Глава VIII

У князя Лиговского были гости, кое-кто из родных, когда Красинский взошел в лакейскую.

– Князь принимает? – спросил он, нерешительно взглядывая то на того, то на другого лакея.

– Мы не здешние, – отвечал один из них, даже не приподнявшись с барской шубы…

– Нельзя ли, любезный, вызвать швейцара?..

– Он верно сейчас сам выйдет, – был ответ, – а нам нельзя!

Наконец явился швейцар.

– Князь Лиговской дома?

– Пожалуйте-с.

– Доложи, что пришел Красинский, – он меня знает!

Швейцар отправился в гостиную и, подойдя к к<нязю> Степан Степанычу, сказал ему тихо:

– Господин Красинский приехал-с; он говорит, что вы изволите его знать.

– Какой Красинский? Что ты врешь? – воскликнул князь, важно прищурясь.

Печорин, прислушавшись в чем дело, поспешил на помощь сконфуженному швейцару.

– Это тот самый чиновник, – сказал он, – у которого ваше дело. Я к нему нынче заезжал.

– А! очень обязан, – отвечал Степан Степ<анович>.

Он пошел в кабинет и велел просить туда чиновника. Мы не будем слушать их скучных толков о запутанном деле, а останемся в гостиной; две старушки, какой-то камергер и молодой человек обыкновенной наружности играли в вист; княгиня Вера и другая молодая дама сидели на канапе возле камина, слушая Печорина, который, придвинув свои кресла к камину, где сверкали остатки каменных угольев, рассказывал им одно из своих похождений во время Польской кампании. Когда Степан Степаныч ушел, он занял праздное место, чтоб находиться ближе к княгине.

– Итак, вам велели отправиться со взводом в эту деревню, – сказала молодая дама, которую Вера называла кузиною, продолжая прерванный разговор.

– И я, как разумеется, отправился, хотя ночь была темная и дождливая, – сказал Печорин, – мне велено было отобрать у пана оружие, если найдется, а его самого отправить в главную квартиру… Я только что был произведен в корнеты, и это была первая моя откомандировка. К рассвету мы увидали перед собою деревню с каменным господским домом, у околицы мои гусары поймали мужика и притащили ко мне. Показания его об имени пана и о числе жителей были согласны с моею инструкциею.

– А есть ли у вашего пана жена или дочери? – спросил я.

– Есть, пане капитане.

– А как их зовут, графиню, жену вашего Острожского?

– Графиня Рожа.

– Должно быть красавица, – подумал я наморщась.

– Ну а дочки ее такие же рожи, как их маменька?

– Нет, пане капитане, старшая называется Амалия и меньшая Эвелина.

– Это еще ничего не доказывает, – подумал я. Гр<афиня> рожа меня мучила, я продолжал расспросы:

– А что сама гр<афиня> Рожа старуха?

– Ни, пане, ей всего 33 года.

– Какое несчастье!

Мы въехали в деревню и скоро остановились у ворот замка. Я велел людям слезть и в сопровождении унтер-офицера вошел в дом. Всё было пусто. Пройдя несколько комнат, я был встречен самим графом, дрожащим и бледным, как полотно. Я объявил ему мое поручение, разумеется он уверял, что у него нет оружий, отдал мне ключи от всех своих кладовых и, между прочим, предложил завтракать. После второй рюмки хереса граф стал просить позволения представить мне свою супругу и дочерей.

– Помилуйте, – отвечал я, – что за церемония. – Я, признаться, боялся, чтобы эта Рожа не испортила моего аппетита, но граф настаивал и, по-видимому, сильно надеялся на могущественное влияние своей Рожи. Я еще отнекивался, как вдруг дверь отворилась и взошла женщина, высокая, стройная, в черном платьи. Вообразите себе польку и красавицу польку в ту минуту, как она хочет обворожить русского офицера. Это была сама графиня Розалия или Роза, по простонародному Рожа.

Эта случайная игра слов показалась очень забавна двум дамам. Они смеялись.

– Я предчувствую, вы влюбились в эту Рожу, – воскликнула наконец молодая дама, которую княгиня Вера называла кузиной.

– Это бы случилось, – отвечал Печорин, – если б я уже не любил другую.

– Ого! постоянство, – сказала молодая дама. – Знаете, что этой добродетелью не хвастаются?

– Во мне это не добродетель, а хроническая болезнь.

– Вы однако же вылечились? – По крайней мере лечусь, – отвечал Печорин.

Княгиня на него быстро взглянула, на лице ее изобразилось что-то похожее на удивление и радость. Потом вдруг она сделалась печальна. Этот быстрый переход чувств не ускользнул от внимания Печорина, он переменил разговор, анекдот остался неконченным и скоро был забыт среди веселой и непринужденной беседы. Наконец подали чай, и взошел князь, а за ним Красинский, князь отрекомендовал его жене и просил садиться. Взоры маленького кружка обратились на него, и молчание воцарилось. Если б князь был петербургский житель, он бы задал ему завтрак в 500 р<ублей>; если имел в нем нужду, даже пригласил бы его к себе на бал или на шумный раут потолкаться между разного рода гостями, но ни за что в мире не ввел бы <в> свою гостиную запросто человека постороннего и никаким образом не принадлежащего к высшему кругу; но князь воспитывался в Москве, а Москва такая гостеприимная старушка. Княгиня из вежливости обратилась к Красинскому с некоторыми вопросами, он отвечал просто и коротко.

– Мы очень благодарны, – сказала она наконец, – г<осподину> Печорину за то, что он доставил нам случай с вами познакомиться.

При этих словах Печорин и Красинский невольно взглянули друг на друга и последний отвечал скоро:

– Я еще более вас должен быть благодарен г<осподину> Печорину за эту неоцененную услугу.

По губам Печорина пробежала улыбка, которая могла бы выразиться следующей фразой: – «Ого, наш чиновник пускается в комплименты»; – понял ли Красинский эту улыбку или же сам испугался своей смелости, потому что, вероятно, это был его первый комплимент, сказанный женщине, так высоко поставленной над ним обществом, не знаю, – но он покраснел и продолжал неуверенным голосом:

– Поверьте, княгиня, что я никогда не забуду приятных минут, которые позволили вы мне провесть в вашем обществе: – прошу вас не сумневаться: я исполню всё, что будет зависеть от меня… и к тому же ваше дело только запутано, – но совершенно правое…

– Скажите, – спросила его княгиня с тем участием, которое похоже на обыкновенную вежливость, когда не знают, что сказать незнакомому человеку, – скажите: вы, я думаю, ужасно замучены делами… Я воображаю эту скуку: с утра до вечера писать и прочитывать длинные и бессвязные бумаги… это нестерпимо: – поверите ли, что мой муж каждый день в продолжение года толкует и объясняет мне наше дело, а я до сих пор ничего еще не понимаю.

– Какой любезный и занимательный супруг, – подумал Печорин…

– Да и зачем вам, княгиня? – сказал Красинский, – ваш удел забавы, роскошь, а наш – труд и заботы; оно так и следует: если б не мы, кто бы стал трудиться.

Наконец и этот разговор истощился: Красинский встал, раскланялся… Когда он ушел, то кузина княгини заметила, что он вовсе не так неловок, как бы можно ожидать от чиновника, и что он говорит вовсе не дурно. Княгиня прибавила: «et savez-vous, ma chère, qu'il est très bien!..» – Печорин при этих словах стал превозносить до невозможности его ловкость и красоту: он уверял, что никогда не видывал таких темноголубых глаз ни у одного чиновника на свете, и уверял, что Красинский, судя по его, глубоким замечаниям, непременно будет великим государственным человеком, если не останется вечно титюлярным советником… «Я непременно узнаю, – прибавил он очень серьезно, – есть ли у него университетский аттестат!..»

Ему удалось рассмешить двух дам и обратить разговор на другие предметы: несмотря на то, выражение княгини глубоко врезалось в его памяти: оно показалось ему упреком, хотя случайным, но тем не менее язвительным. – Он прежде сам восхищался благородной красотою лица Красинского, но когда женщина, увлекавшая все его думы и надежды, обратила особенное внимание на эту красоту… он понял, что она невольно сделала сравнение для него убийственное, и ему почти показалось, что он вторично потерял ее навеки. И с этой минуты в свою очередь возненавидел Красинского. Грустно, а надо признаться, что самая чистейшая любовь наполовину перемешана с самолюбием.

Увлекаясь сам наружной красотою и обладая умом резким и проницательным, Печорин умел смотреть на себя с беспристрастием и, как обыкновенно люди с пылким воображением, переувеличивал свои недостатки. Убедясь по собственному опыту, как трудно влюбиться в одни душевные качества, он сделался недоверчив и приучился объяснять внимание или ласки женщин – расчетом или случайностью. То, что казалось бы другому доказательством нежнейшей любви, – пренебрегал он часто как приметы обманчивые, слова, сказанные без намерения, взгляды, улыбки, брошенные на ветер, первому, кто захочет их поймать; другой бы упал духом и уступил соперникам поле сражения… но трудность борьбы увлекает упорный характер, и Печорин дал себе честное слово остаться победителем: следуя системе своей и вооружась несносным наружным хладнокровием и терпением, он мог бы разрушить лукавые увертки самой искусной кокетки… Он знал аксиому, что поздно или рано слабые характеры покоряются сильным и непреклонным, следуя какому-то закону природы, доселе необъясненному; можно было наверное сказать, что он достигнет своей цели… если страсть, всемогущая страсть не разрушит, как буря, одним порывом высокие подмостки его рассудка и старание… Но это если, это ужасное если, почти похоже на если Архимеда, который обещался приподнять земной шар, если ему дадут точку упора.

Толпа разных мыслей осаждала ум Печорина, так что под конец вечера он сделался рассеян и молчалив; князь Степан Степаныч рассказывал длинную историю, почерпнутую из семейных преданий; дамы украдкою зевали.

– Отчего вы сделались так печальны? – спросила наконец у Печорина кузина Веры Дмитревны.

– Причину даже совестно объявить, – отвечал Печорин…

– Однако ж!..

– Зависть!..

– Кому ж вы завидуете?.. например…

– Не мне ли? – сказал князь, тонко улыбаясь и не воображая важности этого вопроса: Печорину тотчас пришло в мысль, что княгиня рассказала мужу прежнюю их любовь, покаялась в ней как в детском заблуждении; если так, то всё было кончено между ними, и Печорин неприметно мог сделаться предметом насмешки для супругов, или жертвою коварного заговора; я удивляюсь, как это подозрение не потревожило его прежде, но уверяю вас, что оно пришло ему в голову именно теперь; он обещал себе постараться узнать, исповедывалась ли Вера своему мужу, и между тем отвечал:

– Нет, князь; не вам, хотя бы я мог, и всякий должен вам завидовать… но признаюсь, я бы желал иметь счастливый дар этого Красинского – нравиться всем с первого взгляда…

– Поверьте, – отвечала княгиня, – кто скоро нравится, об том скоро и забывают.

– Боже мой! что на свете не забывается?.. и если считать ни во что минутный успех – то где же счастие? Добиваешься прочной любви, прочной славы, прочного богатства… глядишь… смерть, болезнь, пожар, потоп, война, мир, соперник, перемена общего мнения – и все труды пропали!.. а забвенье? – забвенье равно неумолимо к минутам и столетиям. – Если б меня спросили, чего я хочу: минуту полного блаженства или годы двусмысленного счастия… я бы скорей решился сосредоточить все свои чувства и страсти на одно божественное мгновенье и потом страдать сколько угодно, чем мало-помалу растягивать их и размещать по нумерам в промежутках скуки или печали.

– Я во всем с вами согласна, кроме того, что всё на свете забывается – есть вещи, которых забыть невозможно… особенно горести, – сказала княгиня.

Ее милое лицо приняло какой-то полухолодный, полугрустный вид, и что-то похожее на слезу пробежало, блистая, вдоль по длинным ее ресницам, как капля дождя, забытая бурей на листке березы, трепеща перекатывается по его краям, покуда новый порыв ветра не умчит ее – бог знает куда.

Печорин с удивлением взглянул на нее… но увы! он не мог ничем объяснить этот странный припадок грусти! Он так давно разлучен был с нею: и с тех пор он не знал ни одной подробности ее жизни… даже очень вероятно, что чувства Веры в эту минуту относились вовсе не к нему? – мало ли могло быть у нее обожателей после его отъезда в армию; может быть и ей изменил который-нибудь из них, – как знать!..

Когда он встал, чтобы уезжать, княгиня его спросила, будет ли он послезавтра на бале у баронессы Р., ее родственницы… «Мне досадно, что баронесса так убедительно нас звала, – прибавила она; – я почти вовсе не знаю здешнего круга и уверена, что мне там будет скушно…»

Печорин отвечал, что он еще не зван…

– Теперь я понимаю, – подумал он, садясь в сани, – ей хочется иметь на этом бале знакомого кавалера… Дай бог, чтоб меня не звали: там, верно, будет Лиза Негурова… Ах! боже мой, да, кажется, они с Верой давнишние знакомые… О! но если она осмелится…

Тут сани его остановились, и мысли также. – Взойдя к себе в кабинет, он нашел на столе пригласительный билет от баронессы.