Пролог

Как гласит предание, эти восемь строф были написаны знаменитым конфуцианцем Шао Яо-фу, который был известен также под именем Канцзе и жил при дворе покойного императора Шэнь-цзуна династии Сун. Он изливал свою скорбь по поводу того, что эпоха пяти династий, принесшая гибель династии Тан, послужила причиной непрекращающихся войн в Поднебесной, и в те времена могло быть так, что утром правили Ляны, а к вечеру воцарялись Цзини. Даже поговорка такая сложилась: «Императоры Чжу, Ли, Ши, Лю, Го – династии Лян, Тан, Цзинь, Хань, Чжоу. Было их пятнадцать императоров, а смуту сели пятьдесят лет!»

Но затем наступил перелом в лихолетии, и все изменилось. В небольшом военном городке Цзяма появился на свет будущий родоначальник династии Сун – император У-дэ.

При рождении этого мудрого человека красное зарево разлилось по всему небу, необычайный аромат не рассеивался всю ночь, и он, как бог грома и молний, сошел на землю. Был он столь отважен, мудр и великодушен, что ни один император не мог с ним сравниться. С палицей в руках, такой же огромной, как он сам, У-дэ разбил войска четырехсот округов и всех их покорил. Он очистил Поднебесную и освободил ее от всякого зла. Эру его правления называли Да Сун, а столицу свою он учредил в Бяньлян, в Кайфыне. Среди восьми императоров бывших до него девяти династий он считался главным и первый заложил основы четырехсотлетнего царствования. Вот почему Шао Яо-фу восторженно писал: «Но ушли облака – и явилась лазурь». И в самом деле, он, как солнце, светил народу.

В те времена в западных горах Хуашань проживал один ученый даос по имени Чэнь Туань. Человек этот владел тайнами магии и отличался высокой добродетелью. Он мог предсказывать по облакам, и однажды, когда верхом на осле Чэнь Туань спускался с гор, направляясь в город Хуаинь, он услышал разговор путников, беседовавших о том, что император Чай Ши-цзун уступил свой трон в Восточной столице полководцу Чжао Куан-иню. Эти слова очень обрадовали Чэнь Туаня, и, обхватив голову руками, он так расхохотался, что даже свалился с осла. Когда видевшие это люди спросили его, отчего он так смеется, монах ответил:

– Отныне в Поднебесной воцарится мир!

Поистине, это соответствовало воле неба, законам земли и желаниям людей.

Вступив на трон, Чжао основал новую династию. Он правил семнадцать лет, и мир царил по всей Поднебесной. Затем он передал правление брату, императору Тай-цзуну, который управлял страной двадцать два года, после чего воцарился император Чжэнь-цзун, в свою очередь оставивший трон императору Жэнь-цзуну.

Про Жэнь-цзуна можно сказать, что ему еще в детстве дали прозвище древнего философа Лаоцзы: Босой великий отшельник. Едва он родился, как принялся плакать и плакал непрерывно и днем и ночью. Тогда по приказу императора повсюду были расклеены объявления, призывающие лучших врачей вылечить наследника. Это событие тронуло сердце небесного правителя, и он отправил на землю духа планеты Венеры Тай-бо. А тот, спустившись, превратился в старика, сорвал все объявления и завил, что может успокоить императорского наследника. Чиновник, ведающий объявлениями, провел его во дворец, и старец предстал перед императором, который повелел провести его во внутренние покои к колыбели наследника. Старец приблизился к малютке, взял его на руки и прошептал ему на ухо восемь слов, после чего ребенок тут же затих; а старик, не называя своего имени, исчез, будто его и не было.

Какие же слова прошептал старец на ухо младенцу? А сказал он следующее: «Звезда мудрости поможет тебе, звезда войны защитит тебя». И правда, послал правитель неба две звезды на землю, чтобы они оказывали императору помощь. Звездой мудрости был великий ученый Бао Чжэн, живший в южном дворце Кайфына, а звездой войны – полководец Ди Цин, покоривший государство Сися. Мудрые сановники во всем помогали императору этой династии, который правил сорок два года и девять раз сменил наименование своего правления.

Первый год правления Тянь-шэн был последним годом шестидесятилетнего цикла летоисчисления, и в Поднебесной царил мир, вдоволь было хлеба и всяческого продовольствия, и народ спокойно занимался своими делами. В эти времена, если кто, бывало, обронит на дороге вещь, так там она и останется, и даже двери домов на ночь не запирались. Так жили в этот первый период, длившийся девять лет.

Благодатным был и период, длившийся также девять лет – с первого года правления Мин-дао до третьего года правления Хуан-ю. А в третий период, то есть в четвертый год правления Хуан-ю и второй год правления Цзя-ю, также тянувшийся девять лет, поля приносили еще большие урожаи, чем прежде. Эти три периода, занявшие двадцать семь лет, народ назвал эпохой великого мира и процветанию и наслаждался радостной и спокойной жизнью. Но кто мог подумать, что после того, как радость достигнет предела, наступит горе? И вот весной третьего года правления Цзя-ю в поднебесной разразилась эпидемия. Она охватила всю страну от Великой реки до Восточной и Западной столиц, и не было такого места, где бы не болели люди, и такого человека, который бы не пострадал от нее. Из всех округов и областей Поднебесной, как снежинки в буран, сыпались донесения, сообщения, доклады и просьбы о помощи.

Надо сказать, что от этой эпидемии уже погибла большая часть гражданского и военного населения Восточной столицы как в самом городе, так и в пригородах. Правитель Кайфэна – Бао Чжэн прилагал все усилия к тому, чтобы помочь народу и прекратить мор. На собственные деньги он покупал лекарства и помогал многим, но разве мог он вылечить всех? Эпидемия свирепствовала все больше и больше; и вот однажды военные и гражданские чины собрались на совет в зале Водяных часов, где и дожидались императора, чтобы доложить ему обо всех бедах.

А было это в третий день третьей луны третьего года правления Цзя-ю, во время пятой стражи. Когда император вышел к собравшимся и закончились полагающиеся по этикету церемонии, ведающий приемами провозгласил:

– Пусть тот, у кого есть какое-нибудь дело, выступит вперед и доложит о нем императору. Те же, у кого нет дела, могут удалиться.

Среди присутствовавших сановников находились главный советник Чжао Чжэ и советник Вэнь Янь-бо, которые вышли из рядов и почтительно доложили:

– Сейчас в столице свирепствует эпидемия. Много жертв она унесла как среди военных, так и среди гражданского населения. Разрешите же смиренно просить вас, всемилостивейший император, проявить милосердие, освободить всех преступников, облегчить пытки и сбавить налоги, и ради спасения народа устроить моления, чтобы небо избавило нас от этого мора.

Выслушав это обращение, император тотчас же повелел палате ученых составить проект императорского указа, в котором бы объявлялось о прощении всех преступников Поднебесной и о том, что народ должен быть освобожден от поборов и налогов. В то же самое время всем храмам и кумирням столицы был разослан приказ об устройстве молений.

Однако эпидемия в тот год еще больше усилилась. Когда слухи об этом дошли до Сына неба Жэнь-цзуна, он очень встревожился и снова призвал на совет всех своих сановников. В числе собравшихся находился один из старших сановников, который, не дожидаясь своей очереди, выступил вперед и обратился к императору с докладом. Взглянув на него, император узнал государственного советника Фань Чжун-ня, который, поклонившись и воздав ему должные почести, почтительно обратился к императору со следующей речью:

– Повсюду жестоко свирепствует эпидемия, страдает и военное и гражданское население. Ни днем, ни ночью никто не может быть спокоен за свою жизнь. Выслушайте же мое скромное предложение: чтобы избавиться от эпидемии, необходимо немедленно призвать во дворец потомка ханьского небесного наставника и во внутренних покоях совершить моления и принести жертвы всемогущему небу. Тогда наши мольбы дойдут до Небесного царя, и мы избавимся от эпидемии и спасем народ.

Император Жэнь-цзун согласился с его предложением и тут же приказал мудрецам составить нужный приказ, под которым собственноручно и подписался. Затем он велел послать монахам благовонных свечей из императорских запасов и отправил к ним главного военачальника Хун Синя. Он должен был в качестве личного посла императора явиться в провинцию Цзянси, в уезд Синьчжоу, на гору Лунхушань и пригласить во дворец потомка ханьского небесного наставника – Чжан Тянь-ши.

После этого во дворце были зажжены благовонные курени, и император лично вручил военачальнику Хун Синю указ, написанный на красной бумаге, приказав ему тотчас же собираться в путь. Получив указ, Хун Синь простился с Сыном неба, заучил указ наизусть, сложил в ларец полученные от императора благовонные свечи и сел на кон. Сопровождаемый свитой в несколько десятков человек, он покинул Восточную столицу и отправился к городу Гуйцисянь, в округе Синьчжоу.

Когда они достигли города Синьчжоу, в провинции Цзянси, все чиновники этого города вышли им навстречу. Тотчас был послан гонец на гору Лунхушань к настоятелю и монахам, чтобы предупредить их о прибытии императорского посла.

На следующий день все чиновники города отправились вместе с Хун Синем к подножию горы Лунхушань. Тут они увидели, что с горы спускается огромна толпа монахов с большими хоругвями, знаменами и благовонными свечами в руках. Подъехав к монастырю, Хун Синь сошел с коня. Здесь собрались все монахи – от настоятеля до последнего послушника, – которые провели Хун Синя в главный храм, чтобы совершить пред ним жертвоприношение. Обратившись к настоятелю, Хун Синь просил, где сейчас находится великий учитель, и монах с поклоном отвечал:

– Разрешите довести до вашего сведения, господин военачальник, что нынешний потомок ханьского небесного учителя, именующийся великим учителем Сюй Цзином, обладает возвышенным характером, любит тишину и уединение. Торжественные встречи и проводы его утомляют, поэтому он поселился в хижине на вершине горы Лунхушань и живет там, совершенствуя свою чистоту. Вот почему и нет его с нами в монастыре.

– Но я прибыл с императорским указом, и мне необходимо повидать этого небесного наставника, – говорил Хун Синь.

– Разрешите попросить вас, – отвечали монахи, – положить императорский указ здесь, в приемном зале. Мы, смиренные иноки, не смеем раскрыть и читать этот рескрипт. Еще мы просили бы вас, господин военачальник, пройти в келью игумена и выпить там чаю. А уж после мы все это обсудим.

Хун Синь оставил императорский указ в главном зале и вместе со всеми отправился к игумену. Там он уселся посреди кельи, и прислуживающие монахи налили ему чай. Затем были поданы разные яства и среди них всевозможные плоды земли и воды.

Когда трапеза окончилась, Хун Синь вновь спросил монахов:

– Если небесный наставник поселился на вершине горы, то, быть может, вы пошлете к нему кого-нибудь и попросите спуститься, чтобы мне прочесть ему императорский указ.

– Теперешний небесный наставник хоть и живет в горах, – отвечали монахи, – однако достоинства его необычайны. Он передвигается на тучах и облаках, и поэтому его трудно обнаружить. И частенько случается так, что мы, смиренные монахи, не можем найти его, когда бывает в нем нужда. Как же можно послать за ним?!

– Ну, если так обстоит дело, – отвечал Хун Синь, – то как же я смогу повидать его? Сейчас в столице свирепствует болезнь, и Сын неба послал меня сюда, вручив указ и благовонные свечи, чтобы пригласил небесного наставника совершить моление всем духам праведников на небе об избавлении народа от стихийного бедствия. Что же мне предпринять?

– Сын неба желает спасти народ! – воскликнул настоятель. – Тогда докажите всю искренность своих намерений, питайтесь только постной пищей и вымойтесь. Наденьте простые одежды, и, оставив здесь свою свиту, воскурите присланные благовония, и, захватив императорский указ, пешком отправляйтесь на гору, где, преклонив колени, сообщите великому учителю свою просьбу. Если в сердце вашем нет места притворству, то, возможно, вы и увидите его. Если же вы не проявите всей искренности, то лишь напрасно потеряете время и вряд ли увидите учителя.

– Прибыл сюда из столицы и уже питался постной пищей, как же вы можете говорить о неискренности? Но пусть будет по-вашему. Завтра рано поутру отправлюсь на гору.

Вскоре после этого все разошлись на отдых.

На следующий день, еще до рассвета, монахи поднялись с постели, согрели воду и, приготовив благовонное умывание, пригласили Хун Син помыться. Затем он облачился в новую одежду, на ноги надел туфли, сделанные из конопли, с соломенной подошвой, захватил благовоний, а также императорский указ и спрятал все в желтый мешочек, который прикрепил за спиной. Затем, взяв серебряную курильницу, возжег благовония, отчего все кругом заволокло дымом.

Толпа монахов проводила Хун Син на гору и там указала ему тропинку, по которой он должен был следовать дальше. Расставаясь с Хун Синем, монахи напутствовали его следующими словами:

– Если вы, господин военачальник, решили спасти народ, то не раскаивайтесь. Твердо и решительно ступайте к намеченной вами цели.

Расставшись со своими провожатыми, Хун Синь призвал на помощь милость неба и стал подниматься в гору. Так он шел некоторое время по извилинам горной тропинки; ему приходилось цепляться на крутых склонах за лианы и другие ползучие растения. Пройдя два или три ли и оставив позади несколько горных перевалов, Хун Синь почувствовал, что ноги у него ослабели и он не может больше двигаться. Тогда он подумал про себя: «Я, один из почитаемых при императорском дворе сановников, когда жил в столице, спал на мягкой постели, ел из богатой посуды – и даже тогда уставал. Как же мне не устать теперь, когда я должен идти в этих соломенных туфлях по такой дороге! Для того лишь, чтобы узнать, где находится этот наставник, мен заставляют переносить подобные трудности!»

Сделав еще пятьдесят шагов, он остановился и расправил плечи, чтобы перевести дух, как вдруг из лощины налетел сильный порыв ветра. Раздался громоподобный рев, и из-за соснового леса с шумом выскочил огромный тигр с белым лбом и глазами навыкате. Хун Синь перепугался и с криком «Ай-я!» повалился на землю. Тигр приблизился к Хун Синю, обошел его кругом и с громким рыком умчался в горы. Хун Синь, лежа под деревом, от страха стучал зубами. Сердце его учащенно билось, все тело онемело, а ноги ослабели, как у петуха, побитого в бою противником. Он лежал и беспрерывно стонал, охваченный страхом.

Немного времени спустя Хун Синь поднялся с земли, подобрал курильницу для возжигания благовоний, зажег еще несколько свечей из тех, что послал император, и снова двинулся в путь, решив во что бы то ни стало разыскать учителя. Пройдя еще шагов пятьдесят, он снова принялся вздыхать и сетовать на свою судьбу:

– Император послал меня сюда с поручением и заставил пережить такие ужасы…

Не успел он произнести этих слов, как опять поднялся сильный ветер, принесший с собой отвратительный запах. Хун Синь стал оглядываться и вдруг услышал шипение: из зарослей бамбука выползла громадная змея с белыми пятнами, в обхват не меньше бадьи.

Тут Хун Синь снова пришел в ужас. Он отбросил в сторону курильницу для возжигания благовоний и закричал:

– Ну теперь я погиб! – и, попятившись назад, свалился у выступа скалы.

Змея быстро подползла к нему и, свернувшись кольцами, уставилась на Хун Синя глазами, сверкавшими желтым светом. Широко раскрыв свой огромный рот и высунув зык, она обдавала его ядовитым дыханием.

У Хун Синя от страха душа ушла в пятки. Змея еще некоторое время смотрела на него и, наконец, извиваясь, поползла прочь и быстро скрылась. Когда она исчезла, Хун Синь поднялся на ноги и воскликнул:

– Какой позор! Я ведь чуть не умер от страха!

Тут он увидел, что все его тело покрылось пупырышками, словно от холода, и принялся ругать монахов:

– Вот ведь бессовестные негодяи, подшутили надо мной и еще заставляют переживать все эти страхи! Если только я не найду великого учителя на вершине горы, то уж, когда спущусь, разделаюсь с ними!

Он снова поднял курильницу, поправил на спине мешочек с императорским указом, привел в порядок одежду и головной убор и стал подниматься в гору. Но едва он сделал несколько шагов, как из-за леса послышался слабый звук флейты, который все приближался и приближался. Присмотревшись, Хун Синь увидел молодого послушника, ехавшего на буйволе, лицом к хвосту, и с улыбкой игравшего на флейте. Когда он переваливал уже через вершину, Хун Синь окликнул его:

– Эй, ты, откуда? Ты знаешь меня?

Но послушник не обращал на него никакого внимания и продолжал играть на флейте. Хун Синю пришлось еще несколько раз к нему обратиться, прежде чем тот ему ответил. Громко рассмеявшись и указывая на Хун Синя флейтой, послушник сказал:

– Не вы ли прибыли сюда повидаться с великим учителем?

– Ведь ты простой пастух, – с удивлением заметил Хун Синь, – откуда же ты знаешь это?

Послушник засмеялся и ответил:

– Утром прислуживал учителю в хижине и слышал, как он сказал: «Сегодня прибудет военачальник Хун Синь, которого Сын неба послал ко мне с указом и курильницей для возжигания благовоний. Он взойдет на гору и попросит, чтобы я отправился в столицу для жертвоприношения и молился всем святым о прекращении эпидемии. Поэтому я сегодня же полечу на моем журавле ко двору императора». Теперь он, верно, уже в пути, – продолжал послушник, – в хижине вы его не найдете. Вам нет надобности ходить туда, потому что на горе много диких зверей и ядовитых змей, и вы можете там погибнуть.

– Смотри не обманывай меня! – пригрозил Хун Синь послушнику.

Но тот только рассмеялся и, снова заиграв на флейте, спустился с горы. «Откуда только этот паренек все знает? – подумал про себя Хун Синь. – Не иначе, как сам небесный наставник послал его. Так оно и есть, наверно, как он рассказывает. Надо бы мне взойти на гору, да только страшно. Как вспомнишь те ужасы, от которых я только что чуть не погиб… Нет, уж лучше мне спуститься вниз».

Хун Синь подобрал курильницу, отыскал тропинку, по которой пришел, и стал быстро спускаться с горы. Монахи проводили Хун Синя в келью игумена, и там настоятель спросил его:

– Виделись ли вы с великим учителем?

– Я – сановник, уважаемый при дворе императора, – отвечал Хун Синь, – как же могли вы послать меня на гору, где мне пришлось перенести всевозможные страдания и я чуть было не лишился жизни? Прежде всего на полпути мне повстречался тигр с белым пятном на лбу и глазами навыкате и до смерти перепугал мен. Когда же я пошел дальше, то из зарослей бамбука выползла громадная пятнистая змея и, свернувшись кольцами, преградила мне дорогу. Если б судьба не благоприятствовала мне, вряд ли довелось бы мне вернуться живым в столицу! И все это учинили вы, чтоб только подшутить надо мной!

– Но могли ли мы, смиренные монахи, проявить такое непочтение к вам, уважаемому сановнику? – возразил настоятель. – Все это были лишь испытания, посланные вам небесным наставником, и, хоть на этой горе и водятся змеи и тигры, они не причиняют людям вреда.

– Я уже выбился из сил, – продолжал Хун Синь, – и все же карабкался на гору, как вдруг увидел послушника, который выехал из леса верхом на буйволе и играл на флейте. Когда он поднялся на вершину, я спросил его, откуда он едет и знает ли мен. Он ответил, что знает все, и сообщил мне, что небесный наставник еще утром сел на журавля и полетел в Восточную столицу. Поэтому-то я и вернулся обратно.

– Очень жаль, господин военачальник, что вы упустили такой случай, – опечалился настоятель. – Ведь пастушок и был сам великий учитель!

– Если это был великий учитель, так почему же он походил на столь простого, заурядного человека? – спросил Хун Синь.

– Наш великий учитель человек необычайный, – отвечал настоятель. – Хоть он еще и моложе годами, но добродетели его не знают себе равных. Он отличается от всех людей и в разных местах меняет свой облик. Проницательность учителя необычайна, и люди зовут его родоначальником всех мудрецов, постигших тайны великого Дао.

Вот уж истинно, хоть и есть глаза, а не смог распознать небесного наставника, – сетовал Хун Синь. – Встретил его и не знал, кто передо мной!

– Успокойтесь, господин военачальник, – продолжал настоятель. – Если небесный наставник говорил о своем путешествии, то к вашему возвращению в столицу моления будут уже совершены.

Только после этих слов сердце Хун Син успокоилось. Тут настоятель приказал устроить пир в честь военачальника, а указ велел положить в ларец для императорских писем и поставить его в храме, в главном приделе которого зажгли благовонные свечи из кладовых императора.

Пир состоялся в тот же день в келье игумена, куда было подано вино и различные яства, приготовленные из постной пищи. Пир закончился только поздно вечером, и Хун Синь снова ночевал в монастыре.

На следующий день после завтрака к Хун Синю пришли настоятель и монахи и пригласили его погулять с ними по горному склону. Хун Синь был очень рад этой прогулке. Вместе с ним отправилась и его свита. Шествие двинулось из кельи игумена; впереди в качестве проводников шли два послушника. Монахи и их гости обошли вокруг храма, наслаждаясь красотой природы. Главный придел храма отличался такой роскошью, что ее и описать невозможно. В левом крыле находились приделы девяти небес, императорской пурпурной звезды, а в правом – придел первобытного бога, придел трех князей – неба, земли и воды, и придел изгнания злых духов.

Когда все было осмотрено, они свернули вправо, и Хун Синь увидел неподалеку еще один храм, стоявший в стороне, стены которого цветом напоминали красный перец. Впереди высились две темно-красные решетки, двери же храма были крепко заперты, и на них висели замки величиной с человеческую ладонь. Они были запечатаны более чем десятью бумажными полосами, на которых стояло множество красных печатей. Под карнизом храма висела горизонтальная табличка красного цвета с выгравированными на ней четырьмя золотыми иероглифами, гласившими: «Придел покоренных злых духов».

– Что это за храм? – спросил Хун Синь, указывая на него монахам.

– В этот храм заточили злых духов, усмиренных при небесных наставниках прошлых поколений, – отвечал настоятель.

– А почему на двери так много печатей? – продолжал расспрашивать Хун Синь.

– Великий духовный наставник при Танской династии Дун Сюань запер здесь владыку злых духов, и каждый последующий небесный наставник собственноручно прибавлял к уже имевшимся новую полоску бумаги, чтобы будущие поколения не могли самовольно открыть этой двери, ибо освобождение злого духа было бы необычайным бедствием. Сменилось уже девять поколений, и все они принесли клятву в том, что не будут отпирать этот придел. Замок запаян расплавленной медью, и кто знает, что делается внутри? Я, смиренный настоятель, уже более тридцати лет ведаю этим храмом и знаю только то, что уже сообщил вам.

Выслушав этот рассказ, Хун Синь очень изумился и подумал: «Я должен взглянуть на этого властелина духов».

– Откройте, пожалуйста, дверь, я хочу увидеть, каков из себя этот властелин, – сказал он настоятелю.

Господин военачальник, – смиренно отвечал тот, – никак не могу открыть храма. Наши небесные наставники запрещали это, повторяя, что никто из последующих поколений не смеет открывать двери храма.

– Глупости! – засмеялся Хун Синь. – Просто вы хотите дурачить порядочных людей, вот вы и выдумали, что заперли здесь властелина злых духов. читал множество книг, и нигде не говорилось о том, чтобы можно было заточить злых духов. Ведь духи и дьяволы живут в преисподней. Не верю, что тут сидит властелин злых духов! Откройте же побыстрее, и посмотрю, что это за властелин такой.

– Этот храм нельзя открыть, – упорно твердил настоятель, – иначе мы наделаем бед и причиним вред людям.

Тут Хун Синь рассвирепел и сказал монахам:

– Если вы не откроете мне дверь, я, возвратившись ко двору, доложу императору, что вы, монахи, нарушили его высочайшее повеление, препятствовали мне зачитать императорский указ и не дали увидеться с великим учителем. Еще я скажу, что вы тайно построили здесь храм и, делая вид, будто держите в нем властелина духов, обманываете народ. Тогда у вас отберут монашеские свидетельства, заклеймят и сошлют в ссылку, – хлебнете вы горя!

Настоятель и монахи испугались, и им ничего больше не оставалось, как позвать работников, которые сначала сорвали бумажные печати, а потом сшибли молотом замок. Затем они толкнули дверь и проникли в храм, где было темно, как в пещере, и ничего не было видно.

Хун Синь приказал своим спутникам принести десяток факелов и зажечь их. Когда люди вошли в храм и осветили все углы, там не оказалось ничего, кроме каменной плиты в пять или шесть чи, стоявшей в самом центре. Под ней находилась каменная черепаха, которая уже наполовину вросла в землю. Когда к плите поднесли факелы, то на лицевой ее стороне отчетливо выступило изречение, заимствованное из священной книги и написанное древними витиеватыми письменами, понять которые не мог ни один из присутствовавших. Оглядев обратную сторону, они увидели на ней иероглифы, составлявшие четыре слова: «Придет Хун и откроет».

Увидев эти иероглифы, Хун Синь обрадовался и сказал настоятелю:

– Вы хотели помешать мне, но случилось так, что еще несколько сот лет назад здесь был поставлен мой фамильный знак. Слова: «Придет Хун и откроет» – заставляют меня выяснить, почему же вы препятствовали мне? Я полагаю, что властелин злых духов находится как раз под этой каменной плитой. Эй вы, люди! Позовите-ка еще работников, и пусть они захватят мотыги и железные лопаты и копают здесь.

– Господин военачальник, – говорил в страхе настоятель, – вы не должны трогать этот камень, иначе, боюсь, будет беда, и вы принесете большой вред людям. Опасность велика.

Да что вы, монахи, понимаете! – закричал разгневанный Хун Синь. – Здесь ясно сказано, что именно я должен поднять эту плиту, как же смеете вы препятствовать мне? Сию же минуту пришлите сюда людей, и пусть они поднимут плиту!

– Боюсь, случится беда, – твердил настоятель.

Однако Хун Синь и слушать его не хотел. Он собрал работников, и они сначала отвалили каменную плиту, а потом, потратив немало усилий, сдвинули каменную черепаху; прошло много времени, прежде чем они смогли поднять ее. Потом они стали копать дальше и, вырыв яму в четыре чи глубиной, увидели большую плиту из темного камня не менее десяти квадратных чи. Хун Синь приказал поднять эту плиту, хот настоятель умолял не трогать ее.

Но Хун Синь и слушать не стал его. Люди подняли большой камень, и когда заглянули под него, то увидели яму в десть тысяч чжан глубиной. Из этой пещеры доносился гул, подобный сильным раскатам грома. Когда же этот шум прекратился, вверх взвилось черное облако, которое ударилось о своды храма и, разрушив их, вырвалось наружу и заполнило собой все небо. Затем эта темна туча разделилась больше чем на сотню золотых облаков, и они разлетелись во все стороны.

Люди пришли в ужас, закричали от страха и, отбросив мотыги и железные лопаты, бросились вон из храма, на бегу опрокидывая друг друга. А Хун Синь был в таком ужасе, что потерял дар речи и даже не знал, как ему быть. От страха лицо его сделалось серого цвета. Когда Хун Синь выскочил на веранду, он увидел здесь настоятеля, который горестно причитал.

– Что это за духи? – спросил Хун Синь.

– Господин начальник, – отвечал настоятель, – наш древний предок, небесный наставник Дун Сюань, оставил после себя завет, который гласил: «В этом храме заточены тридцать шесть духов Большой Медведицы и еще семьдесят два злых духа, всего сто восемь повелителей злых духов. Они придавлены каменной плитой, на которой старинными письменами вырезаны их прозвища. Если их выпустить на волю, много будет от них зла людям». Что же делать теперь, когда вы, господин военачальник, освободили этих духов?

Когда Хун Синь услышал это, все его тело покрылось холодным потом, и он задрожал. Собрав свои пожитки и созвав приехавшую с ним свиту, он спустился с горы и поспешил обратно в столицу. Мы не будем распространяться о том, как монахи, проводив Хун Синя, возвратились в монастырь, починили в храме все повреждения и водрузили на прежнее место каменную плиту.

Вернемся теперь к военачальнику Хун Синю, который, пока добирался до столицы, велел сопровождавшим его людям никому не рассказывать о выпущенных духах, опасаясь, что Сын неба жестоко накажет его за это. О том, что было в дороге, мы рассказывать не будем. Путники не делали привалов и быстро вернулись во дворец. Прибыв в Кайфэн, они услышали, что люди говорили: «Небесный наставник семь дней и семь ночей совершал богослужения во дворце императора. Он написал и повсюду разослал заклинания и молил духов о том, чтобы спасти людей от мора. Теперь болезнь и в самом деле прекратилась и наступил мир. Совершив все это, небесный наставник распростился с Сыном неба; сев на журавля, он исчез в облаках и улетел на гору Лунхушань.»

На следующее утро военачальник Хун Синь предстал перед Сыном неба и смиренно сказал ему:

– Великий учитель раньше меня прибыл в столицу потому, что летел на журавле, на облаках, а я и мои спутники шли по дороге переход за переходом и только что прибыли сюда.

Император признал его заслуги, наградил и назначил на прежнюю должность. Но об этом мы также говорить больше не будем.

Император Жэнь-цзун царствовал в течение сорока двух лет, после чего и скончался. И так как он не имел наследника, трон перешел к приемному сыну князя И, из Пуан, который всего лишь по женской линии приходился внуком первому императору правившей династии. Его царственное имя было Ин-цзун, и он правил четыре года, после чего трон перешел к его сыну Шэнь-цзуну, который управлял страной в течение восемнадцати лет и передал власть Чжэ-цзуну. Все эти годы в Поднебесной царил мир и страна не знала никаких бедствий.

…Но подождите! Если в те времена повсюду и вправду царил мир, то о чем же тогда написана эта книга? Имейте терпение, читатель! Это только пролог. Остается сказать еще очень много, так как в самой книге семьдесят глав и сто сорок подзаголовков, которые и составляют нашу повесть.

Ведь говорят же:

Если же вы хотите узнать, что это за повесть, то услышите об этом уже с первой главы.