Глава 5
Я посещал жилище Барака еще в дни, предшествовавшие его женитьбе на Тамазин, и до сих пор помнил, какая именно из некрашеных дверей с улицы вела к нескольким ветхим квартирам, на которые был разделен старый, полуразвалившийся дом. Поднимаясь в кромешной темноте по немилосердно скрипучим ступеням, я неизменно испытывал ощущение, что все это жалкое сооружение вот-вот обрушится.
Я помнил жилище Барака как типичное логово молодого холостяка: горы грязных тарелок на столе, разбросанная по полу одежда и мышиный помет по углам. Поэтому я обрадовался, когда он сообщил, что после свадьбы они переберутся в маленький домик, расположенный где-то возле Линкольнс-Инн. Но впоследствии им пришлось отказаться от этого плана, к моему великому огорчению: Олд-Бардж был совсем неподходящим местом для молодой девушки, особенно столь домовитой, как Тамазин.
На втором этаже я постучал в дверь их каморки. Через минуту дверь приоткрылась, и я увидел головку с аккуратной прической, золотистым абрисом выделявшуюся на фоне света горевшей внутри свечи.
— Кто там? — нервно спросила женщина.
— Я, мастер Шардлейк.
— Ах, это вы, сэр! Добро пожаловать.
Тамазин распахнула дверь, и я вошел в большую комнату, служившую одновременно столовой, спальней и гостиной. Повсюду была видна заботливая женская рука: везде царила чистота, тарелки вымыты и аккуратно сложены в старом обшарпанном буфете, кровать аккуратно заправлена. Но в комнате пахло сыростью, а на стене по периметру окна бежали дорожки черной плесени. Было видно, что ее пытались оттереть, но плесень возвращалась снова и снова. Барака дома не было.
— Не желаете присесть, сэр? — Тамазин указала на стул возле стола. — Могу я взять вашу накидку? Барака, видите ли, нет дома.
— Нет, накидку я, пожалуй, оставлю. Я, гм, ненадолго.
На самом деле в комнате, где не горел огонь, было так холодно, что я не испытывал ни малейшего желания раздеваться. Я сел и принялся разглядывать Тамазин. Она была очень привлекательной молодой женщиной двадцати с небольшим лет, с высокими скулами, большими голубыми глазами и полными губами. До замужества она гордилась тем, что никогда не отказывала себе в хорошей одежде, теперь же на ней было бесформенное серое платье с застиранным белым фартуком, а ее светлые волосы скрывал большой чепец домохозяйки. Она радостно улыбнулась, но от меня не укрылось, что ее плечи ссутулились, а глаза потухли.
— Давненько я вас не видела, сэр, — проговорила она.
— Почти полгода. Как поживаете, Тамазин?
— О, весьма хорошо. Какая жалость, что нет Джека!
— Это неважно. Я отводил друга на консультацию к доктору Малтону, а на обратном пути проезжал мимо и решил заглянуть к вам.
— Не желаете ли кружечку пива, сэр?
— Желаю, но мне, пожалуй, пора отправляться.
Я знал, что нарушаю правила приличия, находясь с ней наедине.
— Нет, сэр, не уходите! Ведь мы же с вами старые друзья.
— Надеюсь, что так.
— Мне сейчас очень нужна добрая компания.
Она отошла, налила в кружки пива из кувшина, стоявшего в кухонном шкафу, принесла их к столу и села на стул, стоявший напротив меня.
— Доктор Малтон сумел помочь вашему другу?
Я сделал глоток пива, оказавшегося, к моему удивлению, приятно крепким.
— Да. Мой друг вдруг стал без видимых причин часто терять сознание и решил, что у него приключилась падучая, но, как оказалось, у него какие-то нелады с ногами.
Тамазин улыбнулась — тепло, как в старые добрые времена.
— Представляю, какое облегчение он испытал!
— Это точно. Сейчас, небось, пляшет от радости, невзирая на неправильные ноги.
— Доктор Малтон — хороший человек. Ведь это он спас вас, когда позапрошлой зимой вы заболели лихорадкой.
— Да, я обязан ему жизнью.
— А вот моему бедному маленькому Джорджи он помочь не сумел.
— Я знаю.
Она смотрела на пустое место у дальней стены.
— Он родился мертвым, мертвым лежал в своей маленькой колыбельке, которую мы сделали сами и поставили вон там.
Женщина перевела на меня глаза, полные боли.
— Потом я не хотела, чтобы Джек убирал колыбельку. Мне казалось, пока она здесь, какая-то частица Джорджи тоже остается с нами. Но ему было невыносимо любое напоминание об этой потере.
— Приношу извинения за то, что я не пришел повидать вас после этой трагедии, Тамазин. Я собирался, но Джек сказал, что вам лучше побыть наедине друг с другом.
— Я была сама не своя. Джек не хотел, чтобы вы видели меня такой. А вы? Как ваше здоровье, сэр?
— Весьма удовлетворительно, — улыбнулся я. — Много работаю и процветаю, в том числе и благодаря вашему Джеку.
— Он просто восхищается вами, сэр. Все время рассказывает о том, как мастер Шардлейк выиграл то или иное дело, «обнаружив новые доказательства и опрокинув все бастионы противника».
— Правда? — Я рассмеялся. — Мне действительно кажется, что иногда он смотрит на меня как на полководца.
— Так и есть, сэр.
Я улыбнулся женщине. Кода мы впервые познакомились два года назад во время большого королевского путешествия в Йорк, уверенная в себе, полная жизни Тамазин поначалу вызывала у меня некоторые подозрения, но по мере того, как мы сообща преодолевали опасности, я проникся к ней поистине отцовской привязанностью. Глядя на уставшую домохозяйку, сидевшую напротив, я думал: куда девалось все это?
Эти мысли, видимо, невольно отразились на лице, потому что губы Тамазин задрожали, а по щекам скатились две крупные слезы. Она опустила голову.
— Тамазин, — проговорил я, приподнявшись на стуле. — Ну зачем вы это?
— Простите, сэр.
— Ну же! По сравнению с тем, через что нам пришлось пройти в Йоркшире, несколько слезинок — ничто. Расскажите мне, что вас тревожит?
Она, захлебываясь, вздохнула, вытерла глаза рукавом и повернула ко мне заплаканное лицо.
— Все началось со смертью ребенка, — тихо заговорила она. — Для Джека она стала таким же потрясением, как для меня. Говорят, когда умирает ребенок, сердце матери каменеет, но у Джека оно окаменело тоже. О, он так зол!
— На вас?
— На всех. На самого Бога. Он считает, что Всевышний поступил жестоко, забрав у него ребенка. Он и раньше не особенно часто ходил в церковь, а теперь и вовсе носу туда не кажет. Завтра Пасха, но он не пойдет ни на литургию, ни на исповедь.
— А вы пойдете?
— Да, хотя… Я чувствую, будто из меня тоже выдавили веру. Но вы же меня знаете, — добавила она с оттенком своего прежнего юмора. — Я предпочитаю находиться на той стороне, где и власть.
— В наши дни это очень осмотрительно.
— По словам Джека, я хожу в церковь лишь для того, чтобы похвастаться своими лучшими нарядами.
— Да…
Она посмотрела на свой фартук.
— Что ж, в этом есть доля правды. После того как целую неделю носишь вот это, хочется хоть изредка приодеться во что-нибудь нарядное. Но я опасаюсь, что, если Джек и дальше будет упрямо отказываться посещать церковь, это привлечет внимание, поползут слухи, церковные старосты начнут задавать вопросы, и в итоге он окажется в беде. Тем более что всем известно: в его жилах течет иудейская кровь.
Тамазин скорбно сложила губы, помолчала и добавила:
— Он мечтал о том, что его род продолжится через нашего ребенка, и все время говорит об этом, когда напьется.
— Он часто пьет?
Я вспомнил, каким потрепанным выглядел мой помощник сегодня утром.
— Все чаще. Уходит со своими старыми приятелями и иногда пропадает ночами. Вот и сейчас где-то шляется. И я думаю, что он водит шашни с другими женщинами.
— С кем? — ошеломленно спросил я.
— Не знаю. Наверное, с соседками. Вам же известно, что за публика здесь обитает.
— Вы в этом уверены?
Она посмотрела мне прямо в глаза.
— Да. Запах, который исходит от него иногда по утрам, не оставляет места для сомнений.
— Нет ли признаков того, что через какое-то время у вас может появиться… другой ребенок?
— Нет. Наверное, я, как старая королева Кэтрин Арагонская, не способна производить на свет здоровое потомство.
— Ну-ну, зачем вы так! Ведь со времени смерти вашего первенца прошло — сколько? — всего полгода. Разве это срок, Тамазин?
— Этого хватило, чтобы Джек отвернулся от меня. Иногда в пьяном виде он начинает сетовать на то, что я, дескать, подавила его, превратила в домашнее существо.
Она обвела взглядом свое убогое жилище.
— Как будто здесь можно хоть кого-то превратить в домашнее существо!
— Иногда Джек бывает невыносим, даже жесток.
— Что ж, он хотя бы не бьет меня. А ведь многие мужья поколачивают своих жен.
— Тамазин…
— О, протрезвев, он извиняется, он снова полон любви, называет меня цыпочкой, говорит, что не хотел меня обидеть, а все злые слова произносил лишь от злости на то, что Бог забрал у него сына. В этом я с ним согласна. Почему Господь поступает столь жестоко? — спросила женщина с внезапно вспыхнувшей в голосе злостью.
Мне оставалось лишь покачать головой.
— У меня нет ответа на этот вопрос, Тамазин. Подобные вещи и меня ставят в тупик.
— Сэр, — заговорила она, выпрямившись и устремив на меня взгляд, — не могли бы вы поговорить с Джеком, выяснить, что у него на уме? Он в последнее время стал таким странным, непредсказуемым. Я уже даже не знаю, нужна ли я ему еще.
— О Тамазин! — воскликнул я. — Я уверен в том, что он вас по-прежнему любит. А вот говорить с ним на такие темы — вещь непростая. Если он узнает о том, что мы с вами обсуждали вашу семейную жизнь, то не на шутку разозлится.
— Да, он гордый. Но вы все же могли бы попытаться выяснить хоть что-нибудь.
Она смотрела на меня умоляющим взором.
— Я знаю, вы умеете заставить людей разговориться, а мне больше некого попросить о помощи.
— Я постараюсь, Тамазин, но торопиться не буду. Для этого нужно очень тщательно выбрать подходящий момент.
Она согласно кивнула.
— Благодарю вас.
Я встал.
— А теперь мне пора идти. Если он сейчас вернется и застанет вас изливающей мне свои печали, то не на шутку рассердится.
Я положил ладони на ее руки.
— Но если вам станет совсем невмоготу или захочется с кем-нибудь поговорить, отправьте мне записку, и я буду тут как тут.
— Вы так добры, сэр! Иногда я часами сижу, как бесчувственное бревно, и таращусь на эти пятна плесени, не ощущая в себе сил, не понимая, что со мной происходит. Я снова и снова отчищаю плесень, а она возвращается опять.
Женщина вздохнула.
— Это не старые добрые времена, когда я прислуживала бедной королеве Кэтрин Говард. О, я была всего лишь ничтожнейшей из служанок, но там всегда было что-нибудь интересное.
— И опасное, как показало время, — с улыбкой вставил я.
— Верно.
Тамазин помолчала.
— Говорят, скоро будет новая королева. Вдова Кэтрин, леди Латимер. Она станет шестой. С ума сойти можно!
— Действительно, странно.
Тамазин удивленно покачала головой.
— Ну был у нас еще когда-нибудь такой король?
Я оставил ее.
Спускаясь по темной, скрипучей лестнице, я вспоминал чудесный весенний день, когда поженились Барак и Тамазин. Я тогда, признаюсь, невольно завидовал их счастью. Холостяку несложно поверить в то, что все браки счастливы и благословенны. Именно это я наблюдал на примере Роджера и Дороти. Но сегодня я видел изнанку брака, грустные вещи, которые скрывались под его гладкой, ничем, казалось бы, не нарушаемой поверхностью. Я был прав, предположив, что в семье моего помощника не все ладно, но и подумать не мог, что дело обстоит так скверно.
— Чертов Барак! — выругался я, выйдя на улицу и едва не столкнувшись с джентльменом, входившим в дом, возможно, чтобы навестить одну из здешних шлюх.
Большую часть Страстной пятницы и пасхальной субботы я провел дома, работая над документами. На Пасху я не пошел в церковь. Погода оставалась не по сезону холодной, к тому же снова повалил снег. Я находился в состоянии беспокойства. В воскресенье даже достал карандаши и альбом для рисования.
В последний год я вернулся к своему старому хобби, рисованию, но в тот день из-под моего карандаша не выходило ничего путного. Я смотрел на пустой лист бумаги, но в воображении мелькали лишь какие-то расплывчатые круги и темные линии. Человек, находящийся в здравом уме, вряд ли мог бы составить из них хоть какое-то изображение.
Я улегся в постель, но уснуть не мог. В голове носились мысли о том, как в разговоре с Бараком так подойти к теме о переживаниях Тамазин, чтобы не усугубить положение дел. Незаметно я задремал, и мне приснился несчастный безумец Адам Кайт. Будто я вхожу в жалкую каморку в Бедламе и вижу его скрючившимся на полу и отчаянно молящимся. Но, приблизившись, слышу, что в молитвах он называет не имя Господа или Иисуса, а мое. «Мастер Шардлейк…» — бормочет он и просит меня даровать ему спасение души.
Я проснулся в холодном поту.
Было темно, но до рассвета оставалось недолго, поэтому я решил, что могу заняться работой, несмотря на Светлое Христово Воскресенье. В конторе накопилось изрядно бумажной работы. Моя домохозяйка уже поднялась и донимала своего помощника, Питера, требованиями разжечь огонь, чтобы хоть немного согреть холодные с ночи комнаты. Я позавтракал, надел мантию, поверх нее — накидку и отправился на Канцлер-лейн, где располагался Линкольнс-Инн.
Выйдя из ворот, я заметил, что снова становится теплее, а выпавший снег превращается в жидкую ледяную кашу. Я оглянулся на свой дом. Высокие дымоходы, торчавшие на черепичной крыше, четко выделялись на фоне удивительного утреннего неба: бледно-голубые полоски перемежались с розовыми от восходящего солнца облаками. Я двинулся вперед, думая о прошениях, которые должны были слушаться во вторник. В их числе было и дело Адама Кайта. Миновав главные ворота и закрытую по случаю раннего часа сторожку, я пошел по слякотному двору к своей конторе.
День еще не наступил окончательно. Почти все окна были темны, кроме моих собственных! Должно быть, Барак, не заходя домой, вернулся сюда после загульной ночи.
«Ну, погоди, негодник!» — подумал я.
И тут подпрыгнул от мужского крика:
— О боже!
В тот же момент я увидел две фигуры, стоящие возле фонтана и глядящие в воду.
— О боже! — с ужасом воскликнул один из них.
Я повернулся и бросился к ним. Лед был расколот, а вода в чаше приобрела зловещий ярко-красный цвет. Сердце мое оборвалось.
Судя по коротким черным мантиям, в которые были одеты двое молодых людей, стоявших у фонтана, это были студенты. Один — низенький и плотный, второй — высокий и худой. Оба выглядели помятыми и невыспавшимися. По всей вероятности, они возвращались после очередной студенческой попойки, длившейся всю ночь.
— Что там? — резко спросил я. — Что происходит?
Толстый студент повернулся ко мне.
— Там, в фонтане, человек, — дрожащим голосом проговорил он.
Второй показал на что-то, видневшееся из воды, и добавил:
— Вот, нога…
Я окинул их цепким взглядом, пытаясь определить, не является ли все это глупой шуткой подгулявших студентов, но, подойдя поближе, заметил, что из гущи ледяной мешанины действительно торчит мужская нога, обутая в башмак. Сделав глубокий вдох, я наклонился и разглядел очертания черной мантии, которая, подобно крыльям, трепетала в красной воде.
На мгновение у меня закружилась голова, но я собрал волю в кулак и повернулся к студентам.
— Помогите мне вытащить его оттуда! — не терпящим возражений голосом приказал я.
Коротышка в испуге отшатнулся, но высокий, напротив, приблизился ко мне.
— Тяни его за ногу, — велел я, — а потом и я ухвачусь.
Молодой человек осенил себя крестным знамением, набрал в легкие воздуха и, ухватив утопленника за ногу возле колена, потянул на себя. Из воды появилось тело. Лед падал с него большими кусками. Второй студент пришел нам на подмогу.
Вытащив мертвеца, мы положили его на мокрую землю. Мантия облепила голову несчастного и скрывала его лицо. Я взглянул на тело. Это был хрупкий, худой мужчина.
— Поглядите на воду, — прошептал высокий студент.
Уже почти рассвело, и чаша фонтана теперь представляла собой круг цвета киновари.
— Она полна крови! — выдохнул второй. — Святой боже!
Я вновь повернулся к телу. Меня трясло, и не только от холодной воды, насквозь промочившей меня, пока я вытаскивал несчастного из фонтана. Я наклонился, взялся за край мантии и откинул ее в сторону, открыв лицо покойника.
— Господи Иисусе! — крикнул кто-то из студентов.
Он отвернулся, и я услышал натужные звуки рвоты.
Я же сидел, парализованный двойным ужасом. Первой причиной была глубокая зияющая рана на горле мужчины, протянувшаяся почти от уха до уха, ярко-красная на фоне мертвенно-бледной кожи. Второй — лицо убитого.
Это был Роджер.
