В конце зимы супруги Дю Руа часто бывали у Вальтеров. Жорж постоянно обедал там даже один, так как Мадлена жаловалась на усталость и предпочитала сидеть дома.

Он приходил по пятницам, и в этот день г-жа Вальтер никого уже больше не принимала. Этот день принадлежал Милому другу, ему одному. После обеда играли в карты, кормили китайских рыб, проводили время и развлекались пo-семейному. Не раз где-нибудь за дверью, за кустами в оранжерее, в каком-нибудь темном углу г-жа Вальтер порывисто обнимала Жоржа и, изо всех сил прижимая его к груди, шептала ему на ухо:

– Я люблю тебя!.. Я люблю тебя!.. Люблю безумно!

Но он холодно отстранял ее и сухо отвечал:

– Если вы приметесь за старое, я перестану у вас бывать.

В конце марта неожиданно распространился слух о том, что обе сестры выходят замуж. Женихом Розы называли графа де Латур-Ивелена, женихом Сюзанны – маркиза де Казоля. Эти два господина стали в доме у Вальтеров своими людьми; они пользовались здесь исключительными правами и особым расположением.

Между Жоржем и Сюзанной установились простые, дружеские отношения – отношения брата и сестры; они болтали целыми часами, издевались над всеми поголовно и, казалось, наслаждались обществом друг друга.

Никто из них словом не обмолвился ни о ее будущей свадьбе, ни о том, кого ей прочат в мужья.

Однажды утром патрон затащил Дю Руа к себе, и после завтрака, когда г-жу Вальтер вызвали для переговоров с каким-то поставщиком, Жорж предложил Сюзанне:

– Идемте кормить красных рыбок.

Они взяли со стола по большому куску мягкого хлеба и пошли в оранжерею.

Вокруг мраморного водоема лежали подушки, чтобы можно было стать на колени и посмотреть на морских чудищ вблизи. Сюзанна и Дю Руа опустились друг подле друга на колени и, нагнувшись к воде, принялись лепить хлебные шарики и бросать их в бассейн. Рыбы это заметили и начали подплывать; двигая хвостом, шевеля плавниками, вращая большими выпученными глазами, они кружились, ныряли, чтобы поймать погружавшуюся в воду круглую свою добычу, тотчас выплывали снова и требовали еще.

Они уморительно двигали ртом, стремительно и внезапно бросались вперед, всем своим видом напоминая диковинных маленьких страшилищ. Кроваво-красными пятнами выделялись они на золотистом песке, устилавшем дно, струями огня сверкали в прозрачных волнах бассейна и, останавливаясь, показывали голубую кайму на своей чешуе.

Жорж и Сюзанна смотрели на свои отражения, опрокинутые в воде, и улыбались им.

Вдруг Жорж тихо сказал:

– У вас завелись от меня секреты, Сюзанна, – это нехорошо.

– Какие секреты, Милый друг? – спросила она.

– А помните, что вы мне обещали на званом вечере, вот здесь, на этом самом месте?

– Нет.

– Вы обещали советоваться со мной, когда кто-нибудь будет просить вашей руки.

– Ну, и что же?

– А то, что кто-то уже просил вашей руки.

– Кто же это?

– Вы сами прекрасно знаете.

– Нет. Клянусь вам.

– Да знаете! Этот долговязый фат, маркиз де Казоль.

– Во-первых, он не фат.

– Очень может быть. Но он глуп. Его разорили карты и изнурили кутежи. Нечего сказать, хорошенькая партия для такой молодой, красивой и умной девушки, как вы!

– Что вы против него имеете? – улыбаясь, спросила она.

– Я? Ничего.

– Нет, да. Но он совсем не такой, каким вы его рисуете.

– Оставьте, пожалуйста. Дурак и интриган.

Она перестала смотреть на воду и чуть повернула голову.

– Послушайте, что с вами?

– Я… я… я вас ревную, – произнес он таким тоном, как будто у него вырвали из сердца тайну.

Это признание не очень удивило ее.

– Вы?

– Да, я!

– Вот так так! Это почему же?

– Потому что я люблю вас, и вы, негодница, сами это прекрасно знаете.

– Вы с ума сошли, Милый друг! – строго сказала она.

– Я сам знаю, что я сошел с ума, – возразил он. – Смею ли я говорить с вами об этом, я, женатый человек, с вами, молодой девушкой! Я больше чем сумасшедший, я преступник, подлец, в сущности говоря. У меня нет никакой надежды, и от одной этой мысли я теряю рассудок. И когда при мне говорят, что вы собираетесь замуж, я прихожу в такую ярость, что, кажется, убил бы кого-нибудь. Вы должны простить меня, Сюзанна!

Он замолчал. Рыбам перестали бросать мякиш, и они, точно английские солдаты, вытянувшись в неподвижную и почти ровную шеренгу, рассматривали склоненные лица людей, но люди уже не занимались ими.

– Жаль, что вы женаты, – полушутя-полусерьезно заметила девушка. – Но что же делать? Этому не поможешь. Все кончено!

Он живо обернулся и, нагнувшись к самому ее лицу, спросил:

– Будь я свободен, вы бы вышли за меня замуж?

– Да, Милый друг, я вышла бы за вас замуж: вы мне нравитесь больше всех, – искренне ответила она.

– Благодарю… благодарю… – прошептал он. – Молю вас об одном: не давайте никому слова. Подождите еще немного. Умоляю вас! Обещаете?

– Обещаю, – слегка смущенно, не понимая, для чего это ему нужно, проговорила она.

Дю Руа бросил в воду весь хлеб, который у него еще оставался, и, не простившись, убежал с таким видом, словно он окончательно потерял голову.

Так как ничьи пальцы не разминали этот комок мякиша, то он не пошел ко дну, и рыбы, все до одной, жадно набросились на него, – хищные их пасти рвали его на куски. Они утащили его на другой конец бассейна и стали кружиться над ним, образуя теперь некую движущуюся гроздь, нечто напоминающее одушевленный вертящийся цветок, живой цветок, брошенный в воду венчиком вниз.

Сюзанна, взволнованная, изумленная, встала и медленно пошла в комнаты. Журналиста уже не было.

Он вернулся домой очень спокойный и обратился к Мадлене, которая в это время писала письма:

– Ты пойдешь в пятницу обедать к Вальтерам? Я пойду.

– Нет, – неуверенно ответила она. – Мне что-то нездоровится. Я лучше посижу дома.

– Как хочешь. Никто тебя не неволит, – сказал он, взял шляпу и сейчас же ушел.

Он давно уже ходил за ней по пятам, следил, подсматривал, знал каждый ее шаг. Наконец долгожданный час настал. Он сразу смекнул, что означает это: «Я лучше посижу дома».

В течение следующих дней он был с ней предупредителен. Сверх обыкновения он даже казался веселым.

– Узнаю прежнего милого Жоржа, – говорила Мадлена.

В пятницу он рано начал одеваться: до обеда у патрона ему, по его словам, надо было еще кое-куда поспеть.

Около шести он поцеловал жену и, выйдя из дому, отправился на площадь Нотр-Дам-де-Лорет и нанял карету.

– Вы остановитесь на улице Фонтен, против дома номер семнадцать, и будете стоять там, пока я не прикажу ехать дальше, – сказал он кучеру. – А затем отвезете меня на улицу Лафайета, в ресторан «Фазан».

Лошадь затрусила ленивой рысцой, и Дю Руа опустил шторы. Остановившись против своего подъезда, он уже не спускал с него глаз. Через десять минут из дому вышла Мадлена и направилась к внешним бульварам. Как только она отошла подальше, он просунул голову в дверцу и крикнул:

– Поезжайте!

Некоторое время спустя фиакр подвез его к ресторану «Фазан» – средней руки ресторану, пользовавшемуся известностью в этом квартале. Жорж вошел в общий зал и заказал обед. Ел он не спеша и все поглядывал на часы. Наконец, выпив кофе и две рюмки коньяку, со смаком выкурив хорошую сигару, он ровно в половине восьмого вышел из ресторана, нанял экипаж, проезжавший мимо, и велел ехать на улицу Ларошфуко.

Не сказав ни слова швейцару, Дю Руа поднялся на четвертый этаж того дома, против которого он приказал кучеру остановиться, и, когда горничная отворила дверь, спросил:

– Дома господин Гибер де Лорм?

– Да, сударь.

Его провели в гостиную; там ему пришлось немного подождать. Затем к нему вышел высокий, бравый, увешанный орденами рано поседевший мужчина.

Дю Руа поклонился.

– Как я и предполагал, господин полицейский комиссар, – сказал он, – моя жена обедает сейчас со своим любовником на улице Мартир в нанятых ими меблированных комнатах.

Блюститель порядка наклонил голову:

– Я к вашим услугам, сударь.

– Мы должны все успеть до девяти, не так ли? – продолжал Жорж. – Ведь после девяти вы уже не имеете права входить в частную квартиру, чтобы установить факт прелюбодеяния?

– Не совсем так, сударь: зимой – до семи, а начиная с тридцать первого марта – до девяти. Сегодня пятое апреля, следственно до девяти часов у нас еще есть время.

– Так вот, господин комиссар, внизу меня ждет экипаж, так что мы можем захватить с собой и агентов, которые должны вас сопровождать, а затем подождем немного у дверей. Чем позднее мы войдем, тем больше будет у нас шансов застать их на месте преступления.

– Как вам угодно, сударь.

Комиссар вышел и вернулся уже в пальто, скрывавшем его трехцветный пояс. Он посторонился, чтобы пропустить вперед Дю Руа, но тот, занятый своими мыслями, отказался выйти первым и все повторял:

– После вас… после вас…

– Проходите же, сударь, я у себя дома, – заметил блюститель порядка.

Тогда Дю Руа поклонился и переступил порог.

Он еще днем успел предупредить, что облаву надо будет устроить вечером, и когда они заехали в комиссариат, там их уже поджидали трое переодетых агентов. Один из них уселся на козлы рядом с кучером, двое других разместились в карете, а затем извозчик повез их на улицу Мартир.

– План квартиры у меня имеется, – говорил дорогой Дю Руа. – Это на третьем этаже. Сперва идет маленькая передняя, потом столовая, потом спальня. Все три комнаты между собой сообщаются. Черного хода нет, так что бежать невозможно. Поблизости живет слесарь. Он будет ждать ваших распоряжений.

Когда они подъехали к указанному дому, было только четверть девятого. Более двадцати минут молча ждали они у дверей. Но как только Дю Руа заметил, что сейчас пробьет три четверти девятого, он сказал:

– Теперь идемте.

Не обращая внимания на швейцара, который, впрочем, и не заметил их, они стали подниматься по лестнице. Один из агентов остался сторожить у подъезда.

На третьем этаже четверо мужчин остановились. Дю Руа приник ухом к двери, потом заглянул в замочную скважину. Но ничего не было ни видно, ни слышно. Тогда он позвонил.

– Стойте здесь и будьте наготове, – сказал своим агентам комиссар.

Через две-три минуты Жорж снова несколько раз подряд нажал кнопку звонка. В квартире началось какое-то движение, послышались легкие шаги. Кто-то шел на разведку. Журналист согнутым пальцем громко постучал в дверь.

– Кто там? – спросили из-за двери; это была женщина, по-видимому, пытавшаяся изменить голос.

– Именем закона – отворите, – сказал блюститель порядка.

– Кто вы такой? – повторил тот же голос.

– Полицейский комиссар. Отворите, или я прикажу выломать дверь.

– Что вам нужно?

– Это я, – сказал Дю Руа. – Теперь вы от нас не уйдете.

Топот босых ног стал удаляться, но через несколько секунд снова послышался за дверью.

– Если не откроете, мы выломаем дверь, – сказал Жорж.

Он сжимал медную ручку и надавливал плечом на дверь. Ответа все не было; тогда он изо всех сил и с такой яростью толкнул дверь, что старый замок этой меблированной квартиры не выдержал. Вырванные винты отлетели, и Дю Руа чуть не упал на Мадлену, – та со свечой в руке стояла в передней босая, с распущенными волосами, в одной сорочке и нижней юбке.

– Это она, мы их накрыли! – крикнул он и бросился в комнаты.

Комиссар, сняв шляпу, последовал за ним. Мадлена с растерянным видом шла сзади и освещала им путь.

В столовой на неубранном столе бросались в глаза остатки обеда: бутылки из-под шампанского, початая миска с паштетом, остов курицы и недоеденные куски хлеба. На буфете на двух тарелках высились груды раковин от устриц.

В спальне царил разгром. На спинке стула висело женское платье, ручку кресла оседлали брюки. Четыре ботинка, два больших и два маленьких, валялись на боку возле кровати.

Кто бы ни проспал ночь в этой типичной спальне меблированного дома с ее стандартной обстановкой, кто бы ни провел всего один день или целых полгода в этом общедоступном жилище, где стоял омерзительный приторный смрад гостиницы, смрад, исходивший от стульев, стен, тюфяков, занавесок, – все оставляли здесь свой особый запах, и этот запах человеческого тела, смешавшись с запахом прежних постояльцев, в конце концов превратился в какое-то странное, сладковатое и нестерпимое зловоние, пропитывающее любое из подобных учреждений.

Камин загромождали тарелка с пирожными, бутылка шартреза и две недопитые рюмки. Фигурку бронзовых часов прикрывал цилиндр.

Комиссар живо обернулся и в упор посмотрел на Мадлену:

– Вы и есть госпожа Клер Мадлена Дю Руа, законная супруга присутствующего здесь публициста, господина Проспера Жоржа Дю Руа?

– Да, сударь, – отчетливо, хотя и сдавленным голосом произнесла Мадлена.

– Что вы здесь делаете?

Она не ответила.

– Что вы здесь делаете? – повторил полицейский чин. – Вы не у себя дома, а в меблированных комнатах, и при этом почти раздеты. Зачем вы сюда пришли?

Он ждал ответа. Но Мадлена хранила упорное молчание.

– Раз вы не сознаетесь, то мне придется выяснить это самому, – сказал комиссар.

На кровати сквозь одеяло проступали очертания человеческого тела.

Комиссар подошел.

– Милостивый государь! – окликнул он.

Лежавший в постели человек не пошевелился. По-видимому, он лежал лицом к стене, спрятав голову под подушку.

Полицейский чин, дотронувшись до того, что должно было быть плечом, заявил:

– Милостивый государь, прошу вас, не вынуждайте меня прибегать к насилию.

Но закутанное тело лежало неподвижно, как мертвое.

Тогда Дю Руа подскочил к кровати, сдернул одеяло, сбросил подушки и увидел мертвенно-бледное лицо Ларош-Матье. Он нагнулся к нему и, содрогаясь от желания схватить его за горло и задушить, проскрежетал:

– Имейте по крайней мере смелость сознаться в собственной низости.

– Кто вы? – спросил блюститель порядка.

Оторопелый любовник молчал.

– Я, полицейский комиссар, требую, чтобы вы назвали себя.

– Да отвечайте же, трус, иначе я сам скажу, кто вы такой! – трясясь от бешенства, крикнул Дю Руа.

– Господин комиссар, – пробормотал лежавший в постели человек, – не позволяйте этому субъекту оскорблять меня. С кем я имею дело: с вами или с ним? Кому я должен отвечать: вам или ему?

У него, видимо, пересохло в горле.

– Мне, сударь, только мне, – сказал полицейский чин. – Я вас спрашиваю, кто вы такой!

Любовник молчал. Натянув одеяло до подбородка, он растерянно оглядывался по сторонам. Его маленькие закрученные усики казались совершенно черными на помертвевшем лице.

– Так вы не желаете отвечать? – продолжал комиссар. – Тогда я вынужден буду арестовать вас. Во всяком случае, вставайте. Я вас допрошу, когда вы оденетесь.

Тело задвигалось в постели, губы прошептали:

– Но я не могу встать при вас.

– Почему? – спросил блюститель порядка.

– Потому что… потому что… я совсем голый, – запинаясь ответил тот.

Дю Руа усмехнулся и, подняв с полу сорочку, швырнул ее на кровать.

– Ничего!.. Поднимайтесь!.. – крикнул он. – Если вы могли раздеваться при моей жене, то уж одеться при мне вы отлично можете.

С этими словами он повернулся к нему спиной и отошел к камину.

Мадлена оправилась от смущения: она понимала, что все погибло, и готова была на любую, самую резкую выходку. Лицо ее приняло вызывающее выражение, глаза сверкали дерзким огнем. Скомкав клочок бумаги, она, точно для приема гостей, зажгла все десять свечей в аляповатых канделябрах, стоявших по краям камина. Затем прислонилась к его мраморной доске и, протянув босую ногу к догоравшему пламени, отчего сзади у нее приподнялась юбка, которая едва держалась на ней, достала из розовой коробочки папиросу и закурила.

Комиссар, в ожидании, пока ее соучастник встанет с постели, снова подошел к ней.

– Часто вы этим занимаетесь, милостивый государь? – с заносчивым видом спросила она.

– Стараюсь как можно реже, сударыня, – вполне серьезно ответил он.

Она презрительно усмехнулась:

– Очень рада за вас, занятие не из почтенных.

Она делала вид, что не замечает своего мужа.

Лежавший в постели господин тем временем одевался. Он натянул брюки, надел ботинки и, напяливая жилет, подошел к ним.

Полицейский чин обратился к нему:

– Теперь, милостивый государь, вы скажете мне, кто вы такой?

Тот не ответил.

– В таком случае я вынужден арестовать вас, – сказал комиссар.

– Не трогайте меня! – неожиданно завопил господин. – Моя личность неприкосновенна.

Дю Руа подлетел к нему с таким видом, точно хотел сбить его с ног.

– Вас застали с поличным… с поличным… – прошипел он. – Я могу вас арестовать при желании… да, могу. – И срывающимся от волнения голосом выкрикнул: – Это Ларош-Матье, министр иностранных дел!

Полицейский комиссар попятился от неожиданности.

– В самом деле, милостивый государь, скажете вы мне наконец, кто вы такой? – растерянно пробормотал он.

Тот собрался с духом и во всеуслышание заявил:

– На сей раз этот подлец не солгал. Я действительно министр Ларош-Матье.

И, показав пальцем на грудь Жоржа, где, точно отблеск, горело красное пятнышко, добавил:

– И я еще дал этому мерзавцу орден, который он носит на фраке!

Дю Руа смертельно побледнел. Он сделал одно быстрое движение – и вырванная из петлицы лента, язычком пламени изогнувшись в воздухе, полетела в камин.

– Вот чего стоят ордена, которые дают такие прохвосты, как вы.

Они стояли друг против друга, стиснув зубы, сжав кулаки, задыхаясь от бешенства: один – худощавый, с встопорщенными усами, другой – толстый, с усиками, закрученными в колечки.

Комиссар сейчас же стал между ними.

– Вы забываетесь, господа, ведите себя прилично!

Они молча отвернулись. Мадлена, не двигаясь с места, все еще покуривала и улыбалась.

– Господин министр, – начал полицейский чин, – я застал вас наедине с присутствующей здесь госпожой Дю Руа, вы лежали в постели, она почти раздета. Ваше платье разбросано в беспорядке по комнате. Все это доказывает факт прелюбодеяния. Вы не можете спорить против очевидности. Что вы на это скажете?

– Мне нечего сказать, исполняйте свой долг, – пробормотал Ларош-Матье.

Комиссар обратился к Мадлене:

– Признаете ли вы, милостивая государыня, что этот господин – ваш любовник?

– Я не отрицаю, он мой любовник! – вызывающе ответила она.

– Этого достаточно.

Блюститель порядка записал еще некоторые данные о состоянии квартиры и о расположении комнат. Министр между тем кончил одеваться, перекинул пальто на руку, взял шляпу и, когда комиссар отложил перо, спросил:

– Я вам еще нужен? Что я должен делать? Мне можно уйти?..

Дю Руа повернулся к нему и, нагло улыбаясь, сказал:

– А, собственно говоря, зачем? Мы кончили. Можете снова лечь в постель, милостивый государь. Мы оставляем вас одних. – Дотронувшись пальцем до рукава полицейского комиссара, он прибавил: – Идемте, господин комиссар, нам здесь нечего больше делать.

Блюститель порядка, слегка удивленный, последовал за ним. Но у порога комнаты Жорж остановился, чтобы пропустить его вперед. Комиссар из вежливости отказался.

– Проходите же, сударь, – настаивал Жорж.

– После вас, – сказал комиссар.

Тогда журналист поклонился, почтительно-насмешливым тоном проговорил:

– Теперь ваша очередь, господин полицейский комиссар. Здесь я почти у себя дома.

И осторожно, с нарочито скромным видом затворил за собой дверь.

Час спустя Жорж Дю Руа входил в редакцию «Французской жизни».

Вальтер был уже там, – «Французская жизнь», получившая за последнее время широкое распространение и немало способствовавшая успеху все разраставшихся операций его банка, по-прежнему выходила под его неослабным наблюдением и руководством.

Издатель поднял на него глаза:

– А, это вы! Что это у вас такой странный вид? Почему вы не пришли к нам обедать? Вы сейчас откуда?

Дю Руа, заранее уверенный в том, какое впечатление произведут его слова, отчеканил:

– Я только что свалил министра иностранных дел.

Вальтер подумал, что он шутит.

– Свалили министра… То есть как?

– Я изменю состав кабинета. Вот и все! Давно пора выставить эту мразь.

Старик обомлел, – он решил, что его сотрудник пьян.

– Послушайте, вы спятили, – пробормотал он.

– Ничуть. Я только что застал мою жену с господином Ларош-Матье. Полицейский комиссар установил факт прелюбодеяния. Министру крышка.

Вальтер в полном недоумении поднял очки совсем на лоб.

– Полно, вы шутите? – спросил он.

– Нисколько. Я даже напишу об этом заметку для хроники.

– Но чего же вы хотите?

– Я хочу свалить этого мошенника, этого негодяя, опасного для общества! Берегись тот, кто становится мне поперек дороги! Я никому ничего не прощаю! – положив шляпу на кресло, прибавил Жорж.

Издатель никак не мог понять, в чем дело.

– Ну а… ваша жена? – спросил он.

– Завтра же я начинаю дело о разводе. Я ее отошлю к покойному Форестье.

– Вы хотите разводиться?

– А как же? Я был смешон. Но мне приходилось строить из себя дурачка, чтобы захватить их врасплох. Теперь все в порядке. Хозяин положения я.

Вальтер все еще не мог опомниться; он растерянно смотрел на Дю Руа и думал: «Черт возьми! С этим молодчиком надо быть в ладах».

– Теперь я свободен… – продолжал Жорж. – У меня есть кое-какое состояние. В октябре, перед новыми выборами, я выставлю свою кандидатуру у себя на родине, – там меня хорошо знают. С такой женой, которая всем мозолила глаза, мне нельзя было занять положение, нельзя было заставить уважать себя. Она меня одурачила, завлекла и поймала в свои сети. Но как только я разгадал ее фокусы, я уже стал в оба следить за этой мерзавкой. – Он расхохотался. – Бедняга Форестье так и остался рогоносцем… беспечным, спокойным, доверчивым рогоносцем. Ну а я сумел избавиться от этого нароста, который достался мне от него в наследство. Руки у меня развязаны. Теперь я далеко пойду. – Он сел верхом на стул и, как бы мечтая вслух, повторил: – Далеко пойду…

Старик Вальтер, по-прежнему не опуская очков, смотрел на него во все глаза и говорил себе: «Да, этот негодяй далеко пойдет».

Жорж встал.

– Я сейчас напишу заметку. Это надо сделать осторожно. Но имейте в виду: для министра это будет страшный удар. Он пойдет ко дну. Никто его не вытащит. «Французской жизни» теперь уже нет смысла его выгораживать.

Старик некоторое время колебался, но в конце концов махнул рукой.

– Валяйте, – сказал он, – так ему и надо.