«Квинканкс» вышел в свет в сентябре 1989 года, и большинство критиков отнеслось к нему на удивление благосклонно. Однако авторское тщеславие невозможно удовлетворить полностью, и меня несколько разочаровало то обстоятельство, что самые восторженные рецензенты увидели в «Квинканксе» всего лишь стилизацию под викторианский роман. Они увидели, как я пользуюсь правилами викторианской литературы, и многие объясняли читателю, откуда взялось имя главного героя — Джон Хаффам — и какое значение имеет дата его рождения. Но мало кто заметил, как я нарушаю каноны викторианского романа. К великому моему разочарованию, многие упоминали о «случайных стечениях обстоятельств» в развитии действия, что заставляло предположить, что они прочитали роман слишком быстро (чему не приходится удивляться, если учесть длину книги и необходимость представить рецензию в сжатые сроки), чтобы понять, сколь незначительную роль там играет случай.

Некоторые критики и журналисты, писавшие о «Квинканксе», придали большое значение тому факту, что двенадцать лет работы над романом примерно совпали с периодом правления Маргарет Тэтчер. (На самом деле я начал писать его за несколько лет до прихода к власти этого кабинета министров.) Они указывали на то, что книга (особенно в местах, где идет речь о Пентекосте и Силверлайте) затрагивает ряд этических и политических вопросов, которые снова стали на удивление актуальными в начале 80-х, когда пересматривалась роль государства в плане его ответственности за самых уязвимых и незащищенных членов общества. Действительно, существуют известные параллели между мальтузианством и «тэтчеризмом» поры расцвета и между дебатами о взаимосвязи экономики и морали, порожденными каждой из двух этих модных доктрин. Мальтузианство проповедовало принцип неограниченной свободы предпринимательства и агрессивной конкуренции, при котором все — от поставки товаров и услуг до материальной помощи неимущим — отдавалось на произвол нестабильного рынка. Временное господство подобных взглядов привело к появлению Нового закона о бедных от 1834 года, который пытался отбить у беднейших слоев населения всякую охоту полагаться на общественную благотворительность, проводя по отношению к ним жестокую и унизительную политику. Узнав, что несколько членов тэтчеровского кабинета министров прочитали и похвалили роман, я задался вопросом, какие же выводы из него они сделали.

Вероятно, в данном аспекте роман оказался более актуальным, чем я предвидел. На самом деле мне кажется, что он отражает проблемы современности более точно, чем я замышлял в процессе работы или в силах понять сейчас, и что через двадцать лет он станет восприниматься как произведение скорее 1980-х годов, чем 1850-х — наподобие тех церквей девятнадцатого века, которые, несмотря на все присутствующие в них черты средневековой архитектуры, довольно легко датировать эпохой королевы Виктории.

Я продолжаю узнавать новое о романе всякий раз, когда меня просят написать или рассказать о нем и когда я встречаюсь с читателями. И потому однажды я оказался в странном положении, когда сидел в книжном магазине в одном северном городе, где никогда не бывал раньше, и обсуждал вопрос неоднозначности сюжета с двумя страстными читателями, которые знали свидетельства в пользу и против разных интерпретаций гораздо лучше меня. Они затеяли ожесточенный спор по поводу концовки романа. И не только не сошлись во мнении относительно истинных мотивов и ситуации Генриетты, но и высказали прямо противоположные суждения о смысле последней фразы. Той самой, которая заставила моего университетского коллегу вернуться к началу книги. И при переводе которой на шведский, надо полагать, возникли серьезные трудности.