Годы шли своим чередом, и каждый следующий был похож на предыдущий. И все же небольшая разница чувствовалась: я все меньше хотела следовать правилам, диктуемым моими родителями, все больше желала независимости, и мне все сильнее надоедали соседи, падкие на осуждение. Обаятельного проповедника арестовали в Сако, судили и отправили в тюрьму, но затем он бежал и таинственным образом исчез. Однако после его исчезновения беспокойство не угасло. Недовольство бурлило в глубине. В воздухе витали страсти — даже в таком уединенном городке, каким был Сент–Эндрю, ходили разговоры о независимости от Массачусетса, о создании отдельного штата. Но если землевладельцев вроде Чарльза Сент–Эндрю и волновала судьба нажитого ими капитала, они своих тревог не выказывали, держали их при себе.

С годами меня все больше волновали подобные серьезные вопросы, хотя возможностей проявлять любопытство у меня по–прежнему было немного. Девушкам в ту пору полагалось интересоваться только домашними делами: как испечь каравай сдобного хлеба, как подоить стареющую корову. Женщина должна была уметь хорошо шить, она должна была знать, как вылечить лихорадящего ребенка. Все это, видимо, служило проверкой — получится ли из девушки хорошая жена, но состязания такого рода меня мало интересовали. Я хотела стать женой одного–единственного мужчины, а ему было мало дела до того, хорошо ли пропеклась корочка у каравая.

Меньше всего из домашних дел мне нравилась стирка. Легкую одежду можно было отнести на речку и там хорошенько прополоскать и отжать. Но несколько раз в году приходилось устраивать большую стирку. Тогда во дворе ставился на огонь большой котел, и в нем целый день кипятили белье, а потом полоскали и сушили. Работа была очень тяжелая. Приходилось погружать руки в кипяток и раствор щелока, выкручивать тяжелые шерстяные вещи, раскладывать их для просушки на кустах или развешивать на ветвях деревьев. День стирки выбирали очень старательно. Он должен был быть погожим, солнечным, и другими делами в этот день не занимались.

Мне помнится один такой день, ранней осенью в тот год, когда мне минуло двадцать лет. Странное дело: мать отправила Мэве и Глиннис помогать отцу ворошить сено, а мы с ней остались стирать вдвоем. В то утро она была странно тиха. Пока закипала вода, мать выносила во двор все, что было нужно для стирки — мешочек со щелоком, сушеную лаванду и палки, которыми мы перемешивали белье в котле.

— Пришла пора нам с тобой серьезно поговорить, — наконец сказала мать, когда мы с ней стояли у котла и смотрели, как к поверхности воды со дна поднимаются пузырьки. — Пора подумать о том, что тебе нужно начать самостоятельную жизнь, Ланор. Ты уже не ребенок. Ты уже взрослая, тебе пора замуж…

На самом деле, я уже была значительно старше того возраста, когда принято выходить замуж. Я уже гадала, что могут предпринять мои родители. Ни я, ни мои сестры, ни мой брат ни с кем не были помолвлены.

— …Поэтому нам нужно поговорить о господине Сент–Эндрю.

Мать затаила дыхание и пристально посмотрела на меня.

У меня от волнения затрепетало сердце. Какая еще могла быть причина упоминать имя Джонатана в связи с замужеством, если только отец не собрался сосватать меня за него? От радости и удивления я лишилась дара речи. Изумление охватило меня потому, что я знала: отец теперь недолюбливает семейство Сент–Эндрю. Очень многое случилось с тех пор, как семьи пошли за Чарльзом Сент–Эндрю на север. Его отношения с остальными горожанами — с теми мужчинами, которые прежде ему доверяли, стали натянутыми.

Мать строго посмотрела на меня:

— Я говорю это тебе как любящая мать, Ланор: ты должна перестать водить дружбу с господином Джонатаном. Вы уж не дети. Если так будет продолжаться, ничего хорошего из этого не выйдет.

Я не чувствовала, как мою кожу обжигает пар, исходящий от кипящей воды. Я не мигая смотрела на мать.

Она, заметив, как я потрясена, поспешно продолжала:

— Ты должна понять, Ланор, — какой парень захочет жениться на тебе, если всем видно, как сильно ты влюблена в Джонатана?

— Я не влюблена в Джонатана, — возразила я хриплым голосом. — Мы с ним просто друзья.

Мать негромко рассмеялась, и ее смех меня обидел:

— Ты не можешь отрицать своей любви к Джонатану. Это слишком очевидно, моя дорогая, и столь же очевидно, что он таких чувств к тебе не питает.

— Да ему и не надо питать ко мне какие–то чувства, — запротестовала я. — Мы просто друзья, уверяю тебя, мама.

— О его ветрености знает весь город…

Я провела ладонью по взмокшему от пара лбу:

— Я знаю. Он мне все рассказывает.

— Послушай меня, Ланор, — умоляюще проговорила моя мать. Я отвернулась, но она обошла вокруг котла и встала передо мной. — Влюбиться в такого красавца, как Джонатан, очень легко, и в такого богача — тоже, но ты должна побороть свои чувства. Тебе не суждено стать его женой.

— Как ты можешь говорить такое? — Эти слова сами сорвались с моих губ. Я вовсе не собиралась ничего такого говорить. — Ты не можешь знать, что суждено мне и Джонатану.

— Ох, глупая девочка, только не говори мне, что ты не отдала ему свое сердце. — Мать обхватила руками мои плечи. — Даже не надейся стать женой сына старосты. Семейство Джонатана ни за что этого не допустит, а твой отец этого не переживет. Жаль, что мне приходится говорить тебе эту горькую правду…

На самом деле, мать могла бы ничего не говорить мне. Умом я понимала, что наши семьи не равны. Я знала, что мать Джонатана возлагает большие надежды на супружество своих детей. Но девичьи мечты истребить трудно, а моя мечта жила во мне, сколько я себя помнила. Мне казалось, что я родилась с желанием быть с Джонатаном. Втайне я всегда верила, что такая сильная и настоящая любовь, как моя, в итоге будет вознаграждена, а теперь меня заставляли смириться с горькой истиной.

Моя мать вернулась к работе. Она взяла длинную палку и стала перемешивать белье в кипящей воде.

— Отец собирается подыскать тебе жениха, вот почему пора положить конец вашей дружбе. А замуж мы тебя должны выдать раньше, чем твоих сестер, — продолжала мать. — Так что ты понимаешь, как это важно, верно, Ланор. Ты же не хочешь, чтобы твои сестры остались старыми девами?

— Нет, мама, конечно, я этого не хочу, — обреченно ответила я, не глядя в глаза матери.

Я смотрела вдаль и всеми силами удерживалась от слез. Но вдруг я заметила, как что–то мелькнуло в лесу за нашим домом. Это могло быть что угодно — доброе или опасное. Может быть, мой отец и сестры возвращались с покоса, а может быть, кто–то шел по лесу от одной фермы до другой, а может быть, олень объедал зеленые ветки. Я стала следить глазами за крупным темным силуэтом. Нет, это был не медведь. Всадник верхом на коне. Вороной конь в нашем городке был один, и принадлежал он Джонатану. Я гадала, зачем ему могло понадобиться проезжать здесь, если только он не хотел увидеться со мной. Но Джонатан проехал за нашим домом и направился к ферме наших соседей. Там жили новобрачные Иеремия и София Якобс. Зачем Джонатану мог понадобиться Иеремия, я понятия не имела.

Я подняла руку и заправила под чепчик выбившиеся кудряшки:

— Мама, ты говорила, что Иеремии Якобса на этой неделе нет дома? Он куда–то уехал?

— Да, уехал, — откликнулась мать рассеянно, продолжая перемешивать кипятящееся белье. — Он уехал в Форт–Кент. Хочет купить пару тягловых лошадей. Сказал нашему отцу, что вернется на следующей неделе.

— Он Софию одну оставил, да?

Темный силуэт всадника исчез за деревьями.

Мать кивнула:

— Да, но он знает, что ей нечего бояться. Недельку без него она спокойно проживет. — Мать подцепила палкой мокрое шерстяное платье. От него шел пар, с него ручьями стекала вода. Я взялась за палку с другой стороны, мы вдвоем отнесли платье под дерево и принялись его выкручивать. — Дай мне слово, что ты откажешься от Джонатана и больше не станешь с ним встречаться, — таковы были последние слова матери.

А я думала только о маленьком доме нашей соседки; я представляла себе вороного коня Джонатана, нетерпеливо переступающего с ноги на ногу у крыльца.

— Обещаю, — сказала я матери. Мне было так легко солгать ей, словно это слово ничего не значило.