Когда я в первый раз получил письмо, мне пришлось выдержать целый град насмешек со стороны молодых подмастерьев. В мастерской было принято добродушно подшучивать друг над другом, однако у одного из старших учеников, Салаи, был дурной склад ума. Он вырвал пакет у меня из рук и обнюхал его.

— О, надо же, еще и надушено! — воскликнул он.

— Отдай! — сказал я, чувствуя, как во мне закипает гнев.

И тут же понял, что не должен был показывать Салаи своего раздражения. Это лишь раздразнило его.

— Наш Маттео — серый волк, который рыщет по ночам! — кривлялся Салаи. — Он из тех, кто вечно крадется вдоль стен и сливается с ними так, что и не разберешь, где он, а где стена.

— Я тоже замечал, что он куда-то ходит по ночам, — встрял Флавио. — Так куда же ты ходишь, а, Маттео?

И в самом деле, иногда я уходил из монастыря ночью: сопровождал хозяина в покойницкую близлежащей больницы.

Местный врач с почтением относился к маэстро и позволял ему анатомировать трупы. Но хозяин все же предпочитал, чтобы эти вылазки хранились в строжайшей тайне. В принципе, городской магистрат мог дать художнику разрешение на проведение анатомирования, но только в случае, если художник четко обосновывал причину своего интереса. Такое разрешение получил, например, Микеланджело, когда работал над своей великой статуей юного Давида. Но мой хозяин опасался, что станет известно о том, что его интерес к трупам связан не только с изучением тканей и мышц тела для совершенствования художественного мастерства. Ведь он изучал и внутренние органы!

Увидев более чем тщательные зарисовки внутренних органов, выполненные маэстро, недоброжелатель мог шепнуть об этом тому, кто заинтересовался бы, для чего это нужно.

Тогда пошли бы сплетни, пересуды, и о хозяине сложилось бы дурное мнение. Не имея за плечами могущественного покровителя, он понимал, что ему жизненно необходимо держать эту часть своей работы в тайне.

Однако Салаи знал об этих ночных вылазках. Когда-то он сам сопровождал маэстро по ночам. Но эти походы внушали ему скуку — конечно, пить вино и болтать в кабачке с приятелями куда веселее, чем торчать всю ночь у стола в покойницкой. Но мне это никогда не прискучивало, и поэтому теперь хозяин брал с собою меня. И Салаи это прекрасно знал.

Поэтому он и дразнил меня, понимая, что я никогда не открою правды. Он помахал письмом в воздухе.

— А ну-ка, достань! Спорим, не дотянешься! — издевался он.

Я шагнул вперед, делая вид, что согласен подыграть ему. Но когда Салаи вытянул руку с письмом так высоко, чтобы я не мог достать, я со всей силы пнул его в пах. Он согнулся, завыл от боли, зажал руки между ног. Подхватив свое письмо, я выбежал из мастерской.

Что же, я нажил себе врага, зато письмо было теперь в моих руках.

Это было первое письмо.

Конечно, я не мог прочесть его.

Но я узнал имя, стоявшее внизу, под последней строчкой.

Элизабетта.

Все это время я хранил письмо у себя на груди. Салаи продолжал следить за мной, и я понимал, что он стащит его у меня при первой возможности. В ту пору был январь, и приближалось время праздника Крещения, а значит, и время подарков от маэстро всем слугам и подмастерьям. Я попросил, чтобы он подарил мне кошелек, который я мог бы носить на поясе и хранить в нем деньги и другие свои мелкие сокровища. Получив желанный подарок, я целый месяц носил письмо в кошельке и наконец нашел человека, который смог его мне прочесть.

Это был старик, которого звали Левым Писцом.

Он сам так себя называл — возможно, потому, что писал левой рукой. И именно это обстоятельство в первую очередь привлекло к нему мое внимание. Как-то раз, почти через год после моего появления во Флоренции, мне случилось оказаться на другом берегу реки. Я шел со стороны церкви Санто-Спирито к мосту Понте Веккьо, когда заметил его. Он сидел, удобно устроившись в маленькой нише у подножия башни, расположенной перед самым мостом. Заняв эту нишу, он получил весьма выгодную позицию для торговли своим ремеслом. В ней хватало места, чтобы усесться, поставив на колени ящик с письменными принадлежностями и опершись спиной о стену, — так было удобнее писать. Я заметил сразу, что он держит перо в левой руке. Но писал он не справа налево, как мой хозяин, у которого слова лились свободно и он мог сразу видеть написанное и читать его по мере написания. Этот писец-левша писал слева направо, согнув руку крючком; написав что-либо, сразу убирал бумагу в сторону.

Я замедлил шаг, чтобы хорошенько разглядеть его. Это был старик, уже совсем седой, похожий на прочих бесчисленных мелких торговцев и ремесленников, пытавшихся что-то продать на запруженных толпами улочках у реки. Уже миновав его, я вдруг вспомнил о письме Элизабетты, хранившемся в кошельке у меня на поясе, и мне пришла в голову одна мысль. Я повернулся и остановился в нескольких шагах от писца. Склонив голову, он трудился над какими-то бумагами. Прежде чем обратиться к нему, я с минуту наблюдал за его работой.

— Эй, писец! Вижу, ты ловко пишешь! А читать ты умеешь?

— А вот ты, мальчик, читать явно не умеешь! — ответил он. — Потому что если бы ты умел читать, то увидел бы, что вот на этой табличке, — он показал на клочок бумаги, пришпиленный к стене над его головой, — написано: «Sinistro Scribe. Читаю и пишу. Аккуратно и деликатно».

— Sinistro Scribe… — повторил я. — Левый Писец? Откуда ты взял это имя? Я вижу, что ты — левша. Но хотя по-флорентийски «левый» и будет «синистро», левшей здесь обычно называют «манчино»…

Он взглянул на меня с любопытством.

— Каков мальчишка, а? Не умеет читать, но при этом разбирается в тонкостях языка! — прицокнув языком, промолвил он. — Как твое имя?

— Маттео.

— Если бы ты был более наблюдательным, Маттео, то непременно заметил бы, что я сижу с левой стороны башни, расположенной на левом берегу реки.

Я оглянулся и сообразил, что так оно и есть.

— Это имя забавное, оно мне нравится, — продолжал он. — А когда ты хочешь продать какой-нибудь товар или услугу, всегда лучше иметь имя, которое выделяло бы тебя среди прочих.

— Понимаю! — ответил я.

— А я понимаю вот что. — Он посмотрел на меня более внимательно и продолжил: — Передо мной мальчик. Причем мальчик-слуга, поскольку обут в сандалии, которые стерты от постоянной беготни по самым разным поручениям. Но на поясе у тебя отличный кожаный кошелек. Вероятно, это подарок от хозяина, и получен он совсем недавно, на праздник Крещения Господня. А еще я вижу, что, разговаривая со мной, ты не отнимаешь руки от своего кошелька. Хмм… — Театральным жестом он потрепал свою бороду. — И я могу также гарантировать, что помимо нескольких монет там есть кое-что еще. Я полагаю, мастер Маттео, что в этом кошельке у вас… письмо!

Я поспешно сложил руки на груди.

— Ага! — с триумфом воскликнул он. — Верная догадка!

— Ничто не ускользнет от глаз Левого Писца!

Старик был так доволен собой, что я не мог не улыбнуться вместе с ним.

— Более того, — добавил он, — я могу также гарантировать, что письмо это от девушки и ты не хочешь признаться друзьям, что понятия не имеешь, о чем в нем идет речь. — Он протянул руку. — Дай же мне флорин, и я прочту тебе твое письмо!

— Флорин! — воскликнул я с неподдельным ужасом. — Да у меня в жизни таких денег не водилось!

— Ну тогда полфлорина, — проворчал он. — Хотя ты и обманываешь такого безобидного старика, как я!

— Полфлорина — это недельный заработок мастерового, — возразил я, продолжая торговаться. — Столько не платили даже Брунеллески, а ведь он построил купол собора Санта-Мария-дель-Фьоре!

— Неужели я хуже любого другого ремесленника? — вопросил старик. — Это я-то, получивший образование в монастыре Святого Бернара у преподобного брата Ансельмо? Того самого брата Ансельмо, чья рукописная мастерская знаменита красотой своих рукописей во всем христианском мире? Да мое мастерство каллиграфа уступает только его собственному мастерству!

— Да меня вовсе не интересует твое мастерство каллиграфа, писец! Мне-то придется платить за твой талант чтеца!

— А он оплачивается по меньшей шкале, не правда ли?

— Почему моя ставка должна быть меньше, чем ставка любого другого ремесленника в этом городе?

— Полфлорина за две минуты работы? Даже моему хозяину столько не платят!

— А кто же этот «хозяин», что продает свой труд столь дешево?

— Леонардо да Винчи.

— Ну ты и врунишка! Я никогда не поверю, что божественный Леонардо стал бы держать у себя на службе такого безграмотного бродягу, как ты!

Я вспыхнул и повернулся, чтобы уйти.

Писец удержал меня, подняв костлявый палец.

— Постой, мальчик. Не обижайся. Далеко не каждому дано читать и писать. Иначе как бы я зарабатывал себе на жизнь?

— Покажи-ка мне письмо. Если оно не слишком длинное, я, так и быть, прочту его тебе по специальной цене!

Поколебавшись немного, я вытащил из кошелька письмо Элизабетты.

— Да тут всего одна неполная страничка! Что же ты сразу не сказал? — Он кинул взгляд на мой кошелек. — А сколько вообще у тебя денег?

Вытащив свободной рукой грош, я протянул его писцу.

— Это все, что у меня есть.

— А мне показалось, что там звякнуло что-то еще.

— Бери, что дают, или я пошел.

Я сделал вид, что собираюсь положить и грош, и письмо обратно в кошелек.

— Ну ладно, ладно, — сдался он. — Пусть нынче ночью я умру с голоду, а ты в это время получишь в доме своего хозяина ужин из девяти блюд!

Бормоча это, он уже пробегал глазами мое письмо.

Так родилась наша дружба.

Со своей точки у моста он видел все и слышал обо всем, что творится в городе, так что был готовым источником сплетен и слухов и всегда мог рассказать много забавных анекдотов из жизни важных персон. У него был острый ум и трезвый взгляд на политику. Благодаря беседам с ним я узнал много нового о происходящих в стране событиях. До конца года, когда я получил второе письмо от Элизабетты, у меня не было непосредственной нужды в его услугах. Тем не менее я по нескольку раз в месяц подходил к нему, если оказывался в районе моста, и мы болтали о том о сем. Обычно, когда по делам мастерской нужно было сбегать с каким-то поручением, посылали меня, потому что у меня была хорошая память и я хорошо знал почти все улицы города. Кроме того, хозяин регулярно посещал часовню Бранкаччи, расположенную на том берегу реки; он изучал фрески, которыми была расписана эта часовня. Я сопровождал его и затем относил домой сумку с зарисовками, в то время как сам он шел обедать к друзьям, жившим неподалеку. Хозяин очень высоко ценил эти фрески; мне же было настолько не по себе от унылого вида Адама и Евы в момент изгнания из рая, что они кошмарными видениями являлись ко мне во сне. Поэтому, когда мы ходили туда, я обычно оставался у Понте Веккьо поболтать с писцом и шел за сумкой уже тогда, когда хозяин покидал кармелитскую церковь.

У писца было не слишком много клиентов, желавших, чтобы он написал за них письма. Нуждавшиеся в таких услугах были в основном людьми суеверными, и, как только видели, что он левша, они торопливо осеняли себя крестным знамением и уходили прочь. Но в праздники святых ему удавалось продать множество бумажных квадратиков с собственноручным изображением того или иного святого или с каллиграфически исполненной молитвой.

Вечером того дня, когда маэстро поговорил со мной, я отправился к писцу с просьбой прочесть мне четвертое из писем Элизабетты. Был конец июня, приближался Петров день.

Петр — святой, считающийся основателем христианской церкви и даже первым Папой. В Библии сказано, что Иисус Христос дал Симону, главному из своих учеников, имя Петр, означающее «камень», со словами: «Ты — Петр, и на сем камне Я создам церковь Свою». И еще Христос сказал ему: «И дам тебе ключи Царства Небесного». Поэтому накануне Петрова дня писец был очень занят. Он уже изготовил немало карточек с молитвами. На них был весьма схематично изображен святой Петр с большими ключами в руках, а ниже рисунка шли одна или две строчки текста. С полдесятка таких карточек уже были пришпилены к стене вокруг писца.

Еще переходя мост, я уже увидел его, склоненного над своим ящиком. Время от времени он поднимал голову и выкрикивал:

— Молитва из уст самого святого Петра! Посмотрите! Он держит ключи от Царства Небесного. Повесьте эту карточку в изголовье умирающего, и святой Петр отворит врата Царства Небесного и введет душу вашего возлюбленного прямо в рай! Покупайте всего за четверть гроша!

При моем появлении он перестал писать.

— Ну, как там продвигается великая фреска? — спросил он, приветствуя меня, и вытер кончик пера о рукав.

Всем, кто трудился в нашей мастерской, было запрещено распространяться о деталях работы, но мне трудно было удержаться от хвастовства, особенно теперь, когда я сам был так ослеплен ею.

— Она так великолепна, — сказал я писцу, — что народ толпами будет стекаться, чтобы взглянуть на нее.

Я повторял слова Фелипе. Несмотря на то что Фелипе уже много лет наблюдал за тем, как маэстро создает величайшие произведения искусства, даже он был покорен этой новой работой.

— Художники со всех концов цивилизованного мира будут приезжать во Флоренцию, в зал Совета, чтобы изучать эту фреску и учиться по ней, — гордо заявил я.

— Особенно если учесть, что рисунки достопочтенного Микеланджело получили прекрасные отзывы и его фреска скоро украсит собой противоположную стену! — с невинным видом заметил писец.

Он сказал это для того, что проверить мою реакцию, но к тому времени я уже лучше знал его и только рассмеялся в ответ. Вся Италия была взбудоражена разговорами о том, что флорентийский Совет попытался сделать так, чтобы два величайших художника эпохи, Леонардо да Винчи и Микеланджело, работали бы в зале Совета одновременно. Леонардо должен был изобразить битву при Ангьяри на одной стороне зала, в то время как Микеланджело представил бы битву при Кашине на другой стене. Но если Пьеро Содерини и другие советники надеялись на это, то они просчитались. Пока мой хозяин был в отъезде, скульптор работал над эскизами.

А теперь, когда Микеланджело закончил свой картон, новый Папа Римский, Юлий, потребовал, чтобы скульптор отправился в Рим и выполнил какую-то работу для него.

— Хозяин не станет изводить себя глупой ревностью, — сказал я. — А кроме того, скульптор Микеланджело уже отбыл в Рим.

— Я нисколько не удивлен, что скульптор уехал в Рим, — сказал писец. — Был бы я помоложе да поздоровей, я бы тоже туда отправился. Там гораздо безопаснее, чем здесь. Теперь, когда избран новый Папа, дни Флоренции как республики можно сосчитать, как бусинки на четках монахини.

— Последний Папа тоже хотел установить контроль над Флоренцией, — заметил на это я. — Но ему это не удалось, несмотря на все его усилия и несмотря даже на то, что папскими войсками командовал его ужасный сынок, этот Чезаре.

— Но нынешний Папа и сам — прекрасный воин! — Было очевидно, что Левый Писец доволен этим аргументом. Положив перо в ящик, он продолжал: — Говорят, что, когда Микеланджело работал над статуей Папы в Болонье, он предполагал вложить в его руку книгу, но Юлий велел ему заменить книгу мечом.

— Но Флорентийская республика очень сильна! — упорствовал я.

— Республика сильна до тех пор, пока у нее есть деньги и есть солдаты, которым она может платить за то, чтобы они воевали за нее.

— Во Флоренции больше богатств, чем где бы то ни было.

Я знал, что это правда. Я ведь бывал в Ферраре и видел роскошные балы и празднества по случаю свадьбы Лукреции Борджа и сына герцога. Феррарцы тогда ярко продемонстрировали свое богатство, но это было ничто в сравнении с теми деньгами, которые каждый день крутились во Флоренции, что я мог наблюдать своими глазами.

— Этот город процветает как никакой другой. И скоро нам уже не нужны будут для защиты капитаны-кондотьеры со своими людьми. У нас будет собственная армия.

Писец громко рассмеялся:

— Ты наслушался речей Макиавелли! Этой болтовни о городской милиции и о том, что горожан можно научить защищать себя и свое богатство.

— Идея мессера Макиавелли представляется мне очень разумной, — возразил я. Как-то ночью я слышал, как хозяин разговаривал об этом с Фелипе. — Он создает настоящую армию из горожан — флорентийскую милицию, которая будет сражаться за свою землю и свои дома. Они будут куда более преданны и надежны, чем банда наемников, которых можно купить, продать и переманить на другую сторону.

— Но на кого поставил бы ты, Маттео? На городскую милицию из крестьян и ремесленников или на наемные войска под началом опытного кондотьера? А? На крестьян с вилами или на искушенных в боях солдат, которые знают, что в случае победы их спустят с поводка и позволят им убивать, насиловать и грабить в свое удовольствие?

— Но сильная республика — это так благородно!

— Пушечное ядро не выбирает между благородным и плутом, — возразил писец.

— Мы находимся под защитой Франции. А это самая могущественная нация Европы. И французская армия находится совсем недалеко отсюда, в Милане.

— Этот Папа привлечет на свою сторону любого, кто может помочь ему объединить Италию под его властью. Он будет делать то же самое, что пытались сделать отец и сын Борджа. Он может оказаться не таким кровожадным, как Чезаре Борджа и его покойный отец, но это сути дела не меняет. Он будет делать то же самое, причем еще более целеустремленно и, возможно, с большим успехом.

— И все-таки он не сможет одолеть французов!

— А я скажу тебе, что одолеет, если его поддержат. Он заключает пакты и союзы, с кем только может, с одной целью — изолировать врагов. А потом он меняет и перестраивает свои союзы, если находит целесообразным. Этой республике не устоять перед его напором. А когда это случится, кому нужна будет фреска, прославляющая демократический дух человека?

На это у меня не было ответа. Как любой другой гражданин Флоренции, я мог свободно болтать со своими сверстниками в цирюльнях или на улицах о самой разной чепухе, но запутанные лабиринты политики приводили меня в тупик.

— Неужели ты не видишь, насколько это опасно, Маттео? — спросил меня старый писец. — Флоренция хотела быть республикой, которая будет существовать вечно, да еще и надеялась, что остальные города последуют ее примеру. Но правители других городов не слишком радуются распространению таких идей.

— Но я думал, что король Франции и Папа — союзники… — пробормотал я без особой убежденности, потому что начал понимать, как часто великие державы манипулируют другими ради достижения своих целей; но я чувствовал, будто песок уходит у меня из-под ног, и мне нужно было хоть за что-то уцепиться.

— Они — союзники только до тех пор, пока им обоим это выгодно. Как только Папа завоюет достаточно земель, чтобы выстоять в одиночку, он тут же повернется против французов и выдворит их из Италии. И кто тогда окажет поддержку Флоренции? Эта храбрая республика окажется один на один с шакалами, готовыми ее сожрать.

— Но Флоренция помогла Папе. Ведь это флорентийские солдаты схватили того прихвостня Чезаре Борджа, Микелотто, и отправили в Ватикан, где его судили за убийство Вителоццо и других капитанов. Папа Юлий хорошо относится к Флорентийской республике.

— Он бы лучше относился к одному правителю, которого можно подкупить и укротить, чем к группе свободных людей, настроенных на демократию. Когда придет время распустить городской Совет, ваша фреска будет запрещена.

— Почему?

— Неужели ты думаешь, что, когда они вернутся и захватят власть, они захотят, чтобы в самом большом помещении во Флоренции оставалось напоминание об идеалах республики?

— Никто не посмеет уничтожить эту фреску!

Писец сошел с ума, если так думает. А может, он говорил все это только для того, что заставить меня вертеться, как рыба на крючке.

— Фреска маэстро да Винчи — это изумительное произведение искусства.

— Но, Маттео, как ты не понимаешь! Именно потому, что эта фреска — изумительное произведение искусства, она не может там оставаться. Ведь тогда со всех концов страны умные и образованные люди смогут приходить сюда и, глядя на нее, делать определенные выводы. Она будет распалять воображение и наводить на мысль об иных путях достижения счастливой жизни. Именно красота и сила этого произведения искусства и послужит причиной ее запрета. Они не дадут ее сохранить.

— Кто? — спросил я. — Кто эти «они», о которых ты все время говоришь с таким знанием дела? Кто придет и отнимет у нас нашу свободу?

Он взглянул на меня с удивлением:

— Как кто? Конечно, та семья, которая когда-то правила Флоренцией и которая скоро снова будет ею править. Медичи!