VII
После отъезда Шарля Дюруа стал играть более видную роль в редакции «Французской жизни». Он напечатал за своей подписью несколько передовиц, продолжая в то же время подписывать хронику, так как патрон требовал, чтобы каждый сотрудник отвечал за свой материал. Вступал он и в полемику, причем всякий раз блестяще выходил из положения. Между тем постоянное общение с государственными деятелями вырабатывало в нем ловкость и проницательность – качества, необходимые для сотрудника политического отдела.
На горизонте Дюруа было только одно облачко. На него постоянно нападала одна злопыхательствовавшая газетка, выходившая под названием «Перо», – точнее, в его лице она нападала на заведующего отделом хроники «Французской жизни», «отделом сногсшибательной хроники г-на Вальтера», как выражался анонимный сотрудник этой газетки. Дюруа ежедневно находил в ней прозрачные намеки, колкости и всякого рода инсинуации.
– Терпеливый вы человек, – сказал ему как-то Жак Риваль.
– Ничего не поделаешь, – пробормотал Дюруа. – Пока прямого нападения нет.
Но вот однажды не успел Дюруа войти в редакционный зал, как Буаренар протянул ему номер «Пера».
– Смотрите, опять неприятная для вас заметка.
– А-а! В связи с чем?
– Ерунда, в связи с тем, что какую-то Обер задержал агент полиции нравов.
Жорж взял газету и прочел заметку под названием «Дюруа забавляется»:
«Знаменитый репортер „Французской жизни“ объявляет, что г-жа Обер, которая, как мы об этом сообщали, была арестована агентом гнусной полиции нравов, существует лишь в нашем воображении. Между тем названная особа проживает на Монмартре, улица Экюрей, 18. Впрочем, мы прекрасно отдаем себе отчет, какого рода интерес или, вернее, какого рода интересы побуждают агентов банка Вальтера защищать агентов префекта полиции, который смотрит сквозь пальцы на их коммерцию. Что же касается самого репортера, то уж лучше бы он сообщил нам какую-нибудь сенсационную новость, – ведь он специалист по части известий о смерти, которые завтра же будут опровергнуты, сражений, которые никогда не происходили, и торжественных речей, произнесенных монархами, которые и не думали ничего говорить, – словом, мастер всей той информации, что составляет побочные доходы Вальтера, – или пусть бы он рассказал невинные сплетни о вечерах у женщин, пользующихся сомнительным успехом, или, наконец, расхвалил качество продуктов, приносящих немалую прибыль кое-кому из наших собратьев».
Дюруа, не столько взбешенный, сколько озадаченный, понял одно: под всем этим крылось нечто весьма для него неприятное.
– Кто вам дал эти сведения? – спросил Буаренар.
Дюруа тщетно перебирал в памяти своих сотрудников. Наконец вспомнил:
– Ах да, это Сен-Потен!
Перечитав заметку, он покраснел от злости: его обвиняли в продажности.
– Как! – воскликнул он. – Они утверждают, что мне платят за…
– Ну разумеется. Они вам сделали гадость. А патрон в таких случаях поблажки не дает. Хроникеры так часто…
В это время вошел Сен-Потен. Дюруа устремился к нему.
– Вы читали заметку в «Пере»?
– Да, я сейчас прямо от госпожи Обер. Она действительно существует, но не была арестована. Этот слух ни на чем не основан.
Дюруа бросился к патрону; тот встретил его холодно, глядел недоверчиво.
– Поезжайте к этой особе, – выслушав его объяснения, сказал Вальтер, – а потом составьте опровержение таким образом, чтобы о вас больше не писали подобных вещей. Я имею в виду то, чем кончается заметка. Это бросает тень и на газету, и на меня, и на вас. Журналист, как жена Цезаря, должен быть вне подозрений.
Дюруа, в качестве проводника взяв с собой Сен-Потена, сел в фиакр.
– Монмартр, улица Экюрей, восемнадцать! – крикнул он кучеру.
Им пришлось подняться на седьмой этаж огромного дома. Дверь отворила старуха в шерстяной кофте.
– Опять ко мне? – при виде Сен-Потена заворчала она.
– Я привел к вам инспектора полиции, – ответил Сен-Потен, – вы должны ему рассказать все, что с вами случилось.
Старуха впустила их.
– После вас приходили еще двое из какой-то газеты, не знаю только из какой, – сообщила она и обратилась к Дюруа: – Так вы, сударь, хотите знать, как это было?
– Да. Правда ли, что вас арестовал агент полиции нравов?
Она всплеснула руками:
– Ничего подобного, сударь вы мой, ничего подобного. Дело было так. У моего мясника мясо хорошее, да только он обвешивает. Я это часто за ним замечала, но ему – ни слова, а тут прошу у него два фунта отбивных, потому что ко мне должны прийти дочка с зятем, – гляжу: он вешает одни обрезки да кости, – правда, отбивных без костей не бывает, да он-то мне кладет одни кости. Правда и то, что из этого можно сделать рагу, но ведь я-то прошу отбивных, – зачем же мне какие-то обрезки? Ну, я отказалась, тогда он меня назвал старой крысой, а я его старым мошенником. Слово за слово, сцепились мы с ним, а возле лавки уже собрался народ, человек сто, и ну гоготать, и ну гоготать! В конце концов подошел полицейский и повел нас к комиссару. Побыли мы у комиссара – и разошлись врагами. С тех пор я беру мясо в другом месте, даже лавку его всякий раз обхожу, – от греха подальше.
На этом она кончила свой рассказ.
– Все? – спросил Дюруа.
– Вот все, что было, сударь вы мой.
Старуха предложила Дюруа рюмку черносмородинной наливки, он отказался; тогда она пристала к нему, чтобы он упомянул в протоколе, что мясник обвешивает.
Вернувшись в редакцию, Дюруа написал опровержение:
«Анонимный писака из „Пера“, выдернув у себя перышко, с явной целью опорочить меня утверждает, что одна почтенного возраста женщина была арестована агентом полиции нравов, – я же это отрицаю. Я видел г-жу Обер своими глазами, – ей по меньшей мере шестьдесят лет, – и она во всех подробностях рассказала мне о своей ссоре с мясником: ссора эта возникла из-за того, что он обвесил ее, когда она покупала у него отбивные котлеты, и дело кончилось объяснением у комиссара полиции.
Таковы факты.
Что касается других инсинуаций сотрудника „Пера“, то я считаю ниже своего достоинства на них отвечать. Тем более что изобретатель таковых скрывается под маской.
Жорж Дюруа».
Вальтер и вошедший в это время к нему в кабинет Жак Риваль нашли, что этого достаточно; решено было поместить опровержение в ближайшем же номере, прямо под отделом хроники.
Дюруа рано вернулся домой, несколько встревоженный и взволнованный. Что ему ответит аноним? Kтo он такой? Почему так резко на него нападает? Зная крутой нрав журналистов, легко можно предположить, что из этой чепухи выйдет целая история. Спал Дюруа плохо.
Когда на другой день он перечитал свою заметку в газете, тон ее показался ему более оскорбительным, чем в рукописи. Пожалуй, отдельные выражения надо было смягчить.
Весь день он нервничал и опять почти не спал ночь. Встал он на рассвете, чтобы поскорее купить номер «Пера» с ответом на его опровержение.
Погода снова изменилась: было очень холодно. Вдоль тротуаров тянулись ледяные ленты прихваченных морозом ручьев.
Газеты еще не поступали в киоски. И тут Дюруа невольно вспомнил день, когда была напечатана его первая статья – «Воспоминания африканского стрелка». Руки и ноги у него закоченели, он уже чувствовал сильную боль, особенно в кончиках пальцев. Чтобы согреться, он начал бегать вокруг киоска, в окошке которого видны были лишь нос, красные щеки и шерстяной платок продавщицы, сидевшей на корточках подле жаровни.
Наконец газетчик просунул в форточку долгожданную кипу, и вслед за тем женщина протянула Жоржу развернутый номер «Пера».
Поискав глазами, Дюруа сперва не нашел своего имени. Он уже перевел дух, как вдруг увидел выделенную двумя чертами заметку:
«Почтенный Дюруа, сотрудник „Французской жизни“, написал опровержение, но, опровергая, он снова лжет. Впрочем, он признает, что г-жа Обер действительно существует и что агент полиции водил ее в участок. Ему оставалось лишь после слов „агент полиции“ вставить еще одно слово: „нравов“, и тогда все было бы сказано.
Но совесть у некоторых журналистов стоит на одном уровне с их дарованием.
Я подписываюсь:
Луи Лангремон».
У Дюруа сильно забилось сердце. Не отдавая себе ясного отчета в своих поступках, он пошел домой переодеться. Да, его оскорбили, оскорбили так, что всякое промедление становится невозможным. Из-за чего все это вышло? Ни из-за чего. Из-за того, что какая-то старуха поругалась с мясником.
Он быстро оделся и, хотя еще не было восьми, отправился к Вальтеру.
Вальтер уже встал и читал «Перо».
– Итак, – увидев Дюруа, торжественно начал он, – вы, конечно, не намерены отступать?
Дюруа ничего ему не ответил.
– Немедленно отправляйтесь к Жаку Ривалю, – продолжал издатель, – он вам все устроит.
Пробормотав нечто неопределенное, Дюруа отправился к фельетонисту. Тот еще спал. Звонок заставил его вскочить с постели.
– Дьявольщина! Придется к нему поехать, – прочитав заметку, сказал он. – Кого бы вы хотели вторым секундантом?
– Право, не знаю.
– Что, если Буаренара? Как вы думаете?
– Буаренара так Буаренара.
– Фехтуете вы хорошо?
– Совсем не умею.
– А, черт! Ну а из пистолета?
– Немного стреляю.
– Прекрасно. Пока я займусь вашими делами, вы поупражняйтесь. Подождите минутку.
Он прошел к себе в туалетную и вскоре вернулся умытый, выбритый, одетый безукоризненно.
– Пойдемте, – сказал он.
Риваль жил в нижнем этаже маленького особняка. Он провел Дюруа в огромный подвал с наглухо забитыми окнами на улицу – подвал, превращенный в тир и в фехтовальный зал.
Здесь он зажег цепь газовых рожков, обрывавшуюся в глубине смежного, менее обширного подвального помещения, где стоял железный манекен, окрашенный в красный и синий цвета, положил на стол четыре пистолета новой системы, заряжающиеся с казенной части, а затем, точно они были уже на месте дуэли, начал отрывисто подавать команду:
– Готово? Стреляйте! Раз, два, три!
В ранней юности Дюруа часто стрелял на огороде птиц из старого отцовского седельного пистолета, и теперь это ему пригодилось: покорно, не рассуждая, поднимал он руку, целился, спускал курок и часто попадал манекену прямо в живот, выслушивая при этом одобрительные замечания Жака Риваля:
– Хорошо. Очень хорошо. Очень хорошо. Вы делаете успехи.
Уходя, он сказал:
– Стреляйте так до полудня. Вот вам патроны, не жалейте их. Я зайду за вами, чтобы вместе позавтракать, и все расскажу.
С этими словами он вышел.
Сделав еще несколько выстрелов, Дюруа сел и задумался.
«Какая, однако, все это чушь! Кому это нужно? Неужели мерзавец перестает быть мерзавцем только оттого, что дрался на дуэли? И с какой радости честный человек, которого оскорбила какая-то мразь, должен подставлять свою грудь под пули?»
Мысли его приняли мрачное направление, и он невольно вспомнил то, что говорил Норбер де Варен о бессилии разума, убожестве наших идей, тщете наших усилий и о нелепости человеческой морали.
– Черт возьми, как он был прав! – вслух проговорил Дюруа.
Ему захотелось пить. Где-то капала вода; он обернулся и, увидев душ, подошел и напился прямо из трубки. Затем снова погрузился в раздумье. В подвале было мрачно, мрачно, как в склепе. Глухой стук экипажей, доносившийся с улицы, напоминал отдаленные раскаты грома. Который теперь час? Время тянулось здесь, как в тюрьме, где его указывают и отмеряют лишь приходы тюремщика, который приносит пищу. Он ждал долго-долго.
Но вот послышались шаги, голоса, и вместе с Буаренаром вошел Жак Риваль.
– Все улажено! – издали крикнул он.
Дюруа подумал, что дело может кончиться извинительным письмом. Сердце у него запрыгало.
– А-а!.. Благодарю, – пробормотал он.
– Этот Лангремон – не робкого десятка, – продолжал фельетонист, – он принял все наши условия. Двадцать пять шагов, стрелять по команде, подняв пистолет. Так рука гораздо тверже, чем при наводке сверху вниз. Смотрите, Буаренар, вы увидите, что я прав.
И, взяв пистолет, он начал стрелять, показывая, что, наводя снизу вверх, легче сохранить линию прицела.
– А теперь пойдемте завтракать, уже первый час, – сказал он немного погодя.
Они позавтракали в ближайшем ресторане. Дюруа за все время не проронил ни слова; он ел только для того, чтобы не подумали, что он трусит. Придя вместе с Буаренаром в редакцию, он машинально, рассеянно принялся за работу. Все нашли, что он держится великолепно.
Среди дня Жак Риваль зашел пожать руку Дюруа, и они уговорились, что секунданты заедут за ним в ландо к семи утра, а затем все вместе отправятся в лес Везине, где и должна была состояться встреча.
Все это случилось внезапно, помимо него, никто даже не полюбопытствовал, что он обо всем этом думает, никто не дал себе труда спросить, согласен он или нет; события развивались с такой быстротой, что он до сих пор не мог опомниться, прийти в себя, разобраться в происшедшем.
Пообедав с Буаренаром, который, как преданный друг, весь день не отходил от него ни на шаг, Дюруа около девяти вечера вернулся домой.
Оставшись один, он несколько минут большими быстрыми шагами ходил из угла в угол. Он был до того взволнован, что ни о чем не мог думать. Одна-единственная мысль гвоздем сидела у него в голове: «Завтра дуэль», – но, кроме безотчетной, все растущей тревоги, она ничего не вызывала в нем. И однако был же он солдатом, стрелял же он когда-то в арабов, – впрочем, большой опасности это для него не представляло: ведь это почти то же, что охота на кабанов.
В общем, он поступил как должно. Он показал себя с лучшей стороны. О нем заговорят, его будут хвалить, поздравлять. Но тут, как это бывает с людьми в минуту сильной душевной встряски, Дюруа громко воскликнул:
– Какая же он скотина!
Потом сел и задумался. На столе валялась визитная карточка противника, которую Риваль дал ему для того, чтобы он знал адрес. Он снова перечел ее – уже в двадцатый раз: «Луи Лангремон, улица Монмартр, 176». Вот и все.
Он всматривался в этот ряд букв, и они казались ему таинственными, полными зловещего смысла. «Луи Лангремон» – что это за человек? Сколько ему лет? Какого он роста? Какое у него лицо? Разве это не безобразие, что какой-то посторонний человек, незнакомец, вдруг, ни с того ни с сего, за здорово живешь, нарушает мирное течение вашей жизни из-за того, что какая-то старуха поругалась со своим мясником?
– Экая скотина! – снова проговорил он вслух.
Он сидел неподвижно, смотрел не отрываясь на визитную карточку и размышлял. В нем росла злоба на этот клочок бумаги, дикая злоба, к которой примешивалось странное чувство неловкости. Какая глупая история! Он схватил ножницы для ногтей и с таким видом, точно наносил кому-то удар кинжалом, проткнул напечатанное на картоне имя.
Итак, он должен драться, и притом на пистолетах! Почему он не выбрал шпагу? Отделался бы царапиной на руке, а тут еще неизвестно, чем кончится.
– А ну, не вешать голову! – сказал он себе.
Звук собственного голоса заставил его вздрогнуть, и он огляделся по сторонам. Какой он, однако, стал нервный! Он выпил стакан воды и начал раздеваться.
Затем лег, погасил свет и закрыл глаза.
Под одеялом ему стало очень жарко, хотя в комнате было весьма прохладно, и ему так и не удалось задремать. Он все время ворочался: полежав минут пять на спине, ложился на левый бок, потом на правый.
К тому же его мучила жажда. Он встал, выпил воды, и тут им овладело беспокойство: «Что это, неужели я трушу?»
Отчего сердце у него начинает бешено колотиться при малейшем привычном шорохе в комнате? Чуть только скрипнет пружина стенных часов перед боем, как по телу у него пробегает дрожь, ему становится нечем дышать и несколько секунд он ловит ртом воздух.
Он принялся подробно, как психолог, анализировать свое состояние: «Боюсь я или нет?»
Конечно, нет, не боится, – ведь он решил идти до конца, у него есть твердое намерение драться, не проявить малодушия. Но он так волновался, что невольно задал себе вопрос: «Можно ли испытывать страх помимо собственной воли?» И тут сомнения, тревога, ужас разом нахлынули на него. Что будет, если иная сила, более мощная, чем его личная воля, властная, неодолимая сила возьмет над ним верх? Да, что тогда будет?
Конечно, он выйдет к барьеру, раз он этого хочет. Ну а если начнет дрожать? Если потеряет сознание? Ведь от его поведения на дуэли зависит все: достигнутое благополучие, репутация, будущность.
У него возникло необъяснимое желание встать и посмотреть на себя в зеркало. Он зажег свечу. Увидев свое отражение в шлифованном стекле, он едва узнал себя – он точно видел себя впервые. Глаза казались огромными; он был бледен, да, бледен, очень бледен.
Внезапно пулей впилась в него мысль: «Быть может, завтра в это время меня уже не будет в живых». И опять у него отчаянно забилось сердце.
Он подошел к кровати, и вдруг ему ясно представилось, что он лежит на спине, под тем самым одеялом, которое он только что откинул вставая. Лицо у двойника было истонченное, как у мертвеца, и еще бросалась в глаза белизна навеки застывших рук.
Ему стало страшно собственной кровати; чтобы не видеть ее, он растворил окно и высунулся наружу.
Тотчас же он весь заледенел, задохнулся и отскочил от окна.
Он решил затопить камин. Медленно, не оборачиваясь, принялся он растапливать. Когда он прикасался к чему-нибудь, руки у него начинали дрожать нервной дрожью. Соображал он плохо, в голове кружились разорванные, ускользающие, мрачные мысли, рассудок мутился, как у пьяного.
Он все время спрашивал себя:
– Что мне делать? Что со мной будет?
Он снова зашагал по комнате, машинально повторяя одно и то же:
– Я должен взять себя в руки, во что бы то ни стало я должен взять себя в руки.
Некоторое время спустя он вдруг подумал: «На всякий случай надо написать родителям».
Он сел и, положив перед собой лист почтовой бумаги, начал писать: «Дорогие папа и мама…»
Но это обращение показалось ему недостаточно торжественным для столь трагических обстоятельств. Разорвав лист, он начал снова: «Дорогие отец и мать, завтра чуть свет у меня дуэль, и так как может случиться, что…»
У него не хватило смелости дописать до конца, и он вскочил со стула.
Мысль о дуэли угнетала его. Завтра он выйдет к барьеру. Это неизбежно. Но что же в нем происходит? Он хочет драться, он непоколебим в этом своем твердом намерении и решении. И вместе с тем ему казалось, что, сколько бы он ни заставлял себя, у него даже не хватит сил добраться до места дуэли.
По временам у него начинали стучать зубы, – это был сухой и негромкий стук.
«Приходилось ли моему противнику драться на дуэли? – думал Дюруа. – Посещал ли он тир? Классный ли он стрелок? Знают ли его как хорошего стрелка?» Он, Дюруа, никогда о нем не слыхал. Однако если этот человек без малейших колебаний, без всяких разговоров соглашается драться на пистолетах, значит, он превосходно владеет этим опасным оружием.
Дюруа пытался вообразить, как будут вести себя во время дуэли он сам и его противник. Он напрягал мысль, силясь угадать малейшие подробности поединка. Но вдруг он увидел перед собой узкое и глубокое черное отверстие, из которого должна вылететь пуля.
И тут им овладело невыразимое отчаяние. Все тело его судорожно вздрагивало. Он стиснул зубы, чтобы не закричать, он готов был, как безумный, кататься по полу, рвать и кусать все, что попадется под руку. Но, увидев на камине рюмку, вспомнил, что в шкафу у него стоит почти полный литр водки (от военной службы у Дюруа осталась привычка каждое утро «промачивать горло»).
Он схватил бутылку и, жадно припав к ней, стал пить прямо из горлышка, большими глотками. Только когда у него захватило дыхание, он поставил ее на место. Опорожнил он ее на целую треть.
Что-то горячее, как огонь, тотчас обожгло ему желудок, растеклось по жилам, одурманило его, и он почувствовал себя крепче.
«Я нашел средство», – подумал он.
Тело у него горело, пришлось снова открыть окно.
Занимался день, морозный и тихий. Там, в посветлевшей вышине небес, казалось, умирали звезды, а в глубокой железнодорожной траншее уже начинали бледнеть сигнальные огни – зеленые, красные, белые.
Из депо выходили первые паровозы и, свистя, направлялись к первым поездам. Вдали, точно петухи в деревне, беспрестанно перекликались другие, спугивая предутреннюю тишь своими пронзительными криками.
«Быть может, я этого никогда больше не увижу», – мелькнуло в голове у Дюруа. Но он сейчас же встряхнулся и подавил вновь пробудившуюся жалость к себе: «Полно! Ни о чем не надо думать до самой дуэли, только так и можно сохранить присутствие духа».
Он стал одеваться. Во время бритья у него снова екнуло сердце; ему пришла мысль, что, быть может, он в последний раз смотрит на себя в зеркало.
Однако, выпив еще глоток водки, он закончил свой туалет.
Последний час показался ему особенно тяжким. Он ходил взад и вперед по комнате, пытаясь восстановить душевное равновесие. Когда раздался стук в дверь, от волнения он едва устоял на ногах. Пришли секунданты. Уже!
Они были в шубах.
Жак Риваль пожал своему подопечному руку.
– Холод сибирский. Ну, как мы себя чувствуем?
– Отлично.
– Не волнуемся?
– Ничуть.
– Ну-ну, значит, все в порядке. Вы уже позавтракали?
– Да, я готов.
Буаренар ради такого торжественного случая нацепил иностранный желто-зеленый орден, – Дюруа видел его на нем впервые.
Они сошли вниз. В ландо их дожидался какой-то господин.
– Доктор Ле Брюман, – представил его Риваль.
– Благодарю вас, – здороваясь с ним, пробормотал Дюруа.
Он решил было занять место на передней скамейке, но опустился на что-то твердое и подскочил как на пружинах. Это был ящик с пистолетами.
– Не сюда! Дуэлянт и врач сзади! – несколько раз повторил Риваль.
Дюруа наконец понял, чего от него хотят, и грузно сел рядом с доктором.
Затем уселись секунданты, и лошади тронули. Кучер знал, куда ехать.
Ящик с пистолетами мешал всем, особенно Дюруа, – он предпочел бы не видеть его вовсе. Попробовали поставить сзади – он бил по спине; поместили между Ривалем и Буаренаром – он все время падал. Кончилось тем, что задвинули его под скамейку.
Доктор рассказывал анекдоты, но разговор все же не клеился. Один лишь Риваль подавал ему реплики. Дюруа хотелось выказать присутствие духа, но он боялся, что мысли у него спутаются и что этим он выдаст свое душевное смятение. Притом его мучила страшная мысль: а вдруг он начнет дрожать?
Экипаж вскоре выехал за город. Было около девяти. В это морозное зимнее утро вся природа казалась искрящейся, ломкой и твердой, как хрусталь. Каплями ледяного пота висел на деревьях иней; земля под ногами звенела; в сухом воздухе далеко разносился малейший звук; голубое небо блестело, как зеркало, и в нем, ослепительное и тоже холодное, проплывало солнце, посылая окоченевшему миру свои негреющие лучи.
– Пистолеты я купил у Гастин-Ренета, – обращаясь к Дюруа, сказал Жак Риваль. – Он же сам их и зарядил. Ящик запечатан. Впрочем, придется бросить жребий, из чьих пистолетов стрелять: из ваших или из его.
– Благодарю, – машинально ответил Дюруа.
С целью предотвратить малейшую ошибку со стороны своего подопечного Риваль дал ему подробные указания. Каждое из них он повторял по нескольку раз:
– Когда спросят: «Готовы?», отвечайте громко: «Да!» Когда скомандуют: «Стреляйте!», быстро поднимите руку и спустите курок прежде, чем успеют крикнуть: «Три!»
«Когда скомандуют: „Стреляйте!“, я подниму руку, – твердил про себя Дюруа, – когда скомандуют: „Стреляйте!“, я подниму руку, когда скомандуют: „Стреляйте!“, я подниму руку».
Для того чтобы наставления Риваля запечатлелись у него в памяти, он зубрил их, как школьник, до тех пор, пока они не набили ему оскомины: «Когда скомандуют: „Стреляйте!“, я подниму руку».
Въехав в лес, ландо свернуло направо, в аллею, потом опять направо. Риваль резким движением распахнул дверцу и крикнул кучеру:
– Сюда, по этой дорожке.
Это была торная дорога, тянувшаяся между двумя перелесками; на деревьях дрожали сухие листья с ледяной бахромкой.
Дюруа все еще бормотал себе под нос:
– Когда скомандуют: «Стреляйте!», я подниму руку.
Вдруг ему пришла мысль, что катастрофа с экипажем могла бы уладить все. Вывалиться из ландо, сломать себе ногу – как бы это было хорошо!..
Но тут он заметил, что на краю прогалины стоит экипаж, а поодаль четверо мужчин топчутся на месте, чтобы согреть ноги. Ему даже пришлось раскрыть рот – так у него захватило дыхание.
Сначала вышли секунданты, за ними врач и Дюруа. Риваль взял ящик с пистолетами и вместе с Буаренаром пошел навстречу двум незнакомцам. Дюруа видел, как они церемонно раскланялись и вчетвером двинулись вперед по прогалине, глядя то себе под ноги, то на деревья, будто искали что-то улетевшее или упавшее наземь. Потом отсчитали шаги и с силой воткнули в мерзлую землю две палки. Затем опять сбились в кучу и стали делать такие движения, точно играли в орлянку.
– Вы себя хорошо чувствуете? – обратился к Дюруа Ле Брюман. – Вам ничего не требуется?
– Нет, ничего, благодарю вас.
Дюруа казалось, будто он сошел с ума, будто ему снится сон, будто он грезит, будто что-то сверхъестественное обступило его со всех сторон.
Боится ли он? Пожалуй, да! Он и сам не знал. Все вокруг него преобразилось.
Вернулся Жак Риваль и с довольным видом шепнул ему:
– Все готово. С пистолетами нам повезло.
Дюруа это было совершенно безразлично.
С него сняли пальто. Он не противился. Затем ощупали карманы сюртука, чтобы удостовериться, не защищен ли он бумажником или чем-нибудь вроде этого.
«Когда скомандуют: „Стреляйте!“, я подниму руку», – как молитву твердил он про себя.
Потом его подвели к одной из воткнутых в землю палок и сунули в руку пистолет. Тут только он заметил, что впереди, совсем близко, стоит лысый пузан в очках. Это и был его противник.
Он видел его очень ясно, но думал об одном: «Когда скомандуют: „Стреляйте!“, я подниму руку и спущу курок». Внезапно мертвую тишину леса нарушил чей-то голос, как бы донесшийся издалека:
– Готовы?
– Да! – крикнул Жорж.
– Стреляйте! – скомандовал тот же голос.
Дюруа ничего уже больше не улавливал, не различал, не сознавал, он чувствовал лишь, что поднимает руку и изо всех сил нажимает спусковой крючок.
Но он ничего не услышал.
Однако он тотчас же увидел дымок около дула своего пистолета. Человек, стоявший против него, не шевельнулся, не изменил положения, и над его головой тоже вилось белое облачко.
Они выстрелили оба. Все было кончено.
Секунданты и врач осматривали его, ощупывали, расстегивали одежду, с тревогой в голосе спрашивали:
– Вы не ранены?
– Кажется, нет, – ответил он наугад.
Лангремон тоже был невредим.
– С этими проклятыми пистолетами всегда так, – проворчал Риваль, – либо промах, либо наповал. Мерзкое оружие!
Дюруа не двигался. Он обомлел от радости и изумления. «Дуэль кончилась!» Пришлось отнять у него пистолет, так как он все еще сжимал его в руке. Теперь ему показалось, что он померился бы силами с целым светом. Дуэль кончилась. Какое счастье! Он до того вдруг осмелел, что готов был бросить вызов кому угодно.
Секунданты поговорили несколько минут и условились встретиться в тот же день для составления протокола, потом все снова сели в экипаж, и кучер, ухмыляясь, щелкнул бичом.
Некоторое время спустя оба секунданта, Дюруа и врач уже завтракали в ресторане и говорили о поединке. Дюруа описывал свои ощущения.
– Я нисколько не волновался. Нисколько. Впрочем, вы это и сами, наверно, заметили?
– Да, вы держались хорошо, – подтвердил Риваль.
В тот же день Дюруа получил протокол, – он должен был поместить его в хронике. Сообщение о том, что он «обменялся с г-ном Луи Лангремоном двумя выстрелами», удивило его, и, слегка смущенный, он спросил Риваля:
– Но ведь мы выпустили по одной пуле?
Риваль усмехнулся:
– Да, по одной… каждый – по одной… значит, всего две.
Объяснение Риваля удовлетворило Дюруа, и он не стал в это углубляться.
Старик Вальтер обнял его:
– Браво, браво, вы не посрамили «Французской жизни», браво!
Вечером Жорж показался в редакциях самых влиятельных газет и в самых модных ресторанах. Со своим противником он встретился дважды, – тот, видимо, тоже счел нужным показать себя.
Они не поклонились друг другу. Они обменялись бы рукопожатием только в том случае, если бы один из них был ранен. Впрочем, оба клялись, что слышали, как над головой у них просвистела пуля.
На другой день, около одиннадцати, Дюруа получил «голубой листочек»:
«Боже, как я боялась за тебя! Приходи скорей на Константинопольскую, я хочу поцеловать тебя, моя радость. Какой ты смелый!
Обожающая тебя Кло».
Когда он пришел на свидание, она бросилась к нему в объятия и покрыла поцелуями его лицо.
– Дорогой мой, если б ты знал, как взволновали меня сегодняшние газеты! Ну, рассказывай же! С самого начала. Я хочу знать, как это было.
Он вынужден был рассказать ей все до мелочей.
– Воображаю, какую ты ужасную ночь провел перед дуэлью! – воскликнула она.
– Да нет. Я отлично спал.
– Я бы на твоем месте не сомкнула глаз. А как прошла сама дуэль?
Он тут же сочинил драматическую сцену:
– Мы стали друг против друга в двадцати шагах – расстояние всего лишь раза в четыре больше, чем эта комната. Жак спросил, готовы ли мы, и скомандовал: «Стреляйте!» В ту же секунду я поднял руку, вытянул ее по прямой линии и стал целить в голову, – это была моя ошибка. Пистолет мне попался с тугим курком, а я привык к легкому спуску, – в результате сопротивление спускового крючка отклонило выстрел в сторону. Но все-таки я чуть-чуть в него не попал. Он тоже здорово стреляет, мерзавец. Пуля оцарапала мне висок. Я почувствовал ветер.
Сидя у Дюруа на коленях, г-жа де Марель сжимала его в своих объятиях, – она точно желала разделить грозившую ему опасность.
– Ах, бедняжка, бедняжка, – шептала она.
Когда он кончил свой рассказ, г-жа де Марель воскликнула:
– Ты знаешь, я не могу больше жить без тебя! Я должна с тобой видеться, но, пока муж в Париже, это невозможно. Утром я могла бы вырваться на часок и забежать поцеловать тебя, когда ты еще в постели, но в твой ужасный дом я не пойду. Как быть?
Дюруа пришла в голову счастливая мысль.
– Сколько ты здесь платишь? – спросил он.
– Сто франков в месяц.
– Ну, так вот: я обоснуюсь в этих комнатах и буду платить за них сам. Теперь моя квартира меня уже не устраивает.
– Нет. Я не согласна, – подумав несколько секунд, возразила она.
Он удивился:
– Почему?
– Потому…
– Это не объяснение. Здесь мне очень нравится. Кончено. Я остаюсь. – И он засмеялся: – К тому же квартира снята на мое имя.
Она стояла на своем:
– Нет, нет, я не хочу…
– Да почему же?
В ответ он услышал ее ласковый шепот:
– Потому что ты будешь приводить сюда женщин, а я этого не хочу.
Он возмутился:
– Да ни за что на свете! Обещаю тебе.
– Нет, будешь.
– Клянусь…
– Правда?
– Правда. Честное слово. Это наш дом – и больше ничей.
Она порывисто обняла его.
– Ну хорошо, мой дорогой. Но знай: если ты меня хоть раз обманешь, один-единственный раз, – между нами все будет кончено, навсегда.
Дюруа снова разуверил ее, дал клятву, и в конце концов они решили, что он переедет сегодня же, а она будет забегать к нему по дороге.
– Во всяком случае, приходи к нам завтра обедать, – сказала она. – Мой муж от тебя в восторге.
Он был польщен.
– Вот как! В самом деле?..
– Ты его пленил. Да, слушай, ты мне говорил, что ты вырос в деревне, в имении, правда?
– Да, а что?
– Значит, ты немного смыслишь в сельском хозяйстве?
– Да.
– Ну так поговори с ним о садоводстве, об урожаях, – он это страшно любит.
– Хорошо. Непременно.
Дуэль вызвала у нее прилив нежности к нему, и, перед тем как уйти, она целовала его без конца.
Идя в редакцию, Дюруа думал о ней: «Что за странное существо! Порхает по жизни, как птичка! Никогда не угадаешь, что может ей взбрести на ум, что может ей прийтись по вкусу! И какая уморительная пара! Зачем проказнице-судьбе понадобилось сводить этого старца с этой сумасбродкой? Что побудило ревизора железных дорог жениться на этой сорвиголове? Загадка! Кто знает! Быть может, любовь? Во всяком случае, – заключил он, – она очаровательная любовница. Надо быть круглым идиотом, чтобы ее упустить».
