ЗЕЛЕНЫЙ ЧАЙ
Пролог
Мартин Гесселиус , врач из Германии
Я получил основательное медицинское образование и собирался практиковать в качестве терапевта или хирурга, но судьба распорядилась иначе; обе упомянутые области медицины тем не менее интересуют меня по-прежнему. Едва вступив на избранную мной благородную стезю, я вынужден был ее покинуть, и виной тому не леность и не пустой каприз, а крохотная царапина, причиненная анатомическим скальпелем. Эта царапина стоила мне двух пальцев, которые пришлось срочно ампутировать, а главное — что гораздо плачевнее — здоровья, ибо с того дня я забыл, что такое хорошее самочувствие; в довершение всего мне нужно было постоянно разъезжать — жить на одном месте хотя бы в течение года доводилось нечасто.
Во время странствий я познакомился с доктором Мартином Гесселиусом и обнаружил в нем свое подобие: бродягу, врача и, более того, страстного энтузиаста медицинской науки. В отличие от меня, однако, путешествовал он по доброй воле, и хотя в Англии богачом его бы не назвали, почитаться человеком «зажиточным» (как говаривали в старину) он мог вполне. В то время, когда я увидел его впервые, он был уже немолод — нас разделяло почти тридцать пять лет.
В докторе Мартине Гесселиусе я обрел наставника. Знания его были безграничны, интуиция поражала. Как никто другой, доктор Гесселиус был способен сделаться кумиром в глазах юного и восторженного поклонника врачебного искусства. Мое восхищение выдержало проверку временем, выстояло против самой смерти, посему, я уверен, оно было вполне обоснованным.
Почти двадцать лет я проработал секретарем доктора Гесселиуса. Он оставил на мое попечение огромное количество рукописей: их надлежало привести в порядок, снабдить указателем и отдать в переплет. Любопытно то, как доктор излагает некоторые истории болезни. Можно подумать, что записи принадлежат двум разным людям. Обо всем увиденном и услышанном он повествует от лица человека сметливого, но не принадлежащего к медицинскому сословию; препроводив же пациента через дверь собственного холла на свет дня или через врата тьмы к обители мертвых и вооружившись вновь терминологией своей науки, доктор переходит к анализу симптомов, постановке диагноза и прочим ученым рассуждениям.
Среди бумаг доктора Гесселиуса попадаются истории, которые будут интересны не только специалистам-медикам: они способны послужить развлечению (или устрашению) обычного, далекого от медицины читателя. Нижеследующий рассказ в точности скопирован с записей доктора Гесселиуса, за исключением незначительных поправок, касающихся не сути повествования, а только лишь его словесной формы. Само собой разумеется, имена действующих лиц заменены на вымышленные. Рассказчиком является сам доктор Мартин Гесселиус. Приводимые заметки выбраны из множества описаний болезни, составленных доктором шестьдесят четыре года назад, во время поездки в Англию.
Заинтересовавший меня материал изложен в нескольких письмах, адресованных другу доктора, профессору Ван Лоо из Лейдена. Адресат был по профессии не врачом, а химиком, но принадлежал к числу тех людей, которые посвящают свое свободное время изучению самых разнообразных наук: и истории, и метафизики, и медицины. Некогда ему случилось даже написать пьесу .
Таким образом, рассказ несколько проигрывает как документ, имеющий отношение к медицине, но зато выигрывает в занимательности и способен заинтересовать не искушенного в науках читателя.
Из сопроводительной записки ясно, что письма, по-видимому, были возвращены доктору Гесселиусу после смерти профессора, в 1819 году. Некоторые из них писаны по-английски, некоторые — по-французски, но большая часть — по-немецки. Сознаю, что мой перевод не заслуживает эпитета «изящный», но в верности оригиналу ему не откажешь. И пусть я позволил себе иные отрывки опустить, иные — сократить, зато не присочинил ни слова.
Глава I
Доктор Гесселиус рассказывает о своей первой встрече с преподобным мистером Дженнингсом
Преподобный мистер Дженнингс высок и худ. Он средних лет; в его аккуратности, в старомодной манере одеваться проступает консервативная чопорность. Он держится, разумеется, с подчеркнутым достоинством, но без скованности — нет, на истукана мистер Дженнингс не походит нисколько. До красавца ему далеко, однако черты лица у него правильные, и запечатлена в них безграничная доброта, с примесью робости.
Я впервые увидел мистера Дженнингса однажды вечером у леди Мэри Хейдьюк. Его очевидная скромность и благожелательность располагают к нему при первом же знакомстве.
Гостей собралось немного, и мистер Дженнингс внес свой весьма приятный вклад в беседу. Заметно было, что он предпочитает скорее слушать, чем говорить, но речи его всегда уместны по содержанию и отточены по форме. Он ходит в любимцах у леди Мэри, которая, кажется, испрашивает у него совета по самым разным поводам и убеждена, что на свете нет человека счастливее его. Плохо же она его знает!
Преподобный мистер Дженнингс холост и, как говорят, является обладателем шестидесяти тысяч фунтов в государственных бумагах. Он не чуждается благотворительности. Его пламенное желание — подвизаться на церковной ниве, но всякий раз, когда он бывает в Уорикшире , где служит викарием и может наконец отдаться своему святому призванию, здоровье, обычно его не подводящее, неизменно отказывает, причем весьма странным образом. Так говорит леди Мэри.
Да, несомненно, на мистера Дженнингса находит временами таинственная хвороба, неоднократно настигающая его даже во время богослужения в чудесной старинной церкви в Кенлисе. Кто знает, где гнездится болезнь: то ли в сердце, то ли в голове. Раза три-четыре, а то и чаще, проведя определенную часть службы, он внезапно замолкал и после некоторой паузы, судя по всему, совершенно неспособный продолжать, воздевал к небу глаза и руки в немой молитве; затем он, охваченный непонятным стыдом и ужасом, трепеща, сходил с кафедры и направлялся в ризницу, а паства оставалась брошенной на произвол судьбы. Происходили такие сцены всегда в отсутствие помощника священника. В настоящее время, отправляясь в Кенлис, мистер Дженнингс непременно заботится о том, чтобы рядом с ним в храме находилось еще одно лицо духовного звания, чтобы в случае надобности принять священное бремя из его ослабевших рук.
Но стоит мистеру Дженнингсу сдать окончательно, покинуть свой приход и возвратиться в Лондон, в свой тесный домик на темной улочке в районе Пиккадилли , — и он чувствует себя как нельзя лучше. Так полагает леди Мэри, а я придерживаюсь на этот счет особого мнения. Что ж, поживем — увидим.
Мистер Дженнингс — джентльмен с головы до пят. Однако люди замечают в нем некоторые странности. Создается впечатление, что в нем кроется нечто непонятное. В этом отчасти повинно одно обстоятельство, о котором, насколько я понимаю, люди забывают либо просто не придают ему значения. Мне же эта особенность бросилась в глаза, причем почти сразу же. У мистера Дженнингса есть манера бросать косые взгляды вниз, на ковер. Можно подумать, что он сопровождает глазами что-то движущееся. Так, разумеется, бывает не всегда, а время от времени. Но достаточно часто, чтобы, как я уже говорил, манеры мистера Дженнингса казались до некоторой степени необычными. В этом соскальзывающем вниз взгляде чудится одновременно и робость и беспокойство.
Философствующий медик (как Вы, со свойственной Вам любезностью, меня поименовали), который при разработке теории опирается на данные, полученные в ходе своей практической деятельности, посвящает всестороннему изучению указанных данных много больше времени, чем обычный практикующий врач и, соответственно, существенно превосходит этого последнего в том, что касается тщательности и детальности анализа, — незаметно для себя самого он приобретает привычку к внимательному наблюдению. Эта привычка сопровождает его повсюду, а объектом такого бесцеремонного, как полагают иные, наблюдения может стать любой — лишь бы имелась хоть малейшая надежда, что полученные таким образом сведения вознаградят исследователя за его старания.
Именно упомянутая надежда и воодушевила меня, когда в небольшой приятной компании, собравшейся вечером в доме леди Мэри, я впервые встретил робкого, любезного, но сдержанного джентльмена — преподобного мистера Дженнингса. Разумеется, нижеследующие заметки включили в себя не все, что мне стало известно: детали, интересные лишь специалистам, я здесь не привожу — их можно найти в моих научных трудах.
Должен заметить, что когда я говорю о «медицинской науке», то употребляю этот термин в более широком смысле, нежели допускает сугубо материалистический подход (и со временем, надеюсь, круг моих единомышленников пополнится). Я полагаю, что окружающий нас материальный мир является конечным выражением духовного мира, его порождением и составной частью. Я считаю, что в основе человеческой личности лежит духовное начало, что дух — это организованная материя, но от материи в обычном понимании слова он отстоит столь же далеко, сколь свет или электричество; что физическое тело есть не более чем оболочка и, соответственно, смерть не кладет конец существованию человеческой личности, а всего лишь освобождает ее от физического покрова. Процесс освобождения начинается с того момента, который мы называем смертью, и завершается несколькими днями позднее пробуждением к высшей жизни.
Если поразмыслить над приведенными выше постулата, то обнаружится, что они имеют непосредственное отношение к медицинской науке. Однако было бы неуместно приводить здесь аргументы и анализировать следствия этой теории, признаваемой, к сожалению, лишь немногими.
И вот я, по своему обыкновению тайком, весьма осторожно наблюдал за мистером Дженнингсом — думаю, от него это не укрылось — и обнаружил, что и он, так же втихомолку, наблюдает за мной. Когда же леди Мэри случайно обратилась ко мне по имени, я заметил, что преподобный Дженнингс вгляделся в меня пристальней и на несколько минут погрузился в задумчивость.
Затем, беседуя с одним из присутствующих, я видел, что мистер Дженнингс не сводит с меня глаз. О причине его интереса я догадывался. После этого он, воспользовавшись удобным случаем, завел разговор с леди Мэри, и я, как это обычно бывает, знал с уверенностью, что речь идет о моей персоне.
Священник постепенно перемещался туда, где я стоял, и вскоре между нами завязалась беседа. Когда встречаются два начитанных и много повидавших человека, можно не сомневаться, что им найдется о чем поговорить. Привела его ко мне отнюдь не случайность. Он знал немецкий и прочел мои «Очерки метафизической медицины» — книгу, дающую скорее поводы для размышлений, чем непосредственные ответы.
Этот весьма учтивый джентльмен, робкий, явно склонный к чтению и к философствованию, который, пребывая в нашем кругу, все же казался здесь до некоторой степени инородным телом, — этот человек, хранивший, как я начал подозревать, перипетии своего существования в строжайшей тайне не только от света, но и от своих ближайших друзей, — осторожно взвешивал в уме некоторые идеи, имевшие касательство ко мне.
Незаметно для него я проник в его мысли и теперь всячески старался усыпить бдительность собеседника и не выдать случайным словом, что у меня зародились кое-какие догадки по поводу как его личных обстоятельств, так и планов, связанных с моей особой.
После нескольких минут разговора на общие темы мистер Дженнингс наконец сказал:
— Меня очень заинтересовали, доктор Гесселиус, некоторые ваши работы о метафизической медицине, как вы ее называете. Я их читал на немецком лет десять — двенадцать назад. Они переведены на английский?
— Нет, уверен, что нет, в противном случае я бы знал. Думаю, для этого потребовалось бы мое согласие.
— Около двух месяцев назад я просил здешних издателей достать мне эту книгу в оригинале, на немецком, но мне сказали, что она разошлась.
— Да, это так — она уже несколько лет как распродана. Моему авторскому тщеславию льстит, что вы не забыли мою книжечку, хотя, — прибавил я с улыбкой, — десять — двенадцать лет достаточно большой для этого срок. Остается предположить, что затрагиваемые в ней предметы являются постоянной темой ваших размышлений либо какие-то недавние события возобновили ваш к ней интерес.
Эти слова, сопровождаемые пристальным взглядом, внезапно повергли собеседника в растерянность, так что он напомнил мне глупо зардевшуюся от смущения девицу. Мистер Дженнингс уставился в пол, не зная, куда девать руки, скрестил их на груди, и на мгновение вид у него сделался не только ошеломленный, но, можно сказать, виноватый.
Я наилучшим способом помог ему преодолеть неловкость, а именно притворился, что не заметил ее, и как ни в чем не бывало продолжал:
— У меня самого, случалось, возрождался интерес к какой-либо давно оставленной теме: одна книга наводит на мысль о другой, и часто приходится сломя голову гоняться за материалами, с которыми имел дело лет двадцать назад. Но если вы по-прежнему хотите иметь у себя мою книгу, я с радостью исполню ваше желание; у меня осталось два-три экземпляра, так что почту за честь преподнести вам один из них.
— Вы чрезвычайно любезны, — ответил мистер Дженнингс, вполне овладев собой. — А я уж было отчаялся; не знаю, как вас и благодарить.
— Умоляю, ни слова более. Это, право, такая малость, что и предлагать неловко. Еще одно слово благодарности, и я в порыве самоуничижения брошу книгу в огонь.
Мистер Дженнингс рассмеялся. Он осведомился, где я остановился в Лондоне и, еще некоторое время побеседовав со мной о том о сем, удалился.
Глава II
Доктор расспрашивает леди Мэри, и она отвечает
— Я в восторге от вашего викария, леди Мэри, — сказал я, как только мистер Дженнингс удалился. — Он много читал, путешествовал, думал, страдал, наконец, так что из него просто обязан был выйти великолепный собеседник.
— Так оно и есть. А самое главное — он очень хороший человек, — ответила мне хозяйка дома. — Я пользуюсь его неоценимыми советами в делах, связанных со школами и прочими моими скромными начинаниями в Долбридже, и он не жалеет усилий, хлопочет, не считаясь со временем, если может быть чем-либо полезен. Вы не представляете себе, сколько в нем доброты и до чего он умен.
— Приятно слышать, что мистер Дженнингс такой замечательный сосед. Я имел случай оценить его как собеседника и нашел, что он человек кроткий и располагающий к себе. А в придачу к тому, что сказали мне вы, я тоже, кажется, могу кое-что о нем поведать.
— Да что вы говорите!
— Во-первых, он холост.
— Да, верно. Продолжайте.
— Он писал, но теперь не пишет, забросил это занятие года, вероятно, два-три назад. Книга его была посвящена какому-то отвлеченному предмету — возможно, теологии.
— Что ж, он действительно писал книгу, не могу только припомнить о чем, но не на интересующую меня тему; так что, скорее всего, вы правы. А сейчас он в самом деле больше не пишет — верно.
— И хотя он здесь сегодня не пил ничего, кроме чашечки кофе, он питает слабость к чаю, — или, по крайней мере, питал, — и вкус у него экстравагантный.
— Да, чистая правда.
— Он пил зеленый чай, причем в больших количествах — так? — продолжал я.
— Ну и ну! Из-за этого зеленого чая у нас дело едва не доходило до ссор.
— Но сейчас он отказался от этой привычки.
— Да, полностью.
— А теперь еще кое-что. Знали вы его мать или отца?
— Обоих. Отец умер всего лишь десять лет назад. Они жили неподалеку от Долбриджа. Мы с ними были в близких отношениях, — ответила леди Мэри.
— Далее, либо матери мистера Дженнингса, либо отцу, — скорее всего, отцу — являлись призраки.
— Да вы волшебник, доктор Гесселиус.
— Волшебник или не волшебник, но я прав? — улыбнулся я.
— Без сомнения. Его отец был человек замкнутый и с причудами; он вечно досаждал моему отцу пересказом своих снов. В один прекрасный день он поведал очень необычную историю: о том, как ему встретилось привидение и они разговаривали. Этот рассказ мне особенно запомнился по той причине, что я отчаянно боялась мистера Дженнингса-старшего. Дело происходило задолго до его смерти, во времена моего детства. Мистер Дженнингс был человек молчаливый и хмурый. У него была манера появляться в гостиной в сумерки, когда я сидела там одна. В таких случаях я воображала себе, что вижу выглядывающих у него из-за спины духов.
Я улыбнулся и кивнул.
— Ну а теперь, когда я окончательно утвердился в роли волшебника, пришла пора пожелать вам доброй ночи.
— Но каквы все это узнали?
— По расположению планет, разумеется, как делают цыгане, — ответил я, после чего мы попрощались в самом веселом расположении духа.
На следующее утро я отослал мистеру Дженнингсу его вожделенную книжицу, приложив к ней записку. Вернувшись домой вечером, я узнал, что мистер Дженнингс наведывался сюда в мое отсутствие и оставил свою визитную карточку. Он осведомлялся, дома ли я и когда меня можно застать.
Быть может, он намеревался рассказать о том, что его беспокоит, и испросить моих медицинских услуг? Надеюсь, что так. Я успел уже подобрать ключ к тайне его личности. Ответы, данные мне леди Мэри в тот вечер, немало этому поспособствовали. Мне очень хотелось услышать подтверждение своих догадок из уст самого мистера Дженнингса. Но как побудить его к откровенности, не выходя при этом из рамок приличий? Понятия не имею. Вероятно, он и сам подумывает о беседе по душам? Сделаю все, чтобы дать ему такую возможность, и для этого, дорогой мой Ван Лоо, я намерен нанести ему завтра ответный визит. С моей стороны это будет выглядеть не более чем простой любезностью. Таким путем я надеюсь приблизиться к цели. Удастся мой замысел или нет, я вам сообщу.
Глава III
Доктор Гесселиус извлекает некоторые сведения из латинских книг
Ну так вот, я побывал на Бланк-стрит. Из разговора в дверях со слугой я узнал, что мистер Дженнингс в настоящую минуту занят беседой с неким священнослужителем из Кенлиса (прихода мистера Дженнингса). Чтобы сохранить за собой возможность явиться сюда еще раз, я сказал, что зайду в другое время, и намеревался уже уйти, когда слуга извинился и, окинув меня взглядом несколько более внимательным, чем пристало человеку его положения, спросил, не я ли доктор Гесселиус. Получив утвердительный ответ, слуга сказал: «Раз так, сэр, то не позволите ли мне доложить об этом мистеру Дженнингсу, поскольку он, как мне известно, очень желает вас видеть?»
Слуга скоро вернулся и сообщил, что мистер Дженнингс просит меня побыть в его кабинете (который заменяет гостиную), где он через несколько минут ко мне присоединится.
Комната действительно заслуживала названия кабинета, даже более того — библиотеки. Высокий потолок, два окна, пышные темные гардины. Помещение оказалось значительно обширней, чем можно было ожидать, и всюду, от пола до потолка, громоздились книги. Верхний ковер — а я, вступив на него, почувствовал, что под ним имеется еще один, а то и два, — был турецкий. Ноги мои ступали совершенно беззвучно. Узкие окна из-за помещавшихся рядом книжных шкафов оказывались как бы в глубоких нишах. А в целом комната, очень уютная и даже роскошная, казалась мрачноватой. Добавьте сюда еще ненарушимую тишину, и впечатление получится почти что тягостное. Однако, возможно, не следует упускать из виду некоторые факторы, повлиявшие на мое тогдашнее расположение духа. Преподобный Дженнингс казался мне человеком необычным, и в этом на редкость тихом доме, на пороге абсолютно беззвучной комнаты я испытывал некие особые предчувствия. Полумрак и заполнившие все вокруг книги (кроме них на стенах помещались лишь два узких зеркала) не располагали к веселью.
В ожидании мистера Дженнингса я от нечего делать стал рассматривать книги на полках. Среди тех, что стояли корешками вверх на полу под полками, я неожиданно обнаружил полное издание «Arcana Cœlestia» Сведенборга . Это были очень красивые тома in folio , в аккуратном кожаном переплете, приличествующем богословскому сочинению, с золочеными надписями и пунцовым обрезом. В нескольких томах имелись закладки. Один за другим я взгромоздил фолианты на стол и, открыв заложенные страницы, прочел высказывания на величавой латыни, которые были отмечены на полях карандашом. Некоторые из них, в переводе на английский, я привожу ниже.
«Когда открыто внутреннее око человека, око его души, тогда ему являются вещи, принадлежащие к иному миру, телесному зрению недоступные».
«Мне дано было узреть внутренним оком потусторонний мир яснее, чем я вижу здешний. Это свидетельствует о том, что внешнее зрение происходит от внутреннего, а последнее, в свою очередь, от еще более глубокого и так далее».
«Каждого человека сопровождает не менее двух злых духов».
«Духи зла также в речах проворны, но при этом язык их резок и суров. Случаются промеж них и иные речи, в кои едва заметно вкраплены лукавые мысли».
«Те злые духи, что сопутствуют человеку, суть выходцы из ада, однако в аду более не пребывают, но исторгнуты оттуда. Их место при этом между небесами и преисподней, и зовется оно миром духов. Духи, вселившиеся в человека, будучи в названном мире, от адских мук удалены, но разделяют все без изъятия помыслы и страсти человека, а следственно, и в наслаждениях с ним едины. Ввергнутые же снова в ад, они возвращаются к тому, чем были ранее».
«Когда бы злым духам дано было постичь, что, связанные с человеком, они имеют при том отдельное от него существо, когда бы в их власти было перемещаться в его теле и втекать в его отдельные члены, то они бы измыслили тысячу способов повредить человеку, ибо в них живет лютая к нему ненависть».
«И вот, зная, что я есть человек, облеченный телом, они не оставляли попыток сокрушить меня, и не только тело мое, а первее всего душу, ибо вовлечь в погибель человека ли, духа ли есть величайшая радость для посланцев ада, однако Господь неизменно оборонял меня. Узрите же, сколь опасно человеку иметь общение с духами, если не укрывает его твердыня веры».
«Никоим образом сопутствующим духам не следует знать об их связи с человеком; иначе они бы обратили к нему злонамеренные речи, желая погубить его».
«Излюбленное услаждение адских сил — вредить человеку и увлекать его к вечной погибели» .
Я обратил внимание на длинную запись в конце страницы, сделанную очень остро отточенным карандашом. Аккуратный почерк принадлежал мистеру Дженнингсу. Ожидая увидеть комментарии к тексту, я прочел одно-два слова и остановился в удивлении, ибо обнаружил нечто совершенно иное. Записи начинались словами: «Deus misereatur mei» — «Господи, сжалься надо мной». Убедившись таким образом, что едва не вторгся в тайники чужой души, я отвел глаза, захлопнул книгу и поставил на прежнее место все тома, за исключением одного, заинтересовавшего меня, в который, как и пристало книжнику и отшельнику, ушел с головой, забыв и думать об окружающем мире и о том, где сейчас нахожусь.
Я читал страницы, где речь идет об «олицетворениях» и «подобиях» (таковы термины, употребляемые Сведенборгом), и дошел до того места, где говорится, что злой дух глазам любого существа, ему не родственного, предстает (по закону подобия) в образе свирепого и ужасного зверя (fera), олицетворяющего те вожделения, которые ему присущи. Тема эта трактуется подробно, с описанием многих разновидностей упомянутого зверя.
Глава IV
Книгу читали двое
Я читал, водя кончиком пенала по строчке, и тут что-то заставило меня поднять глаза.
Прямо передо мной в одном из упомянутых выше зеркал отражалась высокая фигура моего любезного мистера Дженнингса, который, склонившись над моим плечом, читал то же, что и я. Лицо его, мрачное и взволнованное, трудно было узнать.
Я перевернул страницу и встал. Он тоже выпрямился и, с усилием изобразив улыбку, сказал:
— Я вошел, поздоровался, но вас было не оторвать от книги, поэтому я не удержался от любопытства и позволил себе — боюсь, бесцеремонно — взглянуть, что вы читаете. Вам ведь довелось уже много ранее ознакомиться с трудами Сведенборга?
— Да, разумеется! Сведенборгу я многим обязан; следы его влияния вы обнаружите в той книжке о метафизической медицине, к которой вы проявили столь лестный для меня интерес.
Как ни трудился мой собеседник, пытаясь изобразить беззаботность, по его слегка порозовевшему лицу я понял, что он взволнован.
— Едва ли это мне по плечу, я ведь плохо знаю Сведенборга, — ответил он. — Эти тома я приобрел недели две назад. Как мне показалось, — судя по той малости, что я успел прочесть, — они способны повергнуть в трепет человека, ведущего уединенную жизнь. Я не хочу сказать, что это произошло со мной, — добавил он с улыбкой. — Весьма признателен за книгу. Надеюсь, вы получили мою записку?
Я произнес все те фразы, какие диктовались вежливостью и скромностью.
— Еще ни одна книга так не задевала меня за живое, как эта, — продолжал Дженнингс. — Я заметил сразу, что за ней стоит нечто большее, чем изложено на бумаге. Вы знакомы с доктором Харли? — спросил он внезапно.
( Между прочим замечу, что так звался один из наиболее выдающихся врачей, практиковавших в Англии. — Издатель.)
Я успел познакомиться с доктором Харли: имел к нему рекомендательные письма и удостоился в высшей степени любезного приема. Кроме того, во время моего пребывания в Англии он оказал мне немалые услуги.
— Большего дурака мне, пожалуй, встречать не доводилось , — произнес мистер Дженнингс.
Впервые я слышал от него столь резкое высказывание, да еще по поводу столь уважаемой особы. Я слегка опешил.
— В самом деле? А в чем это проявляется?
— В профессиональной области.
Я улыбнулся.
— Я вот что имею в виду, — сказал он. — Мне представляется, что он наполовину слеп. То есть половина того, что он видит, окутана тьмой, другая же ясна и прозрачна до неправдоподобия. И хуже всего то, что такое восприятие он культивирует в себе намеренно. Мне его не понять: он постоянно увиливает. Я немного знаю Харли как врача, но в области медицины меня тянет сравнить его с паралитиком — мозг его наполовину мертв. Как-нибудь при случае (а таковой непременно представится) я расскажу вам об этом во всех подробностях, — говорил Дженнингс с легкой дрожью в голосе. — Насколько мне известно, вы собираетесь пробыть в Англии еще не один месяц. Если в это время мне придется ненадолго отлучиться из города, не разрешите ли побеспокоить вас письмом?
— Буду счастлив, — заверил я.
— Весьма признателен. В Харли я разочаровался совершенно.
— Склоняется в сторону материалистической школы, — заметил я.
— Материалист до мозга костей, — поправил меня Дженнингс. — И передать вам не могу, как раздражает такая позиция тех, кто мыслит глубже. Пожалуйста, не говорите никому из наших общих знакомых, что я захандрил. Я держу в тайне от всех, даже от леди Мэри, что обращался к доктору Харли, да и вообще к врачам. Поэтому, прошу вас, — ни слова об этом. В случае приближения приступа я напишу вам, с вашего разрешения, а если буду в городе, то обращусь непосредственно.
В моей голове роились всевозможные догадки, и я невольно устремил на священника испытующий взгляд. Дженнингс на мгновение опустил глаза и сказал:
— Вы, без сомнения, раздумываете над вопросом, почему я теперь же не говорю вам, в чем дело, или строите на этот счет гипотезы. Можете ломать голову хоть до второго пришествия — это бесполезно.
Он покачал головой, и по его лицу солнечным лучиком промелькнула улыбка, но внезапно скрылась за облаком, и мистер Дженнингс сквозь стиснутые зубы набрал в легкие воздух, словно бы испытывал сильную боль.
— Печально слышать, что вам приходится опасаться за свое здоровье; если понадобится помощь врача, обращайтесь ко мне в любую минуту. Что я не злоупотреблю вашим доверием, добавлять излишне.
Тут мистер Дженнингс перевел разговор на совершенно иные темы, а вскоре я довольно весело откланялся.
Глава V
Доктор Гесселиус получает приглашение в Ричмонд
Мы расстались на мажорной ноте, но ни он, ни я к веселью расположены не были. Пусть я врач и нервы мои закалены, но, случается, выражение человеческого лица — этого зеркала души — выводит меня из равновесия. Лицо мистера Дженнингса так потрясло мое воображение, что пришлось отказаться от прежних планов на вечер и отправиться в оперу, дабы развеяться.
Дня два-три я не получал известий ни от Дженнингса, ни о нем, а затем мне вручили записку — бодрую, исполненную надежды. Там было сказано, что ему в последние дни стало значительно лучше — можно сказать, он совсем здоров, а потому намерен на месяц-другой вернуться в свой приход и посмотреть, что из этого получится. Он не устает благодарить Небо за свое — как надеется — выздоровление.
Через день-другой я увиделся с леди Мэри, подтвердившей то, о чем говорилось в записке. Леди Мэри сказала, что мистер Дженнингс в настоящее время находится в Уорикшире и вновь приступил к выполнению своих пасторских обязанностей в Кенлисе. Она добавила: «Я начинаю верить, что мистер Дженнингс абсолютно здоров, да и прежде не страдал ничем, кроме расстройства нервов и воображения. У нас у всех нервы не в порядке, но, думаю, от такого недуга есть средство: работа. К этому средству он и обратился. Не удивлюсь, если мы еще год его здесь не увидим».
И все же двумя днями позже я держал в руках письмо, посланное мистером Дженнингсом из его дома вблизи Пиккадилли:
«Дорогой сэр!
Я снова в Лондоне. Мои надежды пошли прахом. Если буду в силах увидеться с Вами, то отправлю письмо с просьбой зайти ко мне. Теперь же я слишком плох — попросту неспособен рассказать Вам все, что мне хотелось бы. Прошу, не упоминайте обо мне в разговорах с моими знакомыми. Я сейчас не в состоянии ни с кем видеться. А Вам я, с Божьей помощью, вскоре еще дам о себе знать. Пока что я собираюсь ненадолго съездить в Шропшир, к родным. Храни Вас Господь! По возвращении надеюсь встретиться с Вами, и пусть встреча наша окажется более радостной, нежели это письмо».
Неделей позже я наведался к леди Мэри. Лондонский сезон уже подошел к концу , поэтому все знакомые, по ее словам, уже разъехались, а она сама намеревалась со дня на день отправиться в Брайтон . Леди Мэри сказала, что получила известие из Шропшира — от племянницы Дженнингса, Марты. Из письма она поняла только, что мистер Дженнингс чем-то обеспокоен и пребывает в подавленном настроении. Здоровые люди не принимают подобные слова всерьез, но какие же муки иной раз таятся за ними!
Прошло почти пять недель, а новостей от мистера Дженнингса не было. Лишь по истечении этого времени я получил от него весточку. Он писал:
«Я жил за городом, сменил климат, обстановку, окружение — все и вся, кроме самого себя. Я решил — я преисполнен решимости все Вам рассказать. Если это не нарушит Ваши планы, жду Вас у себя сегодня, завтра или послезавтра, но, умоляю, приходите как можно скорее. Вы и представить себе не можете, как я нуждаюсь в Вашей помощи. У меня есть дом в Ричмонде, в тихом месте. Там я теперь и нахожусь. Надеюсь, Вы найдете время пообедать со мной, или позавтракать, или даже попить чаю. Найти меня проще простого. Слуга с Бланк-стрит, который доставит эту записку, будет ждать у Ваших дверей в коляске в любой удобный для Вас час, я же всегда на месте. Вы скажете, конечно, что мне не следует оставаться в одиночестве. Но я перепробовал все. Приходите и убедитесь сами».
Я позвал слугу и сказал, что собираюсь к мистеру Дженнингсу в тот же вечер.
Вечером, когда я по короткой сумрачной аллее из вязов подъезжал к старомодному кирпичному дому, затененному и почти совсем скрытому густой листвой, мне подумалось, что лучше бы мистер Дженнингс остановился в меблированных комнатах или в гостинице. Избрав это место, такое унылое и безмолвное, он поступил необдуманно. Дом, как я узнал, был его собственный. Проведя день или два в городе, но решив почему-то, что оставаться там долее ему невмоготу, мистер Дженнингс прибыл сюда. Объяснялся этот переезд, вероятно, тем, что здесь он жил на всем готовом, был предоставлен сам себе и свободен от необходимости думать и принимать решения.
Солнце уже село, и с запада струился красноватый рассеянный свет, какой бывает только вечером, — зрелище, знакомое каждому. В холле было совсем темно, но в заднюю гостиную, окна которой выходили на запад, проникал все тот же сумеречный свет.
Я сел и устремил взгляд в окно: деревья, в изобилии росшие окрест, были залиты постепенно меркнувшим заревом, величественным и печальным. В углах комнаты уже сгустились тени; очертания предметов начали расплываться, сумрак постепенно проникал и в мое воображение, готовое к встрече с чем-то зловещим. Я ожидал в одиночестве, пока не явился мистер Дженнингс. Открылась дверь передней комнаты, и, плохо различимая в красноватом вечернем освещении, бесшумно появилась его высокая фигура.
Мы обменялись рукопожатием, и Дженнингс уселся рядом со мной у окна, где было еще достаточно светло, чтобы видеть лица друг друга. Он тронул меня за рукав и, минуя околичности, сразу же приступил к рассказу.
Глава VI
Как мистер Дженнингс впервые обнаружил, что он теперь не один
Перед нами на западе слабо светился небосклон, величаво раскинулись безлюдные в те дни леса Ричмонда, а вокруг нас сгущался сумрак, и на неподвижном лице моего собеседника (оставаясь добрым и ласковым, оно все же изменилось: увидев его, вы сказали бы, что это лицо страдальца) покоился случайный тусклый отблеск вечерней зари; бывает так, что это неяркое сияние внезапно выхватывает из тьмы какой-нибудь предмет, и на его поверхности пляшут какое-то мгновение неотчетливые светлые блики. Тишина не нарушалась ничем — ни дальним громыханием экипажа, ни лаем собаки. Внутри дома также царило тоскливое безмолвие жилища, где обитает больной холостяк.
Вглядываясь в это искаженное мукой лицо, странно рдевшее на фоне темноты и похожее на портрет кисти Схалкена , я догадывался, какого рода историю мне предстоит услышать, но о конкретных подробностях не имел ни малейшего представления.
— Началось это, — произнес мистер Дженнингс, — пятнадцатого октября, тому назад три года, одиннадцать недель и два дня. Я веду точный счет, ибо каждый новый день приносит новую муку. Если вы заметите, что я упустил в своем рассказе какую-нибудь существенную подробность, скажите сразу.
Года четыре назад я приступил к работе, ради которой мне пришлось очень много читать и размышлять. Посвящена она была религиозной метафизике древних.
— Как же, — вставил я, — религия просвещенного, философствующего язычества, не имеющая ничего общего с почитанием идолов. Широкое и весьма интересное поле для исследований.
— Да, но опасное для разума — я имею в виду разум христианина. Язычество — единая система, включающая в себя все аспекты мировосприятия. Языческая вера вовлекает в свой порочный крут также и языческое искусство, в котором как стиль, так и предмет представляют собой не что иное, как коварное, погибельное прельщение. Господи помилуй! Я писал и писал, я засиживался за этим занятием допоздна. Я обдумывал тему своей работы везде и всюду, куда бы ни занесли меня ноги, я пропитался ею до мозга костей. Вспомните материальную культуру язычества: в ней всегда в той или иной степени присутствует красота. Язычество восторгает и увлекает; оно заставило меня забыть об осторожности.
Он тяжко вздохнул.
— Я полагаю, каждый ученый, пишущий серьезное исследование, работает, как выразился один мой приятель, на чем-нибудь: чае, к примеру, кофе или табаке. Мне кажется, при этом мы расходуем определенную энергию, которая должна время от времени восполняться, или же ударяемся за философскими занятиями в абстракции, и разум чересчур высоко воспаряет над телом, если не напоминать ему о связи с бренным миром при помощи каких-либо ощущений. Во всяком случае, я испытывал такую потребность и удовлетворял ее. Моим помощником стал чай: сперва самый обычный, черный и не слишком крепкий, но пил я его в больших количествах, а со временем и увеличил концентрацию. Никаких неприятных последствий я не испытывал. Потом принялся за зеленый чай и нашел, что он приятней: проясняет мысли и обостряет ум. Я стал пить его часто, но обычной крепости, дающей наилучший вкус. Работал я в Ричмонде, благо обстановка здесь такая спокойная. Я засиживался и писал допоздна, как раз в этой комнате, и по привычке все попивал чай — зеленый чай. Я готовил его прямо на столе, в металлическом чайничке, который подвешивался над лампой. Между одиннадцатью и двумя или тремя часами ночи, когда наступала пора ложиться спать, я устраивал чаепитие раза два-три. В городе я бывал каждый день. Я не монах и на бирюка, насколько могу судить, ничуть не похож. Час-другой мне приходилось проводить в библиотеке, отыскивая необходимые сведения и цитаты из сочинений авторитетных специалистов, но, кроме того, я, по своему обыкновению, часто встречался с друзьями и с удовольствием проводил время в их обществе — короче, наслаждался жизнью, как никогда ранее.
Я свел знакомство с владельцем нескольких редких старинных книг германского издания на средневековой латыни и почитал себя счастливчиком оттого, что могу подержать их в руках. Мой благодетель жил в Сити , в отдаленном квартале. Однажды я засиделся у него дольше обычного. Выйдя на улицу и не увидев поблизости ни одного кеба, я поддался соблазну сесть в омнибус, который ходил вблизи моего дома. Когда омнибус достиг одного старого здания (вы, возможно, обратили на него внимание, там по обе стороны двери растет по четыре тополя), было уже темно — темнее, чем сейчас. Там вышел единственный, за исключением меня самого, пассажир, остававшийся к тому времени в омнибусе. Мы поехали быстрей. Были сумерки. Я удобно устроился в уголке у двери и предался приятным раздумьям.
Внутри омнибуса было почти совсем темно. В углу напротив, в передней части салона, я заметил два кругляшка, светившихся красноватым, отраженным (как мне показалось) светом. Расстояние между ними составляло около двух дюймов. Эти кругляшки напоминали две медные пуговички, какие нашивают на свои кители яхтсмены. Я принялся лениво размышлять об этой, как я полагал, безделице. Из какого источника струится этот густо-красный, хотя и неяркий, свет и в чем он отражается: в стеклянных бусинах, пуговичках, безделушке? Омнибус все ехал, слегка погромыхивая, до моего дома оставалось около мили. Я все еще не разрешил загадку, и вскоре мне показалось, что она труднее, чем я думал вначале, так как две светящиеся точки, внезапно дернувшись, переместились ближе к полу, оставаясь по-прежнему на одной высоте, да и расстояние между ними не изменилось. Потом они вдруг взлетели до уровня моего сиденья и исчезли из виду.
Тут любопытство стало донимать меня по-настоящему, но не успел я поразмыслить, как снова увидел два тусклых огонька, и опять у самого пола. Вновь они исчезли и появились затем в том же углу, что и прежде.
Не сводя глаз с этих красных кружков, я стал потихоньку продвигаться к ним поближе.
В омнибусе было слишком мало света. Я склонился вперед, пытаясь разглядеть, что же это за огоньки. Притом и светящиеся пятнышки чуть придвинулись ко мне. Я начал различать очертания и вскоре разглядел достаточно ясно, что это небольшая черная обезьянка, которая тянула мордочку мне навстречу. Заинтересовавшие меня кружки оказались ее глазами, и мне почудилось, что она скалит зубы.
Я отпрянул, опасаясь, что обезьяна прыгнет на меня. Оставалось предположить, что кто-то из пассажиров по рассеянности оставил здесь этого уродца. Желая разведать, как настроено животное, но не решаясь воспользоваться для этого своей пятерней, я осторожно ткнул зверя зонтиком. Обезьяна не пошевельнулась, а зонтик прошел сквозьнее. Да, зонтик проходил насквозь, туда и обратно, не встречая ни малейшего сопротивления.
Я бессилен передать тот ужас, какой тогда испытал. Убедившись, что передо мной иллюзия (как я тогда решил) и уже нельзя доверять собственным глазам, я был неимоверно испуган, настолько, что несколько мгновений не мог отвести взгляд от глаз зверя. Я все смотрел, а животное немного отскочило и забилось в угол. В панике, сам не помню каким образом, я очутился у двери и, высунув голову наружу, принялся глотать воздух. Глядя на стоящие вдоль дороги деревья и фонари, я с радостью убедился, что реальность все еще существует.
Я остановил омнибус и вышел. Когда я расплачивался, кондуктор окинул меня пристальным взглядом. Надо полагать, он усмотрел нечто необычное в моей внешности и манере держаться, и это неудивительно: ни разу в жизни я не чувствовал себя столь странно.
Глава VII
Странствие: стадия первая
Когда омнибус укатил, я оказался на дороге один и стал внимательно осматриваться, опасаясь, что обезьяна последовала за мной. К своему несказанному облегчению, я ее не обнаружил. Не могу вам передать, какое потрясение я в тот день испытал и как возблагодарил Небеса, когда решил, что избавился от призрака.
Я вышел из омнибуса слишком рано: до дома оставалось еще две-три сотни шагов. Вдоль пешеходной дорожки тянется кирпичная стена, за стеной — изгородь из тиса или какого-то другого темного вечнозеленого кустарника, а еще дальше выстроились в ряд красивые деревья — вы их, вероятно, заметили, когда добирались сюда.
Кирпичная стена по высоте доходила мне до плеча. Случайно подняв глаза, я обнаружил обезьяну, которая на четвереньках ковыляла или кралась по стене, не отставая от меня ни на шаг. Я застыл на месте, охваченный ужасом и отвращением. Она тоже остановилась и села, положив свои длинные лапы на колени и сверля меня взглядом. Видны были только ее очертания: тьма скрадывала детали, но, чтобы стало заметным необычное свечение обезьяньих глаз, черному фону все же не хватало густоты. Однако я различал эти неяркие красные огоньки. Обезьяна не скалила зубы, не проявляла никаких признаков раздражения; вид у нее был угрюмый и вялый, и она не спускала с меня глаз.
Я отпрянул и очутился на середине дороги. Это движение было невольным. Я стоял там и смотрел на обезьяну. Она сидела неподвижно.
Инстинкт подталкивал меня сделать хоть что-нибудь. Я развернулся и быстро пошел в сторону города, краем глаза следя за животным. Оно поспешило за мной.
Там, где у поворота дороги стена кончается, обезьяна спрыгнула на землю, двумя прыжками догнала меня и по-прежнему держалась ко мне вплотную, как привязанная, хотя я прибавил шагу. Она жалась к моей левой ноге, и мне казалось, что я вот-вот на нее наступлю.
На дороге было пусто и тихо, с каждой минутой делалось все темнее. Испуганный и растерянный, я остановился и повернулся кругом, в сторону дома. Пока я стоял неподвижно, обезьяна отдалилась ярдов на пять-шесть и, не двигаясь с места, наблюдала за мной.
Не подумайте, что я воспринимал происходящее хладнокровно. Мне, как и всем прочим, приходилось, конечно, читать о «фантомных иллюзиях», как окрестили это явление ваши коллеги врачи. Я понял, с чем имею дело, и осознал, что случилась беда.
Подобного рода болезни, как пишут специалисты, бывают кратковременными, но могут принять и затяжной характер. Я читал о случаях, когда видение, вначале безобидное, постепенно преобразовывалось в столь ужасное, что нервы жертвы не выдерживали. Стоя на дороге в полном одиночестве, если не считать моего хвостатого спутника, я вновь и вновь успокаивал себя словами: «То, что ты видишь, вызвано болезнью, самым обычным заболеванием, вроде оспы или невралгии. Так утверждают все медики, а философы подкрепляют их суждение доказательствами. Не будь глупцом. Ты ложился спать под утро, пищеварение у тебя вконец расстроено. Вылечишь свою нервную диспепсию, и, с Божьей помощью, все встанет на свои места». Верил ли я тому, что говорил? Ни единому слову, подобно всем другим несчастным, попавшим до меня в те же адские сети. Я напускал на себя ложную храбрость наперекор тому, что чувствовал, более того — знал.
Я пустился в обратный путь. Пройти предстояло всего лишь несколько сот ярдов. Я принудил себя смириться со своим несчастьем, но оправиться от потрясения не сумел.
Ночь я решил провести дома. Зверь наступал мне на пятки, и мне припомнилось, как ведет себя уставшая лошадь или собака, когда ее тянет домой.
Пойти в город я побоялся. Я опасался встретить знакомых, так как понимал, что мне не скрыть своего волнения. Боялся я и слишком круто изменить своим привычкам, отправившись, скажем, развлекаться или бродить, чтобы довести себя до изнеможения. Обезьяна выждала, пока я не поднялся по ступенькам, а когда открылась дверь, вошла вслед за мной.
В тот вечер я не пил чаю. Я заменил его сигарами и бренди, разведенным водой. Замысел мой заключался в том, чтобы попытаться воздействовать на свой организм путем отказа от привычек, а именно: некоторое время пожить ощущениями и поменьше рассуждать. Я поднялся сюда, в гостиную. Сел там же, где сижу сейчас. Обезьяна взобралась на столик, стоявший тогда вон там. Вид у нее был пришибленный и вялый. Я не знал, чего ожидать, и потому глядел на нее неотрывно. Она тоже смотрела на меня. Я различал блеск ее полуприкрытых глаз. Она не спит никогда и вечно сверлит меня взглядом. Всегда и всюду.
Остаток того вечера я не стану живописать в подробностях. Расскажу-ка лучше о том, как прошел весь первый год. Ведь протекал он довольно однообразно. Опишу, как выглядит обезьяна при дневном свете. Какие странности мне доводится наблюдать ночью, я поведаю позже. Это некрупная обезьянка, черная с головы до пят. Есть у нее одно свойство: сквозящая в ее облике злобность, поистине безграничная. В тот год она выглядела слабой и больной. Но под покровом хмурой апатии всегда проступала неослабевающая враждебность. Все это время обезьяна держалась так, будто поставила себе целью наблюдать, но в то же время причинять как можно меньше беспокойства. Она не сводила с меня глаз и была со мной постоянно, при свете и в темноте, днем и ночью. Избавлял от нее только сон; еще, случалось, она исчезала на несколько недель подряд, непонятно почему.
В потемках она видна не хуже, чем днем. Я говорю не только о глазах. Ее окружает ореол, напоминающий свечение тлеющих угольков. Он следует за ней неизменно.
Ее временному исчезновению предшествуют каждый раз одинаковые обстоятельства. Происходит это всегда ночью, в темноте. Обезьяна проявляет сперва признаки беспокойства, затем — ярости; она наступает на меня со сжатыми кулаками, гримасничая и трясясь, вслед за тем в камине появляется пламя. Я никогда не развожу огонь в камине: мне не заснуть, если в спальне топится камин. Обезьяна, дрожа от ярости, подбирается все ближе к огню. Ее бешенство достигает наконец предела, и тогда она прыгает в камин и исчезает в трубе.
Когда описанная сцена разыгралась в первый раз, я решил, что наступило избавление. Я почувствовал себя другим человеком. Прошел день, ночь — обезьяна не возвращалась. Неделя блаженства, другая, третья. Я не уставал благодарить Небеса. Миновал месяц свободы, и внезапно обезьяна вернулась.
Глава VIII
Стадия вторая
Обезьяна вновь стала моим спутником, и злоба ее, дотоле дремавшая, пробудилась. Во всем прочем обезьяна оставалась прежней. Непривычная агрессивность проявляла себя вначале в движениях и облике зверя, а затем нашла себе новый выход.
Первое время, знаете ли, бросались в глаза только возросшая живость и угрожающий вид обезьяны, словно в ней все время зрел какой-то людоедский замысел. И она по-прежнему не спускала с меня глаз.
— А сейчас она здесь? — спросил я.
— Сейчас ее нет, — отвечал мой собеседник, — она отсутствует уже ровно две недели и один день. Временами я ее не вижу месяца по два, однажды даже три. Она пропадает каждый раз самое малое на две недели, пятнадцать дней — это наименьший срок. Раз пятнадцать дней прошло, она может вернуться в любую минуту.
— А что бывает, когда обезьяна возвращается?
— Ничего особенного. Просто она вновь следует за мной по пятам. Стоит отвести взгляд от книги или повернуть голову, и я вижу, как она за мной наблюдает, и в течение определенного времени от нее уже не избавиться. До сегодняшнего дня я никому об этом не рассказывал так подробно.
Я обратил внимание на то, что мистер Дженнингс возбужден, бледен как смерть и непрестанно подносит ко лбу платок. Мне показалось, что он утомился, и я предложил зайти к нему завтра утром еще раз, но он ответил:
— Я бы предпочел, чтобы вы выслушали меня сегодня, если вам не трудно. Рассказ уже подходит к концу, так что лучше покончить с ним разом. Доктор Харли не стал слушать все эти подробности. Вы же не просто врач, вы философ. Вы отводите душе то место, которое ей подобает. Если это не видение, а реальность…
Он примолк, устремив на меня беспокойный, испытующий взгляд.
— В свое время мы это обсудим, и очень подробно. Я скажу вам все, что думаю по этому поводу, — ответил я, выдержав паузу.
— Меня это радует. Так вот, если то, что я видел, реальность, то она берет надо мной верх; мою душу гложет адская мука. Оптические нервы, сказал доктор Харли. Будто нет других каналов восприятия! Помоги мне, Боже всемогущий! Так слушайте.
Ее силы, как я уже говорил, со временем увеличились. Злоба переросла, можно сказать, в агрессивность. Около двух лет назад, когда некоторые разногласия, разделявшие нас с епископом, были улажены, я переехал в свой приход в Уорикшире, намереваясь всецело отдаться пасторским обязанностям. И тут произошло нечто совершенно непредвиденное, хотя по размышлении я пришел к выводу, что чего-то подобного следовало ожидать. Я говорю так вот почему…
Заметно было, что каждое слово дается теперь мистеру Дженнингсу с трудом. Он часто вздыхал, и временами казалось, что силы его на исходе. Но волноваться он перестал и походил на больного, изнемогшего в борьбе с недугом.
— Однако надобно прежде всего рассказать вам о моем приходе в Кенлисе.
Когда я добирался отсюда в Долбридж, обезьяна была рядом. Она сопутствовала мне во время поездки и ходила за мной по пятам в Кенлисе. Когда я приступил к выполнению своих обязанностей, с этой тварью произошла еще одна перемена. Она явно вознамерилась всячески мне мешать. Она была моим спутником повсюду: у аналоя, на кафедре, подле дарохранительницы. Дошло до того, что она вспрыгивала на открытую Библию и сидела там, из-за чего я не в состоянии был прочесть ни строчки . Случалось это неоднократно.
Я временно покинул Долбридж. Мне пришлось полностью довериться доктору Харли и покорно исполнять все его предписания. Он провел немало времени, размышляя над моей болезнью. Видно, мой случай показался доктору Харли интересным. Вначале лечение шло успешно. Почти на три месяца я был избавлен от своего мучителя и считал уже, что спасен окончательно. С разрешения врача я вернулся в Долбридж.
Ехал я в почтовой карете. Я был в отменном настроении, более того — счастлив и преисполнен благодарности. Я возвращался в свой приход исцеленным (как тогда казалось), и мне не терпелось приступить к службе. Вечер был ясный и теплый, в природе царила радостная безмятежность. Помню, какое ликование переполнило мою душу, когда наконец между деревьями мелькнул шпиль кенлисской церкви. На подъезде к Кенлису церковная башня впервые оказывается на виду как раз в том месте, где пересекает дорогу небольшая речка, служащая границей прихода. Речушка протекает под землей, забранная в трубу, а там, где она на краю дороги выходит на поверхность, установлен камень со старинными письменами. Когда мы миновали эту точку, я откинулся на спинку сиденья и тут же обнаружил в углу кареты обезьяну. На мгновение я ощутил близость обморока, а вслед за тем меня охватил ужас. Я окликнул кучера, вышел из кареты, сел на обочину и предался немой молитве. Спокойствие отчаяния снизошло на меня. В свой приход я возвратился не один, а со спутником. Все та же напасть, что и раньше, после краткой борьбы одолела меня. Вскоре я покинул Кенлис.
Я уже говорил вам, — продолжал мистер Дженнингс, — что эта тварь еще ранее стала временами проявлять агрессивность. Немного поясню. Когда я произносил молитву и даже когда мысленно обращался к Богу, обезьяну охватывала невероятная злоба. Кончилось тем, что она стала меня прерывать. Вы спросите, каким образом безъязыкий, лишенный телесности призрак добивался своего? Дело в том, что всякий раз, когда я про себя возносил молитву, обезьяна оказывалась передо мной, все ближе и ближе.
Она вспрыгивала на стол, на спинку стула, на каминную полку и принималась медленно раскачиваться из стороны в сторону, не спуская с меня глаз. Эти однообразные движения непонятным образом рассеивали мысли и поглощали внимание, и вскоре я обнаруживал, что голова моя пуста. Если бы я не вскакивал, чтобы стряхнуть с себя оцепенение, я бы потерял рассудок. Эта злобная тварь прибегает и к другим приемам, — продолжал священник с тяжким вздохом. — К примеру, когда я во время молитвы закрываю глаза, она подбирается все ближе и ближе и в конце концов становится видимой. Признаю, это противоречит законам физики, но что есть, то есть: я вижу ее, вижу с закрытыми глазами. От этого у меня ум заходит за разум, силы отказывают и приходится подниматься с колен. Кому довелось пережить подобное, тот знает, что такое отчаяние.
Глава IX
Стадия третья
— Замечаю, доктор Гесселиус, что выслушиваете вы меня не упуская ни единого слова, потому нет нужды просить вас с особым вниманием отнестись к продолжению моего рассказа. Все только и делают, что толкуют об оптических нервах да о фантомных иллюзиях, словно зловредной силе, ко мне привязавшейся, недоступны иные пути воздействия, помимо органа зрения. Плохо же они ее знают. В первые два года моих мук адское видение и в самом деле оставалось не более чем зрительным образом. Но подобно тому, как вслед за нежным касанием губ наша пища испытывает на себе разрушительную мощь зубов, как в колесо машины попадает сперва кончик мизинца, а затем туда затягивает всю руку и наконец всего человека целиком, так и адская машина ухватывает кончик тончайшего нерва, а следом происходит то, что произошло со мной: она постепенно поглощает несчастного смертного полностью. Да, доктор, такова и моя участь. Я беседую с вами, я молю о помощи, а сам чувствую, что мольбы мои бессильны и крик о помощи не будет услышан.
Он волновался все более, и я постарался успокоить его, убедить не отчаиваться.
Пока мы беседовали, наступила ночь. Пейзаж за окном слабо виднелся в лунном свете. Я сказал:
— Не лучше ли распорядиться, чтобы принесли свечи, — полутьма ведь навевает странные мысли. Мне бы хотелось, чтобы вы вели себя по возможности как обычно, покуда я не поставлю диагноз.
— Свет ли, тьма — меня это волнует, только когда я пишу. А так пусть бы ночь хоть никогда не кончалась. Сейчас я намереваюсь рассказать вам, что случилось год назад. Эта тварь заговорила.
— Заговорила?! Вы имеете в виду — стала разговаривать как человек?
— Да, она произносит слова и целые предложения очень связно и отчетливо, но есть одна странность. Ее голос отличен от человеческого. Он доходит не через уши, а звучит в голове, как пение. Ее речи меня доконают. Эта тварь не дает мне молиться, ее отчаянные богохульства вынуждают меня замолкнуть; я не могу, не в силах продолжать. О доктор, неужели мне не помогут ни врачебное искусство, ни молитва?
— Обещайте мне, дорогой сэр, не тревожить себя мыслями, не ведущими ни к чему, кроме ненужного возбуждения. Сосредоточьтесь на фактах, о них и ведите рассказ. Прежде всего не забывайте о том, что даже если преследующее вас существо вполне реально, существует помимо вашего воображения и обладает собственной волей (а вы, судя по всему, считаете, что так оно и есть), то тем не менее повредить вам оно неспособно, если таковая власть не дана ему свыше. Это порождение преисподней стало доступно вашим органам чувств единственно по причине неполадок в вашем телесном организме — вот в чем вы, положась на Всевышнего, должны черпать надежду и утешение. Все мы живем рядом с подобными существами, ваше отличие от других состоит лишь в том, что у вас слегка повреждена «стенка» — защитный заслон, скрывающий от нашего зрения и слуха этот враждебный мир . Вы должны пройти новый курс терапии — ободритесь. Я обдумаю сегодня ваш рассказ и решу, что нам делать.
— Вы очень добры, сэр, что беретесь мне помочь, но, если бы вы знали, какую власть забрала себе адская тварь! Она меня тиранит, отдает приказы, а я становлюсь все беспомощней. Господи, смилуйся надо мной!
— Вы говорите, она отдает вам приказы?
— Да, да, она все время подбивает меня на преступления: покуситься на кого-нибудь или на самого себя. Теперь вы убедились, доктор, что положение серьезное. Не так давно я был в Шропшире. — Мистер Дженнингс говорил теперь с поспешностью, положив руку мне на рукав и заглядывая в лицо. — Однажды я с несколькими приятелями отправился на прогулку. Мой мучитель в это время сопровождал меня повсюду. Я немного отстал от друзей: вам ведь известно, что в окрестностях Ди места красивые, есть на что посмотреть. Наш путь пролегал мимо угольной шахты. Ствол шахты, глубиной, как говорят, полтораста футов, находится на опушке леса. Моя племянница отбилась от компании вместе со мной. О моих страданиях она, разумеется, ничего не знала; однако видела, что я нездоров и впал в уныние, и решила не оставлять меня в одиночестве. Мы шли не спеша, а проклятая обезьяна все твердила, чтобы я бросился в шахту. Поверите ли, от страшной смерти меня спасла только мысль, каково будет бедной девушке стать свидетельницей такого жуткого происшествия. Я сказал ей, чтобы она догнала своих друзей, а я останусь, так как не в силах идти дальше. Она ни за что не соглашалась, и чем дольше я уговаривал, тем решительней отказывалась меня покинуть. Вид у нее был испуганный. Думаю, что-то в моем облике или поведении встревожило ее; так или иначе, но она не ушла и этим в буквальном смысле спасла меня. Вы и представить себе не можете, сэр, до какой степени сатана способен подчинить себе смертного. — Дженнингса беспрестанно била дрожь. Он жалобно застонал.
Наступила пауза, а потом я проговорил:
— Как бы то ни было, но вы оказались спасены. В этом видна десница Божья. Он не предал вас во власть врага рода человеческого, а значит, вам следует верить в будущее.
Глава X
Приют
Я уговорил мистера Дженнингса приказать слугам принести свечи и не оставил его, пока не убедился, что в комнате стало уютно. Я объяснил ему, что причина его болезни кроется исключительно в физиологических нарушениях, пусть и трудноуловимых. Я постарался убедить его, что давешнее спасение даровано свыше и служит свидетельством милости Божьей; мне больно слышать, сказал я, как он твердит, что Господь его отринул. Так отнестись к происшедшему — значит не просто ошибиться, а сделать вывод, впрямую противоречащий истине, ибо избавление его от смерти есть не что иное, как чудо, ниспосланное с Небес. Ведь, во-первых, племянница не покинула его, несмотря на все уговоры, а во-вторых, ему было внушено непобедимое отвращение к мысли совершить страшный поступок у нее на глазах.
Когда я говорил об этом, у мистера Дженнингса на глазах выступили слезы. Мне показалось, что на него снизошло успокоение. Я заставил его пообещать, что, когда обезьяна вернется, он пошлет за мной немедленно, и повторно заверил, что ближайшие часы я всецело посвящу обдумыванию его случая и завтра сообщу, к каким пришел выводам. На том мы и распрощались.
Слуге, проводившему меня к экипажу, я сказал, что хозяин очень болен, и велел почаще заглядывать в его комнату.
Предстояло обеспечить себе условия для сосредоточенной, непрерывной работы.
Я добрался к себе, захватил письменные принадлежности и саквояж, сел в наемную карету и отправился в расположенную в двух милях от города очень тихую и уютную гостиницу «Рога» (еще одна ее особенность — солидные, толстые стены). Там, в удобной гостиной, укрытый от возможных помех и вторжений, я собирался провести в раздумьях часть ночи, а если понадобится, то и утро.
( Здесь доктор Гесселиус строго научно излагает свое мнение по поводу болезни мистера Дженнингса, а также предписанные пациенту режим, диету и лекарственные препараты. Записи эти, содержащиеся в письме, которое он сочинил в гостинице «Рога», впрочем, довольно любопытны — кое-кто, возможно, назвал бы их загадочными. Однако я не уверен, что ученые рассуждения доктора Гесселиуса способны увлечь моего предполагаемого читателя, а раз так, то едва ли стоит помещать их на этих страницах. Следующее письмо доктор Гесселиус составил в своей городской квартире.)
Я выехал из города в гостиницу вчера в половине десятого, а возвратился сегодня в час дня. На столе в городской квартире меня ждало письмо от мистера Дженнингса. Узнав, что пришло оно не по почте, я расспросил слуг; как выяснилось, письмо принес лакей мистера Дженнингса. Когда ему сообщили, что я буду дома не раньше завтрашнего дня и никто не знает, где меня найти, слуга, растерянный и встревоженный, сказал, что ему велено без ответа не возвращаться.
Я вскрыл письмо и прочел:
«Дорогой доктор Гесселиус!
Не минуло и часа после Вашего отъезда, как она вернулась. Она говорит со мной. Ей известно все, что произошло. Она знает все, знает о Вас и обозлена безмерно. Она изрыгает проклятия. Я посылаю Вам это письмо, а она знает, каждое слово знает. Я обещал Вам и потому пишу, но, боюсь, бессвязно, совсем бестолково. Мне не сосредоточиться, я выбит из колеи.
Всегда искренне Ваш,
Роберт Линдер Дженнингс».
— Когда пришло письмо? — спросил я.
— Вечером около одиннадцати. Тот слуга опять заезжал вчера и трижды сегодня. В последний раз он был здесь час назад.
В считанные минуты я сунул в карман бумаги со своими рецептами и предписаниями, вскочил в экипаж и отправился к мистеру Дженнингсу в Ричмонд.
Вам, разумеется, понятно, что я никоим образом не считал болезнь мистера Дженнингса неизлечимой. Да он и сам знаком был (по «Метафизической медицине») с моими воззрениями на подобные случаи и пытался, хотя и совершенно ошибочным образом, применить изложенные мною принципы. Я же намеревался взяться за его лечение, опираясь на солидную научную основу. Тут были затронуты мои научные интересы, и я ничего так не жаждал, как наблюдать своего пациента в тот период, когда его вновь примется донимать «супостат».
Наконец я достиг мрачного дома мистера Дженнингса, взбежал по ступенькам и постучал. Дверь тут же открыла высокого роста женщина в черном шелковом платье. Вид у нее был нездоровый, глаза, как мне показалось, заплаканные. В ответ на мой вопрос она молча присела и махнула рукой в сторону двух мужчин, спускавшихся по лестнице. Поручив меня таким образом их заботам, она проворно нырнула в боковую дверь и захлопнула ее за собой.
Я обратился к тому из двоих, кто оказался ближе, но тут же с испугом заметил, что обе руки у него в крови.
Я невольно сделал шаг назад, а человек, с которым я заговорил, тихо ответил, продолжая спускаться:
— Вот слуга, прошу вас, сэр.
Слуга остановился, при виде меня смутившись и онемев. Платок, которым он вытирал руки, был пропитан кровью.
— Джонс, ради бога, что произошло? — спросил я, холодея от мрачного предчувствия.
Слуга пригласил меня выйти в коридор, я тут же последовал за ним. И вот он, смертельно побледневший, сказал мне то, о чем я уже с ужасом догадывался: его хозяин покончил с собой.
Вместе с Джонсом я поднялся в комнату мистера Дженнингса. Не могу Вам передать, что я там увидел. Несчастный перерезал себе горло бритвой. Рана была ужасна. Тело уложили в постель, придав ему подобающее положение. Огромная лужа крови на полу, между кроватью и окном, ясно указывала, где произошла трагедия. Ковры были постелены только у кровати и под туалетным столиком. Мистер Дженнингс упоминал, что не любит ковров в спальне. На полу этой сумрачной, а теперь зловещей комнаты, затененной, как и весь дом, старыми вязами, чуть подрагивала тень одной из гигантских ветвей.
Я сделал знак слуге, и мы вместе спустились вниз. В соседней с холлом старомодной, отделанной деревянными панелями комнате я и выслушал все, что он смог мне рассказать. Наш разговор оказался кратким.
— По тому, что и как вы сказали, сэр, вчера ночью, я понял: хозяин занемог всерьез. Я подумал, вы боитесь припадка или чего-нибудь еще. Так что я поступил в точности, как вы распорядились. Хозяин долго не ложился, до трех и даже дольше. Он не писал, не читал, а все разговаривал сам с собой, но такое для него не редкость. В четвертом часу я помог ему раздеться. Когда я ушел, на нем был халат и домашние туфли. Через полчаса я потихоньку снова к нему заглянул. Он лежал в постели раздетый, а на столике рядом в кроватью стояла пара зажженных свечей. Когда я зашел, он опирался на локоть и что-то разглядывал в другом конце кровати. Я спросил, не прикажет ли он чего-нибудь, и он ответил, что нет.
Ночью мне все время было не по себе. Я за него беспокоился, то ли после ваших распоряжений, сэр, то ли заметил сам не знаю что.
Прошло еще полчаса, а может чуть больше, и я снова поднялся к нему. Прислушался, но на этот раз он молчал. Я приоткрыл дверь. Обе свечи у изголовья не горели, и это было необычно. У меня была с собой свеча, и я тихонько оглядел комнату. Хозяин сидел в кресле у туалетного столика. Мне бросилось в глаза, что он снова одет. Хозяин обернулся и взглянул на меня. Я подумал, как, мол, чудно, что он встал и оделся, потушил свет и сидит вот так в темноте. Но я осмелился лишь спросить, не нужно ли чего. Он сказал «нет», довольно сердито — так мне показалось. Не прикажет ли он зажечь свечу? «Как хотите, Джонс», — ответил он. Я зажег свечи, но уходить не спешил, и тогда хозяин задал вопрос: «Скажите правду, Джонс, вы вернулись, потому что услышали, как здесь кто-то бранится?» — «Нет, сэр», — ответил я, не понимая, о чем это он.
«Конечно нет, — повторил хозяин вслед за мной, — как же иначе?» Тут я сказал: «Не лучше ли будет, сэр, вам лечь в постель? Ведь уже пять». Он только и произнес: «Очень может быть. Спокойной ночи, Джонс». Ну я и ушел, сэр, но через час вернулся. Дверь была затворена; он меня услышал и крикнул (видать, с постели), чтобы я сказал, чего мне нужно, и больше его не тревожил. Я лег и немного поспал. В седьмом часу я опять взошел наверх. Дверь все так же была закрыта, хозяин мне не ответил, и я подумал, что он спит, не иначе, не стал его будить и до девяти наверх не возвращался. У нас заведено, что, пока хозяин утром не вызовет меня колокольчиком, сам я в спальню не захожу. Я осторожненько постучал, ответа не было — ну что ж, стало быть, он отдыхает. И только к одиннадцати я всерьез забеспокоился, и было отчего: хозяин ведь позже половины одиннадцатого в жизни не вставал. На мой стук он не откликнулся. Я колотил в дверь, кричал — все бесполезно. В одиночку выломать дверь я не смог, пришлось позвать Томаса с конюшни, мы пробились в комнату, а что там застали — вы сами видели.
Больше Джонс не знал ничего. Бедный мистер Дженнингс был по-настоящему кротким и добросердечным человеком, слуги души в нем не чаяли. Я видел, что слуга искренне горюет.
Потрясенный, я покинул этот зловещий дом под сумрачной сенью вязов. Надеюсь не увидеть его больше никогда. Пишу Вам и чувствую себя так, словно не вполне пробудился после продолжительного ночного кошмара. Память моя с испугом отвергает происшедшее. Но я знаю, что это не сон. Это подлинная история, и речь в ней идет об отравлении, о яде, действие которого затрагивает душу и нервную систему человека и парализует ткань, разделяющую две родственные функции органов чувств: внешнее и внутреннее восприятие. И тогда мы обнаруживаем рядом с собой странные существа, и ранее, чем пробьет предустановленный час, смертный зрит бессмертного.
Заключение
Слово к тем, кто страдает
Дорогой мой Ван Лоо, причина Ваших мук кроется в болезни, подобной той, которую я только что описал. Дважды Вы испытывали на себе ее действие.
Кто, с Божьей помощью, излечил Вас? Ваш покорный слуга, доктор Гесселиус. А лучше будет повторить вслед за одним старым добрым французским хирургом, жившим три сотни лет назад, следующие исполненные благочестия слова: «Я лечил, а исцелил Создатель».
Не поддавайтесь хандре, друг мой. Позвольте мне объяснить Вам, что к чему.
В своей врачебной практике мне довелось столкнуться, как показано в моей книге, с пятьюдесятью семью случаями видений вышеописанного характера (я называю их «сублимированными», «преждевременными» или «внутренними», не отдавая предпочтения ни одному из этих терминов).
Существует и другой класс болезней, вполне правомерно названный, но зачастую смешиваемый с описанным мною выше недугом — фантомными иллюзиями. Эти случаи, по моему убеждению, излечиваются так же просто, как насморк или легкое расстройство пищеварения.
Проверкой мыслительных способностей врача могут послужить лишь болезни, относимые к первой категории. Пятьдесят семь подобных случаев встретилось мне в моей практике, и ни одним меньше. В скольких из них мое искусство оказалось бессильным? Ни в одном.
Из всех недугов, преследующих человеческий род, проще и надежней прочих излечивается именно этот — требуется лишь немного терпения и доверия к врачу. При соблюдении этих простых условий можно быть совершенно уверенным в успехе.
Припомните: в случае с мистером Дженнингсом я не успел даже приступить к лечению. Не сомневаюсь, что года через полтора, от силы два, он был бы абсолютно здоров. Некоторые случаи быстро поддаются излечению, другие же носят затяжной характер. Но в конечном счете любому мыслящему и усердному медику эта задача по плечу.
Вам знаком мой трактат об основных функциях мозга. Опираясь на бесчисленные факты, я привожу там убедительные, надеюсь, доводы в пользу той теории, что в нервных каналах может существовать циркуляция, подобная артериальному и венозному кровообращению. Мозг в данном случае играет ту же роль, что в системе кровообращения сердце. Соответственно, флюид, распространяющийся в нервных волокнах одного вида, возвращается, в измененном состоянии, по нервам другого вида. Флюид этот по своей природе тонок, но все же материален, подобно свету и электричеству.
Всякого рода вредные привычки, одна из которых — злоупотребление некоторыми небезразличными для организма факторами — такими как зеленый чай, — ведут к нарушению либо состава упомянутого флюида, либо (чаще) его количественного равновесия. Примите во внимание, что наличие указанного флюида является тем общим свойством, что роднит нас с духами. Избыточный нервный флюид, накапливающийся в мозгу или нервных волокнах, будучи связан с внутренним восприятием, представляет собой как бы обширную незащищенную область, через которую бесплотные духи получают доступ к нашим органам чувств; таким образом и формируется канал связи. Между обеими системами циркуляции, мозговой и сердечной, существует близкое родство. Местом сосредоточения — а точнее орудием — внешнего зрения является глаз. Внутреннее же зрение локализуется в нервной ткани и мозге, в районе бровей и чуть выше. Вспомните, с какой легкостью мне удалось бесследно рассеять Ваши видения при помощи всего лишь замороженного одеколона. Не сочтите, однако, что одни и те же методы применимы к лечению различных пациентов и неизменно дают быстрые результаты. Холод вызывает отлив нервного флюида. Достаточно длительное воздействие холода ведет к перманентной утрате способности ощущать, — иначе говоря, к онемению, — а вслед за тем наступает паралич не только ощущений, но и мышц.
Повторяю вновь с абсолютной уверенностью: я непременно добился бы того, чтобы внутреннее око, которое, сам того не желая, отверз у себя мистер Дженнингс, вначале затуманилось, а затем и затворилось. В случае белой горячки наблюдается та же патологическая чувствительность. Методика лечения сводится к такому воздействию на телесный организм, которое позволяет устранить гиперактивность мозга как мотора нервной циркуляции и, соответственно, избыточность нервного флюида. Именно последовательное обращение к некоторым простым лечебным приемам ведет (причем неизменно) к желаемому результату. Неудач в моей практике не было.
Бедный мистер Дженнингс покончил счеты с жизнью. Но виновна в этой катастрофе совершенно иная болезнь, наложившаяся на вышеописанную. Его случай, без сомнения, следует отнести к осложненным. Истинной причиной его гибели послужило не что иное, как наследственная суицидомания. Не могу назвать бедного мистера Дженнингса своим пациентом, так как даже не приступал к лечению, а, кроме того, как я убежден, с его стороны отсутствовало необходимое условие успешной борьбы с болезнью: полное и безграничное доверие к врачу. Если же пациент заранее принимает сторону врача, а не болезни, в благоприятном исходе сомневаться не приходится.
