Джимми Галлахер никогда не считал себя хорошим хранителем тайн. Он был болтлив. Любил выпить и поговорить. Когда он выпивал, его язык срывался с привязи, и все фильтры рушились. Он говорил и сам удивлялся, слыша свои слова, словно стоял где-то рядом с собой и смотрел, как кто-то говорит. Но он знал, как важно молчать о происхождении сына Уилла Паркера, и даже выпив, умалчивал о некоторых сторонах и собственной жизни. И все же после самоубийства Уилла он сторонился мальчика и его матери. Лучше держаться подальше, чувствовал он, чем рисковать проболтаться о чем-то, что может вызвать подозрения, или обидеть его мать, заговорив о вещах, которые лучше держать поглубже в смятенных, измученных сердцах. И несмотря на многие свои слабости, за все годы, с тех пор как Элейн уехала с сыном в Мэн, он ни разу не проговорился о том, что знал.

Но он всегда подозревал, что Чарли Паркер придет его разыскивать. Это было в натуре Чарли – задавать вопросы, искать правду. Он был охотник, и в нем было упрямство, которое, считал Джимми, в конце концов будет стоить ему жизни. Когда-нибудь в будущем он перешагнет черту и заглянет туда, куда лучше не заглядывать, и что-нибудь высунется оттуда и уничтожит его. Джимми был уверен в этом. И этим местом вполне могла оказаться природа его собственной личности и тайна его рождения.

Он допил остатки вина и поиграл бокалом, от чего на стене закачались отбрасываемые свечой узоры. Рядом с раковиной еще оставалось полбутылки. Неделю назад он бы допил ее и, может быть, откупорил бы новую для нужной меры, но не теперь. Порыв пить больше, чем следовало, частично отступил. Джимми понимал, что нужно сохранить голову ясной. Он рассказал Чарли Паркеру все, что знал, и теперь освободился от ответственности.

И все же он чувствовал, что с признанием некоторая связь между ними разорвалась. Нельзя сказать, что это были узы доверия, так как он с Чарли никогда не был близок и никогда не будет. Он чувствовал, что с юных лет мальчику было неловко рядом с ним. Впрочем, Джимми никогда по-настоящему не понимал, как обращаться с детьми. Его сестра была на пятнадцать лет старше его, и он вырос с чувством, что он единственный ребенок. К тому же, когда он родился, его родители были уже старыми. Старыми. Джимми усмехнулся. Сколько им было: тридцать восемь, тридцать девять? И все же между родителями и сыном не хватало понимания, хотя он очень любил обоих, а когда вырос, разрыв между ними только увеличился. Они никогда не обсуждали его сексуальную ориентацию, хотя он всегда понимал, что мать, а может быть, и отец тоже осознают, что их сын никогда не женится ни на ком из тех девушек, с которыми порой ходил на танцы или в кино.

И, признавая свои побуждения, он никогда не поддавался им. Он считал, что отчасти из страха. Ему не хотелось, чтобы его товарищи полицейские узнали, что он гей. Они были его семьей, его настоящей семьей. Он не хотел делать ничего такого, что отвратило бы их от него. Теперь, на пенсии, он так и оставался девственником. Забавно, но ему казалось трудно применить это слово к человеку под семьдесят. Такое описание применимо к молодому человеку на пороге нового опыта, а не к старику. О, у него еще хватало энергии, и иногда он подумывал, что могло бы быть – неплохо? интересно? – начать с кем-то отношения, но в этом была проблема: он не знал, с чего начать. Он не был какой-нибудь краснеющей невестой, ожидающей лишения девственности. Он определенно знал жизнь и с хорошей, и с плохой стороны. Слишком поздно, думал он, сдаваться теперь кому-нибудь с бо́льшим опытом в вопросах секса и любви.

Джимми аккуратно закупорил бутылку красного вина и поставил ее в холодильник. Это ему подсказали в местном магазине спиртных напитков, и получалось хорошо, если не забыть дать вину согреться, прежде чем пить его снова на следующий день. Он выключил свет, запер на два замка переднюю и заднюю двери и лег спать.

Сначала ему удалось зафиксировать шум во сне, как это иногда случалось, когда тревога уходила, и он так крепко спал, что звонки начинали по очереди звенеть в его снах. В этом сне со стола упал бокал и разбился об пол. Впрочем, это был не его бокал, и не совсем его кухня, хотя чем-то напоминала. Она была больше, и темные углы протянулись в бесконечность. Плитки на полу были плитками из дома, в котором он вырос, а рядом была его мать. Он слышал, как она поет, хотя и не видел ее.

Джимми проснулся. Какое-то время стояла тишина, а потом послышались легчайшие звуки – осколок стекла под ногой царапнул пол. Джимми осторожно вылез из постели и открыл шкаф у кровати. Там лежал вычищенный и заряженный револьвер тридцать восьмого калибра. В нижнем белье Джимми пересек комнату, и под ногами не скрипнула ни одна половица. Он знал это место досконально, каждую трещинку, каждый стык. Хотя дом был и старый, он мог перемещаться по нему беззвучно.

Встав на верху лестницы, он стал ждать. Все опять было тихо, но он чувствовал чье-то присутствие. Темнота стала для него тягостной, и он вдруг испугался. Он подумал, не выкрикнуть ли предупреждение, чтобы тот, кто внизу, мог убежать, но он знал, что если крикнет, его голос будет дрожать и выдаст его страх. Лучше идти дальше. У него револьвер. Он бывший полицейский. Если придется стрелять, то его товарищи уладят это. И обвинят другого.

Он стал спускаться. Дверь в кухню была открыта. Один осколок стекла поблескивал в лунном свете. Рука у Джимми дрожала, и он попытался успокоить себя тем, что взял револьвер двумя руками. На нижнем этаже было только две комнаты: гостиная и кухня, соединенные двумя внутренними дверями. Было видно, что те двери закрыты. Он глотнул и подумал, что во рту еще остался вкус вечернего вина. Оно прокисло, как уксус.

По босым ногам потянуло холодом, и он понял, что открыта дверь в подвал. Вот как чужой проник в дом и, может быть, так же убрался, когда разбил бокал. Джимми вздрогнул. Он понял, что ему хочется так думать. Но кто-то был здесь. Он ощущал его. Гостиная была совсем рядом. Сначала нужно осмотреть ее, чтобы пришелец не смог подойти к нему сзади, когда он будет осматривать кухню.

Джимми заглянул внутрь через щель в двери. Окна не были зашторены, но с улицы пробивался лишь скупой луч лунного света, поэтому было трудно различить что-либо. Джимми быстро вошел и сразу понял, что совершил ошибку. Тени шевельнулись, и дверь сильно ударила его, выведя из равновесия. Пытаясь поднять револьвер и выстрелить, он ощутил жжение в запястьях. Кожа разошлась, сухожилия были перерезаны. Револьвер упал на пол, и кровь из раны полилась на него. Что-то ударило его по темени, потом еще раз, и, теряя сознание, он мельком заметил длинный плоский клинок.

Когда он пришел в себя, то лежал на животе на кухне, руки были связаны за спиной, ноги загнуты к ягодицам и привязаны веревкой к рукам, так что он не мог двинуться. Он ощутил холод на коже, но не такой сильный, как раньше. Дверь в подвал снова была закрыта, и теперь лишь легкий сквозняк дул из щели под кухонной дверью. Впрочем, плитки на полу холодили. Джимми чувствовал слабость. Его руки и лицо залила кровь, голова болела. Он попытался позвать на помощь, но щеки коснулось лезвие клинка. Фигура рядом была так тиха и неподвижна, что он даже не заметил ее присутствия, пока она не пошевелилась.

– Не надо, – сказал незнакомый мужской голос.

– Что вам нужно?

– Поговорить.

– О чем поговорить?

– О Чарли Паркере. О его отце. Его матери.

Джимми пошевелился, от чего из раны на голове снова потекла кровь. Она залила глаза, и их защипало.

– Если хотите что-то узнать, поговорите с ним сами. Я уже много лет не виделся с Чарли Паркером, с тех пор…

Ему в рот запихнули яблоко так плотно, что он не мог его вытолкнуть или откусить. Посмотрев в лицо своего мучителя, Джимми подумал, что никогда не видел таких темных, таких безжалостных глаз. Перед его глазами был осколок стекла. Джимми перевел взгляд с него на символ, выжженный на предплечье этого человека, а потом снова на осколок. Он раньше видел такое клеймо и теперь понял, что его ожидает.

– Ты врешь. Я покажу тебе, что бывает с голубыми копами, которые говорят неправду.

Одной рукой Анмаил схватил Джимми за шею и нагнул голову вниз, а другой вогнал осколок бокала под кожу между лопатками.

Джимми закричал сквозь яблоко.