Мы приближались к концу.

– Я забрал твоего отца из Оранджтаунского участка перед полуднем, – рассказывал Джимми. – На улице ждали репортеры, и они увидели копа, который был теперь не на службе. Он с накинутым на голову пальто сидел на заднем сиденье седана без опознавательных знаков, а потом его отвезли под вспышки фотоаппаратов, пока я ждал позади здания полиции. Мы поехали в заведение Грили в Оранджтауне. Его там больше нет. Теперь на его месте бензоколонка. Но тогда там было что-то вроде бара, где давали хорошие гамбургеры, свет был неяркий, и никто никого ни о чем не спрашивал, кроме как «Еще порцию?» или «Хотите к этому картошки?». Я захаживал туда иногда со своим племянником и сестрой. Мы с сестрой теперь почти не разговариваем. Она сейчас живет в Чикаго. Она решила, что я подставил племянника, когда попросил его зайти к тебе и твоей матери, но мы все дальше расходились еще задолго до этого.

Я не перебивал его. Он кружил вокруг самого ужасного, как собака, боящаяся схватить испорченное мясо из рук чужого.

– Так случилось, что, когда мы пришли, там никого не было, кроме бармена. Я знал его, а он меня. Наверное, он мог узнать и твоего отца, но, если и узнал, ничего не сказал. Мы выпили кофе, поговорили.

– И что он сказал?

Джимми пожал плечами, словно это не имело значения или не имело отношения к делу.

– То же, что и Эпштейн: это были те же самые люди. Они выглядели по-другому, но он увидел это у них в глазах, и в словах девушки, и знак на руке парня только подтвердил это. Это была угроза возвращения. Я все время думаю об этом.

Он словно бы поежился, как будто по спокойной воде пролетел холодный ветерок.

– И еще: он сказал, что мог поклясться, что перед первым выстрелом их лица изменились.

– Изменились?

– Да, изменились, как у той женщины, наверное, которую я застрелил в Герритсене. Он смог описать это так: как будто две маски, что они носили, вдруг стали прозрачными, и он увидел то, что кроется за ними. И вот тогда он нажал на курок. Он даже не помнил, как убил девушку. Он знал, что сделал это, только не помнил, как это произошло.

Через час он попросил меня отвезти его домой, но когда мы вышли от Грили, нас поджидали двое из департамента внутренних расследований. Они сказали мне, что отвезут Уилла домой. Сказали, что их беспокоят репортеры, но, думаю, им хотелось побыть еще несколько минут с ним в надежде, что я мог уговорить его рассказать всю правду. То есть они понимали, что в его рассказе концы с концами не сходятся. Им просто предстояла лишняя работа найти несоответствия в его версии. Впрочем, не думаю, что он сказал им что-то еще. Потом, когда он умер, они попытались надавить на меня, но я тоже ничего не сказал. После этого я немало сделал как коп. Я отслужил свой срок в Девятом и смог потребовать все привилегии и пенсию.

Итак, я видел Уилла в последний раз, когда парни из ДВР уводили его. Он поблагодарил меня за все, что я сделал, и пожал мне руку. Мне тогда следовало понять, что произойдет дальше, но я как-то не подумал. Раньше он никогда не жал мне руку, с первого дня, как мы познакомились в полицейской академии. У нас это было не принято. Я посмотрел, как его уводят, а потом вернулся сюда. И не успел даже разуться, как раздался звонок. Это звонил мой племянник, который все мне и рассказал. И такая штука: если бы тогда меня спросили, удивился ли я, я бы ответил, что нет. На двадцать четыре часа раньше я бы сказал, что такое невозможно, чтобы Уилл Паркер выстрелил себе в рот, но, оглядываясь назад, могу сказать, что, когда мы сидели у Грили, он был уже другой человек. Он казался постаревшим, измученным. Думаю, он сам не мог поверить в то, что видел, и в то, что сделал. Это было для него чересчур.

Похороны были странные. Не знаю, как ты их запомнил, но на них не было некоторых людей, которые должны быть. Комиссар не показался, но это неудивительно для похорон человека с клеймом убийцы и самоубийцы. Однако не появилось и другое начальство – в основном пиджаки из Паззл-Пэлиса, которые обычно ненадолго появляются на таких мероприятиях. Все это дело нехорошо пахло, и они это понимали. В некотором смысле, извини меня за такие слова, смерть твоего старика была для них лучшим исходом. Если бы расследование оправдало его, пресса за это поджарила бы их всех на адском огне. А если бы стрельба не нашла оправданий, тогда был бы судебный прецедент, копы на улицах, профсоюз, и все бы горели гневом и изрыгали пламя. А когда Уилл покончил с собой, весь шум похоронили вместе с ним. Расследование случившегося после его смерти кончилось ничем. А те, кто знал правду о происшедшем на пустыре, все умерли.

Впрочем, Уилла похоронили как инспектора, чин по чину. Играл оркестр, белые перчатки, траурные ленты, сложенный флаг для твоей матери. Из-за того, как он ушел, его привилегии были под вопросом. Ты, может быть, не знаешь, что инспектор с Полис-Плаза, парень по имени Джек Степп, тихо поговорил с твоей матерью, когда она шла обратно к похоронной машине. Степп был человеком комиссара, подчищал за ним из-за кулис. Он сказал, что о ней позаботятся, и о ней позаботились. Ей заплатили все черным налом. Кое-кто проследил, чтобы к ней отнеслись справедливо, и за вами обоими присматривали.

После похорон со мной связался Эпштейн. Его на похоронах не было. Не знаю почему. Наверное, это привлекло бы к нему внимание, а он такого не любит. Он пришел ко мне сюда, сел на стул, на котором ты сейчас сидишь, и спросил, что мне известно об убийстве подростков, и я рассказал ему то же, что сейчас рассказал тебе, все от начала до конца. Тогда он ушел, и я больше никогда его не видел. Я даже не говорил с ним, пока ты не явился и не стал задавать вопросы, а потом, после тебя, вдруг появился Уоллес, и мне показалось, что нужно сообщить Эпштейну. Об Уоллесе я больше особенно не беспокоился: есть способы, чтобы справиться с такими вещами, и я решил, что, если возникнет нужда, его можно отпугнуть. А вот с тобой… Я знал, что ты будешь возвращаться снова и снова, что если ты вбил себе в башку, будто надо что-то разнюхать в грязи, то не остановишься, пока не добьешься своего. Эпштейн сказал мне, что его люди уже работают, чтобы остановить Уоллеса, и что я должен рассказать тебе все, что знаю.

Он устало откинулся на спинку стула.

– Вот, теперь ты все знаешь.

– И ты все время это скрывал?

– Я не говорил об этом даже с твоей матерью и, сказать по правде, я был отчасти рад, что она забрала тебя в Мэн. У меня возникло чувство, что я больше не отвечаю за тебя. Возникло чувство, что можно сделать вид, будто все забыл.

– А ты когда-нибудь рассказал бы мне все это, если бы я не стал расспрашивать?

– Нет. Что хорошего из этого вышло бы? – Он вроде бы задумался. – А впрочем, не знаю. Я читал о тебе и слышал истории о людях, которых ты разыскал, о мужчинах и женщинах, которых ты убил. Все эти случаи касались чего-то странного. Может быть, в последние пару лет я подумывал, что нужно тебе рассказать, чтобы…

Он пожал плечами, подыскивая правильные слова.

– Чтобы что?

Он нашел их, хотя это не принесло ему радости:

– Чтобы ты был готов, когда они явятся снова.