КНИГА V
ДРУГ БЕДНЯКОВ
Глава 71
Вновь сцена действия — парадная гостиная дома 27 на Голден-Сквер. Миссис Фортисквинс принимает посетителя, которому сердито выговаривает:
— Что бы мне раньше об этом узнать! Последствия могут быть хуже некуда.
— Вам следовало мне доверять. Расскажите мне все с самого начала.
— Доверять вам! Чего ради я, мистер Сансью, должна вам доверять, если ваш совет обернулся для меня так скверно? Я потеряла все вложенные деньги — до последнего пенни.
— И я тоже! А кто не потерял? Перед Рождеством даже Английский банк едва-едва не закрылся!
— Все это расчудесно, однако не вы, а я разорена благодаря тем самым акциям Квинтарда и Мимприсса, которые вы мне навязали!
— Только потому, дражайшая мадам, что мне самому не на что было их купить: у меня в карманах уже было пусто! Иначе бы я увяз точно так же. Меня убедили в их надежности лица, которым я полностью доверяю. Признаться честно, я теперь понимаю, что меня обманули, но что поделаешь. С вами, миссис Фортисквинс, я был совершенно откровенен, чего нельзя сказать о вас. Вы многое от меня утаили. А двуличия я не терплю.
Залившись краской от возмущения, вдова надменно бросает:
— Будьте добры объясниться.
— Недавно мне стало известно, что мальчика выследили на пути в Барнардз-Инн, — заявляет юрист. — Не изображайте невинность, миссис Фортисквинс. Я знаю, что Генри Беллринджер проживает именно там!
— Выследили? Кто же за ним следил?
— Хм-хм, коль скоро у вас есть от меня секреты, позвольте мне держать при себе мои. Итак, что вы от меня скрываете?
— Ровно ничего. Это простое совпадение, вот и все. Довольно необычное, однако несущественное.
— Видите ли, мадам, — настаивает мистер Сансью, — в простые совпадения я не верю. Есть тайные нити, которые связывают вас с мальчиком, стариком Клоудиром и Беллринджером: до конца они мне непонятны, хотя я осведомлен более, нежели вы предполагаете. — Миссис Фортисквинс принимает высокомерный вид, но юрист словно не замечает этого: — Да-да. Видите ли, когда вы предупредили, чтобы в разговоре с этим очаровательным старым джентльменом я о нашем с вами знакомстве не упоминал, меня это насторожило: наверняка, решил я, между вами существует какая-то связь. Я предположил, что это жалкое создание, Валльями, сможет этот вопрос прояснить. Я сумел оказать ему услугу, а взамен он постарался предоставить мне искомые сведения. Я только что с ним виделся, и он был чрезвычайно разговорчив. Чрезвычайно — даже более чем.
Леди не сводит с юриста глаз, полных холодной ярости.
— Не сомневаюсь, вы не прочь узнать, что именно он мне сообщил. — Не дождавшись ответа, юрист продолжает: — Прежде всего Валльями уведомил меня, что его хозяин поручил ему за мной следить. Следовательно, он знает о нашей с вами связи — и знает уже не первый день.
Миссис Фортисквинс, издав легкий вскрик, прикрывает рот рукой.
— Я опасался, что это известие повергнет вас в смятение, — спокойно говорит юрист. — Валльями, должен признаться, раскрыл мне и причину этого. Мне известна вся история, миссис Фортисквинс. Всякие сомнения относительно мотивов, которыми вы руководствуетесь, теперь для меня развеяны.
Миссис Фортисквинс вперяет в юриста столь свирепый взгляд, что тот вынужден наконец потупиться.
— Вам нужно было рассказать об этом раньше. Вам следовало мне доверять. И даже сейчас — для нас еще не поздно прийти к новому взаимопониманию.
Молодая вдова окидывает юриста изучающим взором.
Глава 72
Вечером, в обычный для моего ужина час, замок неожиданно щелкнул — ив дверях показалась Эмма с подносом. Ее приход меня удивил: с тех пор, как силы мои восстановились, еду мне всегда приносила Эллен. Эмма, улыбнувшись мне прежней улыбкой, поставила поднос на столик и села рядом на стул.
— Джон, — заговорила она, когда я принялся за крепкий бараний бульон, — мои родители очень обижены, но я их убедила, что твои слова вызваны болезнью, от которой ты еще не совсем оправился. — Она ждала от меня ответа, но я промолчал. — И, пока ты спал, приходил мистер Гилдерслив сообщить, что после нашего ухода суд постановил поручить опекунство над тобой моему отцу. И теперь ты в самом деле — мой брат. Разве это не чудесно?
Я, не глядя на Эмму, кивнул и отложил ложку: аппетита у меня почти не было.
Эмма, заметив это, принялась меня уговаривать:
— Тебе нужно непременно поесть еще хоть немного.
Я отодвинул чашку в сторону.
— Да ты и половины не съел! — воскликнула Эмма, подвинув поднос ко мне. — Ты должен питаться, чтобы поправиться и окрепнуть.
— Я больше не могу.
Эмма села ко мне на край постели и взяла чашку.
— Давай я тебя покормлю с ложечки, как в самый первый раз, когда ты у нас оказался. Помнишь, какой ты был тогда беспомощный?
При воспоминании о ее прошлой доброте я почувствовал вину и, не в силах оттолкнуть протянутую мне с улыбкой ложку, заставил себя проглотить ее содержимое. Но горло стиснул спазм — и я отрицательно помотал головой.
— Ну, хорошо, — сказала Эмма, вставая и забирая поднос. На мгновение мне почудилось, будто на лице у нее мелькнуло то самое выражение, которое я видел в жуткий момент в зале суда. Но тут она улыбнулась и вновь стала сама собой: — Пойду приготовлю тебе бокал сиропа с камфарой, чтобы ты лучше спал.
— Спасибо, — отозвался я. — Это очень приятно.
Немного погодя она вернулась, но я опять ее разочаровал, сумев отпить всего два-три глотка. Когда я пообещал выпить сироп попозже, Эмма оставила бокал на столике у моей постели, ласково поцеловала меня в лоб, задула свечу и вышла из комнаты. Меня поразило, что замок в двери снова щелкнул.
Несмотря на слабость, к еде я все же испытывал отвращение — и, когда все затихло, выбрался из постели с намерением куда-нибудь выплеснуть сироп: обижать Эмму и дальше мне не хотелось. Окно было заперто, поэтому я направился в угол, где ковер не покрывал половиц, окунул пальцы в бокал и принялся разбрызгивать сироп. Случилась странная вещь: жидкость показалась мне алой и немного липкой. Тем не менее непонятным образом я сознавал, что это вовсе не кровь: я не то спал наяву, не то бодрствовал во сне. Пробираясь обратно к постели, я начал твердо верить, что комната — хотя она выглядела в точности такой, как всегда, — на самом деле была той самой, где умерла матушка. А одеяло, которое я натянул на себя, было тем ворохом тряпья, под каким я лежал несколько месяцев тому назад ужасными ночами в Митра-Корт.
Закрыв глаза, я вдруг увидел, что смотрю через окно на громадную темную массу, протянувшуюся вплоть до горизонта и усеянную крохотными ярко-желтыми точками. Передо мной на фоне бледно-красного неба четко прорисовывались остроконечные шпили: значит, я находился почти на одном с ними уровне, на высоте в сотни футов. Внезапно, вопреки всякой логике, в окне появился некий смутный образ, и я, с нарастающим чувством ужаса, постепенно различил, что это — чье-то бледное лицо, отдаленное, похожее на мраморное, с пустыми бесцветными глазами, на меня взиравшими. Как только охвативший меня ужас сделался непереносимым, картина переменилась: теперь я вихрем проносился сквозь видения потрясающей красоты, которые чередовались с самыми кошмарными сценами; из пучин страха меня возносило к мучительно-сладостным воспоминаниям об утратах, оставивших в памяти лишь смутный след.
Далее я оказался в карете, которая катила, покачиваясь, по улицам огромного города навстречу восходившему над горизонтом огненному солнечному диску. Выглянув из окошка кареты, я увидел густые черные клубы, которые крутились и завихрялись вокруг зданий, столь чудовищно высоких, что их верхушки терялись в дымной пелене: в городе бушевал сильнейший пожар. Напротив меня в карете сидела женщина, до странности мне знакомая, хотя черты ее лица скрывала опущенная вуаль. Пока я в нее вглядывался, вуаль становилась все темнее и темнее, пока вся голова не превратилась в смутную тень. Но тут внутрь кареты, которая заворачивала за угол, скользнул солнечный луч, высветивший голову с другой точки, и перед моим взором проступили очертания черепа. Не желая узнавать, чье это было лицо, я истошно завопил и продолжал вопить, пробуждаясь — как мне чудилось — в доме мистера Портьюса, однако спальня представлялась мне теперь иной, незнакомой, потому что стены принялись вращаться, огонь выплеснулся из камина, а меня самого швырнуло в водоворот чудовищных видений.
Глава 73
Как долго сменялись передо мной эти фантастические сцены — не знаю: кажется, они преследовали меня всю ночь напролет. Очнувшись наутро — изнуренный, словно совсем не смыкал глаз, с пересохшим ртом и больной головой, — я, лежа в постели, задавался вопросом, не теряю ли рассудок; я силился припомнить, доводилось ли мне слышать, что подобные сны — признак подступающего безумия, но в то же время я не в силах был избавиться от смутной тяги к пережитому ночью.
Хотя час был ранний и в доме еще никто не вставал, за дверью вдруг послышался шорох — и, сам толком не зная почему, я прикрыл глаза, притворившись спящим. Дверь медленно распахнулась, выглянула голова Эммы. К ужасу моему, на ее лице было именно то выражение, что и вчера, в зале суда, когда я отверг притязания ее отца на опекунство: холодное, жестокое, глаза прищурены. Подойдя к моей постели, она взяла пустой бокал и столь же бесстрастно осведомилась:
— Ты не спишь?
Захваченный врасплох, из опасения, что Эмма через неплотно сомкнутые веки увидит мои глаза, я ответил:
— Нет.
Мне это померещилось, или же она вздрогнула при звуке моего голоса?
— Как ты себя чувствуешь? — сухо спросила Эмма.
— Не слишком хорошо.
— А чего еще ожидать, — вдруг вырвалось у нее, — если ты не желаешь есть, глупый мальчишка!
В этот миг, когда я глядел на Эмму и слышал тон, каким были произнесены эти слова, на поверхность моего сознания всплыло что-то давно смутно мне знакомое и слилось с тем сном, который я видел ночью: молодая женщина в карете, лицо под вуалью, сердитая фраза… Эмма — вот кто пытался похитить меня много лет назад!
Теперь мне стало ясно все. Все, что озадачивало меня во время вчерашнего судебного заседания — слова мистера Барбеллиона об «узах родства и привязанности», упоминание судьей мистера Портьюса как моего дяди, — все теперь встало на свои места: Мистер и миссис Портьюс — это мои дядюшка и тетушка! Дэниел Клоудир и его вторая жена!
Меня охватил такой ужас, что скрыть его было невозможно: я увидел, что Эмма сразу поняла, какое чудовищное открытие я сделал. Не сводя с меня глаз, она улыбнулась — вернее, попыталась улыбнуться, но у нее мало что из этого вышло:
— Теперь, Джонни, ты догадался об истинной причине, почему мы так ласково с тобой обходились?
Я кивнул.
— Назови ее.
— Ваш отец — Дэниел Клоудир, старший брат моего отца.
— Да, — подтвердила она. — Мы и вправду твоя семья. Отец при повторном браке взял фамилию своей нынешней жены. Как видишь, я немного лучше приемной сестры: я — твоя настоящая кузина!
Эмма наклонилась и поцеловала меня, но голова у меня шла кругом. Значит, она — Эмма Клоудир! Именно так Генри Беллринджер собирался к ней обратиться! (Хотя я и представить себе не мог, откуда он ее знает.)
— Тебе, должно быть, непонятно, почему мы это от тебя скрывали, — продолжала Эмма. — Я все тебе объясню — и ты поймешь. Но здесь должны присутствовать мои родители. Я их позову. Как они рады будут узнать, что теперь мы можем открыть тебе правду.
По-прежнему улыбаясь, Эмма вышла из комнаты. Немного погодя она вернулась, ведя с собой родителей, и с порога воскликнула:
— Какой умница Джонни, что сам обо всем догадался!
— Отлично, дружище, — проговорил мой дядя, шагнув вперед и протягивая мне большую розовую руку. Я коснулся ее, внутренне содрогнувшись при воспоминании о том, что писала мне о дяде матушка. — Сообразительности тебе не занимать.
Супруга дядюшки обняла меня и расцеловала, а я задался вопросом, знает ли она о том, что известно двум другим.
— Удивление на нем так и написано! — воскликнула миссис Портьюс.
— Тебе, вероятно, любопытно, почему я переменил фамилию, — сказал дядюшка, бросив взгляд на Эмму. — Меня слишком взволновало то, как мой отец обращался с братом.
— То есть с моим отцом? — спросил я.
Дядюшка опять посмотрел на Эмму.
— Видишь ли, Джонни, — вмешалась Эмма, беря пожилую леди за руку, — моя мама на самом деле мне не мама, а просто вторая жена отца.
Значит, трогательную историю об умершем брате она выдумала!
— Тебе, конечно, интересно, почему мы это от тебя скрывали, — проговорил дядюшка.
Я кивнул.
Дядюшка вновь повернулся к Эмме:
— Мы собирались в самом скором времени обо всем тебе рассказать, но условились подождать, пока ты окрепнешь. Возможно, мы поступили неверно, однако опасались последствий: ты был еще очень слаб.
— Вы были правы, вы были правы, — пробормотал я.
— Ты ведь понимаешь, чего мы опасались, так? — спросила Эмма.
Я снова кивнул. Больше всего мне хотелось остаться одному, чтобы хорошенько надо всем подумать.
— Мы предположили, что твоя бедная матушка настроила тебя против нас, — пояснила Эмма. — И доказательство тому — твой рассказ о злых, несправедливых словах, которые она написала о моем дорогом папе.
Еще одна новость: Эмма слушала меня часами, возмущаясь тем, что я рассказывал о поведении ее отца, и тут же в соседней комнате передавала ему все мои слова!
— Твою матушку прискорбным образом ввели в заблуждение, — заметил дядя. — Мы разъясним тебе всю подноготную, как только ты окончательно выздоровеешь.
— Тебе, должно быть, непонятно, каким образом могло выйти, — проговорила Эмма, — что ты с нами воссоединился. Как могло случиться, что из всех лондонских домов ты в поисках милости выбрал именно этот, а он оказался домом твоего давно потерянного неведомого дядюшки!
Я выразил на лице недоумение.
— Это воля Провидения, — вскричала тетушка. — Хвала Господу!
— Да, Джонни, — подхватила Эмма. — Хоть это и кажется необычным, но к нашим дверям тебя привела простая случайность. Такое ожидаешь только в романах, да и то, если знаешь, что автор ленится придумать что-нибудь получше.
Случайность? Нет, этому я не мог поверить. Если некий Автор и выстраивает мою жизнь, то я не в силах был подумать о нем так плохо.
— Я очень скоро обо всем догадалась. Помнишь, как я вздрогнула, когда ты назвал свое имя «Клоудир»? — спросила Эмма.
Я кивнул: мне вспомнилось, как я сказал, что это имя для меня — самое ненавистное.
— Я тогда поняла, кто ты есть, потому что отец часто говорит о жене своего бедного брата и ее ребенке. О своих подозрениях я не смела заикнуться — боялась, как ты будешь потрясен, когда обнаружишь, что находишься в доме «врагов». — Я вспыхнул, а Эмма продолжала: — У меня не было оснований не верить мнению твоей матери. Но мы тебе все объясним: ты поймешь, где правда, и избавишься от страхов и недоверия. Помни, Джонни: у нас впереди уйма времени.
— Нам пора уходить, Джонни устал, — вставила тетушка.
— Да, мне хотелось бы уснуть, — сказал я.
— Конечно, конечно, — заторопилась Эмма. — Поспи, а попозже я принесу тебе овсянки.
Я остался один за запертой дверью, терзаемый страхами и сомнениями. Можно ли было верить тому, что семейство скрывало свое родство со мной из желания меня уберечь? Неужели матушка заблуждалась, когда писала мне о дядюшке? Необходимо было принять решение: если она права, то мне грозит страшная опасность; предположим, кодицилл представлен в канцлерский суд, и если ему дан ход, тогда единственным препятствием для унаследования Клоудирами (или все-таки Портьюсами?) имения Хафем является существование непресекшейся линии Хаффамов. Этим, несомненно, и объяснялось все то, что происходило в моем присутствии на заседании суда: факт кончины моей матушки был засвидетельствован с тем, чтобы утвердить мой статус наследника собственности Хаффама! И дабы удостоверить мою личность, упоминалось, что в приходских списках Мелторпа моим отцом был записан «Питер Клоудир».
Таким образом, только моя жизнь мешала Сайласу Клоудиру немедленно вступить во владение поместьем! Более того, поскольку ему следовало меня пережить (а возраст его, надо думать, уже весьма преклонный), то его наследники — Эмма и мой дядюшка — должны с величайшим нетерпением ожидать подобного поворота событий. Неудивительно, что мистер Гилдерслив делал такой упор на состоянии моего здоровья! А мистер Барбеллион возражал против учреждения надо мной опеки в лице моего дядюшки!
Какая удача, подумалось мне, что во сне мне было послано предостережение. Я вдруг понял, почему меня посетили видения: что-то было подмешано мне в пищу! Сердце у меня заколотилось, когда я вспомнил, как однажды мисс Квиллиам рассказывала о лаудануме: в малых дозах он вызывает глубокий сон, с увеличением дозы провоцирует необузданное буйство фантазии, а в больших дозах служит ядом, следы которого нельзя обнаружить. Не подмешала ли Эмма опиум в мой ужин и снотворный напиток? И я остался в живых только потому, что едва его пригубил? Или же я схожу с ума, заподозрив нечто подобное?
Не успел я дойти до этой мысли, как в дверь тихонько постучали. Ключ в замке повернулся почти бесшумно — и вошла Эмма, улыбаясь с прежней непринужденностью; в руках она держала тарелку овсянки.
— Ты спал?
Я кивнул.
— Теперь тебе нужно поесть, — сказала она, протягивая мне тарелку.
Я машинально мотнул головой: в этом доме я твердо решил ничего не брать в рот. То, что за этим могло последовать, обдумывать было некогда, но пока из дальнейшего мне было ясно только это одно.
Эмма, бросив на меня колючий взгляд, со словами: «Хорошо, я оставлю это для тебя здесь», поставила тарелку на столик возле кровати.
— Бедняжка Джонни, — обронила она. — Какой ужас оказаться вдруг в таком злобном семействе!
Ее насмешливая реплика прозвучала так естественно, что я невольно улыбнулся. Как бы мне хотелось верить, что я могу положиться на Эмму и что все мои фантазии — следствия неизжитой болезни!
— Поспи еще, а когда проснешься, постарайся это съесть, — заботливо проговорила Эмма. — Я ухожу.
Снова оставшись один, я постарался сосредоточиться на другой загадке: каким образом я сюда попал? Предложенное объяснение меня не устраивало: перебирая мысленно запутанный клубок событий, в которые был вовлечен, я вспомнил, что сюда меня привел мальчишка, встретившийся мне возле старого дома на Чаринг-Кросс. На меня нахлынул целый поток недавних переживаний: вот я устало бреду по заснеженным улицам. Откуда я это знаю? Мне представилась другая картина: в теплой кухне сидит тучная веселая женщина. Да это же кухня дома в Мелторпе! А эта женщина — миссис Дигвид! Мальчишка, который меня сюда привел, — это ее сын Джоуи!
Пытаясь разгадать одно необычайное совпадение, я тут же наталкивался на новое. И дальше окончательно попадал в тупик, не в состоянии уяснить, как и почему Джоуи Дигвид связан с моим дядюшкой. Точно таким же необъяснимым выглядело и другое совпадение: Барни и есть тот самый взломщик. Но — задался я вопросом — нет ли связи и между этими двумя совпадениями: мне вспомнилось, как я заключил, что визит миссис Дигвид в дом матушки не случайно состоялся после кражи со взломом. Распутать все нити мне было не под силу, однако события, несомненно, выстраивались в определенный ряд: это указывало на то, что против меня действовал некий тайный заговор. То, что со мной происходит, — не следствие слепого случая, а продуманного плана. Теперь я знал, что в этот дом меня привело не простое стечение обстоятельств, и Эмма с ее отцом лгали мне именно по этой причине.
Ход логического рассуждения, позволившего мне сделать этот вывод, меня взбодрил. Я не помешан: мне и в самом деле расставлена хитроумнейшая ловушка. В чем бы ни заключалась подлинная суть дела, я понимал одно: от этих людей нужно спасаться бегством — и как можно быстрее.
Я выбрался из постели и подбежал к окну: оно было заграждено засовом, который я не мог снять. К тому же комната моя находилась на втором этаже, и спуститься на землю было никак нельзя: даже если бы мне это удалось, я оказался бы во дворике, напоминавшем колодец, и выбираться оттуда пришлось бы только через дом.
Бежать нужно было не откладывая: я порешил не брать в рот ни крошки. Нельзя было и допустить, чтобы родичи заподозрили мою боязнь быть отравленным; поэтому я приподнял край ковра у кровати и спрятал там большую часть овсянки, притоптав ковер для сокрытия неровностей. Потом снова залез в постель — и хотя в продолжение вечера дверь не один раз отворялась и кто-то ко мне входил, я притворялся спящим, не смея даже чуть-чуть разомкнуть веки.
Прислушиваясь к затихавшим в доме шагам и голосам, я перебирал в уме свои возможности. Одежду у меня забрали вчера по возвращении из суда, после болезни я все еще чувствовал слабость; других денег, кроме соверена, у меня не было. Мог ли я холодной январской ночью надеяться убежать далеко босиком, в ночной сорочке? Да и куда мне было бежать: ведь я не знал никого, к кому можно было бы обратиться за помощью? Однако выбора у меня не оставалось: здесь меня ждала неминуемая смерть.
Я решил не шевелиться часов до четырех утра, когда все в доме погрузится в глубокий сон, а рассвет будет близок: уличный холод грозил мне гибелью. Борясь с дремотой, я прислушивался к бою часов на лестничной площадке: полночь, час ночи, два часа.
Глава 74
Наконец часы пробили четыре. Я свернул одеяла с тем, чтобы в них закутаться: стать вором я не боялся. К моему удивлению, дверь на этот раз не заперли, и я облегченно перевел дыхание. Я осторожно прокрался на лестничную площадку, погруженную в полную темноту, и очень медленно, со всеми предосторожностями, стал спускаться вниз по ступеням. Здесь темноту немного рассеивал только свет газовой горелки за калильной сеткой; зная, что слуги спят на верхнем этаже дома, а семейство — на втором и третьем, я чувствовал себя в относительной безопасности. Черный ход вел прямо на задний двор, и мне ничего не оставалось, как только бежать через парадную дверь. Я потихоньку снял один засов, потом другой: еще немного — и я, казалось мне, буду на свободе.
Но тут внезапно краем глаза я увидел, как сбоку, совсем близко от меня, отворилась другая дверь, и в проеме показалась чья-то фигура.
— Так вот твоя благодарность? — проговорил дядюшка. — Тебя настроили против нас? — Он протянул руку и прибавил газ в горелке у нас над головами. От вспыхнувшего огня по лицу его заплясали тени. — Какая удача, что я заработался допоздна и услышал шорох.
— Неправда! — вскричал я, мгновенно осознав всю свою наивность. — Вы меня подстерегали. У вас в комнате было темно — иначе я бы заметил отсвет в щели под дверью. И вот почему вы не заперли меня на ключ!
Понимая, что усилия мои напрасны, я все же потянул парадную дверь на себя, однако она не подалась.
— Ключ у меня в кармане, — коротко бросил дядюшка.
В отчаянии я забарабанил по двери кулаками, крича:
— На помощь! Выпустите меня! Караул!
Дядюшка с бранью схватил меня. Поднятый мною шум перебудил весь дом. На лестнице послышались голоса, внесли свет, и я, лягая дядюшку по ногам, пронзительно завопил. Единственное, на что я надеялся, это вызвать сочувствие у кого-нибудь из слуг. Глянув вверх, я увидел на лестнице Эмму и тетушку, стоявших там в ночных одеяниях. За ними показалась Эллен — подумать только, когда-то в ее лице мне чудилась доброжелательность! — и молодая служанка, которую раньше я видел лишь мельком. Слуга Фрэнк явился с нижнего этажа полностью одетым и, с первого взгляда оценив ситуацию, бросился дядюшке на помощь.
— В чулан его! — скомандовал дядюшка Фрэнку, и оба они поволокли меня в глубь дома.
— Мерзкий негодник! — воскликнула Эмма. — После всего, что мы для тебя сделали!
— Не вини его, дорогая, — проговорил дядюшка. — Разве ты не видишь, что он за свои поступки не отвечает?
— Нет, это неправда. Я не сумасшедший, — кричал я, обращаясь к служанке, взиравшей на меня в ужасе. — Они хотят меня убить! Они подсыпают мне отраву! Умоляю вас — обратитесь к правосудию, расскажите там обо всем.
Меня без промедления впихнули в каморку возле дальнего коридора. При свете свечи, с которой кто-то стоял у двери, я успел только разглядеть, что внутри нет ни мебели, ни ковра, ни камина, зато железная решетка загораживает единственное окошко, смотревшее, очевидно, на задний двор. Дверь тут же захлопнулась, и я остался один, в холоде и мраке.
Итак, пытаясь бежать, я угодил в ловушку. Холод пронизывал меня до костей: сопротивляясь, я растерял одеяла, а постельные принадлежности отсутствовали, и мне предстояло провести всю ночь в одной рубашке с возможной опасностью для жизни. Я улегся на голые доски, стараясь сжаться в комочек и даже не помышляя о сне. Они стремятся меня убить. Но я не поддамся.
Когда едва-едва забрезжил рассвет, дверь отворилась и вошла Эмма в сопровождении Фрэнка, с едой и питьем. Не сводя с меня взгляда, в котором страх и отвращение странным образом мешались с жалостью, она поставила тарелки на пол.
— Я ничего не возьму в рот, пока вы сами не попробуете, — заявил я. — И пить буду только воду.
— Я надеюсь, что тебе станет лучше, — сказала Эмма, — и ты поймешь, насколько нелепы и несправедливы твои подозрения.
— Мне очень холодно, — добавил я.
— Отец говорит, что боится дать тебе одеяла и разжечь огонь.
С этими словами она вышла, а Фрэнк запер за ней дверь.
Часа через два — следить за временем сделалось трудно — Эмма вернулась вместе с отцом. При виде нетронутых еды и питья дядюшка заявил:
— Ты собрался себя уморить. И все из-за того, что тебя сбила с толку эта глупая и злобная тварь — твоя мать.
— Не смейте так говорить о моей матери! — закричал я.
— Думаю, тебе нужно узнать правду, — сурово проговорил дядюшка. — Именно на твоей матери лежит вина за все беды, которые постигли моего несчастного брата Питера. Она всячески стремилась заполучить власть над этим невинным слабоумным созданием.
— Замолчите! — воскликнул я. — Я не желаю слушать ваши выдумки!
Я попытался заткнуть уши, однако слова дядюшки продолжали проникать в мой слух:
— Она и ко мне примерялась, но со мной было не совладать. Поэтому закабалила вместо меня Питера — небу известно, каким легким это было делом при его-то невинности — и взяла над ним полную власть. Зачем ей это было нужно? Я частенько недоумевал: полагаю, она со своим папашей зарилась на долю богатства моего отца.
— Молчите!
— Мы рассказываем тебе это ради твоего же блага, Джон, — вмешалась Эмма. — Правда колет глаза, но ты должен ее знать.
Глядя на бледное лицо Эммы, которое все еще казалось мне красивым, я видел в нем одну лишь ненависть и не мог решить, верит ли она тому, что говорит. Если да, то что могло быть ужасней?
— Твоя мать и ее отец, — безжалостно продолжал дядюшка, — надеялись использовать моего брата в собственных целях, но перемудрили. Они свели его с ума, пытаясь настроить против родной семьи. Вот почему он ополчился против твоего дедушки и убил его.
— Я не верю, что он помешанный! — выкрикнул я. — Это злостная ложь. Мистер Эскрит сказал матушке, что отец говорил правду: ссора между ними на самом деле была розыгрышем.
— Сказал матушке, — с издевкой повторил дядюшка. — Предупреждаю: ты ни на грош не должен верить речам этой женщины. Мне известно одно: именно она толкнула Питера на убийство. Одному Богу известно, с какой целью. Впрочем, удивить она меня не может ничем. — Сощурившись, он окинул меня изучающим взглядом: — И вот что еще тебе следует знать. Не уверен, понятно ли тебе, что Фортисквинс… — Он умолк и, посмотрев на дочь, заключил: — Но подождем с этим.
— Нет, — возразила Эмма, и на лице ее мелькнуло торжество. — Расскажи ему обо всем.
И вот теперь я услышал нечто такое о матушке — а вернее, о моем отце, — чему не мог поверить и, однако, не мог выбросить из головы.
Не дослушав, я кинулся на дядюшку с кулаками, и он меня грубо отшвырнул. Лежа на полу, я заливался слезами гнева и отчаяния, а Эмма с отцом удалились со смехом.
Могло ли хоть что-то из этого быть правдой? При одной мысли о подобном земля уходила у меня из-под ног. Моя мать — обманщица? Лгунья? Или еще того хуже? Под маской внушающего доверие простодушия она скрывала глубоко порочную двуличную натуру? Верно, что она таила от меня сумму капитала, вложенного в роковую спекуляцию. Тайком от меня купила тот кусок вышивки. И позднее становилась все более замкнутой и подозрительной, хотя и, конечно же, под влиянием обстоятельств. Что касается намеков мистера Портьюса на… Я не в силах был заставить себя даже думать об этом.
Спустя какое-то время — когда именно, определить я не мог — Фрэнк внезапно отпер дверь и кинул мне груду одеял, в которые я после его ухода завернулся. Мысли мои начинали путаться, и я переставал понимать, где нахожусь и что со мной происходит. Знал только, что попал в ловушку; и тут мне пришло в голову поднять шум — достаточный для того, чтобы привлечь внимание прохожих. Пока я, вцепившись в железные прутья, выкрикивал что-то через грязные оконные стекла, за которыми ничего не было видно, дверь вновь отворилась, и вошел отец Эммы. Его сопровождали доктор Алабастер и два незнакомых джентльмена, а следом Фрэнк внес поднос с какими-то блюдами.
— Умоляю, вызволите меня, — воскликнул я. — Они хотят меня убить.
Я вдруг заметил, что язык плохо меня слушается и что мне трудно на чем-то сосредоточить взгляд: лица вошедших расплывались передо мной бледными лунами, и я едва-едва различал их черты.
— Почему вы так говорите? — мягко спросил один из незнакомцев.
— Они хотят уморить меня голодом и холодом.
— Но разве ты не укрыт одеялами, Джон? — продолжал незнакомец. Он указал на поднос, который Фрэнк поставил на пол передо мной: — А это что, разве не еда?
Я попытался объяснить, что одеяла мне дали совсем недавно, но слова не выговаривались.
— Еда отравлена, — пробормотал я. — Я до нее не дотронусь.
— Ну-ну, без глупостей. Возьми хоть кусочек, — произнес мой так называемый дядюшка тоном, какого я от него еще не слыхивал.
— Не возьму, пока вы сами не попробуете.
Мистер Портьюс переглянулся со своими спутниками, те важно кивнули.
— Что ж, Джонни, отлично, — весело улыбнулся он. — Если это тебя успокоит, я докажу, что тебе ничего не грозит.
Он попробовал еду с ложечки, потом наполнил стакан и выпил.
— Ну да, конечно же, яду теперь здесь нет, — вскричал я.
Придвинув к себе тарелку, я стал жадно, будто голодный пес, поглощать съестное под внимательными взглядами незнакомцев.
— Итак, мастер Клоудир, — обратился ко мне доктор Алабастер.
— Не называйте меня так! — воскликнул я.
— Почему же нет? Разве это не ваше имя?
— Нет, мне оно ненавистно!
— Очень хорошо, Джон, — невозмутимо продолжал доктор Алабастер. — Присутствующие здесь джентльмены намерены задать тебе несколько вопросов. Ты готов на них ответить?
Я кивнул.
— Скажите нам, пожалуйста, — заговорил второй незнакомец, — кто вот этот джентльмен (он указал на отца Эммы) и как вы оказались в его доме?
— Говорят, будто он мой дядя, но я не уверен в этом. Как я сюда попал, тоже не знаю. Против меня составлен заговор. И уже давно — с того времени, как в наш дом вломились ночью, а я тогда был ребенком. Взломщик живет сейчас в недостроенном здании в Нарядных Домиках. Думаю, именно он меня сюда и доставил.
Я умолк: два незнакомца переглянулись, но их лиц я не мог различить — они представлялись мне смутными пятнами.
— У меня очень простой вопрос, — произнес первый незнакомец. — Скажите, пожалуйста, сколько получится, если к шести шиллингам и трем пенсам прибавить один шиллинг и восемь пенсов, а затем вычесть четыре шиллинга, девять пенсов и три фартинга?
Голова у меня разламывалась, на ногах я едва держался и потому озадаченно протянул:
— Не знаю, сэр. Но я в своем уме. Знаю многое другое. Знаю, что вот это — стул, — я указал на него, — а вот это — человек, — я указал на Фрэнка.
— Он может отличить одно от другого, и только, — покачав головой, проговорил первый незнакомец.
— Полагаю, мы видели достаточно, — вмешался второй. — Ордер будет простой формальностью.
— Другого вывода я и не ожидал, — заметил доктор Алабастер.
— Надеюсь, мистер Портьюс, — продолжал второй незнакомец, — что вы не обойдетесь сурово с вашей служанкой. Она поступила так, как считала нужным.
— Не извольте беспокоиться, — ответил мистер Портьюс. — Думаю, я известен своим великодушием.
— Весьма кстати, — произнес первый незнакомец, — что вы оборудовали эту комнату, руководствуясь соображениями безопасности: решетка на окне, отсутствие очага гарантируют, что бедный мальчик не сбежит и не причинит себе вреда.
— Это вызвано крайне прискорбным обстоятельством, — ответил отец Эммы. — Именно здесь нам пришлось держать под замком моего бедного брата, отца этого мальчика. Сын унаследовал отцовский недуг.
— Нет, — закричал я. — Это было не так! Вы лжете! Или лгали раньше.
Незнакомцы, переглянувшись, покачали головами — и все вышли, оставив меня за запертой дверью. Так, значит, отсюда Питер Клоудир бежал в дом к моему дедушке!
Остаток дня и наступившая ночь вспоминаются мне прерывистой чередой состояний, которые нельзя было назвать ни сном, ни бодрствованием: сознание от меня то уходило, то возвращалось. К еде я больше не притрагивался, чувствовал нарастающую слабость и лихорадку.
Помню, что потом во тьме забытья в глаза мне вдруг ударил свет: меня схватили, завязали рот зловонной тряпкой и, чуть не вывернув руки из суставов, стиснули их так, что я не мог ими шевельнуть.
Меня подняли, пронесли через весь дом и впихнули в карету, где, совершенно беспомощный, я очутился между двумя сильными мужчинами. Карета двинулась с места, я забился в тисках и попытался крикнуть, но мне мешала повязка.
Тут меня ударили по голове, и послышался голос доктора Алабастера:
— Умолкни, Клоудир, не то хуже будет.
Я затих. Когда карета въехала на широкую, ярко освещенную улицу — по-видимому, Нью-роуд, я различил лицо доктора Алабастера, который с каменным выражением глядел в окошечко. Повернувшись к другому моему провожатому, сидевшему по другую сторону от меня, я с ужасом его узнал: это был тот самый верзила, прыгнувший в карету во время давней попытки Эммы меня похитить; позже он принимал участие в нападении на меня и матушку, когда мы возвращались из ломбарда!
Глава 75
Мне подумалось, что я и в самом деле душевно болен. Доказательство тому — постоянные поиски связей и совпадений. От этой мысли всякая воля к сопротивлению меня покинула, и я заключил, что даже хорошо, если меня везут туда, куда везут. Это выглядело неотвратимой неизбежностью: к такой именно участи вела меня вся моя жизнь, и я испытывал облегчение, что я наконец у цели.
Человек, которого я узнал, гнусно хихикнул:
— Тут, похоже, прямой продолжатель семейной традиции — так ведь, сэр?
— Да, — ответил доктор Алабастер. — Самый что ни на есть законный наследник.
Оба рассмеялись, и больше ни слова не было сказано, пока карета после долгого путешествия не въехала через ворота на усыпанную гравием дорожку. Ночное небо уже начинало понемногу светлеть, и на его фоне я мельком увидел очертания большого дома. Выглядел он странно: мне припомнился виденный однажды пес с бельмами на глазах, поскольку окна верхних этажей были густо забелены.
Карета остановилась, и меня вытолкнули на гравий, потом подхватили и со связанными за спиной руками потащили через вестибюль в дом.
Доктор Алабастер без дальнейших церемоний удалился, а к его помощнику присоединился крупный уродливый человек, который уставился на меня с насмешливой улыбкой, будто давний знакомец. Вглядевшись в его скошенные глазки и брови, постоянно воздетые словно в знак презрения ко всему окружающему, квадратное плоское лицо, в точности походившее на красный кирпич, я вдруг понял, что и в самом деле его встречал: он помогал верзиле в том самом нападении! Судя по связке ключей, свисавшей у него с пояса, он исполнял здесь должность тюремного надзирателя.
Меня ухватили за плечо и, пихая в спину, повели по темному, мощенному камнем коридору, из которого мы попали в просторную комнату. Это была мужская больничная палата, и в этот ранний час пациенты просыпались и одевались. На лицах вокруг меня были запечатлены все разновидности вырождения, идиотизма и маниакальности: носившие печать унижения и страданий, одни выказывали ожесточенность, другие — сломленность, иные горели жаждой справедливости, многие выражали только тупое безразличие. На некоторых пациентах, как и на мне, была надета смирительная рубашка. Я поискал лицо, которое светилось бы чуткостью и пониманием, но не обнаружил ни одного, и только в самом дальнем углу поймал на себе взгляд седовласого старика, сидевшего на низкой постели: он рассматривал меня с интересом и сочувствием.
Покинув эту комнату, мы прошли через еще один коридор, спустились по стертым ступеням в какой-то подвал и остановились перед железной дверью. Надсмотрщик выбрал из связки громадный ключ. Тяжелая, снабженная множеством засовов дверь со скрипом распахнулась, и меня втолкнули внутрь.
Поначалу в полной темноте, ощущая под ногами толстый слой соломы, я не мог ничего различить, кроме небольшой решетки высоко под потолком, через которую проникал слабый свет. Дверь за мной незамедлительно заперли, однако оба мои провожатые с минуту понаблюдали за мной сквозь узкий сетчатый проем в верхней части двери.
— Не подходи близко, — предупредил надсмотрщик. — Цепь не очень длинная.
— Трогательная сцена, — заметил помощник доктора Алабастера. — Будто последний акт в пьесе.
Оба удалились со смехом, перебрасываясь шутками. В наступившей тишине я услышал, как в противоположном углу камеры слегка зашуршала солома. Я напряг слух — и, как мне показалось, уловил чье-то размеренное дыхание. Меня охватил страх. Неизвестно, находилось ли там животное, а если да — то какой породы: с руками, до сих пор связанными за спиной, я был совершенно беспомощен.
Когда мои глаза приноровились к темноте, я различил у дальней стены неясную фигуру, сидевшую на полу на корточках. Теперь я увидел, что она походила на человеческую. Звяканье металла позволило определить, что это существо приковано к стене за шею цепью.
Чуточку ободренный, я сделал шаг вперед, и существо, повернувшись ко мне с вываленным из раскрытого рта языком, вжалось в стену. Густые всклокоченные волосы, перепутанные с бородой, почти скрывали лицо, дико вытаращенные глаза озирали меня в растерянности. И это лицо — к полному моему ужасу — я узнал, узнал, несмотря на запущенный вид и свирепую гримасу: оно совпадало с образом, который запечатлелся в моем внутреннем зрении с детства. Да, добрые карие глаза и тонкие черты, на которые я взирал подолгу и столь часто, словно пытался отыскать в них смысл собственной жизни, принадлежали тому самому лицу, которое гримасничало передо мной во мраке: этот жалкий безумец, скорчившийся на грязной соломе, был точным подобием того, кто был изображен на миниатюре в медальоне матушки.
Персонажи, непосредственно не участвующие в событиях романа, обозначены курсивом. Те, кто мог бы владеть имением, если бы вступил в силу утаенный кодицилл Джеффри Хаффама, обозначены жирным шрифтом.
Назад: КНИГА IV ВУАЛЬ
Дальше: ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ПАЛФРАМОНДЫ
