Глава 22
Джимми перешел к кофе, подкрепленному рюмкой бренди. Я предпочел просто кофе, да и к нему едва прикоснулся. Я пытался разобраться в своих чувствах, но сначала ощутил лишь онемение, которое постепенно сменилось чем-то вроде печали и чувства одиночества. Я думал о том, что пришлось перенести моим родителям, о лжи и измене отца и боли матери. Теперь я сожалел лишь о том, что их больше не было со мной, что я не могу пойти к ним и сказать, что я все понял и что все в порядке. Если бы они были живы и вместе рассказали мне об обстоятельствах моего рождения, я думаю, что полученные от них подробности было бы перенести труднее, и моя реакция была бы более бурной. Сидя у Джимми на кухне при свечах и глядя на его окрашенные вином губы, я чувствовал, что слушаю историю чужой жизни, историю жизни человека, с которым имею кое-что общее, но который в конечном счете был далек от меня.
C каждым произнесенным словом Джимми словно все больше успокаивался, но также и как будто старел, хотя я понимал, что это лишь игра света. Он жил, чтобы быть хранилищем тайн, а теперь они, наконец, просочились из него, и вместе с ними выходила часть его жизненной силы.
Он пригубил свое бренди.
– Собственно говоря, рассказывать больше особенно не о чем…
Особенно не о чем. Только про последний день моего отца, о пролитой им крови и причинах, зачем он это сделал.
Особенно не о чем. Всего лишь обо всем.
* * *
После того как Уилл и Элейн вернулись из Мэна с новым ребенком, Джимми и Уилл держались на расстоянии друг от друга и больше никому не говорили о том, что знают.
Потом одной декабрьской ночью Джимми и Уилл вместе напились в «Чамли и Белой лошади», и Уилл поблагодарил Джимми за все, что тот сделал, за его верность и дружбу и за то, что он убил ту женщину, которая лишила жизни Каролину.
– Думаешь о ней? – спросил Джимми.
– О Каролине?
– Да.
– Иногда. Чаще, чем иногда.
– Ты ее любил?
– Не знаю. Если бы не любил, знал бы. А это важно?
– Так же, как и все остальное. Ты когда-нибудь был у нее на могиле?
– Всего пару раз после похорон.
Джимми вспомнил похороны в тихом уголке Бэйсайдского кладбища. Каролина говорила Уиллу, что у нее не хватало времени на организованную религию. Ее родственники были протестанты какого-то толка, потому они нашли священника, который сказал правильные слова, когда ее и ребенка опускали в одну могилу. При этом присутствовали только Уилл, Джимми и Эпштейн. Раввин сказал им, что младенца взяли в одной из городских больниц. Его мать была наркоманка, и мальчик прожил всего два часа после рождения. Мать не взволновало, что ее ребенок умер, а если взволновало, то она этого не показала. Взволнует потом, полагал Джимми. Он не мог допустить, что женщина, как бы ни была больна или обдолбана, осталась равнодушна к смерти своего ребенка. Роды Элейн были осторожно простимулированы, когда она была в Мэне. Там не было официальных похорон. После того как она приняла решение остаться с Уиллом и защитить ребенка, вырезанного из Каролины Карр, Эпштейн поговорил с ней по телефону и дал понять, насколько важно, чтобы все считали, что этот ребенок ее собственный. Ей дали время для скорби по ее младенцу, дали покачать на руках маленькое мертвое тельце, а потом взяли у нее.
– Я бы ходил чаще, но это нервирует Эпштейна, – сказал Уилл.
«Еще бы», – подумал Джимми. Он вообще не понимал, как брак сохранился, но по случайным намекам Уилла был совершенно уверен, что сохранится впредь. И после этого его уважение к Элейн Паркер только возросло. Он не мог даже представить себе, какие чувства она испытывала, когда смотрела на мужа и ребенка, которого воспитывала как своего. И гадал, может ли она еще различать любовь и ненависть.
– Я всегда приношу два букета цветов, – продолжал Уилл. – Один Каролине и один ребенку, которого похоронили с ней. Эпштейн сказал, что это важно. На всякий случай должно быть похоже, что я скорблю по обоим.
– На какой всякий случай?
– На случай, если кто-то следит.
– Они умерли, – сказал Джимми. – Ты видел, как оба умерли.
– Эпштейн считает, что могут быть другие. Хуже того…
Он замолчал.
– Что может быть хуже? – спросил Джимми.
– Что каким-то образом они могут вернуться.
– Что значит «вернуться»?
– Не важно. Фантазии раввина.
– Боже. Фантазии – это хорошо.
Джимми протянул руку, чтобы налить еще.
– А женщина, которую я застрелил? Что с ней сделали?
– Ее тело сожгли, и пепел развеяли. Знаешь, я бы хотел провести с ней минутку, прежде чем она умерла.
– Чтобы спросить зачем?
– Да.
– Она бы ничего тебе не сказала. Я видел это по ее глазам. И…
– И что?
– Это покажется странным.
– Что?
– Она не боялась умереть.
– Она была фанатичка. Фанатики слишком безумны, чтобы бояться.
– Нет, тут было нечто большее. Перед выстрелом мне показалось, что она улыбнулась мне, словно для нее это не важно, убью я ее или нет. И эти слова «выше ваших законов». Боже, у меня от нее пошли мурашки по коже.
– Она была уверена, что сделала то, что должна была сделать. Она полагала, что Каролина и ее ребенок мертвы.
Джимми нахмурился.
– Может быть, – сказал он, но это прозвучало так, будто он не очень верит в это, и пытался угадать, что Эпштейн рассказал Уиллу насчет того, будто они могут вернуться, но не мог догадаться, что это означает, а Уилл не говорил ему.
В последующие годы они мало говорили между собой на эту тему. Эпштейн не общался с Уиллом и Джимми, хотя Уиллу казалось, что он иногда видел раввина, когда вывозил семью в город, чтобы походить по магазинам или сходить в кино, или на какое-нибудь шоу. Эпштейн в таких случаях никогда не подходил к ним, и Уилл к нему тоже, но у него было чувство, что Эпштейн, лично и через других, присматривает за ним, его женой и особенно за сыном.
С большой неохотой Уилл рассказывал Джимми о своих отношениях с женой. Его измена оставила на них отпечаток, и он знал, что этот отпечаток останется навеки, но, по крайней мере, он и Элейн остались вместе. Однако бывали времена, когда жена отдалялась от него, как эмоционально, так и физически, на несколько недель подряд. Ей было очень трудно с их сыном или, как она бросала Уиллу, когда ее ярость и боль брали верх, «твоим сыном». Но постепенно это начало меняться, потому что мальчик не знал другой матери, кроме нее. Уилл думал, что поворотный момент случился, когда Чарли, которому тогда было восемь лет, сбила машина. Чарли поблизости осваивал свой новый велосипед, а Элейн была во дворе и увидела, как машина сбила велосипед, и мальчик взлетел в воздух и тяжело шлепнулся на дорогу. Бросившись к нему, она услышала, как он зовет ее – не отца, к которому он обращался по столь многим поводам, а ее. Он получил сложный перелом левой руки – она увидела это, как только подбежала, – и из раны на голове текла кровь. Он силился не потерять сознание и что-то говорил ей, как ему важно оставаться с ней, и потому не закрывал глаза. Она снова и снова звала его по имени и, взяв у водителя машины пальто, подложила ему под голову. Она плакала, и он видел, что она плачет.
– Мамочка, – тихо сказал мальчик, – мамочка, прости меня.
– Нет, – ответила она, – это ты прости меня. Это моя вина, а ты ни в чем не виноват.
И она осталась с ним, стояла над ним на коленях, шепча его имя и рукой поглаживая по лицу. Она сидела рядом с ним в машине «Скорой помощи» и сидела за дверью, когда ему делали операцию – зашивали рану на голове и вправляли руку. Ее лицо он увидел первым, когда его вывезли из операционной.
После этого отношения между ними улучшились.
– Тебе рассказал это отец?
– Нет, – ответил Джимми, – это рассказала мне она, когда он умер. Она сказала, что от него у нее остался только ты, но она любила тебя не потому. Она тебя любила, потому что ты был ее ребенок. Ты не знал другой матери, кроме нее, а у нее не было другого ребенка, кроме тебя. Она говорила, что иногда забывала об этом или не хотела в это верить, но со временем поняла, что это правда.
Он встал, чтобы сходить в туалет. Я остался сидеть, думая о матери и ее последних днях. Я вспоминал, как она, сильно изменившаяся, лежала на больничной койке. Болезнь так ее преобразила, что, впервые войдя в палату, я не узнал ее и решил, что медсестра ошиблась, направив меня сюда по коридору. Но потом она пошевелилась во сне, приподняла правую руку, и даже в болезни это движение было так мне знакомо, что я сразу понял, что это она. В последующие дни, когда я ожидал ее смерти, она лишь на несколько часов пришла в себя. Голос у нее почти совсем пропал, и, похоже, ей было больно говорить, поэтому я читал ей свои сочинения, написанные в колледже: стихи, рассказы, – и газетные новости, которые, я знал, ее заинтересуют. Приехал ее отец из Скарборо, и мы разговаривали с ним, пока она дремала между нами.
Думала ли она, чувствуя, как темнота застилает ее сознание, подобно чернилам в воде, что, может быть, следует рассказать мне то, что она скрывала? Я уверен, она думала об этом, но теперь понимаю, почему не сказала. Наверное, она велела и моему деду ничего не говорить, так как боялась, что если я узнаю правду, то начну раскапывать дальше.
А если начну раскапывать, привлеку их к себе.
Джимми пошел в туалет, а когда вернулся, я увидел, что он сполоснул водой лицо и не вытерся до конца, и капли воды казались слезами.
– В ту последнюю ночь… – начал он.
Они вместе, Джимми и Уилл, отмечали день рождения Джимми. Кое-что в Девятом изменилось, во многом он остался прежним. Были галереи, где некогда находились забегаловки и заброшенные дома и где на пустых фасадах показывали сомнительные подпольные фильмы, которые теперь крутят в авангардистских кинотеатрах. Много старых мест еще существовало, хотя их время скоро подойдет к концу, и некоторые из них оставят о себе лишь туманные воспоминания. На углу Второй и Пятой в Бинибоне еще подавали куриный салат, но теперь люди смотрят на Бинибон и вспоминают, как в 1981 году одним из его посетителей был Джек Генри Эбботт, бывший заключенный, которого защищал Норман Мейлер, боровшийся за его освобождение. Как-то раз Эбботт повздорил с официантом, попросившим его отойти в сторону, и зарезал его. Джимми и Уилл были среди тех, кто подчищал последствия; эти двое, как и округ, в котором они работали, изменились, но были все те же, изменились внешне, но по-прежнему носили форму. Они так и не стали сержантами – и не станут. Это была цена, которую они заплатили за то, что произошло в ночь смерти Каролины Карр.
Впрочем, они по-прежнему были хорошими копами, опорой города наравне с транспортными работниками и агентами по недвижимости. Копами, работавшими на совесть, напряженно борясь с апатией, которая заразила правоохранительные органы, где распространилось мнение, что начальство в Паззл-Пэлис, как нижние чины называли дом по адресу Полис-Плаза, только вредит им. И в этом была доля правды. Захвати слишком много партий наркотиков, и начальство начнет придираться к тебе по любому поводу. Произведи слишком много арестов, и, поскольку совершение многих формальностей для доведения дел до суда требует оплаты сверхурочных, тебя обвинят в том, что ты залезаешь в карман другим копам. Лучше не высовываться, пока не отслужишь двадцать лет, чтобы уйти на пенсию. В результате теперь все меньше и меньше копов старшего возраста становились наставниками новичков. Джимми и Уилла, благодаря их многолетней службе в полиции, считали старшими. Они стали частью антикриминального подразделения в штатском – опасное назначение, которое означало патрулирование районов с высокой преступностью в ожидании признаков, что сейчас что-то начнется, как правило, со стрельбой. И впервые оба серьезно заговорили об увольнении.
Им как-то удалось найти тихий уголок подальше от остальных, отсечь себя от шумной толпы мужчин и женщин в деловых костюмах, празднующих повышение. После той ночи Уилл Паркер будет мертв, а Джимми Галлахер никогда снова не зайдет к Кэлу. После смерти Уилла он обнаружил, что не может вспомнить, как хорошо проводил здесь время. То время исчезло, стерлось из памяти. Вместо этого в памяти был только Уилл с каким-то холодным типом рядом; он поднял руку, чтобы указать на Джимми, который останется навеки безмолвным, и выражение его лица меняется, когда он смотрит Джимми за спину и видит, кто входит в бар. Джимми тогда обернулся и увидел, на кого он смотрит, но Эпштейн уже встал рядом, и Джимми понял, что происходит что-то непредвиденное.
– Тебе надо пойти домой, – сказал Эпштейн Уиллу. Он улыбался, но слова выдавали лживость улыбки, и он не смотрел на Уилла, говоря это. Случайному наблюдателю показалось бы, что он осматривает бутылки за стойкой и высматривает, где бы сесть, прежде чем присоединиться к компании. На нем был застегнутый на все пуговицы белый плащ, а на голове коричневая шляпа с красным пером за лентой. Он здорово постарел с тех пор, как Джимми видел его на похоронах Каролины Карр.
– Что-то не так? – спросил Уилл. – Что случилось?
– Не здесь, – сказал Эпштейн, когда его подтолкнул Перссон, большой швед, на котором держалось все это заведение. Был вечер четверга, и в заведении у Кэла стоял шум. Перссон, возвышавшийся над всеми в баре, передавал бокалы через головы стоявших сзади и иногда случайно окроплял посетителей.
– Благослови тебя бог, сын мой, – проговорил он, когда кто-то начал возмущаться, и сам захохотал над своей шуткой, а потом узнал Джимми.
– Эй, да это же парень, у которого день рождения!
Но Джимми уже протискивался мимо него, следуя за другим мужчиной, и Перссону показалось, что это был Уилл Паркер, но потом, когда его будут допрашивать, он скажет, что обознался или перепутал время. Возможно, он видел Джимми позднее, и Уилла Паркера не могло быть с ним, потому что Уилл уже отправился в Перл-Ривер.
На улице было холодно. Трое вышедших от Кэла засунули руки поглубже в карманы и направились прочь от бара, от полицейского участка, от знакомых лиц и любопытных взглядов и не останавливались, пока не дошли до угла св. Марка.
– Помните Франклина? – спросил Эпштейн. – Он был директором Герритсеновской клиники. Два года назад он вышел на пенсию.
Уилл кивнул. Он помнил обеспокоенного человека в маленьком кабинете, участника заговора молчания, которого так до конца и не понимал.
– Вчера ночью он был убит у себя дома. Кто-то страшно его изрезал, чтобы перед смертью заставить говорить.
– Почему вы думаете, что это как-то связано с нами?
– Сосед видел парня и девушку, выходящих из дома после одиннадцати. По его словам, это были подростки. Приехали на красном «Форде». Сегодня утром кабинет доктора Бергмана в Перл-Ривер был взломан. Доктор Бергман, полагаю, следит за здоровьем вашей семьи. Рядом стоял красный «Форд». На нем были номера другого штата, Алабамы. Доктор Бергман и его секретарша пытались выяснить, что пропало, но ящики с лекарствами остались нетронутыми. Проникшие в кабинет рылись в медицинских карточках. Среди пропавших были карточки вашей семьи. Каким-то образом эти двое связали одно с другим. Мы замели следы не так хорошо, как думали.
Уилл побледнел, но все еще пытался спорить.
– Это бессмысленно. Кто эти подростки?
Эпштейн ответил не сразу.
– Это те же люди, что шестнадцать лет назад охотились за Каролиной Карр.
– Нет, – вмешался Джимми Галлахер. – Чепуха. Те умерли. Одного задавил грузовик, а вторую я сам застрелил. Я видел, как ее тело вытаскивали из залива. И даже если они остались живы, им бы уже было теперь за сорок, а то и за пятьдесят. Они бы не были детьми.
Эпштейн повернулся к нему.
– Они не дети! Они… – Он взял себя в руки. – Что-то внутри них, что-то гораздо старше. Оно не умирает. Они не могут умереть. Они переходят из одного организма в другой. Если организм умирает, они находят другой. Они возрождаются вновь и вновь.
– Вы с ума сошли, – сказал Джимми. – Вы не в своем уме.
Он повернулся к своему напарнику за поддержкой, но не нашел ее. Уилл выглядел напуганным.
– Господи, ты же не веришь в это, а? – спросил его Джимми. – Это не могут быть те же самые. Это просто невозможно.
– Не важно, – сказал Уилл. – Они здесь, кто бы это ни был. Франклин сказал им, как скрыли смерть младенца. У меня сын того же возраста, как тот, который якобы умер. Они сопоставили, а медицинские карточки подтвердили это. Он прав: мне надо спешить домой.
– Наши люди тоже их разыскивают, – сказал Эпштейн. – Я кое-кому позвонил. Мы действуем быстро, как только можем, но…
– Я поеду с тобой, – сказал Джимми.
– Нет. Возвращайся к Кэлу.
– Почему?
Уилл схватил Джимми за локоть и посмотрел ему в лицо.
– Потому что я хочу положить этому конец. Понимаешь? И не хочу, чтобы ты в это вляпался. Ты должен остаться не замаранным. Мне нужно, чтобы ты остался не замаранным. – Тут он что-то вспомнил и сказал: – Твой племянник. Сын Мэри. Он все еще служит в оранджтаунской полиции, верно?
– Да, там. Впрочем, не думаю, что он дежурит допоздна.
– Можешь ему позвонить? Просто попроси прийти к нам и немного побыть с Элейн и Чарли. Не говори зачем. Просто придумай какой-нибудь предлог, якобы бывший заключенный затаил злобу. Можешь это сделать? Он может?
– Он это сделает, – сказал Джимми.
Эпштейн протянул Уиллу связку ключей от машины.
– Возьмите мою машину. – Он указал на старый «Крайслер» неподалеку. Уилл кивнул в знак благодарности и собрался уходить, но Эпштейн схватил его за локоть и задержал.
– Не пытайтесь их убить. Только если не останется другого выхода.
Джимми видел, как Уилл кивнул, но глаза его смотрели куда-то вдаль. И тогда Джимми понял, что он задумал.
Эпштейн пошел в направлении подземки, а Джимми из телефонной будки позвонил племяннику. Потом он пошел к Кэлу, где выпил и немного поболтал, но его ум как бы отделился от тела, и язык говорил сам по себе. Джимми оставался там, пока не пришло известие, что Уилл Паркер застрелил в Перл-Ривер двух подростков и находится в раздевалке в Девятом участке, что он в слезах и ждет, когда придут его арестовать.
А когда его спросили, зачем он поехал обратно в Нью-Йорк, он смог лишь ответить, что хотел быть среди своих.
