СУДЬЯ ХАРБОТТЛ
Пролог
На этой папке доктор Гесселиус начертал всего лишь два слова: «Отчет Хармэна», со ссылкой на свое выдающееся эссе «Внутреннее восприятие и условия его обнаружения».
Эта ссылка на том I, раздел 317, примечание Z. Итак, примечание, на которое он ссылается, гласит: «Существуют два отчета о любопытном деле достопочтенного судьи Харботтла. Один в июне 1805 года прислала мне миссис Триммер с водного курорта Танбридж-Уэллс; другой, намного позже, Энтони Хармэн, эсквайр. Я решительно предпочитаю первый из них, прежде всего потому, что он более подробный и детализированный и написан, как мне кажется, с большей осмотрительностью и знанием дела, и, далее, потому, что письма от доктора Хэдстоуна, которые туда включены, представляют это дело как в высшей степени важное для правильного восприятия сути происшедшего. Из всех получивших огласку случаев, с какими я когда-либо сталкивался в моей практике, этот наилучшим образом раскрывал внутреннее восприятие. В нем присутствовал также феномен, частое повторение которого как бы указывает на определенный закон разрешения подобных необычных обстоятельств, другими словами, демонстрирует некую, я бы сказал, заразительность вторжения тонкого мира, доступного лишь для внутреннего ока, в область сугубо материальную. Как только некое видение укореняется в одном пациенте, возросшая энергия этого видения начинает действовать — более или менее ощутимо — на других. Внутренний взор открылся у девочки, следом — у ее матери, миссис Пайнвэк, и та же ситуация способствовала открытию как внутреннего зрения, так и слуха у судомойки. Последующие видения — результат закона, объясненного в томе II, разделы 17—49. Как мы видим в разделе 37, ассоциации, вызванные единовременно, в зависимости от ситуации объединяются или воссоединяются в душе человека на определенный период. Его максимумисчисляется сутками, минимум — ничтожной долей секунды. Мы видим наглядное проявление этого принципа в определенных случаях лунатизма, эпилепсии, каталепсии и маний особого болезненного характера, не сопряженных, впрочем, с неспособностью к делам».
Выписку из истории болезни судьи Харботтла, сделанную миссис Триммер в Танбридж-Уэллсе, по мнению доктора Гесселиуса, из двух лучшую, я не смог обнаружить среди бумаг последнего. В секретере я нашел записку, из которой следовало, что «Отчет об истории болезни судьи Харботтла», написанный миссис Триммер, отдан доктору Ф. Гейне. Я, соответственно, обратился к этому ученому и компетентному джентльмену, который вместе с ответным письмом, полным смятения и сожалений по поводу возможной пропажи «бесценной рукописи», переслал мне записку в несколько строчек, написанную много позже доктором Гесселиусом и полностью оправдывавшую доктора Гейне, поскольку она подтверждала благополучное возвращение бумаг. Таким образом, в сборник вошло одно лишь повествование мистера Хармэна. Позже доктор Гесселиус в другом месте своих записок, на которые я уже ссылался, говорит: «Что касается фактической (немедицинской) стороны дела, рассказ мистера Хармэна точно соответствует тому, что предоставлено миссис Триммер». Строго научный взгляд на произошедшее вряд ли заинтересует широкого читателя. Исходя из этого, мне, вероятно, следовало, будь у меня даже оба документа на выбор, предпочесть бумаги мистера Хармэна — которые полностью приводятся на последующих страницах.
Глава I
Дом судьи
Тридцать лет назад один старик, которому я поквартально платил небольшую ренту за кое-какую собственность, пришел за ней в очередной раз. Этот сухощавый, грустный, тихий человек знавал лучшие дни и был безукоризненно честен. Нельзя вообразить более добросовестного рассказчика историй о привидениях.
Одну из них, хотя с явной неохотой, он и поведал мне. Разговорился он, пытаясь объяснить то, чего сам я не заметил бы: он посетил меня за два дня до окончания недели, следующей за точным днем уплаты, чего обычно не делал. Свой поступок он объяснил внезапным решением съехать с квартиры, из-за чего возникла необходимость уплатить за нее чуть раньше оговоренного срока.
Квартировал он на одной из темных улиц Вестминстера, в просторном старом доме, очень теплом, обшитом сверху донизу панелями, со множеством окон, что было отнюдь не лишним, учитывая их толстые переплеты и малюсенькие стекла.
Этот дом, судя по карточкам в его окнах, предлагался к продаже или в аренду. Но никто, по-видимому, не обращал на него внимания.
Хозяйкой там была худая вдова в черных, выцветших шелках, весьма неразговорчивая, с большими, неподвижно-настороженными глазами, которые, казалось, глядя вам в лицо, читают все, что вы могли бы увидеть в темных комнатах и коридорах, по которым прошли. В своем распоряжении она имела одну-единственную служанку, выполнявшую все необходимые работы. Мой бедный друг снял комнаты в этом доме по причине их крайней дешевизны. Он прожил там почти год, не испытывая никаких неудобств, и был единственным квартиросъемщиком, платившим за свое жилье. Обитал он в двух комнатах: в гостиной и в спальне, из которой была дверь в чулан, где хранились под замком его книги и бумаги.
В одну из последних ночей ему не спалось, и он, проворочавшись в постели, зажег свечу и стал читать, перед этим, как обычно, заперши входную дверь. Почитав какое-то время, он отложил книгу в сторону. Старые часы на верхней площадке лестницы пробили один раз, и тут он увидел, к своему ужасу, что дверь чулана, которую он считал запертой, бесшумно отворилась и худощавый смуглый мужчина, лет пятидесяти, зловещею облика, одетый в траурное платье весьма старомодного покроя, вроде тех костюмов, что мы видим у Хогарта , вошел на цыпочках в комнату. За ним проследовал мужчина постарше, тучный, в цинготных пятнах. Его черты, застывшие как у трупа, несли в себе жуткий отпечаток похотливости и злодейства.
На этом старике был цветастый шелковый халат с оборками, на пальце — золотое кольцо, а на голове — бархатный берет наподобие тех, что во времена пудреных париков обычно носили богачи. В руке с кольцом, обхваченной гофрированной манжетой, ужасный старик держал веревочную петлю.
Две эти фигуры пересекли комнату по диагонали, пройдя от чуланной двери в дальнем конце комнаты, слева от окна, мимо изножья кровати к ведущей в коридор двери, справа, недалеко от изголовья.
Мой собеседник не стал описывать, что он почувствовал, когда эти фигуры прошли так близко от него, отметив лишь, что не только не станет больше спать в этой комнате, но что никакие сокровища мира не заставят его снова войти в эту комнату в одиночку, даже при свете дня. Утром он обнаружил, что обе двери — и та, что ведет в чулан, и другая, ведущая в коридор, — крепко заперты, какими он и оставил их перед тем, как лечь спать.
Отвечая на мой вопрос, он заявил, что якобы ни один из них не ощутил его присутствия. Они отнюдь не скользили, а ходили, как это делают живые люди, хотя совершенно бесшумно, и он почувствовал, как задрожал пол, когда они прошли по комнате. Я не стал больше задавать вопросов, поскольку мой собеседник явно страдал, говоря о своих видениях.
Однако в его описании были некоторые странные и настолько удивительные совпадения, что они побудили меня в тот же день отправить одному старинному приятелю, жившему тогда в отдаленном уголке Англии, письменный запрос о сведениях, которые, как я знал, он мог мне предоставить. Сам он не раз обращал мое внимание на тот старый дом и рассказывал мне, хотя и очень коротко, странную историю, которую я просил его теперь изложить более подробно.
Ответ приятеля удовлетворил меня, и следующие страницы передают его содержание.
В твоем послании (писал он) высказано желание узнать некоторые подробно ста о последних годах жизни мистера Харботтла, одного из судей гражданского суда . Ты, конечно, имеешь в виду те необычные происшествия, которые надолго сделали этот период его жизни темой для «зимних сказок» и метафизических спекуляций. Что касается этих загадочных подробностей, то мне довелось узнать о них, быть может, больше, чем кому бы то ни было из живущих ныне.
В последний раз я осмотрел старый фамильный особняк больше тридцати лет назад, когда вновь посетил Лондон. За годы, которые прошли с тех пор, перестройка, с ее предварительными разрушениями, как я слышал, чудесным образом изменила район Вестминстера, в котором он находился. Будь я вполне уверен, что этот дом снесен, я легко назвал бы улицу, на которой он стоял. Однако то, что я должен сказать, похоже, не повысит его доходности, и, поскольку я боюсь навлечь на себя неприятности, предпочитаю хранить молчание по этому поводу.
Я не могу сказать, сколько лет было дому. Люди говорили, что он построен Роджером Харботтлом, турецким купцом, в правление короля Якова I . Я не слишком разбираюсь в таких вопросах, но поскольку я побывал в доме, пусть заброшенном и безлюдном, то могу в общих чертах рассказать, как он выглядел. Сложенный из темно-красного кирпича, с дверью и окнами, облицованными пожелтевшим от времени камнем, он отступал на несколько футов вглубь от линии, образованной другими домами улицы. Затейливо-вычурные чугунные перила вдоль широкого крыльца приглашали вас подняться к входной двери, где под цепочкой ламп, среди завитков и переплетенных листьев, были прилажены два огромных огнетушителя, похожих на конические колпаки фей, в которые лакеи в старые времена втыкали свои факелы, высаживая важных людей из портшезов или карет в прихожую или на ступени портала — кого как. В этой прихожей, до потолка облицованной панелями, есть большой камин. Две или три двери с каждой стороны прихожей открываются в комнаты, отделанные в старинном, пышном стиле. Окна в них высокие, с множеством мелких стекол. Пройдя под аркой в глубине прихожей, вы ступаете на широкую массивную лестницу-«колодец». Есть там и черный ход. Здание внушительное и недостаточно освещенное, во всяком случае для своих масштабов, по сравнению с современными домами. Задолго до того дня, когда я его осматривал, оно считалось непригодным для жилья и, кроме того, имело мрачную репутацию дома с привидениями. Нити паутины вились от потолка и заполоняли углы карнизов. Повсюду лежал толстый слой пыли.
Впервые я посетил этот дом в 1808 году, еще мальчиком, вместе с моим отцом. Мне было около двенадцати лет, а это очень впечатлительный возраст. С благоговейным трепетом смотрел я по сторонам. Я был здесь, в самом центре той сцены, где разыгрались ужасные события, рассказы о которых я с замиранием сердца слушал у родного очага.
Мой отец был старым холостяком лет под шестьдесят, когда женился. Будучи ребенком, он по меньшей мере раз двенадцать видел судью Харботтла председательствующим в мантии и парике — до его смерти, которая последовала в 1748 году. Внешность судьи неприятно поразила не только воображение отца, она подействовала ему на нервы.
Судье в то время было лет шестьдесят семь. Он имел огромное лицо багрового цвета, большой прыщавый нос, свирепые глаза и грубый жесткий рот. Мой отец, который в то время был юн, считал, что это самое впечатляющее лицо, какое он когда-либо видел. Само строение, лепка лба свидетельствовали о силе ума. Голос, громкий и резкий, придавал сарказму — обычному его оружию в ходе судебного заседания — еще бо́льшую силу.
Этот старый джентльмен считался едва ли не самым большим негодяем в Англии. Даже во время суда он постоянно выказывал свое презрение к чьим бы то ни было суждениям. Говорили, что судебные дела он решал по своему усмотрению, вопреки защитникам, обвинителям, властям и даже присяжным, с помощью своеобразного сочетания лести, принуждения и мистификаций, что так или иначе сбивало с толку и ломало сопротивление. Сам он, как ни странно, не совершал ничего предосудительного: для этого он был слишком хитрым. Тем не менее он имел репутацию опасного и недобросовестного судьи, но репутация эта ничуть его не трогала. Как, впрочем, и тех приятелей, с которыми он делил часы досуга.
Глава II
Мистер Питерс
Как-то вечером, во время судебной сессии 1746 года, этот старый судья отправился в своем экипаже в палату лордов, чтобы дождаться в одной из ее комнат результатов голосования, в которых были заинтересованы и он, и вся судейская коллегия.
Голосование закончилось, и судья совсем уж было собрался отправиться в экипаже к своему дому, который был поблизости, но ночь была такой теплой и сухой, что он изменил свое решение, предпочтя пешую прогулку. Высадившись с двумя лакеями — у каждого в руке было по факелу, — он отправил экипаж пустым. Страдающий подагрой судья шел весьма осторожно, не спеша. Ему потребовалось изрядное время, чтобы преодолеть две-три улицы на пути к своему дому.
На одной из этих узких улиц, состоящих из высоких домов, совершенно безмолвных в этот час, он постепенно догнал какого-то старого, одинокого джентльмена.
На нем было зеленое, бутылочного цвета пальто с капюшоном и большими керамическими пуговицами, широкополая шляпа с низкой тульей, из-под которой выбивались напудренные локоны большого парика. Сильно сутулясь и приволакивая подгибающиеся ноги, старик болезненно ковылял, опираясь на клюку. Когда судья поравнялся с ним, к его тучной фигуре вдруг потянулась немощная рука незнакомца.
— Прошу прощения, сэр, — произнес он дребезжащим голосом.
Мистер Харботтл заметил, что мужчина одет был совсем не бедно и что манеры его отличались благородством.
Судья остановился и резким, властным тоном осведомился:
— Итак, сэр, чем могу вам служить?
— Не подскажете, как пройти к дому судьи Харботтла? У меня сведения чрезвычайной важности, которые я должен ему сообщить.
— Вы можете сообщить их при свидетелях? — спросил Харботтл.
— Ни в коем случае, это только для его ушей, — дрожащим голосом, но убежденно заявил старик.
— Если это так, сэр, вам придется всего лишь пройти со мной несколько шагов, чтобы дойти до моего дома и поговорить частным образом, поскольку судья Харботтл — это я.
Немощный джентльмен в белом парике весьма охотно согласился на это приглашение и через минуту стоял в приемном кабинете, как это тогда называлось, в доме судьи Харботтла, tête-à-tête с этим расчетливым и опасным чиновником.
Ему пришлось присесть, поскольку он совсем выбился из сил и какое-то время не мог говорить, затем у него начался приступ кашля, после которого он стал задыхаться. Так прошло две или три минуты, в течение которых судья сбросил на кресло свой короткий плащ и треуголку.
Почтенный пешеход в белом парике вскоре смог заговорить. Некоторое время они беседовали за закрытыми дверьми.
В доме были гости. Их смех, голоса мужчин, а затем и женский голос, поющий под клавесин, слышны были в приемной за лестницей: в ту ночь старый судья Харботтл устроил одно из своих сомнительных развлечений, от которых у людей из порядочного общества волосы встали бы дыбом.
Этот старый джентльмен в напудренном белом парике, который ниспадал и покоился на его сутулых плечах, должно быть, сказал нечто очень сильно заинтересовавшее судью, поскольку тот вряд ли так просто пожертвовал бы десятью минутами с лишком ради переговоров, отрывавших его от знатной пирушки, доставлявшей ему высшее наслаждение, на которой он был предводителем, признанным королем.
Лакей, который проводил пожилого джентльмена, заметил, что багровое лицо судьи и все прыщи на нем потускнели до желтизны и что в его поведении сквозила обеспокоенность, когда он пожелал незнакомцу спокойной ночи. Слуга понял, что беседа была серьезная и важная и что судья напуган.
Вместо того чтобы отдаться скандально-бурному веселью, быстро поднявшись наверх к вульгарной богохульствующей компании и огромному китайскому кубку с пуншем — точно из такого же бывший епископ Лондона, душа-человек, крестил когда-то деда судьи , а теперь он, весь увешанный завитками лимонных корочек, так и звенел краями, задеваемый серебряными половниками, — вместо того, повторяю, чтобы проковылять наверх по большой лестнице в свою пещеру, полную чар Цирцеи , он стоял, уткнувшись своим большим носом в оконное стекло, следя за продвижением ничтожного старика, который цепко хватался за чугунные перила, спускаясь к тротуару осторожными шажками.
Не прошло и минуты, как закрылась входная дверь, а старый судья уж был в прихожей и лихорадочно выкрикивал распоряжения, подхлестывая слуг такими терпкими ругательствами, какие в наши дни позволяют себе разве что старые полковники в минуты возбуждения, притопывая порой своей ножищей и тряся в воздухе крепко сжатым кулаком. Он велел лакею перехватить старика в белом парике и предложить ему в качестве защиты свое сопровождение вплоть до дома, и ни в коем случае не возвращаться, не разузнав, где тот остановился и кто он такой.
— Кроме того, братец, если ты подведешь меня в этом деле, то сегодня же вечером отдашь мне свою ливрею!
Верный лакей выскочил наружу и, стуча тяжелой тростью, слетел вниз по ступеням и окинул взглядом оба конца улицы в поисках так легко узнаваемой одинокой фигуры.
Что с ним было дальше, я пока не буду тебе рассказывать.
В комнате с помпезными панелями, где судье пришлось побеседовать со стариком, последний рассказал ему очень странную историю. Возможно, он был заговорщиком, быть может, сумасшедшим, но могло быть и так, что он говорил без обиняков и правдиво.
Оставшись с мистером судьей Харботтлом наедине, старый джентльмен разволновался. Он сказал:
— Возможно, вы не слыхали, милорд, но в тюрьме Шрусбери есть некий узник по имени Льюис Пайнвэк, бакалейщик, обвиненный в подделке векселя на сто двадцать фунтов стерлингов.
— Вот как? — удивился судья, отлично зная, о ком идет речь.
— Да, милорд, — сказал старик.
— В таком случае вам лучше не говорить ничего такого, что могло бы повлиять на это дело. Если скажете, я, между прочим, посажу вас, поскольку им занимаюсь именно я! — сказал судья зловещим тоном. Вид у него был угрожающим.
— Я не собираюсь делать ничего подобного, милорд; я ничего не знаю о нем и о его деле и знать не хочу. Но мне стало известно некое обстоятельство, которое вам следует хорошенько обдумать.
— И что это за обстоятельство? — поинтересовался судья. — Сэр, я спешу и прошу вас поторопиться.
— Мне стало известно, милорд, что создается тайный трибунал, целью которого является учет поведения судей, и прежде всего вашегоповедения, милорд: это коварный заговор.
— И кто же заговорщики? — требовательно спросил судья.
— Я не знаю еще ни единого имени. Но я знаю сам факт, милорд, и это совершенно достоверно.
— Вы, сэр, предстанете перед Тайным советом , — заявил судья.
— Как раз этого я и хочу больше всего, милорд, но только не в ближайшие два дня.
— А что так?
— Как я сообщил вашей светлости, у меня нет еще ни одного имени, но через два или три дня я жду список с главными заговорщиками, а также другие документы, связанные с заговором.
— Вы только что говорили о двух днях.
— Примерно так, милорд.
— Это заговор якобитов?
— По главной сути, я думаю, да, милорд.
— Что ж, в таком случае он политический, а я не занимаюсь и не хочу заниматься государственными преступниками. Следовательно, это меня не касается.
— Насколько я могу судить, милорд, среди них есть те, кто желает лично рассчитаться с некоторыми судьями.
— Как они называют свою группу?
— Высший апелляционный суд, милорд.
— Кто вы, сэр? Ваше имя?
— Хью Питерс, милорд.
— Должно быть, это имя вига?
— Так и есть, милорд.
— Где вы обитаете, мистер Питерс?
— На улице Темзы, милорд, напротив вывески «Три короля», через дорогу от нее.
— «Три короля»? Берегитесь, чтобы одного из них для вас не стало бы многовато, мистер Питерс! Как дошли вы, благородный виг, до посвящения в якобитский заговор? Ответьте мне на это.
— Милорд, человека, в котором я принимаю участие, заманили туда, и он, напугавшись неожиданным коварством их планов, решился сообщить о них властям.
— Его решение мудрое, сэр. Что он сообщает о лицах? Кто участвует в заговоре? Он их знает?
— Только двоих, милорд, но через пару дней его представят в клубе и тогда у него будет список и более точные сведения об их планах и, сверх того, об их клятвах, месте и времени собраний. Со всем этим он хочет познакомиться, прежде чем у них появятся какие-либо подозрения о его намерениях. И, получив эти сведения, к кому, по-вашему, милорд, скорее всего он отправится?
— Прямиком к королевскому министру юстиции. Но вы, сэр, говорите, что это касается, в частности, меня? Как насчет этого узника, Льюиса Пайнвэка? Он — один из них?
— Не могу сказать, милорд, но в силу некоторых причин думается, что вашей светлости не следует им заниматься. Так как есть опасения, что это сократит ваши дни.
— Насколько я понимаю, мистер Питерс, это дело весьма сильно попахивает кровью и государственной изменой. Королевский министр юстиции решит, что с этим делать. Когда я увижу вас опять, сэр?
— Если вы, милорд, позволите мне откланяться, то завтра — до или по окончании судебного заседания вашей светлости. Я хотел бы прийти и сообщить вашей светлости, что произойдет к тому времени.
— Сделайте это, мистер Питерс, завтра в девять часов утра. И смотрите, сэр, без фокусов в этом деле, если будете шутки со мной шутить, я, сэр, арестую вас!
— Вам не нужно опасаться фокусов с моей стороны, милорд. Если бы я не хотел оказать вам услуги и оправдаться в собственных глазах, я никогда бы не проделал весь этот путь, чтобы поговорить с вашей светлостью.
— Хочу верить вам, мистер Питерс, хочу вам верить, сэр.
И на этом они расстались.
«Либо он размалевал себе лицо, либо смертельно болен», — подумал старый судья.
Когда старик повернулся, чтобы покинуть комнату, и низко поклонился, свет упал ему на лицо так, что черты его лучше обозначились, и судье они показались неестественно бледными.
— Черт его дери! — ругнулся судья, когда тот стал спускаться по ступеням. — Он едва не испортил мне ужин.
Но если и так — никто, за исключением самого судьи, этого не заметил и, на чей-нибудь посторонний взгляд, все шло своим чередом.
Глава III
Льюис Пайнвэк
Тем временем лакей, посланный в погоню за мистером Питерсом, быстро догнал этого немощного джентльмена. Услышав звук приближающихся шагов, старик остановился, но вся его озабоченность, казалось, вмиг исчезла, когда он узнал слугу. Он с благодарностью принял предложенную помощь, опершись своей дрожащей рукой на руку слуги. Однако, пройдя немного, старик вдруг остановился и произнес:
— Боже мой! Что это я делаю, я же уронил ее! Вы слышали, как она упала? Боюсь, мои глаза мне не помогут, да я и не смогу так низко согнуться, но если вы посмотрите, то половина — ваша. Это гинея, я нес ее в перчатке.
Улица была молчалива и пустынна. Лакей едва присел на корточки и начал обследовать тротуар в том месте, на которое указал старик, как мистер Питерс, который казался таким дряхлым и дышал с таким трудом, нанес ему сверху сильный удар чем-то тяжелым по затылку, затем еще один и, оставив бесчувственное тело истекать кровью в сточной канаве, очень быстро побежал по переулку направо и исчез.
Когда часом позже ночной сторож доставил ливрейного лакея — все еще оглушенного, окровавленного — в дом судьи, тот обругал своего слугу, не стесняясь в выражениях. Судья Харботтл честил его пьяницей, угрожал обвинением в получении взятки за измену своему хозяину и взбадривал перспективой широкой улицы, ведущей от Олд-Бейли до Тайберна , где его выпорют на глазах у публики.
Несмотря на всю свою демонстративную ругань, судья был доволен. Старик оказался переодетым «свидетелем», или разбойником, которого, несомненно, наняли, чтобы напугать его. И уловка эта провалилась.
Ни «апелляционный суд», как определил его этот якобы Хью Питерс, ни санкционированное им политическое убийство не годились для того, чтобы «вздернуть» такого достопочтенного законника, как судья Харботтл. Сей насмешливый и жестокий представитель законодательной системы Англии, на тот момент весьма ханжеской, кровавой и гнусной, имел свои собственные основания для суда над тем самым Льюисом Пайнвэком, в пользу которого была задумана эта дерзкая уловка. Он и будет его судить. Да и кто позволит вырвать у себя изо рта такой лакомый кусочек!
О Льюисе Пайнвэке, насколько могло судить общество, он ничего не знал. И он будет судить его на свой манер: без страха, без пристрастия и без эмоций.
Но разве позабыл он одного мужчину, худощавого, в траурном одеянии, в доме которого, в Шрусбери, бывало, квартировал — до того, как скандал по поводу его плохого обхождения со своей женой получил огласку? Бакалейщика с серьезным взглядом, его мягкую походку и смуглое, как красное дерево, лицо с длинным острым носом, поставленным чуть криво, и пару спокойных, темно-карих глаз под тонко очерченными, черными бровями? Человека, на тонких губах которого постоянно блуждала едва заметная неприятная улыбка?
Не вознамерился ли этот негодяй рассчитаться с судьей? Разве не он стал потом источником неприятностей? И не его ли, бывшего одно время бакалейщиком в Шрусбери, а теперь узника тюрьмы в том же городе, звали Льюис Пайнвэк?
Читатель, если ему угодно, может увидеть в судье Харботтле добропорядочного христианина, раз он никогда в жизни не страдал от угрызений совести. Что, несомненно, так и было. Хотя он и совершил по отношению к этому бакалейщику, фальсификатору — как хотите! — вопиющую несправедливость лет за пять-шесть до того, но вовсе не этот поступок, а возможный скандал и осложнения — вот что волновало сейчас ученого судью.
Разве он как юрист не знал, что выдернуть человека из его лавочки на скамью подсудимых означает сделать его виновным в девяносто девяти случаях из ста?
Что ж, слабый человек вроде его ученого брата Витершинса, даже став судьей, не смог бы обеспечить безопасность проезжих дорог и повергнуть в трепет преступников. Но старый судья Харботтл был создан для того, чтобы заставить злодеев дрожать мелкой дрожью и чтобы освежать мир потоками нечестивой крови и таким образом спасать невинных в соответствии с древней поговоркой, которую он любил повторять: «Жалость без ума рушит дома».
Повесив этого приятеля, он не ошибся бы. Глаз человека, привыкшего смотреть на скамью подсудимых, не мог не прочесть слова «злодей», четко и ясно написанного на лице заговорщика. Конечно, судить его будет он — и никто другой.
На следующее утро в кабинет заглянула женщина в домашнем чепце, украшенном голубыми лентами, в просторном платье цветистого шелка, в кружевах и кольцах, все еще стройная, с привлекательным лицом. Слишком привлекательным для экономки судьи, каковой она тем не менее являлась. Видя, что судья один, она вошла.
— Вот еще одно письмо от него, пришло сегодня почтой. Неужели ты ничего не можешь сделать для него? — вкрадчиво произнесла она, обвив своей рукой его шею и теребя изящными пальчиками — указательным и большим — мочку его лилового уха.
— Я попробую, — пообещал судья Харботтл, не отрывая глаз от бумаги, которую читал.
— Я знала, что ты сделаешь то, о чем я тебя просила, — произнесла она.
Судья хлопнул по груди своей подагрической клешней и отвесил ей иронический поклон.
— Что же, — спросила она, — ты намерен сделать?
— Повесить его, — сказал судья с хохотком.
— Ты не сделаешь этого, нет, не сделаешь, мой маленький, — сказала она, окидывая взглядом свое отражение в настенном зеркале.
— Я бы сделал, но, похоже, ты наконец-то влюбилась в своего мужа! — сказал судья Харботтл.
— Будь я проклята, если ты не ревнуешь к нему, — отпарировала со смехом женщина. — Но нет, он всегда плохо со мной обращался, я порвала с ним давным-давно.
— И он с тобой, черт побери! Когда он присвоил твое состояние, твои ложки и твои сережки, то получил все, что от тебя хотел. Он выгнал тебя из своего дома, а когда узнал, что ты благополучно устроилась, и дождался благоприятного момента, то без конца брал твои гинеи, твое серебро и твои сережки! А потом позволил тебе еще лет шесть выращивать новый урожай для его мельницы. Ты не хочешь ему добра и если скажешь, что хочешь, то соврешь!
Она засмеялась злым, вызывающим смехом и в шутку дала пощечину сему ужасному Радаманту .
— Он хочет, чтобы я послала ему денег заплатить адвокату, — заявила она, причем взгляд ее бродил по картинам на стене и обратно, к зеркалу. Несомненно, по ее виду нельзя было сказать, чтобы судебные дела бывшего мужа сильно ее заботили.
— Что за наглец, черт его дери! — громыхнул старый судья, откинувшись назад на своем стуле, как он делал в приступе ярости, председательствуя в суде. При этом линии рта у него приняли зверское выражение, а глаза его были готовы выпрыгнуть из орбит. — Если ты ради собственного каприза ответишь на его письмо из моего дома, то следующее напишешь из какого-нибудь другого. Это будет уже мой каприз. Имей в виду, моя ведьмочка, я не потерплю издевательств! Ну же, не дуйся, хныкать бесполезно. Ты не ценишь этого негодяя ни на грош: ни души его, ни тела. Ты просто пришла поднять скандал. Ты — цыпленок матушки Кэри: там, где ты, всегда буря. Пошла, вон, шлюха, пошла вон! — повторял он с притопом, потому что стук в дверь приемной требовал, чтобы она исчезла немедленно.
Едва ли надо говорить, что почтенный Хью Питерс больше не объявлялся. Судья никогда о нем не упоминал. Но, как это ни странно, если учесть, с каким презрением он высмеял неудачную уловку, развеянную в прах одним дуновением, посетитель в белом парике и разговор в темном кабинете часто приходили ему на память.
Наметанный глаз подсказал судье, что, если отбросить грим и другие ухищрения по изменению внешности, которые можно каждый вечер наблюдать на театральных подмостках, этот лжестарик, который, как выяснилось, оказался не по зубам его рослому лакею, был как две капли воды похож на Льюиса Пайнвэка.
Судья Харботтл велел своему судебному помощнику отправиться к королевскому стряпчему и сообщить ему, что в городе появился человек, поразительно похожий на узника тюрьмы в Шрусбери Льюиса Пайнвэка, и немедленно сделать запрос по почте, не выдает ли кто в тюрьме себя за Пайнвэка и не бежал ли он тем или иным способом.
Однако узник был на месте и, без сомнений, это был именно Льюис Пайнвэк и никто другой.
Глава IV
Заминка в суде
Когда пришел срок, судья Харботтл отправился на выездную сессию, и в условленный день судьи были в Шрусбери. Новости тогда расходились медленно, и газеты, так же как почтовые кареты и фургоны, не привлекали к себе внимания. Миссис Пайнвэк чувствовала себя довольно одиноко, оставшись хозяйствовать в доме судьи с небольшим числом слуг и домочадцев: значительная часть прислуги уехала с судьей, так как он отказался от выезда верхом и путешествовал в государственной карете.
Несмотря на ссоры, взаимные обиды — иные из них, нанесенные ею самой, были чудовищными, — несмотря на злобную грызню во все годы супружеской жизни — жизни, в которой как будто не было места никаким проявлениям любви, приязни и снисходительности, — теперь, когда Пайнвэку непосредственно угрожала смерть, на нее вдруг нашло нечто вроде угрызений совести. Она знала, что в Шрусбери разыгрывались события, которые должны были определить его судьбу. Она знала, что не любила его; но даже пару недель назад и предположить не могла, что так сильно будет переживать в этот час тревожного ожидания.
Ей был известен день, на который предположительно назначили суд. Она ни на миг не могла выбросить это из головы, и по мере приближения вечера ею овладевала слабость.
Прошло два-три дня; тогда она уже знала, что суд состоялся. Между Лондоном и Шрусбери царило половодье, и новости подолгу задерживались. Она хотела, чтобы половодье длилось вечно. Ужасно было ждать вестей; ужасно было сознавать, что событие свершилось, а она не услышит о нем, пока своевольные реки не пойдут на убыль. Не менее ужасно было понимать, что они все же войдут в берега и тогда в конце концов известие придет.
Она немного рассчитывала на доброту судьи и гораздо более — на удачу или случай. Она умудрилась послать деньги, в которых Пайнвэк нуждался. Он не будет лишен совета юриста, а также энергичной и умелой поддержки.
Наконец-то вести и вправду пришли — все разом: письмо от подруги из Шрусбери, возврат приговоров, присланных судье, а самое важное — сведения о выездных сессиях в Шрусбери — добыть их оказалось проще простого. С большим апломбом, правда, крайне лаконично их сообщило «Утреннее рекламное приложение». Как нетерпеливый читатель романа, который открывает сначала последнюю страницу, она читала, потрясенная, список смертных приговоров.
Двоим дали отсрочку, семеро были повешены. И в этом главном списке была строка: «Льюис Пайнвэк — подлог».
Ей пришлось перечитать эти слова раз шесть, прежде чем до нее дошел их смысл. Абзац выглядел так:
«Приговор, смертная казнь — 7.
Приведен в исполнение 13-го числа, в пятницу, в отношении следующих лиц:
Томас Праймер по прозвищу Утка — грабеж на большой дороге.
Флора Гай — воровство в размере 11 шиллингов 6 пенсов.
Артур Паунден — кража со взломом.
Матильда Маммери — бунт.
Льюис Пайнвэк — подлог, переводный вексель».
Дойдя до этих слов, она перечитала их опять и опять, чувствуя, как внутри у нее все холодеет.
Эту пышнотелую экономку в доме знали как миссис Каруэлл — то была девичья фамилия, которую она вновь стала носить.
За исключением хозяина, никто в доме не знал ее истории. Ее появление здесь было обстряпано очень ловко. Никто не заподозрил, что это было согласовано между нею и старым греховодником в пурпурной мантии с горностаем.
Ее малышке не исполнилось еще семи лет.
Взбежав по лестнице в коридор, Флора Каруэлл схватила девочку в охапку и унесла в спальню, не соображая толком, что делает. Там она присела, посадила дочку рядом с собой, посмотрела в ее удивленное лицо — и в страхе разрыдалась.
Она надеялась, что судья все же спасет Пайнвэка. Полагаю, что он мог бы это сделать. Какое-то время она злилась на него, обнимала и целовала свою озадаченную малышку, которая отвечала ей пристальным взглядом больших круглых глаз.
Эта девчушка только что потеряла своего отца и даже не знала об этом. Ей всегда говорили, что ее папа давно умер.
Флора была женщина грубая, необразованная, пустая и вспыльчивая, не способная сколько-нибудь четко мыслить и даже чувствовать; но в этих слезах была смесь ужаса и самобичевания. Она боялась этого маленького ребенка.
Однако миссис Каруэлл жила не чувствами, а пудингами и говядиной. Она утешила себя глотком пунша. Даже негодуя, она не долго переживала. Будучи существом сугубо плотским, она позволила себе скорбеть о том, чего не вернешь, буквально считанные часы и по-другому не могла, даже если бы захотела.
Судья Харботтл вскоре возвратился в Лондон. За исключением подагры, этот жестокий старый эпикуреец никогда не болел чем-нибудь существенным. Он смеялся и задабривал молодую женщину, глумясь над ее слабыми упреками. Прошло немного времени — и Льюис Пайнвэк больше ее не волновал. Судья же втихую посмеивался насчет совершенно законного устранения зануды, который мало-помалу, возможно, стал бы чем-то вроде тирана.
Вскоре после своего возвращения судья Харботтл, чьи приключения я сейчас подробно излагаю, должен был расследовать преступные дела в Олд-Бейли. По делу о подлоге он обратился с обвинением к суду присяжных, требуя смертного приговора, осуществляя тем самым собственное желание. Он прямо обличал узника, указывая на множество отягчающих обстоятельств и сопровождая свою речь циничными насмешками. Вдруг все затихли в молчании, а красноречивый судья, вместо того чтобы смотреть на присяжных, вперился взглядом в какого-то слушателя, присутствующего в суде.
Среди малозначащих фигур, стоявших в зале, была одна довольно высокая, что несколько ее выделяло. Это был худощавый простолюдин, одетый в поношенное черное платье, с худым смуглым лицом. Он как раз передал судейскому глашатаю какой-то документ и в тот же миг поймал на себе взгляд мистера Харботтла.
Присмотревшись, судья разглядел, к своему изумлению, черты Льюиса Пайнвэка. Тот улыбался присущей ему слабой улыбкой тонких губ, задирая бледный подбородок. Казалось, его совсем не касалось то откровенное внимание, которое он к себе привлек. Скрюченными пальцами он расправлял шейный платок, медленно поворачивая голову из стороны в сторону, — действие, которое дало судье возможность отчетливо разглядеть синюю припухлую полоску вокруг его шеи, — по-видимому, след от веревки.
Этот человек вместе с немногими другими зрителями стоял на приступке, с которой он мог лучше видеть судей. Он сошел вниз, и судья Харботтл потерял его из виду.
Его светлость, указывая в направлении исчезнувшего человека, обернулся к приставу. При первой попытке говорить судье не хватило воздуха. Он прокашлялся и приказал изумленному служаке арестовать человека, который помешал работе суда.
— Он только что сошел туда — вон туда! Доставьте его ко мне под охраной в течение десяти минут, а не то я сорву мантию с ваших плеч и оштрафую шерифа! — грохотал судья, причем его взгляд метался по залу, следя за приставом.
Юристы, адвокаты, зеваки уставились в том направлении, куда грозил мистер Харботтл своей шишковатой старческой рукой. Они обменялись мнениями. Никто из них не заметил никакого нарушителя. Они спрашивали друг у друга, не сходит ли судья с ума.
Поиски ничего не дали. Его светлость завершил обвинительную речь совершенно беззубо; когда же присяжные удалились, он окинул суд блуждающим, бессмысленным взглядом. Казалось, он бы и ломаного гроша не дал за то, чтобы увидеть узника повешенным.
Глава V
Дознаватель Калеб
Судья получил письмо. Если бы он знал, от кого оно, без сомнения, прочел бы немедля. А так он просто пробежал глазами адрес:
Благородному
королевскому судье
Илайджу Харботтлу,
одному из судей Его Величества
при Суде по гражданским делам.
Письмо пролежало забытым до самого дома судьи, где оно и было извлечено в числе других из вместительного кармана пальто.
Очередь до этого послания дошла, когда судья сидел уже в библиотеке в своем халате из плотного шелка. Тогда и выяснилось содержание письма, написанного убористым почерком, и приложения, выполненного «курсивом», как называли, по-моему, чопорное письмо судебных клерков. Послание было написано крупным круглым почерком на куске пергамента размером с книжную страницу.
В письме говорилось:
«Мистеру судье Харботтлу.
Милорд,
Высокий апелляционный суд поручил мне довести до сведения Вашей светлости с тем, чтобы Вы лучше подготовились к слушанию дела, что настоящему иску дан ход и против Вашей светлости возбуждено обвинение в убийстве некоего гражданина Льюиса Пайнвэка из Шрусбери, ошибочно казненного за подделку векселя такого-то числа истекшего месяца, вследствие умышленно-ложного толкования свидетельских показаний и неправомерного давления на присяжных заседателей в сочетании с незаконно добытым Вашей светлостью от обвиняемого признанием вины, причем Вы хорошо знали о противозаконности подобных действий. Посредством всего этого представитель обвинения по данному делу, не дождавшись Высокого апелляционного суда, лишился жизни.
Должен довести до сведения Вашей светлости, что судебное слушание по вышеуказанному обвинению назначено на 10-е число следующего месяца достопочтенным лордом Туфолдом, главным судьей вышеуказанного суда, а именно, Высокого апелляционного суда, в который день оно, вероятнее всего, и произойдет. И далее я должен довести до сведения Вашей светлости — во избежание каких бы то ни было неожиданностей и нарушений в отправлении правосудия, — что Ваше дело назначено на вышеуказанный день первым номером и что вышеупомянутый Высокий апелляционный суд заседает круглосуточно и никогда не прекращает работы. Настоящим я, по поручению вышеназванного суда, предоставляю Вашей светлости выписку из протокола по данному делу, за исключением обвинительной части, суть и содержание каковой тем не менее представлены Вашей светлости в данном уведомлении. И далее, я должен сообщить Вам, что, в случае если присяжные заседатели, рассматривая дело Вашей светлости, найдут, что Вы виновны, достопочтенный лорд главный судья во время вынесения Вам смертного приговора назначит дату казни на 10-е число … месяца, что составит один календарный месяц со дня Вашего осуждения».
Подпись была:
«Дознаватель Калеб,
помощник стряпчего Короны
в „Королевстве Жизни и Смерти“».
Судья просмотрел пергамент.
— Черт бы их побрал! Они что, думают, что такого человека, как я, можно одурачить подобным вздором?
Грубые черты судьи скривились в ухмылке, но он побледнел. Возможно, в конце концов, заговор существовал. Это было подозрительно. Намереваются ли они застрелить его в карете? Или цель только в том, чтобы напугать его?
Судья Харботтл от природы был более чем храбр. Он не боялся разбойников с большой дороги и дрался на дуэлях больше, чем было ему положено, поскольку, ведя судебные дела, был несдержан на язык. Никто не подвергал сомнению его бойцовские качества. Но с этим конкретным делом Пайнвэка он вырыл яму, в которую сам мог попасть. Не замешана ли в этой интриге его темноглазая красотка, слишком уж разодетая экономка, миссис Флора Каруэлл? Те, кто бывал в Шрусбери, запросто узнали бы в ней миссис Пайнвэк. Да и не он ли самолично приложил усердие в этом деле, не он ли взял его приступом? Разве не он сделал все, чтобы осложнить узнику жизнь? Разве не знал он — и очень хорошо! — что подумал бы об этом суд? Это был бы ужаснейший скандал, когда-либо вызванный судьей.
В сущности, пока что это были одни угрозы. День-другой после этого судья был угрюм и больше обычного раздражался на окружающих.
Он надежно запер те бумаги. Как-то в библиотеке, спустя примерно неделю, он спросил свою экономку:
— У твоего мужа были братья?
Миссис Каруэлл взвизгнула от такого внезапного перехода к похоронной теме, и выкрикнула в ответ прибаутку самого судьи:
— Две бадьи с горкой, сочти — сколько!
Но он был не в том настроении, чтобы шутить, и сказал жестко:
— К делу, сударыня! Мне не до того. Как-нибудь в другой раз, а сейчас дайте мне ответ на вопрос.
И она ответила.
В живых у Пайнвэка братьев не было. Когда-то был один, но он умер на Ямайке.
— Откуда ты знаешь, что он умер? — спросил судья.
— Потому что он так мне сказал.
— Тот, кто умер?
— Пайнвэк мне так сказал.
— Это все? — ухмыльнулся судья.
Он размышлял над этим делом, а время шло. Судья становился более замкнутым и менее склонным к развлечениям. Проблема задевала его сильнее, чем он мог предположить. Но так и бывает чаще всего, если приходится скрывать свои опасения, а он не мог их открыть никому.
Наступило девятое число, и судья Харботтл был рад этому. Он знал, что ничего не случится. Беспокойство еще оставалось, но завтра все это окажется позади.
( А как же документ, который я цитировал? Пока судья был жив, никто этого письма не видел; после его смерти — тоже. Он говорил о нем доктору Хэдстоуну, и в рукописях старого судьи нашли якобы копию. Оригинала нигде не было. Была ли это копия того, чего на самом деле не было, копия фантома, порожденного больным мозгом? Думаю, что так.)
Глава VI
Арестованный
Судья Харботтл в тот вечер отправился на спектакль в Друри-Лейн. Он был одним из тех стариканов, кто, ища удовольствия, не обращает внимания на поздний час или случайные встречи. Он договорился с двумя закадычными друзьями из Линкольн Инн после спектакля поехать в его карете и отужинать у него дома.
Их не было в его ложе, но они должны были встретиться у входа и здесь сесть к нему в экипаж; и мистер Харботтл, который ненавидел ожидание, поглядывал из окна с некоторым нетерпением.
Судья зевнул.
Он велел лакею подождать адвоката Тэвьеса и адвоката Беллера, которые вот-вот подойдут, и, еще раз зевнув, положил свою треугольную шляпу на колени, закрыл глаза, привалился спиной в угол, плотнее завернулся в свою мантию и стал думать о прелестной миссис Эйбингтон.
Будучи человеком, который мог спать, как матрос, по первому требованию, он подумал о том, чтобы вздремнуть. Эти друзья не имели права заставлять судью ждать.
Теперь он слышал их голоса. Эти чертовы повесы, адвокаты, смеялись, обмениваясь шутками и развязно препираясь. Карета качнулась и дернулась, когда один из них залез внутрь, а потом еще раз, когда другой последовал за ним. Дверь захлопнулась, и карета, громыхая, затряслась по мостовой. Судья был слегка мрачен. Он и не подумал сесть прямо и открыть глаза. Пусть считают, что он спит. Обнаружив это, они расхохотались (скорее зло, чем добродушно, отметил он про себя, услышав этот хохот). Он отвесит им по затрещине, когда они доберутся до его дома, а до тех пор будет изображать сон.
Часы пробили двенадцать. Беллер и Тэвьес молчали как могильные камни. Обычно эти плуты были веселыми и словоохотливыми.
Внезапно судья почувствовал, что его грубо схватили и выдернули из угла кареты на середину сиденья, и, открыв глаза, обнаружил, что находится между двумя сопровождающими.
Прежде чем извергнуть готовое сорваться с губ проклятие, он увидел, что это были двое незнакомцев, злобных на вид, одетых в форму служащих Боу-стрит . В руке у каждого было по пистолету.
Судья схватился за сигнальный шнур. Карета остановилась. Он огляделся. Домов вокруг не было; но через окошки в неясном свете луны он увидел протянувшееся от края до края черное болото с гниющими деревьями, чьи ветви причудливо торчали в воздухе. Они тут и там стояли группами, как бы подняв вверх руки с торчащими прутиками-пальцами, отвратительно радуясь появлению судьи.
К окошку подошел лакей. Что-то знакомое почудилось мистеру Харботтлу в его вытянутом лице и запавших глазах. Он узнал в нем Дингли Чаффа, который пятнадцать лет назад был у него лакеем и которого он уволил без предупреждения, в порыве ревности, лишив тем самым куска хлеба. Мужчина умер в тюрьме от сыпного тифа.
Судья отпрянул назад в крайнем изумлении. Его вооруженные сопровождающие жестами подали знак, и они опять двинулись через это неизвестное болото.
Страдающий подагрой, обрюзгший старик в ужасе соображал, как бы ему защититься. Но пора, когда он был силен физически, давно миновала. Это болото было пустынным. Неоткуда было ждать помощи. В любом случае, он был в руках этих странных слуг — даже если предположить, что это была ошибка и они только исполняли волю того, кто его захватил на самом деле. Теперь не оставалось ничего другого, как повиноваться.
Вдруг карета резко сбавила ход — и пленник увидел из окошка зловещую картину.
Это была огромная виселица на обочине, она имела три стороны, и под каждой из трех широких перекладин висели по восемь — десять тел, опутанных цепями. С некоторых из них упали саваны, обнажив остовы, слегка качающиеся на цепях. Высокая лестница упиралась одним концом в вершину сооружения, а другим — в торфяное основание, усыпанное костями.
Вверху, на темной перекладине, что была обращена к дороге и на которой, как и на двух других, завершающих треугольник смерти, болтался ряд этих несчастных в цепях, какой-то вешатель, с трубкой во рту, как будто сошедший с известных оттисков «Ленивого подмастерья» (однако здесь его насест был неизмеримо выше), лежал вразвалку и равнодушно швырял кости из небольшой кучки у его локтя по скелетам, висящим вокруг, отбивая у них то ребро, то руку, то половину ноги. Дальнозоркий человек смог бы различить, что тип этот был смуглый и тощий. Он не только вешал, но в некотором смысле и сам свисал со своей перекладины, и от постоянного смотрения в землю его нос, губы, подбородок были отвислыми и преувеличенно, до уродства, вытянутыми вниз.
Увидев карету, этот субъект вынул трубку изо рта, встал и несколько раз подпрыгнул на своей перекладине, торжественно потрясая в воздухе новой веревкой, и громко и отчужденно, как ворон каркает над виселицей, воскликнул:
— Веревка для судьи Харботтла!
Карета покатила теперь быстро, как раньше.
О такой высокой виселице судья не помышлял даже в самые развеселые моменты. Он подумал, что сходит с ума. И этот мертвец лакей! Он подергал себя за уши и потер веки; если он и спал, то не мог заставить себя проснуться.
Угрожать этим мерзавцам не годилось. Какая-нибудь brutum fulmen могла навлечь на его голову вполне реальную опасность. Полное повиновение — лишь бы вырваться из их рук, — а там он приложит все силы, чтобы вывести их на чистую воду и прищучить.
Внезапно они завернули за угол огромного белого здания, под крытые въездные ворота.
Глава VII
Главный судья Туфолд
Судья обнаружил, что находится в коридоре, похожем на приемник в тюрьме. Его нештукатуреные стены, сложенные из камня, освещались закопченными масляными лампами. Стражи передали судью в руки других людей. Тут и там он видел огромных ширококостных солдат, ходивших взад-вперед мимо него, с мушкетами через плечо. Они смотрели прямо перед собой, скрежеща зубами в холодном бешенстве, без единого звука — только лязгали сапоги. Он видел их мельком за поворотами, в дальних углах коридоров, но близко ни с кем из них не столкнулся.
Пройдя в узкий дверной проем, он оказался в большой судейской палате, на скамье подсудимых, лицом к лицу с каким-то судьей в алой мантии. Ничто не выделяло этот храм Фемиды из ряда обычных сооружений подобного типа. Он казался довольно тусклым, несмотря на зажженные в изрядном количестве свечи. Очередное слушание только что закончилось, и было видно, как спина последнего присяжного заседателя исчезает за дверью сбоку от скамьи присяжных. В палате присутствовали около дюжины барристеров , несколько человек водили перьями, макая их в чернильницы, другие закопались в письмах, некоторые подзывали, размахивая перьями, адвокатов, в которых не было недостатка. Приходили и уходили клерки и служащие суда, регистратор передавал вверх какую-то бумагу для судьи, пристав вручал послание на конце своего жезла королевскому советнику через головы скопившейся между ними толпы. Если это был Высокий апелляционный суд, который не прерывается ни днем, ни ночью, то это последнее обстоятельство могло быть причиной бледности и изнуренного вида всех присутствующих. Атмосфера неописуемого уныния висела над мертвенно-бледными чертами этих людей: никто ни разу не улыбнулся и все они выглядели страдающими — кто более, кто менее заметно.
— Король против Илайджи Харботтла! — прокричал служащий.
— Присутствует ли в суде податель апелляции Льюис Пайнвэк? — спросил главный судья Туфолд громовым голосом, который потряс деревянные панели судебной палаты и отозвался рокотом в коридорах.
Пайнвэк встал со своего места за столом.
— Предъявите обвинение подсудимому! — прогремел главный; и судья Харботтл ощутил, что все деревянные части скамьи подсудимых, пол и перила завибрировали от этого ужасного голоса.
Подсудимый вначале протестовал против этого так называемого суда, доказывая, что законом подобный суд не предусмотрен и, следовательно, является фикцией. И потом, даже если бы это был законный суд (изумление мистера Харботтла все росло), он не должен был и не мог иметь такого права — привлекать судью за его поведение к ответственности.
Когда главный судья вдруг засмеялся, все крутившиеся вокруг подсудимого тоже засмеялись, причем смех этот разросся в оглушительный хохот, подобный бурному реву толпы. Подсудимый не видел ничего, кроме сверкающих глаз и зубов — этакий всеобщий пристальный взгляд и оскал, — но, хотя все смеялись громко, ни один из смеющихся, неотрывно всматриваясь в него, не улыбался глазами. Умолк смех так же внезапно, как и начался.
Прочли обвинение. Мистер Харботтл обратился к суду. Он заявил о своей невиновности. Присяжные были приведены к присяге. Слушание возобновилось. Судья был озадачен. Такого на самом деле не могло быть. «Наверное, я сошел с ума или схожу», — подумал он.
Еще одно обстоятельство не могло не поразить его. Этот главный судья Туфолд, который бил его на каждом шагу, ухмыляясь и отпуская колкости и оглушая всех своим потрясающим голосом, был некой гиперболой его самого. Это была копия судьи Харботтла, увеличенная вдвое, если не втрое, с его свирепым выражением лица, диким взглядом и всеми характерными особенностями, тоже чудовищно усиленными.
Никакие доводы, ссылки или утверждения подсудимого не допускались, чтобы не замедлять ни на миг неотвратимый марш судебного дела к точке катастрофы.
Казалось, что главный судья чувствует свою власть над присяжными заседателями и, безудержно злорадствуя, выставляет ее напоказ. Он пристально смотрел на них, он кивал им, казалось, он установил с ними некую взаимосвязь. Освещение в этой части судебной палаты было тусклым. Заседатели сидели рядами, словно тени: подсудимый видел двенадцать пар глаз, холодно посверкивающих белками из темноты; и всякий раз, когда судья в своем высокомерно-кратком напутствии присяжным заседателям кивал головой и насмешливо скалил зубы, подсудимый видел во тьме, погружаясь в глубину всех этих глаз, что присяжные молча кивают в знак согласия.
Напутствие закончилось, огромный главный судья откинулся назад, тяжело дыша и торжествуя над подсудимым. Все в суде повернулись и пристально, с ненавистью посмотрели на человека, сидящего на скамье. Со скамьи присяжных, где тихо перешептывались двенадцать поклявшихся на Библии собратьев, послышалось продолжительное: «Тс-с-с!» И затем — в ответ на обращение судебного исполнителя: «Господа присяжные заседатели, каков ваш приговор: виновен или не виновен?» — чей-то меланхолический голос заключил: «Виновен».
Подсудимому казалось, что в суде постепенно становится темнее и темнее, так что он не мог отчетливо разглядеть ничего, кроме светящихся глаз, которые обращались на него с каждой скамьи, со всех сторон, углов и балконов помещения. Подсудимый, разумеется, считал, что у него достаточно возражений, причем убедительных, против смертного приговора; но лорд главный судья пренебрежительно отмахнулся от них как от дыма и продолжил чтение смертного приговора, назвав десятое число следующего месяца крайним сроком его исполнения.
Прежде чем мистер Харботтл оправился от шока, вызванного этим зловещим фарсом, он был уведен со скамьи в соответствии с распоряжением суда: «Удалить подсудимого». Казалось, что свечи совсем потухли, лишь горящие в редких печах дрова отбрасывали слабый темно-красный оттенок на стены коридоров, по которым он проходил. Булыжники, из которых были сложены эти стены, выглядели теперь гигантскими, потрескавшимися и необтесанными.
Он вошел под своды кузницы, где двое мужчин, обнаженных по пояс, с мускулистыми плечами и руками великанов, ковали раскаленные докрасна цепи молотами, мощные удары которых напоминали удары молний.
Они взглянули на узника лютыми красными глазами из-под бычьих лбов и на минуту прервали свой труд, опершись на свои молоты.
— Вынь-ка оковы для Илайджи Харботтла, — сказал старший своему товарищу.
Тот клещами потащил из горнила конец цепи, ослепительно блестевшей в огне. Старший взял в одну руку остывший конец железа, вмиг обхватил зажимом ногу судьи и запер кольцо кандалов вокруг его щиколотки.
— Один конец запирает, — сказал он скалясь, — другой варится!
Железная полоса, которой предстояло стать кольцом для другой ноги, все еще лежала, раскаленная докрасна, на каменном полу, и по ее поверхности беспорядочно бегали яркие искры.
Тот, что был помоложе, своими огромными ручищами схватил другую ногу старого судьи и намертво прижал его ступню к каменному полу; тем временем старший, умело орудуя клещами и молотом, мигом пристроил раскаленную полосу вокруг его щиколотки — да так плотно, что кожа и сухожилия задымились и пошли пузырями — и старый судья Харботтл издал вопль, от которого, казалось, оцепенели камни, а железные цепи на стене задребезжали.
Цепи, своды, кузнецы и кузница — все исчезло в одно мгновение, но боль продолжалась. Судья Харботтл страдал от мучительной боли вокруг щиколотки, над которой только что поработали бесчеловечные кузнецы.
Его друзья, Тэвьес и Беллер, которые в эту минуту утонченно судачили об одном браке, ставшем очередной модной темой светских сплетен, вздрогнули от рева судьи. Судья был в панике, боль не утихала. Лишь уличные фонари и освещение у его собственной входной двери вернули ему способность соображать.
— Мне сильно нездоровится, — пожаловался он сквозь сжатые зубы, — нога просто горит. Кто это разбередил мою ногу? Это подагра — это подагра! — сказал он, окончательно просыпаясь. — Сколько часов мы добирались из театра? Черт возьми, что произошло в пути? Я проспал полночи!
Но никаких помех и задержек не было, да и лошади шли домой хорошо.
Подагра у судьи, однако, разыгралась не на шутку, вдобавок его лихорадило, и приступ, пусть очень короткий, был острым. И когда, недели через две, он стих окончательно, прежняя свирепая веселость не вернулась к судье Харботтлу. Этот бред, как называл его судья, не шел у него из головы.
Глава VIII
Кто-то проник в дом
Люди заметили, что судья был в меланхолии. Его доктор сказал, что ему следует на две недели отправиться в Бакстон .
Впадая в задумчивость, он опять и опять погружался в изучение приговора, произнесенного над ним во сне: «Через календарный месяц, считая от этого дня», и затем обычный оборот: «Приговорен к смертной казни через повешение» — и так далее. «Это будет десятое число. Не очень-то похоже, что меня повесят. Знаю я, какая чепуха все эти сны, и я смеюсь над ними. Но они постоянно вертятся у меня в голове, как бы предсказывая некое несчастье. Хотел бы я, чтобы поскорее миновал день, названный во сне. Хотел бы я совсем избавиться от своей подагры. Хотел бы я быть, каким был раньше. Это не что иное, как меланхолия, блажь, — не более того». Он вновь и вновь, фыркая и ухмыляясь, перечитывал лист пергамента и письмо, которое объявляло о суде над ним, и в самых неподходящих местах сцены и лица из его сна выступали перед ним наяву и вмиг уносили его из привычного окружения в мир теней.
Судья потерял свою непреклонную энергию и игривость. Он становился все более молчаливым и замкнутым. Адвокаты, как им и положено, заметили перемену. Его друзья считали, что он заболел. Врач сказал, что он страдает ипохондрией и что подагра затаилась в его организме, — и прописал ему Бакстон, этот древний курорт, облюбованный хромыми и подагриками.
Судья был очень подавлен: он боялся за себя. Послав за своей экономкой, чтобы она пришла в кабинет выпить с ним чаю, он описал ей свой странный сон на пути домой из театра Друри-Лейн. Он испытывал состояние душевного уныния, в котором люди теряют веру в традиционные советы и в отчаянии обращаются к шарлатанам, астрологам и сказкам для детей. Мог ли такой сон означать, что у него должен случиться приступ и он таким образом умрет десятого числа? Она так не думала. Напротив, наверняка в этот день случится нечто хорошее.
Судья оживился и, впервые за много дней, минуты две был похож на себя прежнего. Он потрепал ей щечку рукой, с которой снял перчатку.
— Бог ты мой! Сердечко мое! Милая моя шалунья! Я совсем позабыл. Этот юный Том, желтушник Том, мой племянник, — ты знаешь, он ведь заболел, лежит сейчас в Хэррогейте. Почему бы ему не покинуть нас в этот день или в какой-нибудь другой, ведь, если он помрет, я получу благодаря этому состояние! Разве нет? Послушай, я спрашивал вчера доктора Хэдстоуна, не замучат ли меня эти приступы, а он смеялся и клялся, что кто угодно в этом городе умрет от них, только не я.
Судья послал бо́льшую часть своих слуг в Бакстон приготовить удобное жилье и обстановку. Он должен был последовать за ними через день-другой.
Это было девятого числа; еще один день — и, возможно, он посмеется над своими видениями и предзнаменованиями.
Вечером девятого числа в дверь судьи постучал лакей доктора Хэдстоуна. Доктор взбежал по плохо различимым в сумерки ступеням в гостиную. В этот мартовский вечер, перед заходом солнца, восточный ветер резко свистел в дымоходе. В очаге весело горели дрова. И в ярко освещенном кабинете, который весь горел красным цветом, судья Харботтл, в своем парике, который позже называли бригадирским, и в коротком красном плаще, тоже как бы полыхал. Казалось, что вся комната была в огне.
Судья положил ноги на скамеечку, а его огромное отталкивающе-багровое лицо было обращено к камину. Он, казалось, раздувался и опадал, по мере того как пламя разгоралось и затухало. Он опять впал в хандру и думал об увольнении из судейской коллегии и сотне других унылых вещей.
Но доктор, энергичный сын Эскулапа, не слушал никаких брюзжаний и сообщил судье, что он сыт по горло его подагрой и что его теперешнее состояние требует: никаких судов, даже по собственному делу. Однако он пообещал мистеру Харботтлу, что они поговорят обо всех этих печальных вопросах двумя неделями позже.
В течение этого срока судье предписывалась повышенная осторожность. Подагра отнимала его силы, и он не должен был спровоцировать обострение до тех пор, пока благотворные воды Бакстона не сделают то, что им положено сделать.
Врач бодрился перед больным, хотя в глубине души чувствовал, что судье сильно нездоровится. Прощаясь, он напомнил еще раз о необходимости отдохнуть перед поездкой и по возможности лечь пораньше.
Мистер Гернингэм, камердинер, помог судье, дал капли. Судья велел ему посидеть в спальне, пока он не заснет.
В ту ночь три человека могли бы рассказать исключительно интересные истории.
Экономка в этот тревожный час освободила себя от забот по развлечению своей малютки, дав той разрешение бегать по гостиным и глядеть на картины и фарфор, как обычно предупредив, чтобы она ни к чему не прикасалась. Последний проблеск заката еще не потускнел и сумерки сгустились еще не до такой степени, чтобы нельзя было больше различать цвета на фарфоровых изразцах дымохода или в горках с посудой, как дитя вернулось в комнату в поисках матери.
Ей она и рассказала — после болтовни о фарфоре, картинах и двух больших париках судьи в комнате для одевания, за библиотекой, — о приключении из разряда чрезвычайных.
В холле стоял, как это было принято в те времена, портшез с верхом из тисненой кожи, обитый позолоченными гвоздями, с опущенными занавесками красного шелка. Хозяин дома время от времени использовал его. На сей раз двери этого старомодного транспортного средства были заперты, окна открыты, а занавески, как я сказал, опущены, но не настолько плотно, чтобы любопытный ребенок не мог заглянуть внутрь под одну из них.
Прощальный луч заходящего солнца, пробившийся в окно задней комнаты, стрельнул косо сквозь открытую дверь и, осветив переносное кресло, сделал матово-прозрачной малиновую шторку.
К своему удивлению, под навесом девочка увидела сидящего внутри худого мужчину, одетого в черное; черты его смуглого лица были острыми; нос, по ее разумению, немного крив; а карие глаза смотрели прямо перед собой; рука его лежала на бедре, и шевелился он не больше, чем восковая фигура, которую она видела на ярмарке в Саутсуорке.
Ребенка так часто отчитывают за лишние вопросы, говорят, что приличнее помолчать, внушают, что взрослые обладают высшей мудростью, что он добросовестно усваивает наконец бо́льшую часть всего этого. Девочка послушно приняла как должное то, что кресло занимает человек с лицом цвета красного дерева.
Так было, пока она не спросила мать, кто этот мужчина, и не увидела ее испуганное лицо, когда та стала выспрашивать у нее подробности о внешности незнакомца. Только тогда начала она понимать, что увидела нечто странное.
Миссис Каруэлл сняла с гвоздя над полкой слуги ключ от портшеза и за руку повела ребенка в приемную, держа в другой руке зажженную свечу. Не доходя до портшеза, она остановилась и вложила свечу в руку девочки.
— Маджери, загляни туда еще разок и узнай, есть ли там кто-нибудь, — прошептала она, — свечу держи у самой шторы, чтобы свет мог пробиться сквозь нее.
Девочка заглянула — на этот раз с очень серьезным выражением лица — и сразу дала понять, что незнакомец исчез.
— Посмотри еще, удостоверься, — настаивала мать.
Девочка была вполне уверена, и миссис Каруэлл, в своем кружевном чепце с вишневыми лентами, с темно-каштановыми волосами, с очень бледным, несмотря на отсутствие пудры, лицом, отворила дверь, посмотрела внутрь и обнаружила пустоту.
— Как видишь, дитя мое, ты ошиблась.
— Да вон же! Взгляните туда! Он зашел за угол, — воскликнула девочка.
— Куда? — выдавила миссис Каруэлл, отступая на шаг.
— В ту комнату.
— Ах, детка! Это тень, — воскликнула миссис Каруэлл, сердясь на девочку за свой испуг. — Я двигала свечой.
Все же она схватила из угла один из шестов для переноса портшеза, прислоненный к стене, и яростно застучала его концом по полу, боясь проходить мимо открытой двери, на которую указал ребенок.
Повар и две его помощницы прибежали наверх, не зная, что делать в связи с этой нежданной тревогой.
Вместе они обыскали комнату, но в ней было тихо и пусто и ничьих посторонних следов не обнаружилось.
Возможно, кто-то сочтет, что именно это мелкое, но необычное происшествие дало толчок одной очень странной иллюзии, которой два часа спустя подверглась сама миссис Каруэлл.
Глава IX
Судья покидает свой дом
Миссис Флора Каруэлл поднималась по большой лестнице, неся судье на серебряном подносе фарфоровую чашу с поссетом .
Случайно подняв глаза, она заметила на верхней площадке лестничного пролета очень дряхлого на вид незнакомца, худого и долговязого, беспечно перегнувшегося через массивные дубовые перила, с трубкой между указательным и большим пальцами. Когда он наклонил свое внимательное лицо над перилами, ей показалось, что его нос, губы и подбородок провисли вниз чересчур сильно. В другой своей руке он держал сложенную в кольца веревку, один конец которой уходил из-под его локтя, свешиваясь с перил.
Миссис Каруэлл тогда не заподозрила в этом человеке подвоха и, решив, что он был одним из тех, кого наняли для упаковки багажа судьи, обратилась к нему, чтобы узнать, что он там делает.
Вместо ответа он отвернулся и пересек коридор в том же неспешном темпе, в каком поднималась она, и вошел в комнату, в которую она за ним последовала. Это была комната без ковров и без мебели. На полу стоял раскрытый пустой сундук, а рядом с ним лежали кольца веревки; но, кроме миссис Каруэлл, в комнате никого не оказалось.
Миссис Каруэлл была сильно напугана и теперь сделала вывод, что ребенок, должно быть, видел того же самого призрака, который только что являлся и ей. Быть может, спустя некоторое время сопоставив видения, она вздохнула с облегчением, потому что лицо, фигура и одежда в описании ребенка были ужасно похожи на Пайнвэка, этот же определенно им не был.
Напуганная до истерики, миссис Каруэлл побежала, боясь оглянуться, вниз, в свою комнату, окружила там себя компаньонами и плакала, и говорила, и пила то и дело сердечные капли, и разговаривала, и плакала опять. Так слезами и разговорами и закончился тот давний день, потом пробило десять часов и наступило время сна.
В ту ночь судомойка еще заканчивала на кухне свою чистку и «кипячение», после того как другие слуги, которых, как я сказал, было немного, отправились в свои постели. Эта черноволосая, низколобая, широколицая служанка ничего не боялась, «ни в грош не ставила призраки» и «плевать хотела» на истерики экономки.
Старый дом затих. Было около двенадцати часов, не слышалось ни звука, за исключением глухих завываний холодного ветра, воющего на чердаке между крышей и трубами и порывисто громыхающего время от времени в узких проходах улиц.
Безлюдные комнаты первого этажа жутковато темнели, и скептически настроенная судомойка оставалась сейчас единственным бодрствующим человеком во всем доме. Она что-то мурлыкала себе под нос некоторое время, на минуту переставала, прислушиваясь, затем опять возобновляла работу. В конце концов ей было суждено испытать ужас, какого она отродясь не испытывала.
В доме была черная кухня. Из этой-то кухни ей и послышался некий тяжелый звук, идущий из подвала, вроде ударов молота, которые, казалось, сотрясают пол под ее ногами. Сначала было двенадцать ударов подряд через равные промежутки, потом поменьше. Она тихо вышла в коридор и с удивлением увидела багряные отблески, будто из горнила с тлеющими углями.
Казалось, что комната была полна дыму.
Приглядевшись, она заметила расплывчатые очертания чудовищной фигуры над топкой. Эта фигура мощным молотом ковала кандалы и заклепки для них.
Несмотря на то, что удары казались спорыми и мощными, звучали они глухо и отдаленно. Мужчина остановился и указал рукой на пол, где лежало нечто, показавшееся ей сквозь дымную завесу мертвым телом. Больше она ничего не заметила, но слуги в соседней комнате, вздрогнув и проснувшись от ужасного крика, нашли ее лежащей в обмороке на плитах, у самой двери, где ей предстало это отвратительное видение.
Напуганные бессвязными клятвенными заверениями служанки, что она видела труп судьи на полу, двое слуг, обыскав сначала нижнюю часть дома, пошли, порядком испуганные, наверх узнать, здоров ли их хозяин. Он был не в постели, но находился в своей комнате. Сбоку от постели стояла тумбочка с горящими свечами, и он уже одевался для нового дня. В свойственной ему манере он ругался и проклинал их, сообщив заодно, что занят и что не сходя с места уволит всякого негодяя, который посмеет снова его потревожить.
Итак, больного оставили в покое.
Утром там и сям по улице поползли слухи, что судья умер. Из третьего дома, считая от судейского, советником Трейверсом прислан был слуга, чтобы справиться об этом в приемной судьи Харботтла.
Слуга, который открыл дверь, был бледен и скрытен и говорил только, что судья болен, что с ним произошел несчастный случай и что доктор Хэдстоун побывал у него в семь часов утра.
Опущенные взгляды, односложные ответы, бледные и нахмуренные лица — обычные признаки некой довлеющей над сознанием тайны, время для обнародования которой еще не наступило. Это время наступит, когда приедет коронер и слухи о смерти больше невозможно будет сдерживать. Потому что в то утро судья Харботтл был найден в верхней часта большого лестничного пролета подвешенным за шею к перилам и без всяких признаков жизни.
Не было никаких следов борьбы или сопротивления. Не слышно было ни крика, ни другого шума, который хоть в малой степени указывал бы на насилие. Провели медицинское освидетельствование, и оно показало, что в том раздраженном состоянии, в каком пребывал судья, он с большой вероятностью мог покончить с собой. Присяжные при коронере соответственно определили, что это был случаи самоубийства. Но для людей, ознакомившихся со странной историей, в которой был замешан судья Харботтл, — по меньшей мере для двух человек — тот факт, что катастрофа случилась утром именно десятого марта, показался поразительным совпадением.
Спустя несколько дней пышная похоронная процессия сопроводила его к последнему приюту. Вот так, говоря языком Священного Писания, «умер богач, и похоронили его» .
