— Мое имя — Рутилио; мой родной город — Сиена, один из славнейших городов Италии; мой род занятий — учитель танцев; в этом роде я не имел себе равных и при желании мог бы весьма преуспеть.

В Сиене проживал некий богатый дворянин, коему небо послало дочку, не столь благоразумную, сколь пригожую, и отец задумал выдать ее за одного флорентийского дворянина, а как природным умом она не отличалась, то отец почел за нужное восполнить этот недостаток достоинствами благоприобретенными и для того порешил учить ее танцам, дабы ее грация, изящество, гибкость особенно резко означились в благопристойных танцах, каковые танцы дамам необходимо уметь танцевать, ибо мало ли какой может им представиться случай!

Я начал учить ее движениям тела, а кончилось тем, что я приобрел власть над душевными ее движениями, ибо она по своему безрассудству, о котором я уже упоминал, вверила свою душу мне, судьба же, по воле которой мои злоключения разлились широкой рекой, устроила так, что я, дабы мы оба могли наслаждаться своим счастьем, похитил девушку из родительского дома и хотел увезти ее в Рим, но как любовь свои радости не посылает даром, за преступлением же гонится по пятам наказание (вечная угроза для любовников!), то отец моей возлюбленной выказал необыкновенное проворство в розыске, и нас по дороге поймали.

Я объявил, что увожу мою супругу, она объявила, что едет со своим мужем, но это не сняло с меня вины — напротив: вина моя была признана столь тяжкой, что тяжесть эта вынудила, подвигнула и побудила судью приговорить меня к смертной казни.

Меня заключили в ту темницу, где содержались другие узники, осужденные на смерть за преступления менее благородные. В узилище меня посетила женщина, которая, по ее словам, была схвачена за futucherie, что в переводе с итальянского означает колдовство ; далее она мне сообщила, что начальница тюрьмы добилась ее освобождения и привела к себе в дом, дабы она травами и наговорами вылечила ее дочь от недуга, который врачи вылечить не сумели.

Однако мне надлежит сократить мой рассказ, ибо всякое повествование, как бы ни было оно само по себе занимательно, проигрывает от длиннот.

Итак, скованный по рукам и ногам, с веревкой на шее, приговоренный к смертной казни через повешение, не питая никаких надежд на помилование, я принужден был дать слово колдунье стать ее мужем, если ей удастся меня спасти. Она сказала, чтобы я не горевал, — ночью-де она порвет мои цепи, собьет колодки и, невзирая ни на какие другие препоны, освободит меня и укроет в таком месте, где недруги мои меня не достанут, сколько бы их ни было и как бы ни были они могущественны.

Я принял ее не за колдунью, но за ангела, посланного небом ради моего спасения. Я стал ждать ночи, и вот в ночной тишине она вошла ко мне и сказала, чтобы я ухватился за конец тростинки, и велела следовать за ней. Я поколебался, однако искушение было слишком велико: я попробовал пошевелить ногами, и тут оказалось, что на ногах моих нет ни цепей, ни колодок, все тюремные двери распахнуты настежь, тюремщики и стражи спят мертвым сном. Когда же мы вышли на улицу, избавительница моя расстелила на земле епанчу и, велев мне стать на нее, сказала, чтобы я приободрился и бросил на время свою набожность. В этом я тотчас же усмотрел недобрый знак: я тотчас же догадался, что она намерена поднять меня на воздух, но хотя, как твердый в своей вере христианин, я считал колдовство вздором (да оно и в самом деле вздор), однако нависшая надо мною смертельная опасность придала мне решимости, и в конце концов я ступил на епанчу, колдунья, бормоча нечто нечленораздельное, стала рядом со мной, и вслед за тем епанча стала подниматься на воздух, на меня же напал необоримый страх, и не было такого святого, к которому я бы мысленно ни воззвал.

Должно думать, она заметила, что мне страшно, и догадалась, что я молюсь, потому что она велела мне перестать молиться. «Горе мне! — воскликнул я. — Какие блага ожидают меня впереди, если мне не дают помолиться богу — подателю всякого блага?»

Тут я закрыл глаза, и демоны меня понесли, а ведь это и есть почтовые лошади колдуний; летели же мы так несколько часов кряду, а в сумерках очутились на неведомой земле. Епанча опустилась на землю, и моя избавительница мне сказала: «Ты находишься в таких краях, друг мой Рутилио, где ни один смертный тебя не достанет».

Сказавши это, она попыталась не весьма скромно меня обнять. Я отвел ее руки и тут только разглядел, что пыталась меня обнять волчица, от какового зрелища в сердце у меня все захолонуло, разум мой помрачился и незаурядное мое мужество начало было мне изменять, однако в минуту великой опасности слабая надежда на спасение обыкновенно пробуждает в душе решимость отчаяния: так и мои слабые силы вложили мне в руку нож, случайно оказавшийся у меня за пазухой, и я, влекомый бешеной злобой, вонзил его в грудь той, кого я принимал за волчицу, она же, грянувшись оземь, утратила обличье волчицы — на земле лежала злосчастная волшебница, окровавленная и уже бездыханная.

Представьте, синьоры, мое положение: я — в неведомом краю, и кругом нет никого, кто бы меня вывел отсюда. Я долго ждал рассвета, солнце все не восходило, небо на востоке даже не светлело. Я отошел от мертвого тела, внушавшего мне страх и ужас, и стал озирать небесный свод и наблюдать за светилами: судя по их течению, дню надлежало уже наступить.

Я все еще находился в недоумении, как вдруг мне совсем близко послышались голоса, и я не ошибся; я пошел навстречу голосам и спросил по-тоскански, что это за страна.

Один из путников ответил мне тоже по-итальянски:

«Эта страна — Норвегия. Но кто ты таков? Ты задал мне вопрос на таком языке, который здесь почти никто не разумеет».

«Я несчастный человек, — отвечал я. — Я хотел избежать смерти и очутился у нее в объятиях».

И тут я вкратце рассказал ему о моем полете вплоть до убийства колдуньи.

Незнакомец, как видно, проникся ко мне жалостью.

«Изъяви, добрый человек, бесконечную благодарность богу, — сказал он, — за то, что он вырвал тебя из рук злокозненных колдуний, коими полночные края обильны. Про них говорят, что они превращаются и в волков и в волчиц, приносящих равновеликий вред своим волхвованием. Как такое может статься — того я не ведаю и, будучи христианином-католиком, тому не верю, но опыт мой доказывает мне противное; сдается мне, что все эти превращения суть не что иное, как сатанинское наваждение, как попущение божие, как наказание господне этому отродью за великие его прегрешения».

Я спросил, который теперь может быть час: ночь, мол, тянется нескончаемо долго, а день все не наступает. Он же ответил, что в дальних этих краях четыре времени года: три месяца длится темная ночь, солнце не показывается ни на мгновенье; три месяца висит утренняя полумгла — ни ночь, ни день; три месяца бывает светло круглые сутки, солнце совсем не прячется, а еще три месяца висит полумгла ночная, — теперь же, мол, пора утренней полумглы и ждать восхода солнца напрасно, равно как напрасно-де стал бы я надеяться скоро вернуться на родину: это может быть не прежде, чем настанет пора непрерывного света, — тогда отсюда идут торговые корабли в Англию, Францию и Испанию.

Незнакомец спросил, что я умею делать и чем бы я мог прокормиться до возвращения на родину. Я ответил, что я танцор, великий мастер по части прыжков и изрядный фокусник.

Незнакомец весело рассмеялся и сказал, что подобного рода искусники, или же ремесленники (называй, мол, как хочешь), в Норвегии, равно как и в других полночных странах, не требуются. Он спросил, не знаком ли я с ювелирным ремеслом. Я же ему на это ответил, что легко усваиваю все, что бы мне ни преподали.

«Ну так пойдем, братец, со мной, — предложил он, — только прежде давай предадим земле тело этой несчастной».

Мы похоронили ее, а затем он повел меня в город, и там я увидел, что жители ходят по улицам, держа в руках зажженные факелы, и ведут торг.

Дорогой я спросил моего спутника, каким образом и давно ли очутился он в этой стране, и чистокровный ли он итальянец. Он же мне на это ответил, что один из его далеких предков, прибыв сюда по делам, нашел себе здесь жену, детей же своих научил языку итальянскому, и так это передавалось из поколения в поколение и передалось в конце концов и ему, являющемуся одним из потомков того выходца из Италии.

«И вот я, — добавил он, — исконный житель и гражданин этой страны, любящий отец и муж, породнившийся со здешним народом, — я забыл и думать об Италии и о тамошней моей родне, о которой я слышал от моих родителей».

Описывать вам сейчас дом, куда меня привели, жену и детей моего благодетеля, его многочисленных слуг, то великое довольство, в коем жила вся эта семья, и оказанные мне гостеприимство и радушие — значит отнять у вас слишком много времени. Довольно сказать, что я овладел ремеслом ювелира и несколько месяцев спустя мог уже прокормиться своим трудом.

Тем временем настало такое время года, когда во всей той стране настает беззакатный день, и мой хозяин и учитель (я могу его так назвать с полным правом) надумал отвезти изрядное количество своего товара на ближние и дальние острова. Я отправился с ним как из любопытства, так и с намерением кое-что продать, и во время нашего путешествия я видел много дивного и страшного, смешного и занятного. Я наблюдал нравы, присутствовал при обрядах, дотоле мною не виданных и нигде более не принятых. По прошествии же двух месяцев нас застигла буря, длившаяся около сорока дней, а на сороковой день нас понесло к скалистому берегу того острова, от которого мы сегодня отошли, и судно наше разбилось, и никто из мореплавателей не уцелел, кроме меня.