Париж

Наши дни

Узкий парадный холл городского дома заставлен ящиками. Деревянные планки свежие, шершавые. Молоток, гвозди и рабочие перчатки лежат на высоком столике вместе со стопкой непрочитанной почты. Люк спускается по лестнице, держа в руках мраморный бюст. Ему тяжело, он покраснел. Бюст — второй из пары, которая должна отправиться в музей Баргелло во Флоренции. Это один из многих итальянских музеев, в котором хранится превосходная коллекция скульптуры эпохи Возрождения. Был вариант отправить бюсты в галерею Уффици, но предпочли все же Баргелло. Первый из них уже упакован в ящик. Со стены за этой деятельностью наблюдает единственное произведение искусства — портрет Джонатана, угольный набросок, который Ланни забрала из дома Адера. Портрет перевесили сюда из спальни, хотя Люк не имел ничего против того, чтобы картина осталась на месте. Ревновать к тому, кто изображен на портрете, для Люка все равно что ненавидеть золотой рассвет или собор Нотр–Дам.

Ланни выходит из кабинета с запечатанным конвертом в руке. В конверте — письмо с извинениями за то, что эти произведения искусства находились вдали от законных владельцев, кто бы это ни был, по прошествии такого долгого времени. Письмо, к которому прилагается полный перечень произведений искусства, аккуратен, но несколько туманен. Подробности того, кем, как и когда был приобретен тот или иной шедевр, опущены. Ланни работала над перечнем несколько дней; она прочитала Люку вслух несколько вариантов, прежде чем был выбран окончательный. Они работают в латексных перчатках, так что на вещах не останется отпечатков пальцев. Ланни организовала отправку и пожертвование безымянных даров через своего парижского юриста, которого выбрала специально из–за его репутации. Этот специалист отличается преданностью клиентам и гибким отношением к букве закона. Она не опасается, что из–за этих посылок ее смогут выследить. Выследить ее не должны, как бы ни старалась администрация музеев и все прочие получатели предметов из ее коллекции.

Люку немного жаль, что все эти чудеса покидают дом так скоро после его приезда. Ему хотелось лучше познакомиться с этой, пожалуй, самой дорогой частной коллекцией живописи, скульптуры и всевозможных артефактов в мире. Ланни не преувеличивала, говоря ему, что ее дом интереснее любого музея. Верхние этажи были набиты сокровищами, которые хранились без всякой системы. Всякий раз, когда Люк готовит один предмет к отправке, он обнаруживает еще восемь–десять. И речь не только о картинах и скульптуре; кроме того, в доме — горы книг, и наверняка среди них немало первых изданий. Восточные ковры из такого тонкого шелка, что в скрученном виде их можно продеть через дамский браслет. Японские кимоно и турецкие кафтаны из шелка с тончайшей вышивкой, множество кинжалов, мечей и огнестрельного оружия. Греческие вазы, русские самовары, чаши из нефрита и кованого золота с самоцветными камнями. Несколько ящиков в шкафах набиты рулонами шелка и бархата, и в каждом из них вдобавок лежит шкатулка с драгоценностями. Но есть и то, что достойно подлинного изумления. Например, в одной шкатулочке Люк обнаруживает письмо, написанное Ланни лордом Байроном. Большую часть слов он не может разобрать, но одно из них — «Джонатан». Ланни клянется, что не может вспомнить, о чем написано в этом письме, но как можно забыть о письме, написанном рукой одного из величайших поэтов в мире? Это дом безумного коллекционера, пытающегося чем–то восполнить невыразимую, тайную утрату. Это дом человека, ставшего рабом невероятной красоты. И тем не менее Ланни щедро отделила несколько шедевров с условием их помещения на доверенное хранение для дочерей Люка. Этого хватит, чтобы оплатить их учебу в хороших университетах, когда они станут взрослыми. Люк обнаруживает, что, кроме коллекции китайского фарфора, практически ничего в доме Ланни не инвентаризовано. Поэтому он принимается за составление каталога предметов по мере их упаковки: описание вещи, догадка, где она могла быть приобретена, и имя того, кому она посылается. Он считает, что настанет день, когда этот каталог послужит для Ланни утешением; он даст ей возможность вспоминать давние приключения, не отягощая себя самими вещами.

Похоже, Ланор рада избавиться от всего этого. Работа отвлекает ее от мыслей о Джонатане, хотя и не целиком. Несколько раз Люк видел Ланни плачущей — то в ванной, то в кухне, пока она ждала, когда закипит вода для чая. Но в последнее время она перестала плакать и заметно повеселела, принявшись за работу по рассылке своей коллекции. Говорит, что у нее стало легче на душе, что она словно бы расплачивается за старые грехи. Однажды даже сказала, что надеется, что за это покаяние Бог простит ее и снимет с нее заклятие. Тогда она сможет состариться с Люком и они покинут этот мир вместе — ну, если не одновременно, то друг за другом. Ей не придется больше терпеть это бескрайнее одиночество. От таких разговоров о зависимости Ланни от колдовских манипуляций Люку не по себе. Однако обстоятельства таковы, что он понимает: не стоит слишком сомневаться в том, что кажется ему невероятным.

Ланни подкладывает конверт с письмом под мраморный бюст, и Люк заколачивает крышку деревянного ящика. В два часа дня придет курьер, а Люк успел упаковать только два бюста. Он надеялся к этому времени подготовить к отправке вещей пять–шесть. Нужно работать быстрее.

Люк кладет молоток на столик и вытирает пот со лба. Его взгляд падает на пачку непрочитанных писем. Сверху лежит пухлый конверт из Америки. Люк инстинктивно прищуривается и читает адрес. Письмо из офиса юриста из Бостона — того самого, который присматривает за домом Адера — точнее говоря, за склепом Адера. Люк быстро перебирает конверты. Он насчитывает семь писем с тем же обратным адресом. Ланни не вскрывала их уже около года. Люк разжимает губы и уже готов спросить Ланни об этом, когда та пробегает мимо с сумочкой через плечо и в спешке пытается найти ключ.

— Мне надо к парикмахеру, но я вернусь до прихода курьера. Что–нибудь купить на ланч для нас с тобой? Что бы ты хотел?

Люку ужасно нравится то, что Ланни живет обычной жизнью. Еще больше ему нравится то, как быстро она включила его в свою жизнь. Он в восторге от того, как им хорошо вместе. Ланни бросила курить, потому что он ее об этом попросил. У него не было сил смотреть, как она курит, хотя он прекрасно понимает, что никакого вреда своему здоровью она нанести не может. Ланни делится с ним абсолютно всем. Любимая кондитерская, любимый маршрут вечерней прогулки, старики, с которыми она болтает в парке. Люк рад что–то делать для нее, заботиться о ней, а она благодарна ему за каждое проявление заботы. Любит ли он ее? У него есть сомнения, очень большие сомнения в том, что любовь способна вспыхнуть так быстро — особенно если учесть, кто она такая и что ему рассказала. Но в то же время Люк испытывает радостное головокружение. Такого чувства у него не было с тех пор, как родились его дочки.

Ланни уходит. Люк снова поднимается наверх в поисках очередного предмета, отправляемого в музей. Нужно не забыть: с курьером должна разговаривать Ланни, а ему в это время нужно будет собираться на встречу. Он встречается с директором службы найма добровольцев международной благотворительной организации, которая отправляет врачей в горячие точки, лагеря беженцев и клиники для бездомных. Именно эта организация была последним местом работы Джонатана. Кто–то из этой организации связался с Ланни вскоре после их возвращения из Квебека. Этот человек разыскивал Джонатана. Оказывается, тот оставил им адрес Ланни для связи, но так и не вернулся, и они хотели бы узнать, где он. Ланни в первый момент не нашлась что ответить, но потом сказала, что она знает другого доктора, который готов поработать, пока находится в Париже. Люк с радостью думает о собеседовании. Он рад, что Ланни знает о том, что он расстроится, если его не примут на работу, и надеется, что его заржавевшего французского языка хватит для того, чтобы лечить иммигрантов из Гаити и Марокко.

Люк берет следующий предмет из коллекции Ланни — это большой ковер, который отправится в музей текстиля в Брюссель. Ковер скатан в рулон и прислонен к застекленному книжному шкафу, набитому всевозможными безделушками. Половина стекол сдвинута в сторону, и когда Люк пытается выровнять ковер по вертикали, из шкафа что–то выпадает.

Он наклоняется и поднимает с пола что–то, завернутое в замшевый лоскут. Люк осторожно разворачивает замшу — кто знает, может быть, внутри что–то хрупкое. Он обнаруживает крошечный металлический предмет. А точнее — кувшинчик размером с мизинец ребенка. Серебро потемнело от старости, но Люк видит, что вещица изящная, как ювелирное украшение. Дрожащими пальцами он вынимает из горловины кувшинчика длинную тонкую пробку, похожую на иглу. Она сухая.

Люк нюхает пустой сосуд. Его мысли бешено мечутся. Пусть содержимое высохло, но есть способы анализа осадка. Осадок можно отправить в лабораторию, где узнают ингредиенты эликсира и их пропорции. Вероятно, можно попробовать воспроизвести состав и путем проб и ошибок добиться успеха. Воссоздание эликсира означало бы, что Люк сможет жить с Ланни вечно. Она не останется одна. Безусловно, найдутся и другие люди, заинтересованные в бессмертии. Эликсир можно будет продавать за бешеные деньги, лить его на язык страждущих, так, как католические священники кладут облатку. А можно действовать в рамках полной благотворительности — много ли денег нужно для жизни? Взять — и отдать эликсир бессмертия большим ученым, пусть его изучают. Кто знает, какой импульс может это быть для науки и медицины? Состав, вызывающий регенерацию раненых тканей, мог совершить настоящую революцию в травматологии и хирургии.

Все может перемениться. И можно будет рассказать всему миру о положении Ланни.

И все же… Люк подозревает, что анализ осадка из серебряного кувшинчика может не дать никаких результатов. Есть вещества, которые противятся исследованию, их нельзя изучать при беспристрастном свете дня. Крошечную долю процента результатов нельзя будет ни объяснить, ни воспроизвести. В свое время, будучи студентом медицинского факультета, Люк слышал о нескольких гипотезах. Случалось, мудрый старый профессор в конце лекции что–то такое высказывал, или студенты шептались, выходя после вскрытия из анатомического театра. Есть физики и медики, которые без раздумий отмахиваются от подобных историй. Они готовы заставить вас поверить, что жизнь — это нечто механическое, что организм — не более чем система систем, вроде дома, что вы проживете больше, если будете есть это, пить то, следовать таким–то правилам… словно это — пожизненный рецепт. Подлатать заржавевшие трубы, укрепить каркас, будто ваше тело — всего лишь резервуар для сознания.

Но Люк знает: все не так просто. Даже если хирург возьмется что–то искать внутри Ланни… О, какой это будет кошмар для хирурга! Ее тело напичкают инструментами, а любые надрезы будут пытаться срастись. Словом, такой хирург не сможет найти, что в организме подопытной делает ее вечной. Ответа на этот вопрос не дадут ни анализы крови, ни биопсии, ни радиологическое сканирование. Точно так же можно было подвергнуть анализу содержимое сосуда, дать рецепт тысяче химиков, чтобы они воссоздали состав, но Люк уверен: никому не удастся создать точный дубликат. Внутри Ланни живет и действует некая сила. Люк это чувствует, но не имеет понятия, что это такое: духовная субстанция, магическая, химическая, энергетическая… Но одно он понимает четко: бессмертию Ланни, точно так же как вере и молитве, лучше будет в одиночестве, подальше от скептицизма и грубой силы разума. Ему кажется, что, если о ее истинной сущности станет известно всем и каждому, она может рассыпаться в прах или высохнуть, как роса под безжалостным солнцем. «Наверное, именно поэтому все остальные, о которых ему рассказывала Ланни, — Алехандро, Донателло и демоническая Тильда — никогда не светились на публике», — думает Люк.

Он вертит кувшинчик в пальцах, словно сигарету, а потом вдруг резко бросает его на пол и изо всех сил придавливает каблуком. Кувшинчик сплющивается легко, как бумажный. Люк подходит к окну, распахивает его и бросает кусочек металла так далеко, как только может, за соседние крыши. Он намеренно не следит за его полетом. И сразу же чувствует облегчение. Возможно, ему стоило поговорить с Ланни, прежде чем так поступать, но нет — он знает, что бы она сказала. Что сделано, то сделано.