Глава 22
Путь к Смитфилдскому рынку лежал через сельскую местность, которая возвращалась к жизни после долгой зимы. Скот, несколько месяцев простоявший в тесных загонах, уже пасся на лугах, мужчины пахали, а женщины медленно шли между парами мохноногих лошадей и бросали в землю пригоршни зерна из мешков, висевших у каждой на поясе. Я думал о том, что может представлять собой Локли. Не часто встретишь бывшего монаха, живущего в таверне и, возможно, управляющего ею. Но после того как тысячи монахов были выброшены на улицу, случалось и не такое.
Наконец мы добрались до широкой площади Смитфилда. День был не рыночный, поэтому временные загоны для скота были разобраны и в виде досок сложены вдоль стен. С одной стороны возвышалась огромная церковь Святого Варфоломея, где три года назад Барак спас мне жизнь во время нашего первого совместного задания. Я обратил внимание на то, что все монастырские здания, возвышавшиеся раньше в окружении высоких стен, снесены. Рядом располагалась пустующая ныне больница, напомнившая мне о мечте, которую лелеял Роджер. До его похорон оставалось всего несколько часов.
Барак повернулся ко мне, кивнул на церковь и спросил:
— Помните?
— Еще бы, — вздохнул я. — Время тогда было такое же опасное, как и сейчас.
Он с сомнением покачал головой.
— Нет, тогда мы имели дело с политиками, а эта публика совершает злодейства, только имея на то веские основания. Они не убивают людей налево и направо в припадках безумия.
— Чаще всего «вескими основаниями», как ты это называешь, для них являются власть и богатство.
— Что ж, по крайней мере, это можно понять.
Проехав по Чартерхаус-лейн, мы добрались до каменной арки, за которой раскинулся Чартерхаус-сквер. Это был обширный зеленый пустырь, где под сенью деревьев прятались надгробные камни на могилах тех, кого унесла «черная смерть», посетившая город два столетия назад. В центре кладбища высилась старая часовня. Небольшая стайка оборванных попрошаек собралась у ее входа. К северу, за низкой стеной из красного кирпича виднелись постройки бывшего картезианского аббатства Чартерхаус, монахи которого воспротивились разрыву короля со Святым престолом. Большинство из них были жестоко казнены. Вдохновителем этой расправы, как и многих других, явился лорд Кромвель. Сейчас эти здания использовались как склады, за исключением тех, где разместили капеллу итальянских музыкантов, выписанную из Рима за огромные деньги королем Генрихом.
Как и в других обителях, здешние монахи арендовали землю, превратив ее в монастырскую территорию. На этой стороне площади дома были маленькие и невзрачные, одно- и двухэтажные деревянные постройки, а вот напротив выстроились в ряд красивые здания из кирпича и природного камня. Я слышал, что лучшее из них раньше принадлежало лорду Латимеру, а теперь, соответственно, его вдове, Кэтрин Парр. Я рассматривал большой особняк из красного кирпича, с высокими дымоходами. Это был единственный дом, к которому вела отдельная дорожка. Как раз в этот момент мимо дома галопом проскакал всадник в красной ливрее и, подняв облако пыли, свернул на эту самую дорожку. Может, это очередной посланец короля, приехавший к вдове с уговорами?
Барак вернул меня на грешную землю, указав на вывеску, висевшую на узком и ветхом здании неподалеку.
— Вот куда нам надо. «Зеленый человек».
На вывеске ярко-зеленой краской был намалеван человечек, завернувшийся в виноградные лозы.
Стоило спешиться возле таверны, как нас окружили попрошайки. Возможно, часовня была закрыта, и они решили попытать счастья здесь. Пока мы привязывали лошадей перед входом в таверну, оборванцы тянули к нам худые грязные руки.
— Пошли прочь! — рявкнул на нищих Барак, стряхнув с себя пару рук, успевших вцепиться в его одежду.
После того что случилось в Вестминстере, вид вонючих лохмотьев и немытых физиономий непроизвольно вызывал у нас подозрения. Среди попрошаек было несколько детей.
— Эй ты, поди сюда! — крикнул я парнишке лет десяти. — Постереги лошадей, а я, когда выйду, дам тебе монетку.
— Уж я постерегу. Не сомневайтесь, добрый господин.
В мой рукав вцепилось сразу несколько детских рук.
— Он ни на что не годен! — завопил другой мальчишка. — У-у, лысый Гарри!
— Нет, — сказал я, отпихнув жадные ручонки, — именно он.
Мы постучали в дверь таверны. Послышались шаги, и нам открыла женщина могучего телосложения, низкая и квадратная. Поверх мятого платья на ней был фартук в жирных пятнах, а на голове — белый чепец, из-под которого неопрятно торчали лохмы черных волос. Но лицо еще сохраняло следы былой красоты, а во взгляде серых глаз угадывался ум и проницательность.
— Мы открываемся в пять, — сообщила женщина.
— Нам не нужна выпивка, — ответил я. — Мы ищем Фрэнсиса Локли.
Она окинула нас подозрительным взглядом.
— Что вам от него нужно?
— Это частное дело, — с улыбкой ответил я, — но можете не волноваться: ему ничего не грозит.
После недолгих колебаний женщина произнесла:
— Ну что ж, тогда входите.
С сомнением посмотрев на наши башмаки, на которые, судя по их виду, налипла вся окрестная грязь, женщина велела:
— И не забудьте как следует вытереть ноги. Нечего растаскивать грязищу по всему дому. Я только что убралась.
Таверна представляла собой небольшой зал с выбеленными стенами. На выстланном сухим тростником полу были расставлены столы и стулья. Уперев руки в боки, женщина повернулась к нам лицом.
— Вы давали деньги этим попрошайкам? — спросила она. — Обычно в это время они уже уходят на Смитфилдский рынок, а теперь будут отираться здесь полдня. Мне не жалко, что бедняги нашли прибежище в заброшенной часовне, но я не хочу, чтобы они распугивали моих посетителей.
Мне надоело ее брюзжание, и я взял быка за рога.
— Вы тут работаете?
— Я тут хозяйка. Этель Бьюнс, вдова и настоятельница этого прихода, — к вашим услугам, — с сарказмом представилась она.
— Ага, понятно.
— Фрэнсис! — громко крикнула женщина.
Открылась дверь служебного помещения, и из нее выглянул маленький, лысый и жирный человечек с круглым поросячьим лицом. На нем тоже был фартук, а за его спиной я заметил большой чан с грязной водой, в котором плавали деревянные кружки.
— Что, птичка моя? — проворковал он, но, увидев нас, на лице его появилось встревоженное выражение, а и без того заплывшие жиром глаза сузились еще больше.
— Эти джентльмены хотят перекинуться с тобой парой слов. Во что ты вляпался?
Она засмеялась, но глаза выдавали ее обеспокоенность.
Локли выбрался из подсобки. Он напоминал бочонок, но было видно, что раньше этот толстяк обладал недюжинной силой. Наверное, силенки у него остались и сейчас. Не потому ли хозяйка Бьюнс остановила свой выбор именно на нем? Может, вдова и унаследовала патент на содержание таверны, но ей определенно был нужен мужчина, чтобы справляться с буйными клиентами. И все же во взгляде, который она бросила на Локли, усевшегося на стул возле нее, было что-то похожее на нежность. Тут я понял, почему их так встревожило наше появление: они жили невенчанными, то есть во грехе.
— Нас не интересует ваша личная жизнь, — вежливо объяснил я. — Мы пришли по поручению помощника королевского коронера, и нас интересует местонахождение брата Годдарда из Вестминстерского аббатства.
Мужчина и женщина отреагировали на это известие по-разному. Хозяйка, похоже, испытала облегчение оттого, что никто не собирается обвинять их в богопротивном блуде, Локли же, наоборот, снова сузил глаза и крепко сжал губы. По тому, как вздымалась и опускалась его бочкообразная грудь, я понял, что он тяжело дышит.
— Так вы ищете эту старую сволочь Годдарда? — спросил он.
— Вы его недолюбливаете?
— Он обращался со мной как с дерьмом, и все только потому, что мой отец мыл котлы. Как я сейчас, — добавил он, бросив на вдову многозначительный взгляд.
Она положила широкую ладонь на его руку.
— Ты мне нужен не только для этого, милый.
Я подумал, не попросить ли ее удалиться, но решил, что в этом нет смысла. Локли все равно перескажет ей наш разговор во всех подробностях.
— Насколько мне известно, вы работали под началом доктора Годдарда в лечебнице при аббатстве, — продолжил я. — Помогали ему ухаживать за больными жителями Вестминстера, которые обращались к монахам за помощью.
Вдова тоже сузила глаза, словно подражая своему мужчине.
— Вы, как я погляжу, много чего знаете о Фрэнсисе.
— Мы расспрашиваем всех бывших монахов, которые знали Годдарда, и уже успели поговорить с Кантреллом и нынешним настоятелем собора.
Локли вновь забеспокоился.
— Что они вам сказали? — встревоженно спросил он.
— Эти сведения тайные, — отрезал я.
Локли нервно засмеялся.
— Значит, и с молодым Кантреллом успели потолковать? Вот уж кто натерпелся от Годдарда, так это он.
— Вам известно, где сейчас может находиться Годдард?
Локли помотал головой.
— Я не видел его с тех пор, как мы ушли из аббатства, и видеть не хочу.
— Не помните, куда он тогда отправился?
— Он со мной даже не попрощался. Только велел выгнать на улицу оставшихся пациентов, а ключ от больницы отдать отцу-казначею, что я и сделал.
Поколебавшись, Локли спросил:
— Могу я узнать, зачем он вам понадобился?
— Мы расследуем убийство.
Мужчина вздрогнул и вновь напрягся.
— Чье убийство?
— Это не имеет значения. Лучше скажите, известно ли вам что-нибудь об использовании доктором Годдардом снадобья, называемого двейл?
Правая рука Локли, лежавшая на столе, непроизвольно сжалась в кулак.
— Я знал, что доктор Годдард дает больным какое-то снадобье, когда хочет, чтобы они уснули перед операцией. Но такое бывало только в монастырской больнице. В лечебнице для мирян он на пациентов лекарств не тратил.
Локли пожал плечами.
— Он приходил, осматривал их, давал советы, иногда потчевал какими-то травками или вправлял вывихи. Но в основном уход за больными лежал на мне.
Фрэнсис посмотрел мне в глаза. Он уж успел овладеть собой.
Я медленно кивнул.
— Расскажите еще что-нибудь про доктора Годдарда.
— Он был очень высокого мнения о себе, хотя, осмелюсь сказать, доктора все такие. Мог быть очень прямолинейным и грубым.
Локли подался вперед и сообщил доверительным тоном:
— У него на носу была огромная бородавка. Я таких здоровенных никогда не видел. Если кто-нибудь смотрел на нее, он тут же краснел и пытался прикрыть нос рукой. Это был лучший способ довести его до белого каления, если, конечно, смелости хватит. После такого он всегда ходил мрачнее тучи.
Толстяк взглянул на Барака и заговорщически ухмыльнулся. Я чувствовал, что он что-то скрывает, но припереть его к стенке не было никакой возможности.
— Кем ты был раньше? — спросил Барак.
— До своего прихода в Вестминстер я был учеником брадобрея-хирурга. В аббатстве я пробыл десять лет, а потом снова работал у брадобрея.
— Понятно, — протянул я. — Молодой Кантрелл тоже не в восторге от Годдарда.
Я пристально посмотрел на Локли, вспомнив, как он всполошился, узнав, что мы уже разговаривали с настоятелем Бенсоном. Но сейчас Фрэнсис снова держал себя в руках.
— Да, Годдард задал этому парню перца. У него был чересчур острый язык. Но с другой стороны, Чарли Кантрелл сам напрашивался на издевки, потому что всегда был размазней.
— Вчера я побывал в здании больницы. Сейчас там, разумеется, пусто. Видно, мрачное было местечко.
— Это точно. Пока я там работал, больница приходила в упадок. Аббат Бенсон хотел, чтобы аббатство закрыли и сровняли с землей. Кромвель хорошо заплатил ему. Дескать, старая папистская церковь прогнила до мозга костей! — с неожиданной злостью заключил Локли.
— Вы, как я погляжу, принадлежите к тем, кто исповедует старую веру?
— Нет. — Локли наморщил лоб. — Но брадобрей-хирург, у которого я работал после закрытия монастыря, был одним из этих фанатиков. Хуже того, они все ходят надутые от самодовольства, поскольку уверены, что держат в руках ключи от рая и ада.
— И поэтому ты пришел ко мне, — встряла вдова Бьюнс, сжимая руку толстяка. — Чтобы обрести покой.
Локли ничего не ответил. Он посмотрел на меня сердитым взглядом.
— А может, такого права нет ни у радикалистов, ни у папистов? Может, оно есть у язычников-турок?
Он горько засмеялся, и я почувствовал какое-то отчаяние и безысходность в душе у этого человека. Что-то мучило его. Вдова Бьюнс снова положила ладонь на его руку.
— Ну не надо, цыпленочек! — предостерегающе сказала она, бросив на нас испуганный взгляд. — Он всегда говорит, не подумав. Ты ведь это не всерьез, правда?
Внезапно из глубины таверны послышалось громыхание, и каменные стены задрожали. Я вздрогнул. Откуда-то снизу послышался звук бегущей воды.
— Что это? — спросил Барак.
Локли слабо улыбнулся.
— Новые посетители всегда пугаются. Они думают, что это дьявол явился по их души. На самом деле мы просто подключены к старой канализации, которую монахи протянули в аббатство Чартерхаус. Монахи во все времена не отказывали себе в удобствах. Труба проходит под нашим подвалом, и к ней подключена большая часть соседних домов, а вода поступает из источников на Ислингтон-филдз.
— Да, — подхватила вдова, радуясь возможности увести разговор подальше от религии, — у нас даже есть собственный туалет. Нечистоты, да и вообще вся грязная вода из таверны стекают через подвал прямиком в канализацию. Вот только все время приходится напоминать сторожу Чартерхауса, чтобы он не забывал открывать сливные ворота под бывшим монастырем, а то вода скапливается и начинает бурлить, вот как сейчас. Он пьяница и постоянно забывает это делать. Там теперь никто не живет за исключением итальянских музыкантов, а с них какой спрос? Глупые иностранцы, вот и все.
Локли вновь сердито посмотрел на меня.
— Этель уже жила здесь, когда Чартерхаус бросил вызов королю и отказался признать его так называемое верховенство. Приора Хафтона схватили, повесили, выпотрошили и четвертовали на Тайберне, а потом его руку прибили гвоздями к воротам аббатства. Ты ведь помнишь это, Этель?
— Это было так давно, — с неохотой откликнулась миссис Бьюнс.
— И они еще клянутся в любви к Богу!
Толстое лицо Локли исказила гримаса презрения и боли. Он, так же как и Кантрелл, но по-своему, здорово пострадал от религиозных реформ.
Фрэнсис поднялся со стула.
— Что ж, сэр, мне пора снова приниматься за работу. Извините, если не сумел вам помочь.
Поколебавшись, я тоже встал.
— Спасибо, сэр. Если вспомните что-то, пожалуйста, свяжитесь со мной. Меня зовут мастер Шардлейк, а найти меня можно в Линкольнс-Инн.
— Обязательно.
Он явно испытывал облегчение оттого, что наша беседа закончилась.
— Возможно, мы зайдем к вам еще раз, — добавил я.
Лицо Локли вытянулось. Он что-то скрывал, я был в этом уверен.
— Я провожу вас.
Миссис Бьюнс встала и дошла с нами до двери. Там она оглянулась, желая убедиться, что Локли не слышит ее, и, понизив голос, торопливо заговорила:
— Не обращайте внимания на то, что он болтал про религию, сэр. Фрэнсис привык к жизни в аббатстве, а за его пределами ему пришлось ох как несладко. Особенно он натерпелся от того фанатика, хирурга, у которого работал. Тот силком пытался обратить его в свою веру. Фрэнсис начал выпивать. Приходил сюда каждый вечер и напивался до бесчувствия. Вот тогда-то я и приютила его. Я знаю пьяниц и, глядя на Фрэнсиса, поняла, что любовь и забота могут помочь ему.
Она посмотрела на меня. Ее повелительности как не бывало. Передо мной стояла просто до предела уставшая и ранимая женщина.
— Теперь он не пьет, но часто говорит очень печальные вещи.
— Не волнуйтесь, хозяйка, — поспешил я успокоить ее. — Меня не интересуют религиозные взгляды Фрэнсиса Локли.
— Ему горько оттого, что он превратился в посудомойку, повторил судьбу отца.
Женщина подняла на меня глаза, полные боли.
— Как странно все поворачивается в этом мире, правда, сэр?
От таверны мы ехали в глубокой задумчивости. Наконец Барак нарушил молчание.
— Он что-то скрывал, вам не показалось?
— Показалось, и это связано с Годдардом.
— Я мог бы заставить его заговорить.
— Нет, пускай этим займется Харснет. Сегодня вечером я расскажу ему о разговоре с Локли.
— А женщина, по-моему, ничего не знает.
— Нет. Бедняжка. Вряд ли она видит благодарность за свою заботу о нем.
— Харснет может подвергнуть его допросу с пристрастием.
— Возможно.
Мне не хотелось думать о том, что этому маленькому, разочарованному, обиженному жизнью человечку начнут выламывать руки — ив прямом, и в переносном смысле, — но ему известно что-то важное, и нам непременно нужно узнать, что именно.
Мы вернулись домой. Я устал, рука болела при каждом движении, и, конечно, надо было бы отдохнуть, но в пять часов состоятся похороны Роджера. Интересно, подумалось мне, каким стал Сэмюель? Когда я видел его в последний раз, он был совсем крохой.
На диване в гостиной, опершись на подушки, полулежала Тамазин. Ее глаза были уже не такими опухшими, но лицо все еще переливалось синяками самых разных расцветок — от лилового до желтого, и губы были разбиты. Она посмотрела на меня измученным взглядом.
— Ну, как ты, дорогая? — с наигранной бодростью спросил Барак.
— Скверно. Все болит, а особенно рот, — неразборчиво произнесла Тамазин.
Я заметил, что за щеками у нее были пропитавшиеся кровью ватные тампоны.
Меня передернуло, и я непроизвольно пошевелил языком, вспомнив муки, которые пережил два года назад во время пыток в Тауэре. Палач, помимо всего прочего, вырвал тогда у меня зуб.
— Пресвятая Дева, до чего же больно!
Барак подошел к жене и обнял ее.
— Могло бы быть хуже, — сказал он. — Этот несчастный зуб находился позади, так что твоя ослепительная улыбка нисколько не пострадала.
— Ага, ну тогда все в порядке, — язвительно отозвалась она.
— Я вовсе не хотел сказать, что…
Тамазин перевела взгляд на меня.
— Вы представляете, что удумал этот негодяй зубодер? Он заявил мне, что вырвать зуб будет стоить пять шиллингов. Я ответила, что это слишком дорого, и тогда он говорит: я, дескать, вообще не возьму с вас денег и сам заплачу вам десять шиллингов, если вы согласитесь на то, чтобы я вырвал вам все зубы. Зубы, говорит, у вас просто замечательные, и из них выйдет отличная вставная челюсть для какой-нибудь богатой дамочки. Вы представляете? Вытаскивает из кармана какую-то деревянную штуковину и пытается снять мерку с моей челюсти. У вас, мол, рот стандартного, самого подходящего размера. Я сказала, чтобы он и думать об этом забыл, и тогда он взялся за работу. Ну разве не бессердечно предлагать мне такое после того, что со мной сделали! Странно, что доктор Малтон порекомендовал именно его.
— Подонок! — выпалил Барак. — Ему повезло, что меня не было рядом!
— Хотя, надо признать, работу он сделал быстро и почти без боли. — Тамазин передернула плечами. — Фу-у! У него был такой страшный вид! Фартук заляпан кровью, а на его ремесленном знаке изображено ожерелье из зубов.
— Вам нужно лечь в постель, Тамазин, — посоветовал я. — И как следует отдохнуть.
— А вы пойдете на похороны мастера Эллиарда, сэр?
— Да, но сначала мне нужно переодеться. Потом я зайду за Дороти, и мы все вместе, в том числе и слуги, отправимся в церковь. Когда я вернусь, Барак, мы перекусим на скорую руку, после чего я пойду к Харснету.
— Я вот тут подумал… — нерешительно заговорил Барак. — Церковь Святой Агаты — это не та ли, с которой пару лет назад свалился шпиль?
— Та самая, но тебе идти со мной необязательно.
Я взглянул на него и многозначительно покосился на Тамазин.
Барак пожал плечами.
— Харснет в своем письме упоминал нас обоих. Возможно, у него есть какие-то поручения и для меня.
Я открыл рот, собираясь возразить, но тут же закрыл его, подумав, что, если я приструню помощника в присутствии его жены, он только разозлится.
— За меня можешь не волноваться, — выдавила Тамазин, и в словах ее явственно прозвучал зловещий подтекст.
— Вот и ладно, — ответил Барак, — тогда отдыхай.
Я встретился взглядом с Тамазин. Ее глаза пылали негодованием.
Впервые после смерти Роджера Дороти была одета в свое лучшее платье. Одетый в черный дублет, рядом с ней стоял стройный и красивый темноволосый юноша восемнадцати лет. Его сходство с отцом было таким поразительным, что у меня перехватило дыхание. На секунду почудилось, будто Роджер вернулся.
— Сэмюель, — сказала Дороти, — ты не помнишь мастера Шардлейка. Ты был еще совсем маленьким, когда мы переехали в Бристоль.
Молодой человек почтительно поклонился мне.
— Я помню вас, сэр. Вы подарили мне юлу на день рождения. Она была очень яркой, и я подумал, что это настоящее чудо.
Голос у Сэмюеля был тоже в точности такой же, как у Роджера, — чистый и немного резкий. Вот только в его речи явственно звучал характерный акцент: он тянул гласные, как любой житель западных районов Англии.
— Да-да, — засмеялся я, — я тоже это помню. У тебя хорошая память, ведь тебе тогда исполнилось всего пять лет.
— Доброта не забывается. Вот и сейчас я хочу поблагодарить вас за все, что вы делаете для мамы.
Он положил руку на плечо матери.
— Она мужественно держалась.
— Ну разве Сэмюель не копия Роджера? — со слезами в голосе спросила Дороти.
— Одно лицо, — подтвердил я.
— Это утешает меня. Роджер продолжает жить в моем сыне. Но, Мэтью, ты как-то странно держишь руку. Что-нибудь случилось?
До чего же она наблюдательна!
— Да так, ничего серьезного. Поранился по неосторожности. Ты надолго в Лондон, Сэмюель?
Юноша покачал головой.
— На следующей неделе мне нужно возвращаться в Бристоль. Там будет проходить ярмарка одежды, и я должен на ней присутствовать. Но я надеюсь, что, когда тут… все уладится, мама сможет переехать ко мне.
— О-о…
Мне и в голову не приходило, что Дороти может уехать так скоро, и эта новость обескуражила меня.
— У нас еще есть время подумать об этом, — сказала она. — Тут нужно закончить много дел. Не могу же я оставить все на Мэтью! Хотя все это время он был для меня надежной опорой.
Дороти посмотрела на меня и тепло улыбнулась.
— Помогаю чем могу, — смутился я.
— Представляешь, Мэтью, мой сын помолвлен! С дочерью бристольского торговца. Что ты на это скажешь?
Сэмюель вспыхнул.
— Поздравляю, — только и сказал я.
— Спасибо, сэр. Мы хотим пожениться в следующем году.
В дверь постучали, и вошла Маргарет.
— Гроб привезли, — тихо сообщила она.
Дороти вздрогнула, у нее снова сделался донельзя несчастный вид.
— Я пойду туда, — сказала она.
— Позволь мне, мама, — попросил Сэмюель.
— Нет-нет, я сама.
Она сжала руку сына и вышла из комнаты, оставив нас вдвоем. Воцарилась неловкое молчание. Тикали часы. Я посмотрел на деревянный фриз, задержав взгляд на том его углу, который нуждался в ремонте, а затем улыбнулся Сэмюелю.
— Есть ли какие-нибудь новости, связанные с вашим расследованием, сэр? — нерешительно спросил он.
Я понимал, что ему приходится непросто. Из-за обрушившейся на них трагедии он в одночасье стал главой семьи, со всеми вытекающими из этого обязанностями.
— Незнание причин, по которым отца убили столь страшным способом, причиняет маме дополнительные страдания. Если бы он погиб, скажем, в результате разбойного нападения, это тоже было бы ужасно, но все же объяснимо, но тот кошмар, свидетельницей которого она стала…
Он обеспокоенно посмотрел на меня.
— И еще вы сказали, что ей может грозить опасность. Почему?
Дороти сдержала данное мне обещание не говорить никому про два других убийства. Она не проронила ни слова даже собственному сыну.
— Я сказал это так, на всякий случай, чтобы она была осторожнее. Что же касается расследования, Сэмюель, то оно продвигается. Пока я не имею права сказать большего, но, если тебе от этого станет легче, могу сообщить: твоего отца убили не потому, что кто-то питал к нему недобрые чувства. Думаю, он привлек внимание… скажем так, сумасшедшего. Можешь передать это и матери.
— Но зачем такая секретность? — сердито спросил юноша. — Это беспокоит маму, хотя она этого и не показывает.
Я собрался с мыслями и медленно заговорил:
— Видишь ли, во всем этом замешана политика. Были и другие убийства, подобные убийству твоего отца, причем одной из жертв стал весьма важный человек. Но его лишили жизни по той же причине, что и твоего папу: его выбрал этот безумец.
— Значит, сумасшедший. — Сэмюель нахмурился. — Да, убить такого хорошего человека, как папа, и впрямь мог только безумец.
— Роджер действительно был хорошим человеком и замечательным другом. Но не донимай меня сейчас расспросами, я и так сказал тебе больше, чем нужно.
Юноша задумчиво кивнул.
— Бедная мама. Они так любили друг друга. — Он нервно усмехнулся. — Иногда я даже чувствовал себя брошенным, потому и остался в Бристоле, приняв решение жить самостоятельно. Но, несмотря на это, я любил папу. Он так много для меня сделал.
Сэмюель внезапно снова превратился в мальчика, раскрасневшегося от волнения, со слезами на глазах.
— Позаботьтесь о маме, сэр. Она говорит, что вы и Маргарет — ее единственные верные друзья.
— Обязательно, — пообещал я. — Обязательно.
— Мне хотелось бы, чтобы она вернулась вместе со мной в Бристоль, но она ведь такая упрямая.
В дверях появилась Дороти. Она была бледна, но держала себя в руках.
— На улице уже собираются те, кто пришел проводить Роджера в последний путь: его друзья, слуги… Пора и нам.
Я набрал в грудь воздуха и вышел из комнаты следом за Сэмюелем.
