник завизжал и схватился за ушибленное место. Джон шагнул назад и, запутавшись в остатках матраца, упал навзничь. Человек с ножом пришел в себя и попытался оседлать Джона, одновременно нацеливая удар острием ножа в горло. Холлидей отчаянно брыкнулся, двумя ногами отбрасывая убийцу на железный остов кровати. Рука с ножом проскочила между прутьями спинки и застряла там.
Пока нападавший дергался, пытаясь освободиться, рейнджер вскочил и изо всех сил впечатал колено ему в щеку. Послышался влажный хруст. Незнакомец приглушенно вскрикнул. Холлидей перехватил его кисть и дернул на себя, всерьез намереваясь сломать ему руку. Застонав, человек разжал пальцы. Нож со стуком упал на пол.
Но худощавый мужчина, несмотря на потерю оружия, не собирался сдаваться. Он вырвался из хватки Холлидея и вскочил на ноги.
Джон понял, что недооценил противника. Широкие плечи и яростный взгляд не сулили ничего хорошего. Даже с разбитой скулой и льющейся из носа кровью он был готов довести начатое до конца. Служебный пес, натасканный на убийство. Профессионал до мозга костей, для которого не выполнить задание — непереносимый позор.
Краем глаза Холлидей поискал нож. Не нашел. Очевидно, оружие отлетело к стене, и попытаться поднять его означало подставить врагу спину. Но Джон также успел рассмотреть на ребре ладони противника полоску мозолей. Он прекрасно знал, что это означало. Тернер, преподаватель в академии, хвастал точно такой же. Так вот, он мог голой рукой перебить трехдюймовую доску или расколоть кирпич. А уж сломать человеку шею… Нет, этот парень в ноже не нуждался. Джон ощутил холодок между лопаток.
Убийца зло улыбнулся. Кривые желтые зубы мелькнули на измаранном кровью лице.
— Connard! — коротко бросил он.
Запустив руку под рубашку, он вытащил короткий пистолет. «Беретта-томкэт», мини-пистолет, запущенный в производство в конце семидесятых. Сила выстрела как крысиный чих, и всего-навсего тридцать второй калибр, но тем не менее даже пуля тридцать второго калибра способна проделать аккуратную и вполне смертельную дырку у вас во лбу.
Незнакомец шагнул вперед, поднял руку. Его палец напрягся на спусковом крючке.
Внезапно из-под правой руки Холлидея выскочила Пэгги и ударила шпилькой, зажатой в кулаке. Снизу, подобно боксерскому апперкоту. Тонкий шип из нержавеющей стали вошел злодею в подбородок и, проткнув горло, язык и мягкое небо, достиг в конечном итоге мозга.
Пэгги отпустила шпильку и отступила на шаг. Человек пошатнулся и рухнул, словно «Venetian blind», его щека придавила туфель Холлидея.
Девушка дрожала и хлопала глазами.
— Он что, умер? — спросила она.
— Шутите? — буркнул Холлидей. — Мертвее не бывает. Как полено.
Он убрал ногу. Голова незнакомца с деревянным стуком упала на пол. Кровь едва сочилась.
— О боже… — Пэгги схватилась за голову. — Я его убила!
— Еще полсекунды и он убил бы меня. — Джон обнял кузину, похлопал по спине. — Вы спасли мне жизнь, детка.
— Не стоит благодарности…
Они повернулись к мертвецу.
Холлидей присел на корточки, перевернул убитого на спину, заглянул под манжеты рубахи, проверяя запястья. На правой руке он обнаружил знакомую татуировку: меч, обвитый лентой. Такую же он видел в Англии, когда убили Дерека Кэрр-Харриса.
— Человек Келлермана, — сказал подполковник. Из кармана брюк поверженного врага он вытащил бумажник, расстегнул, вынул carte d'identite.
Луи Рено, гражданин Марокко. Родился в Касабланке.
Там же, в бумажнике, лежало маленькое удостоверение в кожаной обложке. Из него следовало, что покойный при жизни служил в чине капитана в Groupe d' Intervention de la Gendarmerie Nationale.
— Это коп, — растерянно произнес Холлидей, — Антитеррористическая команда. Боюсь, у нас могут начаться очень серьезные неприятности.
