За два дня до отъезда, около десяти часов вечера, когда Себастьян уже готовился лечь в постель, прозвенел колокольчик входных ворот. Кто-то дергал за веревочку. Себастьян выглянул в окно, пытаясь разглядеть позднего посетителя. Их оказалось двое, и в уличном сумраке опознать визитеров не представлялось возможным. Франц пришел спросить у хозяина, что ему надлежит предпринять.

— Пойди посмотри, — велел ему Себастьян, натягивая халат.

Граф последовал за слугой, который держал канделябр.

— Что вам угодно? — спросил Франц через окошечко в воротах.

— Видеть графа де Сен-Жермена.

Как только дверь оказалась открыта, перед хозяином и слугой предстала странная пара. Люди казались изможденными и бледными. Женщина явно была больна. Она с трудом стояла, опираясь на ворота.

— Что вы хотите от графа? — спросил Франц.

— Мое имя Вильгельм Кристиан Мюллер, ваша милость, — ответил ночной гость, обращаясь к хозяину, которого он заметил за спиной слуги. — Это вопрос жизни и смерти.

— В чем дело? — спросил Себастьян со ступеней лестницы.

— Я прошу христианского милосердия. Мы пришли из Стокерау.

Это в десяти лье к северу от Вены. Неужели они явились так поздно, потому что шли пешком?

— Что вы от меня хотите?

— Ваша милость, мы слышали, что вы весьма сведущи в медицине. Вы наша последняя надежда.

Бесполезно было спрашивать, где эти несчастные слышали подобное утверждение, или же пытаться его опровергнуть: они жили иллюзией. Казалось, женщина вот-вот потеряет сознание.

— Входите, — пригласил Себастьян.

Сен-Жермен спустился на несколько ступенек и внимательно посмотрел на женщину: она была худа и бледна как смерть. Себастьян сделал знак Францу, и тот открыл небольшую гостиную справа, ту самую, где когда-то Сен-Жермен принимал Данаю и впервые увидел своего сына. Франц зажег канделябр на шесть свечей. Себастьян предложил посетителям сесть.

— Чем больна ваша супруга? — спросил он позднего гостя.

Мужчина повернулся к жене. Женщина распахнула полы своего пальто, затем обнажила одну грудь, посиневшую, деформированную. Опухоль. Женщина поддерживала грудь рукой и неотрывно смотрела на Себастьяна. Граф наклонился, чтобы рассмотреть больной орган. Что бы сделал хирург? Он бы удалил грудь. Операция столь же жестокая, сколь и бессмысленная, зачастую не дающая никакого результата. Какое-то время Себастьян молчал.

— Вам нужен волшебник или святой целитель, — покачал он головой.

— Вы и есть волшебник, ваша милость, нам так сказали…

— Я отнюдь не волшебник. Всякий, кто утверждает, будто он волшебник, на самом деле просто шарлатан.

Посетители смотрели на него с нескрываемой мольбой.

— Подождите здесь, — поднимаясь, сказал Себастьян.

Ему было известно единственное средство. Огонь иоахимштальской земли разрушает ткани, следовательно, уничтожает и опухоли. Себастьян поднялся в свой кабинет, взял в руки ларчик, обитый свинцом, и квадратную пластинку асбеста. Затем спустился и попросил Франца принести из кухни большую деревянную ложку, салфетку, пустой кувшин и масло. Все это Сен-Жермен разложил на столе. Под неотрывными взглядами супружеской пары и удивленного Франца, который еще не подозревал о медицинских талантах своего хозяина, Себастьян согнул салфетку вдоль, чтобы сделать основу для припарки, и открыл ларец. Он взял оттуда несколько ложек земли и разложил на салфетке ровным слоем, как масло на куске хлеба. Затем вылил струйкой масло, разведя лекарство до консистенции теста, постоянно помешивая его деревянным черенком ложки. Во время приготовления мази Себастьян тщательно избегал всякого соприкосновения с массой. Закончив, он свернул салфетку и засунул ее в кувшин.

Посетители завороженно следили за его манипуляциями.

— Это самое действенное снадобье, какое мне известно, — произнес наконец Себастьян. — Каждый понедельник, среду и пятницу ваша супруга должна будет прикладывать салфетку к груди и держать в течение получаса. Затем ей нужно свернуть салфетку и вновь положить ее в кувшин с землей, как я только что сделал. Потом она тщательно промоет грудь чистой водой с мылом. Делать это придется в течение пяти недель.

— Ту же самую примочку? — переспросила женщина.

— Да. Ее силы хватит навечно. Она всех нас переживет. Если упадет хотя бы кусочек массы, тотчас же соберите его ложкой и вновь положите на примочку. А если паста засохнет, разведите ее опять до тестообразного состояния при помощи масла, как это сделал я. После каждой процедуры убирайте кувшин в самое темное и прохладное место в вашем доме.

— Что это за масло? — спросил мужчина.

— Подойдет любое растительное. Лучше всего использовать льняное.

И, повернувшись к женщине:

— Во время периода лечения, мадам, ваша кожа будет иссушена и останется сухой еще несколько недель после процедур. Такую цену нужно заплатить за то, чтобы излечиться от вашей болезни. Сообщайте мне о вашем состоянии, ведь вы знаете мой адрес.

Женщина кивнула.

Мюллер и его жена помолчали.

— Сколько я вам должен, монсеньор? — спросил мужчина.

— Ничего, — улыбнулся Себастьян. — Это невозможно оплатить. Не я делал эту землю. Ее создал Господь.

— Ваша милость, — растерянно пробормотал Мюллер, — я не могу…

— Настаивая на оплате, вы оскорбляете меня, сударь. Я не намерен торговать силами природы.

Себастьян поднялся. Мюллер схватил его руку, собираясь поцеловать. Себастьян отнял ее и покачал головой.

— Нет, идите. Не говорите никому об этом. Исцеление вашей супруги, если оно произойдет, будет мне наградой.

Сделав остановки в Кёльне и Экс-ла-Шапеле, Себастьян прибыл наконец в Брюссель. Перемены во внешности сделали его неузнаваемым: он отрастил бороду, она спускалась почти до середины груди.

Похоже, в доме барона Боэма, великого магистра Брюссельской ложи тамплиеров «Строгого устава», царило невероятное оживление. Когда там появился Себастьян, слуга даже не успел объявить о его прибытии. Из-за двери доносились громкие голоса. Внезапно обе ее створки распахнулись, и из гостиной вышли трое разгневанных мужчин. Их весьма удивил вид бородатого типа, который опирался на палку с золотым наконечником, выполненным в виде головы дракона с рубиновыми глазами. На их манеры, далекие от правил учтивости, визитер взирал с видимым неодобрением. Некоторое время мужчины молча стояли лицом к лицу с незнакомцем, не зная, что сказать. Другие люди, находящиеся в гостиной, наблюдали эту сцену на расстоянии.

— Господа, — наконец произнес незнакомец. — Предполагается, что вы обязаны нести в мир отблеск духовной гармонии, вы же навязываете ему зрелище земных страстей во всем их смятении и хаосе. Не соблаговолите ли вернуться в гостиную?

На мгновение мужчины застыли в растерянности, с одной стороны, отдавая должное природной властности своего собеседника, с другой — задавая себе вопрос, почему они обязаны слушаться этого незнакомца.

— Позвольте узнать, сударь, кто вы такой? — спросил один из них.

— Вы попросили моего содействия, барон. Я граф Вельдон.

Барон Боэм сразу понял, что имеет дело с Сен-Жерменом, но никак не показал, что знаком с посетителем.

— Я принц де Мерод. Вы наш верховный магистр? — поинтересовался один из тамплиеров, человек очень тучный, высокомерного вида, который, похоже, отличался весьма желчным нравом.

Себастьян сделал вывод, что заседание не являлось официальным, поскольку никто из присутствующих не был одет подобающим образом.

— Наш «верховный магистр» — это дух гармонии, — ответил Сен-Жермен. — Он повсюду, и среди нас тоже, если мы захотим его принять. Я всего лишь великий магистр высшего круга Общества друзей, частью которого является и присутствующий здесь орден, значит, я тамплиер.

Это заявление произвело надлежащий эффект.

Барон Боэм попросил собратьев продолжить дебаты. Успокоившиеся или, напротив, приведенные в замешательство появлением незнакомца, тамплиеры потянулись обратно в салон. Когда все вновь расселись вокруг большого стола, Боэм объяснил специально для графа Вельдона, что разногласие, послужившее причиной спора, касалось целей ордена. По мнению некоторых членов, эта цель — поддержка и защита друг друга. Другие полагают, что их организация предназначена для того, чтобы помочь избавиться от гнетущей опеки церкви, пусть даже и реформированной. Наконец, некоторые члены раздражены тем, что приходится выносить немецкий диктат, поскольку основы такой строжайшей зависимости были заложены еще в Мюнстере, и все обеспокоены полицейскими придирками, с которыми сталкиваются все чаще, возможно, из-за доносов церковников.

Боэм попросил графа Вельдона высказать свое мнение.

— Наши общества, — ответил Себастьян, — задуманы, чтобы проявить благородство духа, а не благородство крови. Когда происходит единение того и другого, что ж, можно себя с этим только поздравить. Но само по себе рождение не гарантирует возвышения духа. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть вокруг.

Граф почти физически ощутил взрыв эмоций, которые вызвало его заявление у присутствующих здесь аристократов. Наверняка каждый из них искренне считал себя центром вселенной.

— Что вы хотите этим сказать? — высокомерно осведомился принц де Мерод.

— Что материальная власть сбивает с толку умы, сударь. Разумеется, речь идет об умах слабых и неразвитых. Грекам было прекрасно известно это помутнение разума, причиной которого становилась власть, и происходит это из-за разрыва с реальностью. Они называли это hubris. Никто так не уязвим, как человек, которому кажется, будто ему улыбнулась фортуна. Так, сделавшись русским царем, герцог Петр Гольштейн-Готторпский стал вести себя словно буйнопомешанный и в результате не продержался на престоле и шести месяцев.

— Нетрудно критиковать монархов, с которыми лично не знаком, — иронично заметил герцог.

— Я провел некоторое время в Ораниенбаумском замке по приглашению этого императора, и каждое утро по его просьбе мы беседовали о методах его правления, — сухо заметил Вельдон.

Спорщики прикусили языки. Барон Боэм покраснел.

— Каковы были его ошибки? — спросил один из рыцарей.

— Отрыв от реальности и непомерное тщеславие. Впрочем, эти два качества неразрывно связаны, — продолжал Себастьян. — Он не знал страны, которой собирался управлять, и, следовательно, ненавидел ее. Он недооценил силы, которым бросил вызов, — дворянство, армию, духовенство, предпринимал меры преждевременные, жесткие, безрассудные. Как всякая жестокость, его тирания была лишь признаком слабости.

— Этот человек слишком рано получил власть, — возразил один из тамплиеров. — Ему просто не хватило опыта. Вы можете привести еще какой-нибудь пример?

— Людовик Пятнадцатый, — ответил Вельдон.

— Вы и с ним были знакомы? — усмехнулся собеседник.

— Да, собрат. Я гостил у него в замке Шамбор.

— Там гостили многие.

— Причины моего пребывания в Шамборе и Версале были иными, — ответил Вельдон, нисколько не раздражаясь на подобную дерзость. — Король доверил мне секретную дипломатическую миссию огромной важности.

— Но кто же вы, сударь? — удивленно спросил спорщик.

— Тот, кто знает, о чем он говорит.

Принц Мерод несколько мгновений молча рассматривал Вельдона.

— Только один человек способен на такие доблести: граф де Сен-Жермен.

Вельдон мысленно усмехнулся.

— Любой просвещенный человек неизбежно распространяет свет своих познаний, даже монархи не являются исключением, — ответил он.

— Так что же вы ставите в вину Людовику Пятнадцатому? — не унимался спорщик.

— То, что ему как раз не хватило властности, собрат, и он не сумел подчинить своей воле министров, прежде всего Шуазеля.

— Почему вы полагаете, что ему не хватило властности?

— Потому что, будучи христианином, он позволил себя запугать священникам, которые упрекали короля в том, что он имеет любовниц. Людовик так боялся попасть в ад, что первая же встречная сутана вызывала у него тревогу.

Собеседник собирался было что-то ответить, но тут вмешался Боэм:

— Довольно, собрат, вы же видите сами, граф Вельдон человек опытный и хочет быть нам полезным.

— Все, что я хотел вам сказать, — вновь заговорил Себастьян, — то, что благородство по крови всего лишь некоторое преимущество, но никак не привилегия. Если вы по-прежнему будете рассматривать орден тамплиеров «Строгого устава» как кружок аристократов, вы обречете его на поражение. Ибо особенность дворянства — истреблять друг друга во имя славы и чести, и пройдет немного времени, как половина из вас погибнет на кровавых дуэлях. Вам же предназначена великая судьба, она сулит вам более долгую жизнь.

Эти слова прозвучали торжественно, как пророчество. Кто-то недоверчиво покачал головой, кто-то был смущен или растерян, кто-то усмотрел в этом некую логическую ошибку.

— Именно по этой причине вы и восстаете против Мюнстерской ложи? — поинтересовался Себастьян.

— Какого черта мы должны подчиняться немецкому диктату? — возмутился принц де Мерод.

— Это отнюдь не немецкий диктат, это диктат разума. Братство просвещенных умов универсально. Оно содействует гармонии и миру, — возразил Вельдон.

— Но у нас теперь постоянные трения с полицией, которая считает нас иностранными шпионами! — возмутился тамплиер.

— Этому есть объяснения, — вмешался Боэм. — Правила нашего отделения ложи предписывают соблюдение строжайшей тайны. А многие из нас это правило нарушили и обратили на себя внимание недоброжелателей. Разумеется, полиция встревожена. Я требую, чтобы отныне никто открыто не интересовался, принадлежит ли человек к нашему ордену. Я прошу также, чтобы никто больше не хвастался и не кичился своей принадлежностью к нему.

— Почему нас так ненавидят иезуиты? — спросил один из рыцарей.

— Потому что они мнят себя чем-то вроде Ватиканской полиции, а нас подозревают в том, что мы преследуем разрушительные цели, что мы желаем ослабить влияние Рима на верующих, — объяснил Вельдон. — Они убеждены, что только у них есть право на истину, а изучение природы — такая же суровая ошибка, как та, которую совершил Адам, когда вкусил плод от древа познания. Это противоречит нашей философии. Для всех представляется очевидным, что принадлежность к христианству не помешала монархам развязывать войны, которых дипломаты сумели бы избежать. Во имя веры пролились реки крови.

— Вы вообще отрицаете право на жестокость? — высокомерно спросил принц де Мерод.

— Только когда не осталось других средств и есть абсолютная уверенность в успехе.

— Вы можете привести пример?

— Разумеется. Устранение российского царя Петра Третьего, который намеревался перед самым своим концом объявить войну Дании, чтобы завладеть Шлезвигом, полученным этой страной на законных основаниях. Русский царь не должен воевать ради интересов Гольштейн-Готторпов. Но это лишь одна из причин его устранения.

— Реформатская церковь нам подходит больше? — поинтересовался другой тамплиер.

— Похоже, она отличается большей веротерпимостью, но давайте не будем обманываться. Согласиться на чье-то влияние, кроме своего собственного, она не готова, так же как и Римская церковь. Вообще-то всякая власть в этом мире желает считаться абсолютной и не колеблясь согласится на все, лишь бы восстановить или упрочить свое влияние. Вот почему нам так необходимы дисциплина и осторожность.

— Но разве вы не враждебны всякой религии?

— Вовсе нет. Очень многие религиозные деятели разделяют наши идеалы. Я приведу в пример мэтра Экхарта, который прилагал все силы, чтобы донести божественный свет до человеческого сердца, проповедуя, что человек существует лишь при условии, что путем самоотречения стремится к божественному.

Последовало молчание.

— Именно познание лежит в основе истинной алхимии, — продолжил Вельдон. — Это движущая сила всякого превращения.

— Но вы, должно быть, сам граф Сен-Жермен! — воскликнул принц де Мерод. — Только он мог бы вести дискуссию, в которой объединились бы алхимия и вера.

— Мое имя не имеет значения, — ответил Вельдон. — Важно, чтобы вы не подвергали религию гонениям. Дружба с духовным лицом вам может оказаться полезнее, чем протекция какого-нибудь принца. Попытайтесь поддерживать такую дружбу.

— Насколько мне помнится, — подвел черту Боэм, — каждый из присутствующих здесь рыцарей давал клятву способствовать влиянию этого ордена. Я прошу, чтобы нынешние дебаты не стали достоянием гласности.

Он повернулся к Вельдону.

— Наша цель — просвещение, господа тамплиеры, — объявил Себастьян.

Рыцари склонили головы в знак согласия, и собрание было завершено.

Боэм горячо поблагодарил Вельдона, все члены, включая рьяных спорщиков, пожали ему руку и разошлись.

Пробило полночь.

Всем показалась, что ночь какая-то особенно темная.

Эти аристократы походили скорее на неугомонных подростков или офицеров на пирушке, чем на ответственных взрослых людей.