7

Проснувшись в одиночестве, Роз совсем не удивилась — она ведь была новичком в царстве смертного греха и считала, что все идет как нужно. Он, наверное, ушел по делам, подумала она. Ее разбудил не назойливый треск будильника, а утренний свет, лившийся сквозь незавешенное окно. Спустя некоторое время в коридоре послышались шаги и повелительный голос позвал: «Джуди». Она лежала, раздумывая над тем, что должна делать жена… или, скорее, любовница.

Но ей не лежалось — в этом непривычном безделье было что-то пугающее. Когда ничего не делаешь — жизнь как будто не настоящая. А вдруг они считают, что она знает свои обязанности, и ждут, что она затопит печку, соберет на стол, вынесет мусор. Часы где-то пробили семь — звон был незнакомый; за всю жизнь она привыкла к звону только одних часов, никогда еще ей не приходилось слышать, чтобы часы били так неторопливо и приятно в утреннем летнем воздухе. Ей было хорошо, но немножко страшно: ведь семь часов — это ужасно поздно. Она вылезла из постели и, одеваясь, уже собралась было наспех пробормотать «Отче наш» и «Аве Мария», как вдруг снова вспомнила… Какой теперь смысл молиться? Со всем этим у нее покончено — она выбрала свой путь, если Пинки обречен на муки ада, пусть будет проклята и она.

В кувшине было только на вершок мутной, застоявшейся воды; приподняв крышку мыльницы, она обнаружила там три фунтовые бумажки и завернутые в них две полукроновые монеты. И тут же снова прикрыла мыльницу крышкой — к этому ее тоже приучили. Потом осмотрела комнату, заглянула в шкаф, нашла там жестянку с печеньем и пару сапог, под ногами у нее захрустели крошки. Взгляд ее упал на граммофонную пластинку, лежавшую на том стуле, куда она ее вчера положила, — нужно спрятать ее в шкаф, для большей сохранности. Затем она приоткрыла дверь — ни звука, никаких признаков жизни; посмотрела через перила — свежая древесина заскрипела под ее тяжестью. Где-то внизу должны быть кухня, общая комната — те места где ей следует трудиться. Она осторожно спустилась вниз. Семь часов! Какие злющие лица встретят ее сейчас! В холле ей попал под ноги комочек бумаги. Расправив его, она прочла нацарапанную карандашом записку: «Запри свою дверь. Желаем хорошо провести время». Смысл был ей непонятен, но ведь это мог быть какой-нибудь шифр. Ей пришло на ум, что это, вероятно, имеет отношение к тому странному миру, где в постели совершают грех, где люди внезапно расстаются с жизнью и где среди ночи ломятся в дверь и осыпают тебя проклятьями.

Роз отыскала спуск в подвал. На лестнице, проходившей под передней, было совсем темно, но она не знала, где выключатель. Она споткнулась и чуть не упала, но схватилась за стенку, сердце у нее забилось — ей вспомнились показания на дознании о том, как свалился Спайсер. Смерть его накладывала на дом печать значительности — ей никогда еще не приходилось бывать в таком месте, где кто-то недавно умер. Спустившись вниз, она осторожно приоткрыла первую попавшуюся дверь, готовая к тому, что сейчас ее обругают; слава богу, это была кухня, но в ней никого не оказалось. Кухня совсем не походила на все те, которые она до сих пор видела: кухня у Сноу была чистая, сверкающая, оживленная, а дома кухня была общей комнатой, где протекала вся жизнь, — там готовили и ели, хандрили, согревались в морозные вечера и дремали в креслах. Здесь же все было как в доме, предназначенном для продажи; очаг полон потухшего угля, на подоконнике пустые жестяные банки из-под сардин, под столом грязное блюдце для кошки, хоть кошки нигде не видно, в настежь открытом буфете виднелись пустые бутылки.

Она подошла и поковыряла кочергой в потухших углях, печка была на ощупь холодная — огонь не зажигали много часов или даже дней… У Роз мелькнула мысль, что ее покинули, — может, и такие вещи случаются в этом странном мире: внезапный побег, когда бросают все — пустые бутылки, свою девушку, оставив записку с тайным шифром на клочке бумаги. Когда дверь отворилась, она ожидала, что увидит полисмена.

Но это был мужчина в пижамных брюках. Он заглянул внутрь и спросил:

— Где это Джуди? — и тут только заметил ее. — Ты рано встаешь — сказал он.

— Рано? — Она не поняла, что он имеет в виду.

— Я думал, что это Джуди тут возится. Ты узнаешь меня? Я Дэллоу.

— Я подумала, может, мне печь затопить, — неуверенно объяснила она.

— Зачем это?

— Приготовить завтрак.

— Если эта баба ушла и забыла… — проворчал он. Подойдя к кухонному столу, он отодвинул ящик. — Вот, пожалуйста. И что это тебе вздумалось? Зачем тебе печка? Здесь всего хватает. — В ящике стояли стопки консервных банок — сардины, селедка…

— А чай?

Он взглянул на нее с недоумением.

— Можно подумать, что ты нарочно ищешь себе работу. Здесь никто не пьет никакого чаю. Зачем канителиться? Вон в буфете пиво, а Пинки пьет молоко прямо из бутылки. — Он поплелся обратно к двери. — Угощайся, детка, если проголодалась. А Пинки что-нибудь нужно?

— Он уже ушел.

— Господи Боже, что только творится в этом доме? — Он остановился на пороге и еще раз взглянул на нее, она стояла с беспомощно повисшими руками около потухшей печки. — Ты-то ведь не горишь желанием поработать?

— Нет, — с сомнением в голосе ответила она.

Дэллоу был озадачен.

— Не хочу я к тебе приставать, — сказал он, — ты девушка Пинки. Давай, начинай, растопляй печку, если хочешь. Я утихомирю Джуди, если она разлается, но одному Богу известно, где ты достанешь уголь. Ведь эту печку с марта не топили.

— Я не хочу занимать чужое место, — возразила Роз. — Я спустилась вниз… Я думала… надо растопить ее.

— Не к чему тебе и стараться, — ответил Дэллоу. — Вот что я тебе скажу, это дом полной свободы… — И добавил: — Ты не видала, не возится где-нибудь такая рыжая потаскушка?

— Я не видала ни души.

— Ну ладно, — сказал Дэллоу. — Мы еще увидимся.

Она снова осталась одна в холодной кухне. Не к чему стараться… Дом полной свободы… Она прислонилась к выбеленной стене и заметила старую липкую бумагу от мух, висевшую над кухонным шкафом; кто-то давным-давно поставил мышеловку около дыры в полу, но приманку стащили, а капкан захлопнулся впустую… Люди лгут, утверждая, что неважно, спишь ли ты с мужчиной или нет. После боли к тебе приходит все — свобода, независимость, новизна. В груди ее шевельнулась робкая радость и что-то похожее на гордость. Она решительно открыла дверь кухни и там, на лестнице ведущей в подвал, увидела Дэллоу и ту самую рыжую потаскушку, которую он называл Джуди. Они стояли, слившись в поцелуе, поза их выражала неистовую страсть — они словно стремились нанести друг другу величайший вред, на который каждый из них был способен. На женщине был темно-розовый халат с пучком пыльных бумажных маков — реликвия, сохранившаяся еще со Дня поминовения. В то время как их губы впивались друг в друга, часы приятно пробили половину. Роз смотрела на них, стоя у подножья лестницы. За одну ночь она прожила целую вечность. Теперь она знала об этом все.

Женщина заметила ее и оторвала губы от губ Дэллоу.

— Ну вот, — проговорила она, — а это еще кто такая?

— Это девушка Пинки, — объяснил Дэллоу.

— Рановато ты поднялась. Проголодалась, что ли?

— Нет. Просто я подумала… может, мне печку растопить.

— Мы не часто топим эту печку, — ответила женщина, — жизнь слишком коротка.

Вокруг рта у нее были маленькие прыщики. Она казалась чрезвычайно общительной. Пригладив рукой свои волосы, она спустилась вниз по лестнице к Роз и прижала к ее щеке губы, влажные и цепкие, как морской анемон. От нее слегка пахло застоявшимися духами «Калифорнийский мак».

— Ну, дорогая, — воскликнула она, — теперь ты одна из наших. — Широким жестом она как бы представила Роз полуголого мужчину, темную пустую лестницу, убогую кухню. Затем зашептала тихо, так, чтобы Дэллоу не мог ее расслышать: — Ты ведь никому не скажешь, милочка, что видела нас? Билли взбесится, а ведь в этом ничего нет плохого, право же, совсем ничего.

Роз молча кивнула головой; эта чужая страна слишком быстро ее засасывала — едва успела пройти через таможню, как уже подписаны документы о гражданстве и она внесена в список призывников…

— Ты просто прелесть, — воскликнула женщина. — Любой друг Пинки — всем нам тоже друг. Скоро ты увидишь наших мальчиков.

— Сомневаюсь, — заметил Дэллоу с верхней площадки.

— Почему ты так думаешь?…

— Нам придется серьезно потолковать с Пинки.

— Был здесь Кьюбит вчера вечером? — спросила женщина.

— Понятия не имею, — ответила Роз, — я ведь не знаю, как кого зовут. Кто-то долго звонил, страшно ругался и колотил в дверь ногами.

— Это Кьюбит, — невозмутимо объяснила женщина.

— Нам придется серьезно потолковать с Пинки. Ведь это опасно, — повторил Дэллоу.

— Ну, милочка, мне, пожалуй, пора вернуться к Билли. — Она помедлила на ступеньке как раз над Роз. — Если тебе когда-нибудь понадобится почистить платье, лучше всего отдать его Билли. Хотя мне бы, наверно, не следовало бы об этом говорить. Никто лучше Билли не выводит жирные пятна. И со своих жильцов он почти ничего не берет. — Она наклонилась и положила веснушчатый палец на плечо Роз. — Твое-то вполне можно просто погладить.

— Но у меня нечего больше надеть, только это.

— Ну, в таком случае, милочка, — она придвинулась еще ближе и доверительно зашептала, — заставь своего муженька купить тебе новое. — Затем, подобрав полы полинявшего халата, она взбежала по лестнице. Роз увидела мертвенно-бледную ногу, покрытую рыжеватыми волосами и похожую на какое-то подземное существо; стоптанная домашняя туфля захлопала по толстой пятке. Ей казалось, что здесь все очень добрые, — как будто их объединяло братство смертного греха.

Поднимаясь из подвала. Роз чувствовала, что грудь ее наполняется гордостью. Она стала одной из посвященных. И уже испытала все то, что знает каждая женщина. Вернувшись в комнату, она уселась на кровать, посидела и услышала, как часы пробили восемь; есть ей не хотелось ее охватило чувство безграничной свободы — ничего не нужно делать в положенное время, не нужно ходить на работу. Перетерпишь немного боли, зато сразу же попадешь в мир полной независимости. Сейчас ей хотелось только одного: чтобы другие узнали, как она счастлива. Она ведь может теперь прийти к Сноу, как любой посетитель, постучать ложкой по столу, чтобы ее обслужили. Она может похвастать… Сначала это казалось несбыточным. Но, сидя на кровати и не замечая, как бежит время, она пришла к мысли, что это вполне может осуществиться. Меньше чем через полчаса кафе откроют к завтраку. Вот только как с деньгами… Роз задумчиво остановила взгляд на мыльнице. Она подумала: «В конце концов, мы ведь вроде бы женаты… так или иначе; а он мне ничего не подарил, кроме этой пластинки, не пожалеет же он для меня… полкроны…» Встав с постели, она прислушалась, затем, тихо ступая, подошла к умывальнику. Но, держа пальцы на крышке мыльницы, она помедлила — кто-то шел по коридору: пожалуй, не Джуди и не Дэллоу, может, это человек, которого звали Билли. Когда шаги затихли, она подняла крышку и, развернув бумажки, достала полкроны. Ей и раньше случалось таскать печенье, но деньги она никогда не воровала. Она ожидала, что почувствует стыд, но стыда не было, только странный прилив гордости. Такое чувство испытывает новенькая, когда ей удается сразу самой разгадать таинственную игру с паролями в которую играют школьники на спортивной площадке.

Во внешнем мире было воскресенье — она совсем забыла об этом и вспомнила, только услышав звон церковных колоколов, разносившийся над Брайтоном. Утреннее солнце вернуло ей чувство свободы, чувство освобождения от безмолвных молитв у алтаря, от страшных клятв, которые даешь в исповедальне. Теперь она навсегда связана с иным миром. Монета в полкроны была как бы медалью за заслуги… Люди возвращались с ранней мессы, начинавшейся в половине восьмого, другие шли на позднюю, к половине девятого; она, словно шпион, следила за тем, как они идут в темной одежде. Она не завидовала им и не презирала их — у них был свой путь к спасению, у нее же был Пинки и вечные муки.

В кафе Сноу только что подняли шторы. Знакомая ей официантка по имени Мейси накрывала несколько столиков — единственная девушка, которая ей нравилась, новенькая, как и она сама, и, пожалуй, немного постарше. Роз наблюдала за ней с тротуара… Вот появилась Дорис, старшая официантка, со своей обычной усмешкой; она совсем ничего не делала, только провела тряпкой там, где Мейси уже прибрала. Роз плотно зажала в руке полкроны; ну что ж, теперь ей нужно войти, сесть, сказать Дорис, чтобы та подала ей чашку кофе и булочку, дать ей на чай пару медяков. Она всех их может облагодетельствовать. Она теперь замужем. Уже женщина. Она счастливая. Что-то они подумают, когда увидят, как она входит через парадную дверь?

Но она не решилась войти. В том-то и беда. А вдруг Дорис начнет причитать? Как ей тогда вести себя, как похвастать своей свободой? Сквозь окно витрины она встретилась взглядом с Мейси, та застыла, уставившись на нее, с тряпкой в руках, худенькая, юная, как будто ее собственное отражение в зеркале. А она стояла там, где когда-то стоял Пинки, на улице, и глядела в зал. Вот это священники и называют единой плотью. И так же; как она сама несколько дней назад, Мейси подала ей знак — скосила глаза и незаметно кивнула головой в сторону боковой двери. Она, конечно, могла бы войти и в парадную дверь, но подчинилась призыву Мейси. Как будто делала привычное дело.

Дверь отворилась. Мейси была уже тут.

— Роз? Что с тобой стряслось?

Ей следовало бы рассказать о каких-нибудь неприятностях и было не по себе, оттого что ее переполняло только счастье.

— Мне просто захотелось повидать тебя, — объяснила она; — я вышла замуж.

— Замуж?

— Вроде того.

— Ох, Роз, ну и как это все?

— Очень мило.

— И у тебя есть своя квартира?

— Да.

— А что же ты целый день делаешь?

— Ровно ничего. Просто валяюсь.

Юное личико, глядевшее на нее, сморщилось от горестной зависти.

— Господи, Роз, вот повезло-то тебе! И где это ты его подцепила?

— Здесь.

Пальцы, еще более костлявые, чем ее собственные, схватили ее за руку.

— Ох, Рози, а нет ли у него приятеля?

— Он не водится с приятелями, — пренебрежительно ответила Роз.

— Мейси! — позвал из кафе пронзительный голос. — Мейси!

Слезы показались у нее на глазах, у Мейси, а не у Дорис. Роз совсем не хотела обидеть подружку. В порыве жалости она проговорила:

— Не так уж это чудесно, Мейси! — Она попыталась разрушить нарисованную ею картину собственного счастья. — Иногда он плохо со мной обращается. Ох, прямо тебе скажу, — убеждала она, — не всегда это так уж сладко.

Но если не всегда сладко, размышляла она, выйдя опять на набережную, если не всегда сладко, тогда что же? Она машинально возвращалась в пансион Билли, так и не позавтракав, и все продолжала думать: а что же я сделала, чтобы заслужить такое счастье? Согрешила — вот где была разгадка, получила свой кусок пирога в этом мире, а не загробном; но ее это не пугало. Проклятье легло печатью на них обоих, подобно тому, как его голос отпечатался на эбонитовой пластинке.

За несколько домов от пансиона Билли, из лавочки, где продавали воскресные газеты, ее окликнул Дэллоу:

— Эй, малышка. — Она остановилась. — К тебе там пришли.

— Кто?

— Твоя мамаша.

В ней всколыхнулось чувство благодарности, смешанное с жалостью, — ее мать никогда не была так счастлива.

— Дайте мне «Всемирные новости», — попросила она. — Мама любит полистать какую-нибудь воскресную газету. — В комнате за лавкой кто-то заводил патефон. Она спросила у хозяина: — Можно мне как-нибудь прийти сюда послушать пластинку, которую мне подарили?

— Конечно, можно, — уверил ее Дэллоу.

Роз пересекла улицу и позвонила в дверь пансиона Билли. Открыла Джуди, она все еще была в халате, но уже затянулась в корсет.

— К тебе пришли, — сказала она.

— Знаю.

Роз взбежала по лестнице. Впереди было самое большое торжество, о каком только можно мечтать, — впервые приветствовать свою мать в собственном доме, предложить ей сесть на свой собственный стул, обменяться с ней взглядом людей, прошедших через одно и то же. Роз чувствовала теперь, она сама знает о мужчинах не меньше, чем мать, — в этом и состояла награда за то, что ей пришлось вытерпеть в постели. Она радостно распахнула дверь комнаты и увидела эту женщину.

— Что вам тут… — начала было она и добавила: — А мне сказали, тут моя мама.

— Нужно же мне было что-нибудь им сказать, — мягко объяснила женщина. И тут же продолжала, как будто была у себя дома: — Войди, дорогая, и закрой за собой дверь.

— Я позову Пинки.

— Я не прочь перекинуться парой слов с твоим Пинки.

Ее нельзя было обойти, она стояла, как преграждающая проход стена, покрытая непристойными надписями, которые начертала мелом вражеская рука. Тут Роз пришло на ум, что это из-за нее Пинки иногда вдруг становится грубым, из-за нее ногти его вдруг впиваются ей в руку. Она вызывающе сказала:

— Не видать вам Пинки. Я никому не позволю беспокоить Пинки.

— Скоро у него не будет недостатка в беспокойстве.

— Кто вы такая? — умоляюще спросила Роз. — Что вы вмешиваетесь в наши дела? Ведь вы не из полиции?

— Я такая же, как все остальные. Хочу справедливости, — добродушно объяснила женщина, как будто спрашивала в лавке фунт чаю. Ее широкое, цветущее, чувственное лицо расплылось в улыбке. Она добавила: — Я хочу, чтобы ты-то не пострадала.

— Не нуждаюсь я ни в чьей защите, — возразила Роз.

— Ты должна вернуться домой.

Роз сжала кулаки, защищая медную кровать и кувшин с мутной водой.

— Мой дом тут.

— Нечего тебе злиться, милочка, — продолжала женщина. — Я не собираюсь больше выходить из себя. Тут не твоя вина. Ты не знаешь, как обстоят дела. Бедная малютка, мне тебя просто жаль.

Она шагнула по линолеуму, как будто собиралась заключить Роз в объятия.

Роз попятилась к кровати.

— Не подходите ко мне!

— Ладно, не волнуйся, милочка, это тебе не поможет. Понимаешь… Я ведь упорная.

— Не знаю, к чему вы клоните. Почему вы не можете говорить открыто?

— Есть дела, о которых лучше говорить… намеками.

— Отойдите от меня. Или я закричу.

Женщина остановилась.

— Давай рассуждать здраво, дорогая. Я здесь только для твоей же пользы. Тебя нужно спасти. Подумай… — Одно мгновение она: казалось, не могла подобрать нужных слов, а затем тихо добавила: — Твоя жизнь в опасности.

— Ну и убирайтесь, если только в этом все дело…

— Только в этом все дело! — Женщина была поражена. — Только в этом! — Она решительно захохотала. — С ума можно сойти! Разве этого мало? Я ведь не шучу. Если до тебя не доходит, то поразмысли получше. Он-то ни перед чем не остановится.

— Ну и что? — спросила Роз так же сдержанно.

Женщина тихо прошептала, стоя на расстоянии нескольких шагов:

— Он — убийца.

— Вы думаете, я этого не знаю? — спросила Роз.

— Господи, спаси, — пробормотала женщина, — ты что, хочешь сказать…

— Вы не можете сообщить мне ничего нового.

— Ты просто рехнулась, дурочка, — знала обо всем и вышла за него замуж. Правильно я сделаю, если перестану с тобой возиться.

— Жалеть не буду, — ответила Роз.

Женщина еще раз напряженно улыбнулась, как будто положила на гроб венок.

— Ты меня не выведешь из себя, дорогая. Ох, если я только отступлюсь от тебя, я ведь по ночам глаз не сомкну. Неправильно это будет. Послушай-ка, может, ты не знаешь, что они сделали. Я-то теперь все выяснила. Они затащили Фреда в туннель под набережной, в одну из тех лавчонок, и начали душить — задушили бы его насмерть, в конце концов, но у него сердце не выдержало. — Голосом, дрожащим от ужаса, она добавила: — Они душили мертвеца… — Вдруг она резко сказала: — Да ты не слушаешь меня.

— Я все это знаю, — солгала Роз.

Она напряженно соображала… припоминала предостережение Пинки: «Не впутывайся…» В голове заметались смутные и беспорядочные мысли: «Он сделал для меня все что мог, я должна помочь ему сейчас». Роз пристально посмотрела на женщину — никогда не сможет она забыть это круглое, добродушное, стареющее лицо; вот сейчас оно похоже на лицо юродивого, выглядывающего из развалин разрушенного дома.

И она сказала:

— Ну что ж, если вы уверены, что все именно так и было, чего же вы не идете в полицию?

— Вот теперь ты рассуждаешь здраво, — ответила женщина. — Я только хочу все выяснить. Вот как обстоит дело, милочка. Есть один человек, я ему денег дала, и он рассказал мне кое-что. А кое-что я выяснила сама. Но этот человек… он не будет давать показания. На это есть причины. А показаний нужно очень много — раз доктора установили естественную смерть. Вот если бы ты…

— Почему вы не бросите все это? — спросила Роз. — Ведь со всем этим покончено. Почему вы не оставляете вас в покое?

— Это было бы неправильно. А кроме того… он ведь опасен. Вспомни, что произошло здесь на днях. Меня-то ты не убедишь, что это несчастный случай.

— А вам, наверное, и в голову не пришло, — настаивала Роз, — почему он это сделал? Человека не убивают без причины.

— Ну а почему он это сделал?

— Не знаю.

— А ты бы у него спросила.

— Не к чему мне знать об этом.

— Ты думаешь, он тебя любит, — продолжала женщина. — Ничего подобного.

— Но он женился на мне.

— А зачем? Потому что нельзя заставить жену давать показания против мужа. Ведь ты такой же свидетель как и тот человек… Милочка моя, — попыталась она снова перебраться через пропасть между ними, — я ведь только хочу спасти тебя. Тебя-то он убьет, не задумываясь, стоит только ему заподозрить, что ты для него опасна.

Прислонившись спиной к кровати, Роз следила, как женщина приближается. Она позволила ей положить себе на плечи большие прохладные руки — такие руки могли бы хорошо месить сдобное тесто.

— Люди меняются, — сказала она.

— Ох, нет, не меняются. Погляди-ка на меня. Я никогда не меняюсь. Это — как палочка леденца. Откуси от нее, сколько хочешь, и все-таки прочтешь: «Брайтон». Такова уж человеческая натура.

Она печально вздохнула прямо в лицо Роз — от нее пахло вином и чем-то сладким.

— Исповедь… раскаяние, — прошептала Роз.

— Это все религия, — возразила женщина. — Поверь мне, мы имеем дело со здешним миром.

— Она потрепала Роз по плечу, дыхание с шумом вырвалось у нее из горла:

— Давай, собирай вещи, и пойдем отсюда вместе со мной. Я о тебе позабочусь. Тебе нечего будет бояться.

— Пинки…

— Я позабочусь и о Пинки.

— Я сделаю все… все, что вы хотите… — сказала Роз.

— Вот теперь ты дело говоришь, милочка.

— Если вы оставите нас в покое.

Женщина отпрянула. Вместо неестественной улыбки, напоминающей похоронный венок, на лице ее неожиданно и неуместно мелькнула ярость.

— Упрямица; — сказала она. — Была бы я твоей матерью… хорошую взбучку…

Запавшие глаза на худощавом решительном личике с упрямым ртом вернули ей яростный взгляд — в воздухе запахло всеми войнами, потрясавшими мир; корабли готовились к бою, бомбардировщики поднялись в воздух. Лицо девушки было, как военная карта, отмеченная флажками.

— Вот еще что, — сказала женщина, — тебя тоже могут засадить в тюрьму. Потому что тебе все известно. Ты сама мне сказала. Сообщница — вот кто ты такая. Это уж точно.

— Разве вы не понимаете, — удивленно сказала Роз, — ведь если заберут Пинки, все будет мне безразлично!

— Боже мой, — воскликнула женщина, — я же только из-за тебя и пришла сюда. Сначала я и смотреть-то на тебя не хотела, а теперь я просто не могу позволить, чтобы пострадал безвинный. — Эта фраза выскочила у нее с треском, как билет из автомата. — Ты что, и пальцем не пошевелишь, так и будешь ждать, пока он тебя убьет?

— Он не сделает мне никакого вреда.

— Ты молода. Ты не знаешь жизни, как я.

— Есть вещи, в которых и вы ничего не смыслите.

В то время как женщина продолжала рассуждать. Роз мрачно раздумывала, стоя у кровати, о Боге, рыдавшем в саду и страдавшем на кресте, о Молли Картью, горевшей в вечном огне.

— Зато я знаю то, в чем ты ничего не смыслишь. Я знаю разницу между Добром и Злом. Этому тебя в школе не учили.

Роз не нашлась что ответить. Женщина была права. Оба эти слова ничего для нее не значили. Их вкус был уничтожен солидной пищей: добродетелью и грехом. Женщина не могла сообщить ей об этих словах ничего нового — она знала по собственному опыту с математической точностью, что Пинки — это грех, а в таком случае, какое же имеет значение, прав он или не прав?

— Ты просто спятила, — повторила женщина. — Наверно, ты и пальцем не пошевелишь, когда он будет убивать тебя.

Роз медленно вернулась к действительности… «Ни одна душа не любит так, как эта».

— Может, и не пошевельну, — упрямо сказала она. — Не знаю. А может…

— Не будь я добрым человеком, я перестала бы с тобой возиться. Но во мне есть чувство ответственности… — Она помедлила в дверях, улыбнувшись уже совсем угрожающе. — Можешь предостеречь своего молодого муженька, — сказала она, — я напала на его след. У меня есть планы. Она вышла и закрыла за собой дверь, потом рывком распахнула ее для последней атаки.

— Будь осторожнее, милочка, — сказала она, — вряд ли ты захочешь иметь ребенка от убийцы… — Тут она безжалостно усмехнулась, стоя на другом конце убогой комнаты. — Ты бы принимала меры.

Принимала меры… Роз стояла у постели, прижав руку к животу, как будто могла нащупать… Это еще не приходило ей в голову; мысль о том, что может произойти, наполнила ее торжеством. Ребенок… а у этого ребенка тоже будет ребенок… Это похоже на армию сторонников, вооружившихся в защиту Пинки. Если Пинки и она будут прокляты, придется проклясть и детей. Она уж проследит за этим. Нет конца тому, что они совершили прошлой ночью в постели, — это был шаг в вечность.

Малыш отступил в глубь лавочки, где торговали газетами, — он увидел, как из дома вышла Айда Арнольд. Она казалась слегка возбужденной; немного надменно проплывая по улице, она вдруг остановилась и подала какому-то мальчугану пенни. Тот был так поражен, что даже выронил монету, внимательно следя за тем, как твердо уходит женщина, уверенная в своей правоте.

Вдруг Малыш хрипло и негромко засмеялся. «Она пьяная», — пришло ему в голову.

— Еле-еле отделались, — заметил Дэллоу.

— От кого?

— Да от твоей тещи.

— Она… А ты-то откуда знаешь?

— Она спрашивала Роз.

Малыш положил на прилавок «Всемирные новости»; в глаза бросился заголовок «Нападение на школьницу в лесу около Эппинга». Он перешел улицу, пансиону Билли, лихорадочно обдумывая, что делать, и поднялся вверх по лестнице. На полпути он остановился — та женщина уронила, оторвавшуюся от букетика, искусственную фиалку, он подобрал ее со ступеньки, от нее пахло духами «Калифорнийский мак». Затем он вошел в комнату, сжав цветок в кулаке. Роз бросилась к нему навстречу, но он уклонился от ее губ.

— Я слышал, что тебя навестила твоя мамаша, — сказал он, стараясь изобразить на лице что-то похожее на грубоватую и дружескую шутливость и в то же время с болезненным нетерпением ожидая ответа.

— Ну да, — нерешительно сказала Роз, — заходила.

— И никакой хандры сегодня?

— Нет.

Он с бешенством сжал в кулаке фиалку.

— Ну и как, она считает, тебе подходит быть замужем?

— О да, думаю, что так… Она особенно-то не распространялась.

Малыш подошел к кровати и скинул на нее пальто. Потом спросил:

— Я слышал, ты тоже уходила из дома?

— Мне захотелось пойти повидаться с подругами.

— С какими это подругами?

— Ну… у Сноу.

— Это их ты зовешь подругами? — спросил он с презрением. — Ну и как, видела?

— Не всех, только одну Мейси. Да и то лишь на минутку.

— И потом вернулась как раз вовремя, чтобы захватить свою мамашу? Хочешь знать, что я задумал?

Она тупо уставилась на него — его поведение пугало ее.

— Если хочешь, скажи.

— Что значит — если я хочу? Уж не такая ты бессловесная. — Проволочный стебелек цветка впивался ему в ладонь. Он добавил: — Мне нужно поговорить с Дэллоу. Подожди тут. — И оставил ее одну.

Малыш через улицу крикнул Дэллоу и, когда тот подошел, спросил:

— Где Джуди?

— Наверху.

— А Билли работает?

— Да.

— Тогда спустись в кухню.

Он стал первым спускаться по лестнице; в полумраке подвала нога его раздавила кусок угля. Он присел на край кухонного стола и предложил:

— Выпей что-нибудь.

— Слишком рано, — отказался Дэллоу.

— Послушай, — начал Малыш. Лицо его мучительно сморщилось, как будто он хотел выдавить из себя какое-то страшное признание. — Я тебе доверяю, — продолжал он.

— Ладно, — ответил Дэллоу. — Что с тобой творится?

— Дела не веселят, — сказал Малыш. — Люди начинают о многом догадываться. Боже мой, — продолжал он, — я убил Спайсера и женился на девчонке. Неужели придется снова пойти на убийство?

— Кьюбит был здесь вчера вечером?

— Приходил, а я его выставил. Он попрошайничал… Ему нужна была пятерка.

— И ты дал?

— Ясное дело, нет. Ты что же думаешь, я позволю себя шантажировать такому типу, как он?

— Надо было дать ему что-нибудь.

— Не он меня беспокоит.

— Напрасно, надо было…

— Ну-ка помолчи! — вдруг пронзительно закричал на него Малыш и ткнул большим пальцем в потолок. — Это она меня беспокоит. — Затем разжал кулак и пробормотал: — Черт побери, я уронил цветок.

— Цветок?

— Можешь ты помолчать? — тихо, но со скрытым бешенством сказал Малыш. — Никакая это была не мамаша.

— А кто же?

— Шлюха, которая все вынюхивает… та самая, что была с Фредом в такси в тот день… — Он на минуту сжал руками голову жестом, полным горя или отчаяния, но он не испытывал ни того, ни другого. — У меня башка трещит, а мне нужно все обдумать. Роз сказала, что приходила ее мамаша. Зачем ей было врать?

— Ведь ты не думаешь, что она проболталась? — спросил Дэллоу.

— Мне это нужно выяснить, — ответил Малыш.

— По-моему, ей вполне можно доверять, — сказал Дэллоу.

— Настолько я никому не доверяю. Даже тебе, Дэллоу.

— Но если она проболталась, то почему именно этой… почему не полиции?

— А почему вообще никто не заявляет в полицию? — Малыш тревожным взглядом уставился на холодную печку. Неизвестность угнетала его. — Не знаю, чего они задумали. — Намерения других людей вызывали в нем беспокойство. Раньше у него никогда не появлялось желания в них разобраться. — Я бы порезал всю эту проклятую компанию, — сказал он со страстью.

— В конце концов, девчонке мало что известно. Она только знает, что карточку оставил не Фред. Если хочешь знать мое мнение, так она просто глуповатая. Втрескалась в тебя, я бы сказал, но глуповатая.

— Сам ты глуповатый, Дэллоу. Ей многое известно. Она знает, что это я убил Фреда.

— Ты уверен в этом?

— Сама мне сказала.

— А замуж за тебя все-таки вышла? — удивился Дэллоу. — Будь я проклят, если понимаю, чего они все хотят.

— Если мы срочно чего-нибудь не предпримем, пожалуй, скоро весь Брайтон будет знать, что мы убили Фреда. Вся Англия. Весь этот проклятый мир.

— Ну а что мы можем сделать?

Малыш подошел к окну подвала, под ногой у него захрустел уголь; крошечный асфальтовый дворик со старой помойкой, которую неделями не чистили, железная решетка, запах гнили.

— Нельзя нам сейчас останавливаться, — сказал он. — Придется продолжать. — Над их головами проходили люди, но видно их было только снизу, до пояса. Чей-то поношенный башмак шаркнул по тротуару, задевая асфальт носком; вдруг показалось бородатое лицо нагнувшегося человека, который высматривал окурок. — Ей нетрудно будет заткнуть рот. Заткнули ведь мы рот Фреду и Спайсеру, а она-то еще совсем ребенок.

— Не сходи с ума, — остановил его Дэллоу. — Нельзя же продолжать до бесконечности.

— Может; и придется. Выхода нет. Может, так всегда — начнешь, а остановиться уже нельзя.

— Тут это будет неправильно, спорю на пять фунтов, что она честная, — возразил Дэллоу. — Послушай, ты ведь сам мне сказал… она в тебя втрескалась.

— А зачем тогда она соврала, что это ее мамаша?

Малыш внимательно оглядел проходившую мимо женщину, судя по бедрам, молодую, — выше ничего нельзя было рассмотреть. Его передернуло от отвращения; он ведь поддался и даже гордился этим — тем самым, чем Спайсер и Сильвия забавлялись в «ланчии». Ох, наверное, так и следует, разок попробуй каждого напитка и остановись на этом, если можешь, или сделай вид, что остановился и больше не пробуешь.

— Я и сам вижу, да это каждому ясно, — повторил Дэллоу, — она и впрямь в тебя втрескалась.

Втрескалась… Высокие каблуки протопали мимо, голые ноги скрылись из вида.

— Если она втрескалась, — возразил он, — тоща ведь еще проще: она сделает все, что я скажу.

Вдоль улицы несся клочок газеты — ветер был с моря.

— Я против того, чтобы еще кого-то убивать, Пинки, — сказал Дэллоу.

Малыш повернулся спиной к окошку, рот его скривился в жалкое подобие улыбки. Он спросил:

— Ну, а допустим, она сама покончит с собой?

Безумная гордость затрепетала у него в груди, он почувствовал подъем, как будто радость жизни вернулась в смущенную душу — в пустое обиталище вселились семь дьяволов, более страшных, чем тот, что прежде…

— Ради бога, Пинки. Ты вбил себе все это в голову, — сказал Дэллоу.

— Скоро увидим, — ответил Малыш.

Он стал подниматься по лестнице из подвала, оглядывая ступеньки в поисках надушенного матерчатого цветочка на проволоке. Но его нигде не было видно.

— Пинки! — позвал сверху из-за новых перил голос Роз, она с беспокойством ждала его на площадке. — Пинки, мне нужно сказать тебе; — начала она, — я не хотела расстраивать тебя… но должен же быть на свете хоть один человек, кому мне не нужно врать… Это не мама приходила, Пинки.

Он медленно подошел к ней, внимательно, испытующе оглядел ее.

— Кто же это был?

— Та женщина. Та, что всегда приходила к Сноу и все выспрашивала.

— Что ей нужно?

— Она хотела, чтобы я ушла отсюда.

— Почему?

— Она все знает, Пинки.

— А зачем ты сказала, что это мама?

— Я же объяснила: не хотела тебя расстраивать.

Малыш стоял рядом с ней, впиваясь в нее взглядом; она подняла на него встревоженно-правдивые глаза, и он понял, что верит ей, как никому другому; его неукротимая гордыня смирилась, он испытывал странное чувство успокоения, как будто ему не нужно было ничего замышлять… хотя бы некоторое время.

— Но потом я подумала, — робко продолжала Роз, — может, тебя нужно предостеречь.

— Правильно, — сказал он и положил ей руку на плечо, неловко пытаясь обнять ее.

— Она что-то говорила насчет какого-то человека, которому дала деньги. И сказала, что догадывается о тебе.

— Мне на это наплевать, — ответил он, погладив ее спину. Вдруг, взглянув через ее плечо, он замер. На пороге комнаты лежал цветок. Он обронил его, когда закрывал дверь, а потом… Он тут же начал соображать… Она последовала за мной, конечно, увидела цветок и поняла, что я знаю. Вот почему она призналась. Все то время, что он был с Дэллоу внизу, она размышляла, как бы загладить свой промах. Чистая совесть… слова эти заставили его рассмеяться. Чистая совесть шлюхи, вроде той, что кроется в груди, которую выставляет Сильвия, — выхоленной для специального пользования. Он опять рассмеялся; ужас этого мира, как нарыв, сдавил ему горло.

— Что такое, Пинки?

— Вот тот цветок.

— Какой цветок?

— Который уронила та женщина.

— Какой?… Где?…

«А может, она его и не видела… Может, она все-таки говорила правду?… Кто знает? Кто может знать? — подумал он. — И какое это, в конце концов, имеет значение», — заключил он с каким-то печальным волнением. Дурак он был; когда думал, что если она не лжет, тогда другое дело; он не может позволить себе рисковать. Если она искренна и любит его, то все будет гораздо проще, и только. Он повторял про себя: «Я не беспокоюсь. Мне нечего беспокоиться. Я знаю, что делать. Даже если ей известно все, я знаю, как поступить». Он пристально посмотрел на нее, затем обнял, сжал рукой ее грудь.

— Совсем не будет больно.

— Что не будет больно. Пинки?

— Да вот то, что я придумал… — Но тут же уклонился от объяснения своего мрачного плана. — Ты ведь не захочешь расстаться со мной?

— Никогда, — ответила Роз.

— Вот это я и имел в виду, — сказал он. — Ты ведь написала мне это. Поверь, я все устрою, если дела будут совсем плохи… устрою так, что ни тебе, ни мне не будет больно. Можешь мне поверить; — продолжал он торопливо и непринужденно, а она смотрела на него таким взглядом, как будто была напугана и одурачена, обещав слишком много и слишком поспешно. — Я знаю, — продолжал он, — ты тоже хочешь… чтобы мы никогда не расставались. То, что ты написала.

— Но ведь это смертный… — прошептала она с ужасом.

— Ну, подумаешь, еще один, — прервал он. — Какая разница? Дважды ведь не обрекают на вечные муки. А мы все равно уже прокляты — так выходит по-ихнему. Ну и потом, это на самый крайний случай… если она докопается и до Спайсера.

— До Спайсера, — простонала Роз, — ты что, хочешь сказать, что ты и Спайсера тоже?

— Я только хочу сказать, — опять прервал он ее, — если она докопается, что я был здесь… в доме… Но нам нечего волноваться, пока она не докопалась.

— Но Спайсер?… — спросила Роз.

— Я был тут, когда это случилось, — объяснил он, — вот и все. Я даже не видел, как он свалился, но мой адвокат…

— Он тоже был здесь? — спросила Роз.

— Ну да.

— Теперь вспомнила, — успокоилась она, — конечно, я читала в газете. Ведь никто же и подумать не посмеет, что он покрывает какое-нибудь преступление. Адвокат.

— Старик-то Друитт, — поддержал ее Малыш, — ну конечно. — В мрачную игру опять некстати ворвался смешок. — Да он же честная душа… — Малыш снова сжал ей грудь и добавил, ловко успокаивая ее: — Все это пустяки, нет причин волноваться, пока она не докопается. Но, понимаешь, даже и тогда есть еще такой выход. А может, она никогда и не докопается. Если нет, тогда… — Его пальцы гладили ее со смутным желанием. — Мы так и будем жить, правда? — Он попытался скрыть свое ужасное намерение за нежностью. — Будем жить так, как начали.

Но именно «честная душа» тревожила его больше всех. Если Кьюбит подал этой женщине мысль, что со смертью Спайсера что-то неладно, к кому же она еще пойдет, как не к Друитту? Она понимает, что Дэллоу ей не припугнуть, а вот законник, да еще такой опытный, как Друитт, всегда сам побаивается закона. Друитт напоминал человека, который держит в доме ручного львенка: он никогда не может быть уверен, что львенок, выученный стольким штукам, умеющий есть из его рук, в один прекрасный день внезапно не превратится в хищника и не бросится на него, он может, например, порезать щеку во время бритья, и лев почует запах крови.

Сразу после полудня Малышу стало невтерпеж, и он отправился к Друитту. Уходя, он приказал Дэллоу не спускать с девушки глаз на случай, если… Сильнее прежнего он чувствовал, что его затягивает дальше и глубже, чем он хотел. Он ощутил странное и жестокое удовлетворение. Ему было действительно почти безразлично… Все решалось за него, а от него требовалось только, не сопротивляясь, плыть по течению. Он знал, каков мог быть конец, но это не пугало его — даже такой конец был легче жизни.

Дом Друитта находился за вокзалом, на улице, параллельной железной дороге, и весь дрожал от маневрирующих паровозов; на окнах и на медной дощечке постоянно оседала сажа. Из окна подвала на Малыша подозрительно посмотрела женщина с растрепанными волосами — ее злобное и раздраженное лицо всегда следило оттуда за посетителями; ни один человек никогда-не интересовался тем, кто она такая. Малыш был уверен, что это кухарка, но теперь оказалось, что это и есть «супруга», уже двадцать пять лет участвовавшая в игре. Дверь отворила незнакомая девушка с тусклой болезненной кожей.

— А где Тилли? — спросил Малыш.

— Больше здесь не служит.

— Скажи Друитту, что пришел Пинки.

— Он никого не принимает, — возразила девушка, — ведь сегодня воскресенье.

— Меня-то он примет. — Малыш прошел через переднюю, открыл дверь и уселся в комнате, где вдоль стен стояли стеллажи с делами; он знал, куда идти. — Ну ступай. Скажи ему. Он, конечно, спит, так разбуди его.

— Вы здесь как будто дома, — заметила девушка.

— Так оно и есть.

Он знал, что содержится в этих папках с надписями «Король против Иннса», «Король против Т.Коллинза», — все это была лишь видимость. Мимо прогромыхал поезд, и на полках задрожали пустые папки; окно было только чуть-чуть приоткрыто, но из соседней квартиры доносились звуки радио — шла передача из Люксембурга.

— Закрой окно, — приказал он.

Она покорно выполнила приказание. Но это ничего не изменило, стены были такие тонкие, что можно было слышать, как за полками, точно крыса, возится сосед.

— Эта музыка всегда так играет? — спросил он.

— Или музыка, или разговоры, — ответила она.

— Чего ты дожидаешься? Пойди и разбуди его.

— Он не велел. У него плохо с желудком.

Комната опять задрожала, а музыка продолжала завывать сквозь стенку.

— Это у него всегда бывает после обеда. Пойди и разбуди его.

— Но ведь сегодня воскресенье.

— Давай поторапливайся, — сказал он мрачно и угрожающе.

Она хлопнула дверью так, что отлетел кусочек штукатурки.

В подвале, как раз под его ногами, кто-то двигал мебель. «Супруга», — подумал он. Загудел паровоз, и густое облако дыма расстелилось по улице. Над его головой послышался голос Друитта — звук в этом доме распространялся повсюду. Затем раздались шаги над потолком и по лестнице.

Когда дверь отворилась, на лице Друитта уже была улыбка.

— Что привело сюда нашего юного кавалера?

— Просто хотел повидать вас, — ответил Малыш, — узнать, как вы поживаете. — Приступ боли согнал улыбку с лица Друитта. — Вам надо быть осторожнее с едой, — посоветовал Малыш.

— Ничего не помогает, — пожаловался Друитт.

— Слишком много пьете.

— Ешь, пей, ибо завтра… — Друитт схватился за живот рукой.

— У вас что, язва? — спросил Малыш.

— Нет, нет, ничего похожего.

— Вам нужно сделать рентгеновский снимок.

— Не верю я в нож, — быстро и с раздражением возразил Друитт, как будто ему постоянно предлагали это, и он всегда должен был держать ответ наготове.

— Эта музыка никогда не прекращается?

— Когда она мне надоедает, — пояснил Друитт, — я стучу в стенку.

Он взял со стола пресс-папье и дважды стукнул по стене; музыка перешла в вибрирующий вой и смолкла.

Они услышали, как за полками заметался сосед.

— Кто там? Крысы? — процитировал Друитт. Дом затрясся — мимо тащился тяжелый поезд. — Полоний; — объяснил Друитт.

— Полония? Какая еще Полония?

— Нет, нет, — ответил Друитт, — я имел в виду этого мерзкого назойливого дурака. В «Гамлете».

— Послушайте, — нетерпеливо спросил Малыш, — не вертелась ли тут одна женщина, не выпытывала ли чего?

— Что выпытывала?

— О Спайсере.

— А люди уже выпытывают? — спросил Друитт; он совсем ослаб от отчаяния. Он быстро сел и скорчился от боли. — Этого я и боялся.

— Ни к чему трусить, — возразил Малыш. — Никто ничего не может доказать. Придерживайтесь того, что говорили. — Он сел напротив Друитта и стал смотреть на него с угрюмым презрением. — Вы ведь не хотите погубить себя? — добавил он.

Друитт быстро поднял глаза.

— Погубить? — спросил он. — Я уже погиб. — Он затрясся в своем кресле в такт проезжающему паровозу; внизу, в подвале, под его ногами кто-то хлопнул дверью. — Ага, старая кротиха, — проговорил Друитт. — Это супруга… Вы ведь никогда не встречали мою супругу?

— Видел я ее, — ответил Малыш.

— Двадцать пять лет. А теперь вот это. — Дым за окном опускался, как штора. — Вам не приходило в голову, — продолжал Друитт, — что вы счастливчик? Самое худшее, что вам грозит — это виселица. Я же буду медленно гнить.

— Что вас угнетает? — спросил Малыш.

Он растерялся — как будто получил отпор от более слабого противника. Он не привык слушать исповеди об исковерканной жизни других людей. Человек может признаваться или не признаваться во всем только самому себе.

— Когда я взялся за ваши дела, — продолжал Друитт, — я потерял единственную работу, которая у меня была. Трест Бейкли. А теперь я и вас потерял.

— Все, что у вас здесь есть, вы получили от нас.

— Ну, скоро все это пойдет прахом. Коллеони намерен выжить вас из этих мест, а у него есть свой адвокат. В Лондоне. Важная птица.

— Я еще не сдался. — Малыш понюхал воздух, отравленный газом, просачивающимся из счетчиков, и добавил: — Теперь понятно, откуда такое настроение. Вы просто пьяны.

— Выпил имперского бургундского, — пояснил Друитт. — Я хочу вам кое-что порассказать. Пинки. Хочется… — Избитая фраза бойко выскочила у него: — Хочется облегчить свою душу.

— Не желаю я этого слушать. Ваши горести меня не интересуют.

— Брак мой был неравным, — начал Друитт. — Он был трагической ошибкой. Я был молод. Любовная связь как результат необузданной страсти. Я был страстным мужчиной, — сказал он, корчась от боли в желудке. — Вы ведь видели ее сейчас, — продолжал он. — Боже мой! — Он наклонился вперед и произнес шепотом: — Я слежу за маленькими машинистками, когда они проходят мимо со своими чемоданчиками. Какие они аккуратненькие и нарядные!… — Он вдруг замолчал; пальцы его задрожали на ручке кресла. — Слышите вы эту старую кротиху внизу? Она погубила меня. — Его потрепанное, морщинистое лицо вдруг переменилось — оно словно отдыхало от напускного добродушия, хитрости, профессиональной насмешливости. В воскресенье он становился самим собой. Друитт продолжал: — Вы знаете, что Мефистофель ответил Фаусту, когда тот спросил, где находится ад? Он ответил: «Вот здесь и есть ад, мы его никогда не покидали». — Малыш слушал со страхом и жадным интересом. — Она наводит на кухне чистоту, — говорил Друитт, — но потом поднимется наверх; вам нужно повидать ее — получите истинное наслаждение. Старая карга. Вот была бы потеха, если бы рассказать ей… все. Что я замешан в убийстве, что люди уже докапываются. Как Самсон, обрушить на себя весь этот проклятый дом. — Он широко развел руками, но тут же сомкнул их от боли в желудке. — Вы правы, — сказал он, — у меня язва. Но я не хочу ложиться под нож. Лучше уж умру. Конечно, я пьян. Пил имперское бургундское… Видите вот ту фотографию, там, у двери? Группа школьников, школа Ланкастер. Может быть, и не из самых знаменитых школ, но в справочнике частных школ она есть. Видите, это я сижу, скрестив ноги, в нижнем ряду. В соломенной шляпе. — Он тихо добавил: — Мы состязались с Харроу. У них была паршивая команда. Не было esprit de corps.

Малыш даже не потрудился повернуть голову в сторону фотографии. Он никогда еще не видел Друитта таким — это было пугающее и увлекательное зрелище. Человек как бы оживал под его взором: видно было, как напряглись нервы в страдающей плоти, мозг стал точно прозрачным — в нем как бы расцветали все новые мысли.

— Подумать только, — продолжал Друитт, — воспитанник Ланкастерской школы женат на этом старом кроте из погреба, а его единственный клиент… — Рот его скривился в гримасу брезгливого отвращения. — Это вы. Что бы сказал на это старина Мандерс! Вот это голова!

Друитт разошелся не на шутку. Казалось, что этот человек решил показать себя перед смертью. Все оскорбления, которые ему приходилось проглатывать от понятых, все издевки чиновников в мэрии извергались из его больного желудка. Сейчас он мог высказать любому человеку все что угодно. Безмерное сознание собственной значительности вдруг выросло из всего этого унижения: жены, имперского бургундского, пустых папок для дел, грохота паровозов на линии. Все это подходящие декорации для его страшной житейской драмы.

— Очень уж много болтаете, — сказал Малыш.

— Болтаю? — удивился Друитт. — Я мог бы весь мир потрясти. Пусть привлекают меня к суду, если угодно. Я выскажу им всю правду. Я так глубоко погряз, что потяну за собой… тайны всей этой помойки… — У него был приступ беспредельной самодовольной болтливости, он дважды икнул.

— Если бы я знал, что вы пьете, — сказал Малыш, — я бы не стал с вами связываться.

— Я пью… по воскресеньям. Это же день отдыха. — Он вдруг яростно затопал ногой по полу и бешено завизжал: — Потише ты, там, внизу!

— Вам нужно отдохнуть, — сказал Малыш.

— Вот так сижу и сижу тут… Иногда кто-то звонит в дверь, но это всего лишь бакалейщик — приносит консервы из лососины; она просто без ума от консервированной лососины. Потом позвоню… приходит эта толстая дурища… я сижу и слежу за проходящими машинистками. Мне хочется обнять их крошечные портативные машинки.

— Все будет хорошо, — взволнованно сказал Малыш, он был потрясен этой возникшей перед ним картиной чужой жизни, — вам просто нужно отдохнуть.

— Иногда, — продолжал Друитт, — меня тянет раздеться донага… прямо на людях в каком-нибудь парке.

— Я дам вам денег.

— Никакие деньги не могут излечить больную душу. Это ад, и мы его никогда не покидаем… Сколько вы могли бы мне дать?

— Двадцать бумажек.

— Этого ненадолго хватит.

— Булонь… почему бы вам не проехаться через пролив? — сказал Малыш с ужасом и отвращением. — Поразвлечься. — Он разглядывал грязные обкусанные ногти, трясущиеся руки Друитта — руки сластолюбца.

— Вы сможете пожертвовать мне эту небольшую сумму, мой мальчик? Я не хочу вас грабить, хотя, конечно, я ведь «оказал стране некоторые услуги».

— Можете завтра получить эти деньги… но при одном условии. Уедете завтра же дневным пароходом… и пробудете там как можно дольше. Может, я вам и еще пришлю. — К нему как будто присосалась пиявка — он чувствовал слабость и омерзение. — Дайте мне знать, когда деньги кончатся, а там увидим.

— Я уеду, Пинки… когда скажете. А… вы не выдадите меня моей супруге?

— Я-то уж буду держать язык за зубами.

— Я, конечно, доверяю вам, Пинки, а вы можете доверять мне. Отдохну, восстановлю силы и вернусь…

— Отдыхайте подольше.

— Эти грубияны, полицейские сержанты, еще почувствуют на себе мои восстановленные силы. Защитник отверженного.

— Я сразу же пришлю вам деньги. До этого никого к себе не пускайте. Ложитесь опять в постель. У вас страшные боли. Если кто-нибудь придет, вас нет дома.

— Хорошо, Пинки, хорошо.

Это самое лучшее, что он мог сделать. Выбравшись из дома и посмотрев вниз, Малыш встретился взглядом со злыми, подозрительными глазами супруги Друитта, выглядывающей из окна подвала; в руках у нее была тряпка; женщина смотрела на него, словно из норы, прорытой под фундаментом, как на злейшего врага. Он перешел через улицу и еще раз взглянул на этот домик; там, наверху, у окна, полузакрытый шторами, стоял Друитт. Он не следил за Малышом, он просто без всякой надежды выглядывал на улицу — а вдруг кто-нибудь появится. Но было воскресенье, машинистки мимо не проходили.

— Тебе придется последить за его домом, — сказал Малыш Дэллоу. — Я ему ни на грош не доверяю. Видел я, как он выглядывает наружу, ждет чего-то, может, ее высматривает…

— Не такой уж он дурак.

— Он пьян. Говорит, что живет в аду.

Дэллоу захохотал.

— В аду? Вот это здорово!

— Дурак ты, Дэллоу.

— Никогда не верю тому, чего не вижу собственными глазами.

— Значит, немного ты видишь, — отрезал Малыш.

Он ушел от Дэллоу и поднялся наверх. Ну если и это ад, подумал он, то в нем не так уж плохо: старомодный телефон, узкая лестница, уютный и пыльный полумрак — совсем не похожий на дом Друитта, неудобный, трясущийся, с этой старой сукой в подвале. Он открыл дверь в свою комнату: а тут вот, подумал он, его собственный враг. Сердито и растерянно оглядел он свое изменившееся жилище — все вещи были слегка сдвинуты с мест, пол выметен, все вычищено и прибрано.

— Я же велел тебе ничего не трогать, — сказал он с осуждением.

— Я только немножко прибралась, Пинки.

Теперь это была ее комната, а не его: шкаф и умывальник передвинуты, кровать тоже — про кровать она, конечно, не забыла. Если это и был ад, то он принадлежал ей, а сам он лишился прав на него. Он чувствовал, что его вытесняют, но всякий протест мог привести к еще худшему. Он наблюдал за ней как за врагом, скрывая ненависть, стараясь отыскать на ее лице признаки будущей старости, представить себе, как она выглядывает из подвала. Он вернулся подавленный судьбой другого человека, но дома груз стал еще тяжелее.

— Тебе разве не нравится, Пинки?

Он не Друитт. У него решимости хватит. Он еще не сдался.

— Ах, тут… Очень мило. Просто я этого не ожидал, — ответил он.

Она не поняла причин его скованности.

— Плохие новости?

— Пока нет. Но, конечно, нам нужно быть ко всему готовыми. Я-то готов.

Он подошел к окну, сквозь лес антенн внимательно посмотрел на покрытое облаками мирное воскресное небо, затем снова оглядел изменившуюся комнату. Вот как она выглядела бы, если бы его не стало, и другие жильцы…

Он внимательно следил за нею, когда с ловкостью фокусника, притворившись, будто выполняет ее желание, сказал ей:

— Я подготовил машину. Мы можем поехать за город, там нас никто не услышит… — Но тут же заметил ее испуг, и, прежде чем она успела ему ответить, изменил тон: — Конечно, это только на худой конец". — Последние слова понравились ему, он повторил их снова; худой конец — это та толстая баба с пристальным, осуждающим взглядом; вот она переходит через застланную дымом улицу… Худой конец — это пьяный, погибший Друитт, высматривающий из-за портьеры хотя бы одну машинистку.

— До этого не дойдет, — подбодрил он ее.

— Нет, — горячо подхватила она. — Не дойдет, не может дойти.

Ее непоколебимая уверенность странно на него подействовала, как будто его планы тоже привели в порядок, передвинули, подменили, так что он уже не считал их своими. У него появилось желание доказывать, что это действительно может произойти; он чувствовал странное и тоскливое тяготение к самому страшному из всех человеческих проступков.

— Я ведь так счастлива. В конце концов, может, это не так уж и грешно? — сказала она.

— Как это так, не грешно? — спросил он. — Это смертный грех!

Он бросил взгляд, полный презрительного отвращения, на застланную постель, как будто представлял себе, как эти дела будут время от времени повторяться, — нужно же повторять пройденное.

— Я понимаю, — согласилась она, — понимаю, но все же…

— Хуже этого только одно, — продолжал он.

Она как будто ускользала от него, она уже превращала в семейную жизнь их мрачный союз.

— Я счастлива, — возражала она смущенно, — ты такой добрый.

— Это ничего не значит…

— Слушай, — прервала она его, — что это такое?

Через окно доносился жалобный плач.

— Ребятенок в соседнем доме.

— А почему его никто не успокоит?

— Воскресенье. Может, они ушли. — Затем добавил: — Что ты хочешь делать? Пойдем в кино?

Она не слушала его; жалобный, протяжный плач привлекал ее внимание, вид у нее был озабоченный, совсем как у взрослой.

— Надо посмотреть, что с ним такое, — сказала она.

— Может, есть хочет или еще там чего.

— А может, заболел. — Она прислушивалась с каким-то священным трепетом. — У малышей все случается внезапно… Никогда не знаешь, что это может быть.

— Это же не твой.

Она посмотрела на него задумчивым взглядом.

— Нет, — ответила она, — но я подумала… что он мог бы быть и моим… Я ни за что не оставила бы его одного на целый день, — добавила она с гневом.

— Они тоже не оставляют, — неуверенно возразил Малыш. — Вот он и угомонился. Что я тебе говорил?

Но слова ее засели у него в мозгу: «Он мог бы быть и моим». Это ему никогда не приходило в голову… Он смотрел на нее с ужасом и отвращением, как будто перед ним происходил отталкивающий процесс родов; зарождение новой жизни уже связывало его по рукам и ногам; а она стояла и прислушивалась — с облегчением, терпеливо, словно уже прожила годы таких тревог и познала, что облегчение никогда не бывает надолго, а тревоги всегда возвращаются.

Девять часов утра; он в бешенстве выскочил в коридор; внизу сквозь щель над дверью пробивалось утреннее солнце, бросая блики на телефон. Он позвал:

— Дэллоу! Дэллоу!

Дэллоу, без пиджака, не спеша поднялся наверх из подвала.

— Привет, Пинки. Вид у тебя, как будто ты и не спал, — сказал он.

— Ты что, прячешься от меня? — спросил Малыш.

— Вот уж нет, Пинки. Только… ты ведь женился… Я думал, тебе захочется побыть одному?

— Ты называешь это побыть одному? — возразил Малыш.

Он спустился по лестнице, держа в руке сиреневый надушенный конверт, который Джуди подсунула ему под дверь. Он еще не открывал его. Глаза у него покраснели. Видно было, что его лихорадит. Пульс бился неровно, голова горела, мозг не знал покоя.

— Джонни звонил мне рано утром, — сообщил Дэллоу. — Он следит со вчерашнего дня. К Друитту никто не приходил. Мы зря перетрусили.

Малыш не слушал его.

— Я хочу быть один, Дэллоу. По-настоящему один, — сказал он.

— Слишком уж ты много на себя берешь для своих лет, — заметил Дэллоу и расхохотался. — Две ночи…

— Надо убрать ее, прежде чем она… — продолжал Малыш. Он никому не мог бы объяснить, как велик его страх и в чем он заключается, словно его мучила какая-то позорная тайна.

— Ссориться с ней небезопасно, — поспешно вставил Дэллоу.

— Конечно. И никогда не будет безопасно, — согласился Малыш. Это я знаю. И никакого развода. Ничего, кроме смерти. Ничего другого. — Он приложил руку к прохладному эбониту телефона. — Я же говорил тебе… У меня есть план…

— Идиотский план. С чего это бедняжка захочет умереть?

— Она любит меня, — ответил он с горечью. — Говорит, что хочет всегда быть со мной. А если я не хочу больше жить…

— Дэлли, — раздался голос. — Дэлли!

Малыше опаской оглянулся — он не слышал, как Джуди, затянутая в корсет, бесшумно поднялась наверх. Он ничего не замечал, силясь обдумать свой план, мысли его путались, голова горела; он понимал всю сложность того, что затеял, не уверенный, кому из них нужно умереть… ему, или ей, или обоим…

— Чего тебе, Джуди?

— Билли закончил твое пальто.

— Ну и ладно, — ответил Дэллоу, — сейчас я его заберу.

Она послала ему страстный воздушный поцелуй, потом побрела обратно в свою комнату.

— Связался с ней, — сказал Дэллоу, — другой раз думаю, не стоило бы. Не хочу я скандалить с беднягой Билли, а она такая неосторожная.

Малыш пытливо посмотрел на Дэллоу, как будто тот по долгому опыту знал, как нужно поступать.

— А что, если у тебя будет ребенок? — спросил он.

— Ну, это уж ее забота, — ответил Дэллоу, — сама себе могилу роет… Ты получил письмо от Коллеони? — добавил он.

— Но она что-нибудь делает?

— То же, что и все, наверное.

— А вдруг она ничего не делает, — настаивал Малыш, — и забеременеет?

— Есть какие-то там пилюли.

— Но ведь они не всегда помогают, — возразил Малыш.

Ему казалось, что он уже все постиг, но сейчас он снова осознал свою страшную неопытность.

— От них никогда никакого толку, если хочешь знать, — ответил Дэллоу. — Что Коллеони-то пишет?

— Если Друитт переметнулся, нам не вылезти, — сказал Малыш.

— Не переметнулся… Так или иначе, он уже сегодня к ночи будет в Булони.

— А если все-таки… Вроде бы мне показалось, что он уже переметнулся… Тогда мне только и остается, что самому себя прикончить… А она… она не захочет жить без меня… Что, если она подумает… А может, дело и не дойдет до этого… Как это называется… самоубийство по соглашению, что ли?

— Что это на тебя нашло, Пинки? Ты что, собираешься таким способом выйти из игры?

— Ну, я ведь могу и не умереть.

— Тогда это тоже убийство.

— За такое не вешают.

— Ты просто спятил, Пинки. Нет уж, я в таком деле не помощник. — Он дружески толкнул Малыша. — Ты, ясное дело, шутишь, Пинки. С бедняжкой все в порядке… Вот только она здорово в тебя втрескалась.

Малыш не ответил ни слова, казалось, он ворочает свои мысли, как тяжелые тюки, складывает их внутри штабелями и запирает на замок от всего мира.

— Тебе нужно полежать немножко и отдохнуть, — с тревогой сказал Дэллоу.

— Я хочу полежать один, — ответил Малыш.

Он медленно поднялся наверх; открывая дверь, он уже наперед знал, что увидит, и отвел глаза, как бы стремясь отогнать соблазн от своей целомудренной и отравленной души.

Он услышал, как она сказала:

— А я только что собиралась ненадолго выйти, Пинки. Могу я тебе чем-нибудь помочь?

Чем— нибудь… Он был потрясен беспредельностью своих желаний.

— Ничем, — тихо ответил он. И заставил свой голос зазвучать мягко: — Возвращайся поскорее. Нам нужно о многом потолковать.

— Ты чем-то встревожен?

— Ничем я не встревожен. Теперь в этой коробке все прояснилось. — Он с мрачным юмором постучал себя по лбу.

Малыш чувствовал, что она испугалась и вся напряглась: у нее перехватило дыхание, она умолкла, затем голосом, звенящим от отчаяния, спросила:

— А дурных вестей нет. Пинки?

— Ради бога, иди! — обрушился он на нее.

Малыш слышал, как она шла по комнате, приближаясь к нему, но решил ни за что не поднимать глаз; это была его комната, его жизнь; он чувствовал, что если не будет сдаваться, то сможет вычеркнуть всякую память о ней… все будет совсем так же, как и прежде… до того, как он пришел в кафе Сноу, пошарил под скатертью, разыскивая карточку, которой там не было, и затеял весь этот обман и позор. Начало всего этого уже стерлось в памяти, он едва мог себе представить Хейла живым человеком, а его убийство не казалось уже преступлением — теперь все дело было в нем самом и в ней.

— Если что-нибудь произошло… можешь сказать мне… я не испугаюсь. Должен же быть выход. Пинки, чтобы не… Давай сначала все обсудим, — взмолилась она.

— Не поднимай шума из-за пустяков, — прервал он ее, — иди-ка ты лучше к… — свирепо начал он, но вовремя спохватился и выдавил из себя улыбку. — Иди-ка и проветрись немножко.

— Я уйду ненадолго, Пинки.

Малыш слышал, как затворилась дверь, но понял, что она замешкалась в коридоре. Ей теперь принадлежал весь дом. Он сунул руку в карман и вытащил оттуда бумажку. «Мне все равно, что ты делаешь… Куда бы ты ни пошел, я тоже пойду за тобой». Это звучало как письмо, которое прочли на суде и напечатали в газетах. Он слышал ее шаги, когда она спускалась по лестнице.

В комнату заглянул Дэллоу.

— Друитт, наверное, сейчас отправляется в дорогу, — сказал он. — На душе полегчает, когда он уже будет на пароходе. Ты ведь не думаешь, что эта баба натравила на него полицию?

— У нее нет доказательств, — ответил Малыш, — можешь считать себя в безопасности, когда он скроется с глаз долой.

Он говорил равнодушно, как будто потерял всякий интерес к тому, уезжает Друитт или остается, точно это касалось других людей. Сам же он уже отошел от всего этого.

И ты тоже будешь в безопасности, — продолжал Дэллоу. Малыш не ответил. — Я велел Джонни проследить, благополучно ли он сядет на пароход, а потом позвонить нам. Жду его звонка с минуты на минуту. Надо бы нам собраться всей компанией и отпраздновать, Пинки. Господи Боже, а она-то как обалдеет, когда сунется туда, а он уехал! — Он подсел к окну. — Может, теперь мы хоть поживем спокойно. Еще дешево отделались. Как начнешь обо всем раздумывать! Тут и Хейл, и бедняга Спайсер, Где-то он теперь? — Он стал задумчиво смотреть сквозь антенны и прозрачный дым, идущий из трубы — А что, если ты да я, ну и девочка, конечно, переберемся куда-нибудь на новое место? Не так уж тут будет хорошо, раз Коллеони начал во все нос совать. — Он отошел от окна. — Это письмо… — И тут зазвонил телефон. — Должно быть, Джонни, — сказал он и поспешно вышел.

Малышу показалось, что он слышит не шаги на лестнице, а звуки, которые издают сами ступени; — а он мог отличить каждую из них даже под тяжестью незнакомца; третья и седьмая ступеньки снизу всегда скрипели… В этот дом он пришел тогда, когда Кайт подобрал его, — Кайт нашел его на Дворцовом молу; его душил кашель, было отчаянно холодно, он слушал, как за окном плачет скрипка. Кайт напоил его чашкой горячего кофе, а потом привел сюда, бог его знает почему, — может, потому, что вышел на прогулку в хорошем настроении, а может, оттого, что такие люди, как Кайт, немножко чувствительны, вроде проститутки, держащей при себе китайскую болонку. Кайт открыл дверь дома N_63, и первое, что увидел Малыш, был Дэллоу, обнимающий Джуди на лестнице, и первый запах, который он ощутил, был запах утюгов Билли, доносившийся из подвала. Все было тогда тихо и мирно, да с тех пор ничего и не изменилось; Кайт умер, но он продолжал существование Кайта: не прикасался к вину, кусал ногти, как это делал Кайт; жизнь шла по-прежнему, пока не пришла она и не изменила вое.

Слова Дэллоу поплыли вверх по лестнице.

— Да, не знаю, право. Пришлите свиных сосисок. Или банку бобов.

Он вернулся в комнату.

— Это не Джонни, — объяснил он; — а из «Интернейшенел». Пора бы уж Джонни позвонить. — Он с озабоченным видом уселся на кровать и спросил: — А это письмо от Коллеони… что в нем такое?

Малыш перебросил ему письмо.

— Слушай, — удивился Дэллоу, — да ты его даже не распечатал! — Он углубился в чтение. — Ну вот, — проговорил он, — конечно, дело скверное. То, что я ожидал. А с другой стороны, не так уж и плохо. Не так уж, если все обмозговать. — Он украдкой взглянул поверх сиреневой почтовой бумаги на Малыша, сидевшего в раздумье около умывальника. — Мы выходим здесь из игры, вот как обстоит дело. Он переманил почти всех наших ребят, да и всех букмекеров тоже. Но он не хочет поднимать шум. Ведь это деловой человек, он считает, что такие стычки, какая была у тебя намедни с его ребятами, в один прекрасный день создадут ему дурную славу… Дурная слава, — задумчиво повторил Дэллоу.

— Он хочет, чтобы молокососы убрались с дороги, — сказал Малыш.

— Ну что же, это не так уж глупо. Он говорит, что отвалит тебе три сотни бумажек за добровольную передачу прав. Каких это прав?

— Ему нужно, чтобы мы не резали его прихвостней.

— Дельное предложение, — сказал Дэллоу. — Как раз то, о чем и я говорил, — мы сможем убраться из этого проклятого городишки, от этой бабы, которая до всего докапывается, снова начать хорошее дело… а может, и вовсе развяжемся со всем этим, купим какой-нибудь барик, ты да я, ну и, конечно, девочка… Когда же, черт, возьми, позвонит Джонни? Я уже нервничаю.

Малыш немного помолчал, разглядывая свои обкусанные ногти. Затем сказал:

— Конечно, ты знаешь жизнь, Дэллоу. Ты ведь много странствовал.

— Да уж, где я только не бывал, — согласился Дэллоу, — ездил до самого Лестера.

— А я тут родился, — сказал Малыш, — знаю Гудвуд и Херст-парк. Бывал в Ньюмаркете. Поселись я в другом месте, мне вез будет чужое. — Он добавил с мрачной гордостью: — По-моему, я и есть настоящий Брайтон… — как будто только в его сердце запечатлелись все немудреные брайтонские развлечения: спальные вагоны, уик-энды с нелюбимым человеком, проведенные в безвкусных отелях, грусть после близости.

Зазвенел звонок.

— Слышишь? — вскричал Дэллоу. — Уж не Джонни ли это?

Но звонили в парадную дверь. Дэллоу взглянул на свои часы.

— Не могу представить, что с ним стряслось, — сказал он. — Друитт должен быть теперь уже на пароходе.

— Ну что ж, — хмуро проговорил Малыш, — мы все меняемся, правда? Выходит по-твоему. Каждому нужно свет посмотреть. В конце концов, я ведь начал пить? Могу начать и кое-что другое.

— И у тебя есть девочка, — заметил Дэллоу с подчеркнутым добродушием. — Взрослеешь, Пинки… становишься совсем как твой отец.

Как отец… Малыша опять охватила дрожь отвращения перед субботними ночами. Но теперь он не мог обвинять отца. Сам докатился до этого… самого в это втянули… а потом, подумал он, привычка станет все крепче… будешь заниматься этим каждую неделю. Тут даже девушку нельзя обвинять. Это жизнь накладывает на тебя свою лапу… Ведь бывают даже минуты ослепления, когда это доставляет удовольствие.

— Без нее нам будет безопаснее, — проговорил он, нащупывая любовную записку в кармане брюк.

— Сейчас она и так безопасна. Совсем обалдела от любви.

— Беда твоя в том, что ты не думаешь о будущем, — возразил Малыш. — Впереди ведь годы… И в любой момент она может заглядеться на новую физиономию, или разозлиться, или еще что-нибудь… Если я ее не утихомирю, мы не будем в безопасности.

Дверь отворилась; вот она и пришла обратно. Малыш умолк на полуслове и криво улыбнулся в знак приветствия. Ее не трудно было ввести в заблуждение — она встретила обман с такой беспомощной покорностью, что в нем всколыхнулось что-то похожее на жалость к ее глупости, он чувствовал, что ее доброта передается и ему — каждый из них был по-своему обречен. У него опять появилось такое ощущение, будто она дополняет его.

— У меня нет ключа, — начала она, — пришлось позвонить. Мне стало страшно, когда я вышла на улицу, как будто случилось что-то дурное. Лучше уж мне оставаться здесь. Пинки.

— Ничего не случилось, — ответил Малыш, Зазвонил телефон. — Видишь, вот и Джонни, — весело обратился он к Дэллоу, — твое желание исполнилось.

Они услышали, как Дэллоу кричал в телефон голосом, звенящим от возбуждения.

— Это ты, Джонни? Что это было? Неужели?… Ну да, мы же с тобой встретимся попозже. Конечно, ты получишь свои деньги.

Он стал подниматься наверх, на обычном месте ступеньки заскрипели… По его круглому, невыразительному, добродушному лицу сразу было видно, что новость хорошая, — оно напоминало рыло борова, наевшегося до отвала.

— Ну чудно, — сообщил он, — чудно. Могу теперь признаться, я начал было тревожиться. Но он уже на пароходе, а пароход отчалил от пристани десять минут назад. Надо это отпраздновать. Клянусь богом, ты голова. Пинки. Все обмозговал.

Айда Арнольд выпила уже больше двух бутылок пива. Сидя над своим стаканом, она тихо напевала: «Той ночью в аллее лорд Ротшильд мне сказал…» Рев волн, бурлящих под молом, напоминал звук льющейся в ванной воды; от этого ее мутило. Она сидела, как одинокая скала… Никому в мире не приносит она вреда… кроме одного человека. Мир — неплохое местечко, если ни в чем не уступать. Она была, как триумфальная колесница, за которой следовали несметные войска; правое дело есть правое дело; око за око, зуб за зуб; хочешь чего-нибудь добиться — действуй сам… К ней приближался Фил Коркери, за его спиной сквозь большие стеклянные витрины кафе виднелись огни Хоува; зеленоватые медные купола «Метрополя» словно плавали в волнах угасающего света, а сверху на них уже наступали тяжелые ночные облака. Водяные брызги, как мелкий дождь, рассыпались по стеклам окон. Айда Арнольд перестала напевать и спросила:

— Видишь, за кем я наблюдаю?

Фил Коркери уселся за столик; на этом молу в застекленном павильоне ничто не напоминало о лете: он, казалось, озяб в своих серых летних брюках и блайзере с каким-то выцветшим гербом на кармане; вид у него был слегка подавленный, как будто он растратил всю свою страсть.

— Это они, — сказал он усталым голосом. — Как это тебе удалось узнать, что они придут сюда?

— Я ничего не знала, — ответила она, — это просто судьба.

— Мне уже тошно смотреть на них.

— Подумай-ка о том, как тошно им, — сказала дна с добродушным злорадством.

Они смотрели поверх пустых незанятых столиков в сторону Франции, в сторону Малыша и Роз… и незнакомых им мужчины и женщины. Если эта компания пришла сюда отпраздновать какое-нибудь событие, то Айда испортила им веселье. Теплая волна пива подступила ей к горлу, ее охватило чувство беспредельного довольства; икнув, она сказала: «Простите», — и подняла руку в черной перчатке.

— Наверно, он тоже сбежал, — сказала Айда.

— Сбежал.

— Не везет нам с нашими свидетелями, — пожаловалась она, — сначала Спайсер, потом девочка, потом Друитт, а теперь Кьюбит.

— Он удрал на первом утреннем поезде… с твоими деньгами.

— Ну и пусть, — сказала она. — Они все живые люди. Еще возвратятся. А я могу и подождать — благодаря Черному Мальчику.

Фил Коркери искоса взглянул на нее: просто удивительно, как у него хватило мужества посылать ей — этому воплощению могучей силы и целеустремленности — почтовые открытки с морских курортов: из Гастингса — краба, у которого из живота развертывалась полоска с видами, из Истборна — ребенка, сидящего на скале: поднимешь скалу, увидишь Хай-стрит, библиотеку Бутса и папоротники; из Борнмута (кажется, оттуда?) — открытку с бутылкой, а в ней фотография главной набережной, сада на скалах, нового плавательного бассейна… Все это ей — как слону дробина. Его приводила в трепет устрашающая сила этой женщины… Если она хотела повеселиться, ничто не могло ее остановить, а если она хотела справедливости…

— Не кажется ли тебе, Айда, что мы и так уже достаточно сделали? — нервно сказал он.

— Я еще не довела дело до конца, — возразила она, пристально глядя на маленькую группу обреченных. — Никогда не знаешь, что кого ждет впереди. Они считают себя в безопасности и сотворят какую-нибудь глупость.

Малыш молча сидел рядом с Роз, в руках у него был стакан с каким-то напитком, но он даже не притронулся к нему; только мужчина и женщина оживленно болтали.

— Мы сделали все что могли. Теперь это дело только полиции, — ответил Фил.

— Ты же слышал, что нам сказали в первый раз.

Она снова начала напевать: «Той ночью в аллее…»

— Теперь это уж не наша забота.

«…лорд Ротшильд мне сказал…» — Она остановилась, чтобы мягко направить его на путь истинный. Нельзя допускать, чтобы твой друг заблуждался.

— Это дело каждого, кто знает разницу между добром и злом.

— Ты так страшно во всем уверена, Айда. Идешь напролом… Намерения-то у тебя самые лучшие, но откуда мы знаем, что его толкнуло на все это?… И кроме того, — упрекнул он ее, — ты занимаешься этим просто ради развлечения. Дело тут не во Фреде. Кто он тебе?

Она сверкнула на него большими загоревшимися глазами.

— Ну конечно, — созналась она, — я и не отрицаю, это… увлекательно. — Ей действительно было жаль, что все уже подходит к концу. — А что тут дурного? Просто мне нравится делать добро, вот и все.

В нем возникло неясное чувство протеста.

— Ну и согрешить ты тоже не прочь.

Она улыбнулась ему с огромной нежностью, но мысли ее были где-то очень далеко.

— Ну и что же. Это ведь не грех. И никому не приносит вреда. Это ведь не убийство.

— Священники утверждают, что это грех.

— Священники! — презрительно воскликнула она. — Но даже католики в это не верят! Иначе эта девочка ни за что не жила бы с ним теперь… Можешь мне поверить, я всего повидала на белом свете. И людей я знаю.

Пристальный взгляд Айды снова устремился на Роз.

— Ты же не хочешь, чтобы я отдала ему на расправу эту девчурку? Конечно, она злит меня, дурочка этакая, но такого она не заслуживает.

— Откуда ты знаешь, что она не хочет, чтобы ее отдали в его власть?

— Не будешь же ты мне доказывать, что ей хочется умереть? Никому не хочется. Нет, нет… Я не отступлюсь, пока она не будет в безопасности… Закажи-ка мне еще пива.

Далеко за Западным молом видны были огни Уординга — признак плохой погоды; постепенно нарастал прилив, гигантский белый вал набегал в темноте на молы все ближе к берегу. Слышно было, как он бьет о сваи, словно кулак боксера по тренировочному мячу, готовясь нанести удар по человеческой челюсти. Слегка подвыпившая Айда Арнольд начала вспоминать всех тех людей, которым она когда-то помогла: вытащила из моря мужчину, когда была еще совсем молоденькая, дала денег слепому нищему, вовремя сказала доброе слово отчаявшейся школьнице на Стрэнде.

— У бедняги Спайсера тоже было такое желание, — сказал Дэллоу, — он мечтал купить где-нибудь небольшой бар. — Он хлопнул Джуди по ляжке и добавил: — Как насчет того, чтобы и мы с тобой осели где-нибудь вместе с этими ребятишками? — И продолжал: — Могу себе это представить. В какой-нибудь деревушке. На шоссе, где проезжают туристические автобусы: «Великий Северный путь». Остановитесь у нас… Думаю, со временем денег будет не меньше… — Он прервал свои разглагольствования и обратился к Малышу: — Чего это ты? Выпей! Теперь уж не о чем тревожиться.

Малыш бросил взгляд поверх пустых столиков на другой конец кафе, туда, где сидела эта женщина… Какая она упорная. Вот так же он видел однажды, как среди нор, вырытых в меловом холме, хорек вцепился в горло зайцу. Правда, тот заяц все равно спасся. Да и у него теперь нет причин ее бояться.

— Деревня… Не много я знаю о деревне, — сказал он равнодушно.

— Полезно для здоровья, — ответил Дэллоу, — доживешь со своей хозяюшкой до восьмидесяти.

— Осталось больше шестидесяти лет, — сказал Малыш. — Долгий срок.

За головой этой женщины брайтонские фонари, словно бусы, тянулись к Уордингу. Последние лучи заката все ниже скользили по небу, тяжелые синие тучи нависали над «Гранд-Отелем», «Метрополем», «Космополитеном», над башенками и куполами. Шестьдесят лет! Это звучало как пророчество — беспросветное будущее, бесконечный кошмар.

— Вы, парочка, — воскликнул Дэллоу, — что это на вас обоих нашло?

Это было то самое кафе, где все они собрались после смерти Фреда — Спайсер, Дэллоу и Кьюбит. Конечно, Дэллоу прав — они в безопасности: Спайсер мертв, Друитта убрали с дороги, а Кьюбит бог знает где (его-то никогда не заманить в суд свидетелем, слишком хорошо он знает, что его повесят, очень уж большую роль играл он во всем этом, да и в 1923 году его уже сажали в тюрьму). А Роз — его жена. Полная безопасность, насколько это вообще мыслимо с женщинами… Они благополучно выскочили из этой игры… все-таки выскочили. У него еще… Дэллоу и в этом прав… впереди шестьдесят лет. Мысли его опять растеклись в разные стороны: субботние ночи, затем роды, ребенок, привычка и ненависть. Он взглянул поверх столиков — смех той женщины был словно крушение всяких надежд.

— Как здесь душно, — сказал Малыш, — хорошо бы подышать воздухом. — Он медленно повернулся к Роз. — Пойдем, пройдемся, — предложил он.

На пути от столика к двери он нашел нужную мысль среди вороха остальных и, когда они вышли на подветренную сторону мола, прокричал ей:

— Мне лучше убраться отсюда.

Он положил ей руку на плечо и с предательской нежностью повел ее под застекленный навес. Со стороны Франции набегали волны, с глухим шумом разбиваясь у их ног. Малышом вдруг овладела отчаянная решимость, как в тот момент, когда он увидел Спайсера, склонившегося над своим чемоданом, или когда Кьюбит выпрашивал у него в коридоре деньги. Отделенные от них стеклянной витриной, Дэллоу и Джуди сидели над своими стаканами; вот к чему сводится первая неделя шестидесяти лет — общение, чувственный трепет, тяжелый сон, пробуждение рядом с кем-то. Среди безлюдной, наполненной шумами темноты в уме Малыша пронеслось все его будущее. Это было похоже на автомат: опустишь пенни — и зажигается свет, открывается дверка, начинают двигаться фигурки.

С притворной теплотой он сказал:

— Вот здесь мы встретились в тот вечер, помнишь?

— Да, — ответила она, со страхом глядя на него.

— Слушай, зачем они-то нам нужны? — сказал он. — Давай сядем в машину и поедем… — Он внимательно посмотрел на нее. — За город.

— Холодно.

— В машине не будет холодно. — Он опустил ее руку и добавил: — Ну конечно… если ты не хочешь ехать… я и один поеду.

— А куда?

— Я же сказал тебе. За город, — ответил он с нарочитой небрежностью.

Малыш вынул из кармана пенни и сунул его в ближайший автомат. Затем, не глядя, выбрал ручку и дернул за нее; и тут же с шумом начали вылетать пакетики с фруктовой жевательной резинкой: лимонная, грейпфрутовая, ликерная — это был выигрыш.

— У меня легкая рука, — усмехнулся он.

— Что-нибудь случилось? — спросила Роз.

— Ты ведь видела ее? — ответил он. — Поверь мне, она и не думает отстать от нас. Однажды за городом у дороги я видел хорька… — Малыш обернулся, свет одного из фонарей мола упал на его лицо — в глазах был блеск, оживление. Он продолжал: — Я собираюсь проехаться, а ты оставайся, если хочешь.

— Я тоже поеду, — возразила она.

— Можешь не ехать.

— Нет, поеду.

У тира Малыш остановился. На него нашло озорное настроение.

— Который час? — спросил он у хозяина тира.

— Ты сам прекрасно знаешь, сколько сейчас времени. Я тебе и раньше говорил, что не стану впутываться…

— Ладно, не лезь в бутылку, — оборвал его Малыш. — Дай мне ружье.

Он поднял ружье, уверенно прицелился в «яблочко», затем умышленно сдвинул дуло и выстрелил. «Он был чем-то взволнован», — так скажет на следствии свидетель, промелькнуло у него в голове.

— Что это с тобой сегодня творится? — воскликнул хозяин тира. — Ты едва попал в мишень.

Малыш положил ружье.

— Нам нужно подышать свежим воздухом. Хотим прокатиться за город. Спокойной ночи. — Он педантично сообщал все эти сведения, делая это так же тщательно, как заставлял раскладывать карточки убитого Фреда по всему маршруту, — для дальнейшего. Повернувшись спиной, он даже добавил: — Поедем по дороге на Гастингс.

— Не желаю я знать, куда вы поедете, — проворчал хозяин тира.

Старый «моррис» стоял невдалеке от мола. Стартер упорно не действовал, пришлось крутить ручку. Малыш минуту помедлил, с отвращением глядя на старую машину, как будто в ней воплощалось все, что может дать рэкет. Затем сказал:

— Прокатимся туда, куда ездили в тот день. Помнишь? Автобусом. — Он снова произнес это так, чтобы услышал хозяин тира. — До Писхейвена. А там выпьем.

Они объехали вокруг «Аквариума» и на второй скорости со скрежетом взобрались на холм. Одна рука Малыша была в кармане, он нащупывал клочок бумаги, на котором она написала свое послание. Брезент хлопал от ветра, а потрескавшееся грязное ветровое стекло мешало ему видеть дорогу.

— Скоро дождь польет как из ведра, — заметил он.

— А мы не промокнем под этим брезентом?

— Для нас это не имеет значения, — ответил он, глядя вперед, — нас дождь уже не замочит.

Роз не посмела спросить, что он хочет этим сказать, — в ней не было уверенности, что она все понимает, а раз так, можно было еще верить в то, что они счастливы; просто они влюблены друг в друга и поехали прокатиться под покровом темноты, и нет у них больше никаких печалей. Она положила руку ему на плечо, но тут же почувствовала, как он инстинктивно отстранился, на миг ее поразило страшное сомнение — может, это кошмарный сон, может, он ее вовсе не любит, как сказала та женщина… Влажный ветер, проникая сквозь прореху в брезенте, хлестал ее по лицу. Все равно. Она его любит, у нее есть свои обязанности. Мимо них проносились автобусы, спускающиеся с холма по направлению к городу, они были похожи на ярко освещенные клетки для домашней птицы, где сидели люди с корзинками и книжками в руках; какая-то девчушка прижалась лицом к стеклу, на миг ее освещенное дорожным фонарем личико так приблизилось, что, казалось, можно было прижать его к груди.

— О чем ты думаешь? — неожиданно спросил Малыш. — Жизнь не так уж плоха, вот о чем. Не верь этому, — продолжал он. — Я скажу тебе, что такое жизнь. Это тюрьма, безденежье. Глисты, слепота, рак. Слышишь крики из верхних окон того дома — это рождаются дети. А жизнь — это медленная смерть.

Вот оно, надвигается — она это знала; лампочка на щитке освещала худые напряженные пальцы, лицо оставалось в тени, но Роз догадывалась, что в глазах его возбуждение, горечь, отчаяние.

Мимо них бесшумно промчалась машина какого-то богача, «даймлер» или «бентли», она не разбиралась в марках.

— К чему так нестись? — заметил он, затем вынул из кармана руку и разгладил на колене бумажку, которую она сразу узнала. — Ты правда так думаешь? — спросил он. И вынужден был повторить: — Правда?

Ей казалось, что она одним росчерком уничтожила не только собственную жизнь, но и рай, что бы ни значило это слово, и ребенка в автобусе, и малыша, плакавшего в соседнем доме.

— Да, — ответила она.

— Поедем и выпьем сначала, — предложил он, — а потом… Вот увидишь. Я все подготовил. — С ужасающей легкостью он добавил: — На это и минуты не потребуется. Он обнял ее за талию и приблизил свое лицо к ее лицу; она чувствовала, как напряженно работает его мысль; от его кожи пахло бензином — все пропахло бензином в этом протекающем, старомодном, ветхом автомобиле.

— Ты уверен… нельзя ли нам отложить… хоть на один день? — спросила она.

— Какой смысл? Ты же видела ее там сегодня вечером? Она преследует нас. В один прекрасный день она добудет свои доказательства. Зачем откладывать?

— Почему же не тогда?

— Тогда может быть уже слишком поздно, — произнес он раздельно, чтобы хлопающий брезент не заглушал его слов. — Тебя ударят, а потом наденут… Знаешь что?… Наручники… Вот и будет слишком поздно… Да мы тогда и вместе не будем, — лицемерно закончил он.

Малыш нажал ногой на педаль, стрелка, дрожа, дошла до тридцати пяти — из старой машины нельзя было выжать больше сорока, но создавалось впечатление, что скорость неимоверная; ветер бился в стекло и врывался сквозь прореху в брезенте.

Он произнес тихо, нараспев: «Dona nobis pacem!»

— Все равно не дарует.

— Что ты хочешь сказать?

— Не дарует нам покоя.

А Малыш думал: впереди еще будет много времени… долгие годы… шестьдесят лет… успею раскаяться в этом. Пойду к священнику. Скажу: «Отец мой, я дважды совершил убийство. И была еще девушка, она сама себя убила». Даже если смерть настигнет тебя вдруг, например, если на обратном пути врежешься в фонарный столб… все-таки еще будет время, «между стременем и землей».

С одной стороны дороги дома кончились, море опять приблизилось, волны доходили до шоссе, проложенного под самой скалой, было темно, лишь слышался глухой шум. Он не старался обмануть себя, с прошлого раза твердо усвоив: когда времени остается мало, тут уже не до раскаяния. Впрочем, какое это имеет значение… Он не создан для покоя, не может в него поверить. Рай — это пустой звук. Ад… его еще можно себе представить. Ум способен поверить только в то, что он может постичь, а он не мог постичь того, чего никогда не испытывал; цементная спортивная площадка в школе, потухший очаг дома, умирающий человек в зале ожидания на вокзале Сент-Пэнкрас, кровать у Билли и кровать родителей — вот как формировалось его сознание. В нем вдруг вспыхнуло дикое негодование — почему он лишен того, что есть у других? Отчего ему не дано увидеть кусочек небесного рая, даже если это всего только просвет в расщелине брайтонских стен?… Когда они подъезжали к Роттингдину, он повернулся и так внимательно посмотрел на нее, как будто она и была этим небесным раем… но ум его не мог постичь этого… Он увидел рот, жаждущий чувственной близости, округлые груди, требующие ребенка. «Конечно, она добродетельна, — думал он, — но все-таки недостаточно добродетельна, вот я и увлек ее в преисполню».

Над Роттингдином виднелись новенькие виллы, выстроенные в футуристическом стиле. Странные очертания частной лечебницы на меловых холмах напоминали самолет, распростерший крылья.

— За городом нас никто не услышит, — сказал он.

По дороге в Писхейвен огни фар стали меркнуть, освещенный ими свежесрезанный меловой откос, казалось колыхался, как свисающая простыня; сверху, ослепляя их, неслись машины.

— Аккумулятор не заряжается, — объяснил Малыш.

У Роз было такое чувство, что он отдалился от нее на тысячу миль… его мысли опережали события, бог весть как далеко они зашли. Он ведь умный, думала она, заранее предусмотрел все, чего она не может постичь: вечные муки, адский огонь… Ее охватил ужас, мысль о боли приводила ее в трепет; то, что они задумали, надвигалось вместе со шквальным дождем, бившим по старому, потрескавшемуся ветровому стеклу. Эта дорога больше никуда не вела. Говорят, что самый страшный грех — отчаяние, такому греху нет прощения. Вдыхая запах бензина, она пыталась внушить себе, что ее охватило отчаяние, тоже смертный грех, но так и не смогла — она не чувствовала отчаяния. Он готов навлечь на себя проклятье, а она готова доказать всем им, что они не могут проклясть его, не прокляв и ее тоже; что сделает он, то сделает и она; она чувствовала, что способна стать соучастницей любого убийства. Какой-то фонарь на мгновение осветил его лицо — хмурое, задумчивое, но совсем еще ребяческое; в душе у нее зашевелилось чувство ответственности за него — нет, она не отпустит его одного в этот мрак.

Начались улицы Писхейвена, они тянулись по направлению к скалам и меловым холмам; кусты боярышника росли вокруг досок с надписью «Сдается внаем»; улицы упирались во мрак, в лужу воды или в морскую траву. Все напоминало последнюю попытку отчаявшихся путешественников покорить новую местность. Но эта местность покорила их самих.

— Мы поедем в отель, выпьем, а потом… — сказал он. — Я знаю подходящее место.

Начал накрапывать дождь, он зашуршал по выцветшим красным дверям зала аттракционов, по афише, сообщающей об игре в вист в карточном клубе на будущей неделе и о танцевальном вечере на прошлой. Под дождем они добежали до дверей отеля; в баре не было ни души… только белые мраморные статуэтки, а на зеленом фризе над обшитыми панелями стенами — позолоченные тюдоровские розы и лилии. На столиках с голубым верхом стояли сифоны, а на окнах с витражами средневековые корабли неслись по холодным бурным волнам. Кто-то отбил руки у одной из статуэток… а может быть, она так и была сделана — что-то классическое, задрапированное в белое, символ победы или поражения. Малыш позвонил в звонок, и из общего бара вышел мальчик его возраста, чтобы принять заказ; они были странно похожи, но с каким-то неуловимым отличием — узкие плечи, худые лица; оба ощетинились, как псы, при виде друг друга.

— Пайкер, — сказал Малыш.

— Ну и что с того?

— Обслужи-ка нас, — приказал Малыш. Он сделал шаг вперед, двойник отступил, а Пинки усмехнулся. — Принеси нам по двойной порции бренди, — сказал он, — да побыстрее… Кто бы мог подумать, что я встречу тут Пайкера? — тихо добавил он.

Роз смотрела на него, удивляясь, что он в состоянии замечать что-то, не имеющее отношения к цели их приезда; она слышала, как ветер стучит в окна верхнего этажа, там, где лестница делала поворот, еще одна надгробная статуя поднимала вверх свои разбитые руки.

— Мы вместе учились в школе, — объяснил он. — Я частенько давал ему жару на переменах.

Двойник принес бренди, он глядел исподлобья, испуганный, настороженный; вместе с ним к Малышу вернулось все его мрачное детство. Роз почувствовала острую ревность к двойнику — сегодня все, что связано с Пинки, должно принадлежать только ей.

— Ты здесь слуга, что ли? — спросил Малыш.

— Не слуга, а официант.

— Хочешь, я дам тебе на чай?

— Не нуждаюсь я в твоих чаевых.

Малыш взял рюмку с бренди и выпил до дна; он закашлялся, когда жидкость схватила его за горло, как будто отрава всего мира попала ему в желудок.

— За храбрость, — произнес он. И спросил Пайкера: — Который час?

— Можешь посмотреть на часы, — огрызнулся Пайкер, — ты ведь грамотный.

— У вас тут что, нет музыки? — спросил Малыш. — Черт возьми, мы хотим повеселиться.

— Вот пианино. И приемник.

— Включи его.

Приемник был спрятан за растением в горшке; заныла скрипка, помехи искажали мелодию.

— Он ненавидит меня, — объяснил Малыш. — До смерти ненавидит. — И повернулся, чтобы поиздеваться над Пайкером, но тот уже ушел. — Выпей бренди, — посоветовал он Роз.

— Ни к чему мне это, — возразила она.

— Ну, как знаешь.

Он стоял около приемника, а она возле незатопленного камина — между ними были три столика, три сифона и мавританская, тюдоровская или бог ее знает какая лампа. Обоим было страшно не по себе, нужно было начать разговор, сказать что-то вроде «какой вечер» или «как холодно для этого времени года».

— Так он учился в вашей школе? — спросила она.

— Ну да.

Оба взглянули на часы: было почти девять; звуки скрипки мешались со звуками дождя, барабанившего в окна, обращенные к морю.

— Ну что ж, скоро пора трогаться, — с трудом выговорил он.

Она начала было молиться про себя: «Святая Мария, матерь божия…», но вдруг остановилась — она ведь совершила смертный грех; ей нельзя молиться. Молитвы ее оставались здесь, внизу, среди сифонов и статуэток, у них тоже не было крыльев. Испуганная, терпеливая, она ждала, стоя у камина.

— Нам нужно написать… что-нибудь, чтобы люди узнали, — нерешительно добавил он.

— Но ведь это же не имеет значения, — возразила она.

— Ну нет, — быстро ответил он, — имеет. Мы должны все сделать по правилам. Это договор. О таких вещах пишут в газетах.

— И много людей… делают это?

— Это постоянно случается, — ответил он.

На минуту им овладела отчаянная и безрассудная уверенность. Звуки скрипки замолкли, сквозь стук дождя прогудел сигнал проверки времени. Голос за растением начал передавать сообщение о погоде: с континента надвигается шторм, в Атлантическом океане упало давление, прогноз на завтра… Она начала было слушать, но потом вспомнила, что завтрашняя погода не имеет никакого значения.

— Хочешь еще выпить… или другого чего-нибудь? — спросил он. И оглянулся, отыскивая дощечку «Для джентльменов». — Мне нужно пойти… помыться.

Она заметила, что в кармане у него лежит что-то тяжелое… Так вот как это будет.

— Напиши еще что-нибудь, пока я хожу, — сказал он. — Вот тебе карандаш. Скажи, что ты не можешь жить без меня, ну что-нибудь в этом роде. Нам нужно сделать все по правилам, как это всегда делается.

Малыш вышел в коридор и позвал Пайкера, тот указал ему, куда идти, и он стал подниматься по лестнице. У статуэтки он обернулся и посмотрел на обшитые панелями стены бара. Такие минуты обычно запечатлеваются в памяти — ветер на конце мола, кафе Шерри и певец, свет фонаря, падающий на молодое бургундское, торжество обладания в тот момент, когда Кьюбит ломился в дверь. Малыш обнаружил, что вспоминает все это без отвращения; ему показалось даже, что где-то внутри у него, словно нищенка у безлюдного дома, шевельнулась нежность, но привычка ненавидеть сковывала его. Повернувшись спиной к бару, он стал подниматься по лестнице. Он говорил себе, что скоро опять будет свободен… Найдут записку… Он ведь не мог знать, что она так отчаялась из-за того, что он сообщил ей о необходимости расстаться; должно быть, она нашла пистолет в комнате Дэллоу и захватила его с собой. Конечно, проверят отпечатки пальцев, и тогда… Он посмотрел сквозь окно уборной: невидимые волны бились под утесом. Жизнь потечет дальше. Ни до кого ему больше не будет дела, переживания других людей перестанут, как волны, биться об его мозг, он снова станет свободен, ни о чем не нужно будет думать, только о себе. «Я сам». Среди фарфоровых раковин, кранов, пробок, бумажных отходов это слово прозвучало, точно название туалетной принадлежности. Он вынул из кармана револьвер и зарядил его — две пули. В зеркале над умывальником он увидел, как рука его движется вокруг этой металлической штуки, несущей смерть, ставит револьвер на предохранитель. Там, внизу, кончились последние известия, и снова заиграла музыка — вой поднимался наверх, словно пес выл над могилой, а к стеклам окон влажным ртом прижималась кромешная тьма. Он положил револьвер обратно в карман и вышел в коридор. Это был следующий ход. Еще одна статуэтка со скорбными, как у надгробного изваяния, руками и гирляндой мраморных цветов воплощала какую-то непостижимую мораль, и он снова почувствовал предательский прилив жалости.

— Они уже давненько ушли, — сказал Дэллоу, — что это они задумали?

— Кому какое дело? — возразила Джуди. — Им хочется… — она прижала свои пухлые цепкие губы к щеке Дэллоу, — побыть одним… — Ее рыжие волосы попали ему в рот, вкус у них был кисловатый. — Ты же знаешь, что такое любовь, — добавила она.

— Но он не знает. — Дэллоу было не по себе, вспомнились всякие разговоры. — Он ее до смерти ненавидит.

Дэллоу нехотя обнял Джуди — не стоило портить компанию; но ему все же хотелось знать, что у Пинки на уме. Он отхлебнул из стакана Джуди; где-то со стороны Уординга завыла сирена. Через стекло было видно, как на конце мола воркует парочка, как колдунья из стеклянного автомата выбросила какому-то старику карточку с предсказанием судьбы.

— Тогда почему же он от нее не избавится? — спросила Джуди.

Ее губы прильнули к его шее под подбородком, а затем потянулись к его губам… Вдруг она с негодованием выпрямилась и спросила:

— Что это за баба, вон там? Чего она все время на нас глазеет? Мы ведь в свободной стране!

Дэллоу обернулся и посмотрел в ту сторону. Мозг его работал очень медленно — сначала утверждение: «Я никогда ее не видел», а затем воспоминание:

— Ну как же, это та самая чертова шлюха, из-за которой Пинки так переполошился! — сказал он. Тяжело поднявшись на ноги и спотыкаясь, он сделал несколько шагов между столиками.

— Кто вы такая? — спросил он. — Кто вы такая?

— Айда Арнольд, — ответила она, — но можно и проще. Друзья называют меня просто Айда.

— Я же не друг вам.

— Лучше, если будете другом, — спокойно сказала она. — Выпейте с нами. Куда это ушел Пинки… и Роз? Надо бы вам привести их сюда. Это Фил. Представьте же нам вашу даму. — Голос ее ласково журчал. — Пора уж нам всем собраться вместе. Как вас зовут?

— Вы что, не знаете, как поступают с людьми, которые суют свой нос…

— Ох, знаю, — ответил она, — отлично знаю. Я была с Фредом в тот день, когда вы его прикончили.

— Что за ерунда, — сказал Дэллоу. — Кто, черт возьми, вы такая?

— Вам это должно быть известно. Вы ехали за нами до самой набережной на вашем старом «моррисе». — Она улыбнулась ему совсем приветливо. Лично он ее ничуть не интересовал. — Кажется, что с того дня прошла целая вечность, правда? — Так оно и было — целая вечность. — Выпейте, — снова предложила Айда, — пейте, пейте. А где же Пинки? Видно, ему не очень приятно было встретить меня сегодня. Что вы празднуете? Не то ли, что случилось с мистером Друиттом? Но вы, наверное, еще и не слышали об этом?

— А что такое? — спросил Дэллоу.

За стеклом шумел ветер, официантки зевали.

— Прочтете в утренних газетах. Не хочу портить ваш праздник. И уж конечно, вам все станет известно раньше, если он признается.

— Он уехал за границу.

— Он сейчас в полицейском участке, — доверительно сообщила Айда. — Его сразу же вернули, — продолжала она, тщательно выговаривая каждое слово. — Вам надо бы выбирать себе адвокатов получше, таких, которые могут позволить себе поехать отдохнуть. Его взяли за мошенничество. Арестовали на пристани.

Дэллоу с тревогой посмотрел на нее. Он ей не верил… а в то же время…

— Ужасно много вы знаете, — заметил он. — По ночам-то вы спите?

— А вы?

Его толстое лицо со сломанным носом стало каким-то простодушным.

— Кто? Я? — переспросил он. — А мне ничего не известно.

— Зря вы дали ему столько денег. Он все равно бы сбежал… а это только вызывает подозрения. Когда я познакомилась с Джонни на молу…

Он уставился на нее с беспомощным удивлением.

— Познакомились с Джонни? Как, черт возьми?…

— Я нравлюсь людям, — просто объяснила она. Затем отпила из своего стакана и продолжала: — Его мать ужасно к нему относилась, когда он был малышом.

— Чья мать?

— Джонни.

Обеспокоенный, смущенный, напуганный, Дэллоу нетерпеливо спросил:

— Что, черт побери, вам известно о матери Джонни?

— То, что он сам мне рассказал, — ответила Айда. Она сидела совершенно непринужденно, ее пышная грудь была готова вместить любую тайну. Сочувствие и понимание исходили от нее, как резкий запах дешевых духов. — Против вас я ничего не имею, — мягко добавила Айда, — мне нравится жить со всеми в дружбе. Пригласите же сюда вашу даму.

Он быстро взглянул через плечо, но тут же снова повернулся к Айде.

— Лучше не надо, — сказал он. И понизил голос. Он тоже невольно стал откровенным. — Дело в том, что эта баба очень уж ревнива.

— Да что вы? А ее старик?…

— Ну, с ее стариком все в порядке, — объяснил Дэллоу. — Билли не обращает внимания на то, чего не видит собственными глазами. — Он еще больше понизил голос. — А он мало что видит, он ведь слепой.

— Вот этого я не знала, — удивилась она.

— Вам бы ни за что не догадаться, — сказал он, — ни по его утюжке, ни по глаженью. Очень уж здорово умеет обращаться с утюгом… — Вдруг Дэллоу взорвался. — Почему, черт побери, вы говорите… что не знали только этого? А что вы знаете?

— Не так уж и много, — призналась она, — я ничего не выпытывала… а просто то тут услышишь, то там. Соседи ведь всегда болтают. — Она была вооружена житейской мудростью.

— Кто это болтает? — теперь в разговор вступила Джуди. Она тоже подошла к ним. — И о чем им болтать? Ну если бы я захотела потрепать языком о некоторых их делишках… Но мне это ни к чему, ни к чему, — повторила она. Затем с беспокойством огляделась вокруг. — Что такое стряслось с нашей парочкой?

— Может, это я их напугала? — спросила Айда Арнольд.

— Вы их напугали? — повторил Дэллоу. — Вот это здорово! Пинки не так легко напугать.

— А мне все-таки хочется знать, — не отставала Джуди, — какие это соседи? Что они болтают?

В тире кто-то стрелял; когда отворилась дверь, пропуская еще одну пару, в бар донеслись звуки выстрелов: один, два, три.

— Это, наверное. Пинки, — заметил Дэллоу, — он знает, как обращаться с оружием.

— А вы бы пошли и посмотрели, — мягко предложила Айда, — не выкинул бы он чего-нибудь безрассудного… с этим своим оружием… когда узнает…

— Очень уж вы прыткая, — сказал Дэллоу, — нам нечего бояться Друитта.

— Но ведь деньги, я думаю, вы ему дали не зря?

— Ну, это Джонни просто натрепался, — возразил он.

— А вот ваш дружок Кьюбит, кажется, думает…

— Кьюбит ровно ничего не знает…

— Ну конечно, — согласилась она. — Его ведь там не было? В то время, я хочу сказать. Ну, а вы… — продолжала она, — разве вам не пригодились бы двадцать фунтов? В конце концов, вы же не хотите попасть в беду?… Пусть Пинки сам и отвечает за свои преступления.

— Мне прямо тошно слушать вас, — разразился Дэллоу, — вы воображаете, что вам многое известно, а сами ровно ничего не знаете. — Он обратился к Джуди: — Пойду-ка отолью… Держи тут язык за зубами, а то эта баба…

Дэллоу беспомощно взмахнул рукой… Ему трудно было выразить, что еще она может натворить. Затем неуклюже побрел из зала; порыв ветра налетел на него так стремительно, что ему пришлось ухватить свою старую засаленную шляпу и придержать ее на голове. Спуститься по ступенькам в туалет было все равно что спуститься в машинное отделение парохода во время шторма. Мол слегка содрогался под его ногами, когда волны доходили до свай, а затем разбивались о берег. Он подумал: «Надо предупредить Пинки насчет Друитта, если это все же правда… У него ведь было на уме еще кое-что, кроме старика Спайсера». Поднявшись обратно по трапу, Дэллоу посмотрел с мода вниз — Пинки нигде не было видно. Он прошел мимо стереоскопов — опять никого. В тире стрелял кто-то другой.

— Видел Пинки? — спросил он у хозяина.

— Что это за трепотня? — рассердился тот. — Ты же знаешь, что я его видел. И что он уехал прокатиться за город… с девушкой… подышать воздухом… в сторону Гастингса. Да ты еще, наверное, хочешь знать, когда это было? Ну так вот, — продолжал он, — никаких показаний я давать не буду. Можешь подыскать кого-нибудь другого для своих липовых алиби.

— Вот псих, — огрызнулся Дэллоу.

Он пошел прочь; над бурным морем разносился звон колоколов церквей Брайтона. Дэллоу насчитал один, два, три, четыре и остановился. Ему стало страшно — а вдруг все правда, вдруг Пинки все знает, и этот его безумный план… Кого же черт понесет кататься за город в такой час, разве только в придорожный кабак, но Пинки был не любитель придорожных кабаков. Он тихо произнес вслух: «В таких делах я не помощник». Мысли его путались. Зря он выпил столько пива; она ведь славная девочка. Дэллоу вспомнил, как она пришла на кухню и хотела растопить печь. «А почему бы и нет?» — думал он, мрачно глядя в морскую даль; его вдруг охватила тоска по нежности, которую Джуди не могла утолить, по бумажному пакетику с завтраком, по горящему камину. Он быстро зашагал с мола к турникетам. Есть дела, в которых он ни за что не станет помогать.

Дэллоу знал, что «морриса» нет на стоянке, но все же нужно было пойти и убедиться самому. Отсутствие машины было подобно голосу, ясно нашептывающему ему на ухо: «А что, если она сама себя прикончит? Такой договор, может быть, и убийство, но за это не вешают». Он стоял в растерянности, не зная, что предпринять. Пиво затуманило его мозг, дрожащей рукой он провел по лицу.

— Ты видел, куда поехал наш «моррис»? — спросил он сторожа.

— Его взял твой приятель со своей девушкой, — ответил тот и, хромая, перешел от «тальбота» к «остину». Вместо одной ноги у него был протез, двигавшийся с помощью механизма, которым он управлял из кармана; он ковылял с большим трудом.

— Чудесный вечер, — сказал он, надеясь получить шесть пенсов на чай. Вид у него был измученный, простая ходьба требовала от него огромного напряжения. — Они поехали выпить в Писхейвен, — добавил он. — А больше ни о чем меня не спрашивай. — Запустив руку в карман, он потянул скрытую там проволоку и стал неуверенно двигаться наискосок, по направлению к «форду». — Дождь не заставит себя ждать, — раздался оттуда его голос, затем: — Благодарю вас, сэр!… — И снова трудный переход к подъехавшему задом «моррису-оксфорду», снова дерганье за проволоку.

А отчаявшийся Дэллоу все стоял, не зная, что предпринять. Можно поехать автобусом. Но все будет кончено задолго до того, как туда доберется автобус. Лучше умыть руки, ни во что не вмешиваться… В конце концов, он же ничего не знает наверняка; может, через полчаса он увидит, как машина возвращается назад, мимо «Аквариума», Пинки за рулем, девушка рядом с ним; но в глубине души он отлично знал, что машина никогда не привезет их обоих. Малыш оставил после себя слишком много следов — в тире, на автомобильной стоянке, он хотел, чтобы за ним последовали, когда ему нужно, он точно рассчитал время, все должно соответствовать придуманной им истории. Сторож, хромая, вернулся назад.

— Сегодня ваш дружок был какой-то странный, вроде как бы взбудораженный. — Казалось, что он говорит в суде, дает те свидетельские показания, которые от него хотят получить.

Дэллоу понуро побрел прочь… Нужно найти Джуди, вернуться домой, ждать… Но в нескольких шагах от него стояла та женщина. Она все время шла за ним и все слышала.

— Господи, это ваших рук дело. Вы заставили его жениться на ней, вы заставили его… — сказал он.

— Достаньте машину, — приказала она. — Быстро!

— У меня нет денег на машину.

— У меня есть. Поторопитесь.

— Не к чему торопиться, — неуверенно возразил он. — Они просто поехали выпить.

— Вам известно, зачем они поехали, — прервала она, — а мне нет. Но если вы сами хотите выпутаться из всего этого, доставайте-ка лучше машину.

Первые капли дождя уже застучали по набережной, а Дэллоу все продолжал неуверенно возражать:

— Я ровно ничего не знаю.

— Ну и ладно, — поддержала она, — просто вы везете меня покататься, вот и все. — Вдруг она накинулась на него: — Не будьте дураком. Вам лучше быть со мной в дружбе… — И добавила: — Вы же видите, до чего Пинки докатился.

Но он все-таки не спешил. Какой смысл? Пинки вел их именно по этому следу. Пинки все продумал, он так и рассчитал, что они поедут за ним в нужный момент и обнаружат… У него не хватило воображения представить, что они обнаружат.

На верхней площадке лестницы Малыш остановился и посмотрел вниз. В бар вошли дворе мужчин, крепкие, в мокрых мохнатых пальто. Они, как собаки, стряхивали с себя влагу и шумно требовали выпивку.

— Две пинты, в медных кружках, — приказали они, но вдруг замолчали, почуяв в баре присутствие девушки. Они были люди высшего круга, приучились к этим штукам с кружками в первоклассных отелях.

Стоя на лестнице. Малыш с ненавистью наблюдал за их маневрами. Любая юбка была для них лучше, чем ничего, даже Роз. Но он чувствовал, что они не очень-то воодушевились. Она не многого стоила, разве что покрасоваться перед ней мимоходом.

— Думаю, что мы догнали до восьмидесяти.

— Я дожал до восьмидесяти двух.

— Неплохая машина.

— Сколько с тебя содрали?

— Пару сотен. Дешево за такую.

Затем оба замолчали и высокомерно взглянули на девушку, стоявшую возле статуэтки. Не стоило из-за нее утруждать себя, но если она окажется податливой… Один что-то тихо проговорил, другой захохотал. Потом оба начали жадно тянуть пиво из кружек.

Нежность подобралась к самому окошку и заглянула внутрь. Черт возьми, какое они имеют право чваниться и хохотать? Раз она достаточно хороша для него! Он спустился по лестнице в холл; они взглянули вверх и помычали, глядя друг на друга, как будто хотели сказать: «Ох, вот уж точно не к чему утруждать себя из-за нее».

— Допивай, — сказал один, — нечего время терять. А ты уверен, что Зоя будет дома?

— Ну конечно. Я предупредил, что, может быть, заеду.

— А ее подружка ничего?

— Темпераментная.

— Тогда поехали.

Они допили пиво и с высокомерным видом направились к двери, бросив мимолетный взгляд на Роз. Малыш услышал, как за дверью они захохотали. Они смеялись над ним. Он сделал несколько шагов по бару, им снова овладела холодная враждебность. В нем вдруг вспыхнуло желание бросить все, сесть в машину, уехать домой, а ее оставить в живых. Это был скорее приступ апатии, а не жалости — черт знает, как много еще нужно сделать и как много продумать, на сколько вопросов придется отвечать. Ему не верилось, что в конце брезжит свобода, тем более, что свободой этой ему предстояло пользоваться где-то вдали от родных мест.

— Дождь все сильнее, — сказал он.

Роз стояла в ожидании, не в силах ответить ему, она задыхалась, как будто пробежала большое расстояние… Она, казалось, сразу постарела. Ей было шестнадцать, но она выглядела такой, какой должна была стать после долгих лет замужества, рождения детей, ежедневных ссор, — смерть, у порога которой они стояли, состарила их.

— Я написала все, что ты хотел, — сказала она. Потом увидела, как он достал клочок бумаги набросал свою записку для следователя, для читателей «Дейли экспресс», для всех тех, кого называют миром.

В бар неслышно вошел двойник.

— Ты не заплатил, — сказал он.

Пока Пинки искал деньги, на нее нахлынуло почти непреодолимое чувство протеста — она любой ценой должна выпутаться из всего этого, оставить его, отказаться играть в эту игру. Он не может заставить ее убить себя, жизнь совсем не так уж плоха. Протест пришел как откровение, словно тайный голос шептал ей, что она тоже что-то значит, она — независимое существо, а совсем не единая с ним плоть. Можно ведь всегда ускользнуть… если он не передумает. Ничего ведь не решено окончательно. Пусть они поедут в машине, куда ему будет угодно, пусть она возьмет пистолет из его рук… даже и тогда… в самый последний момент… можно и не стрелять. Ничего ведь не решено окончательно… всегда есть надежда.

— Вот тебе на чай, — сказал Малыш. — Я привык давать официантам на чай. — В нем снова вспыхнула ненависть. — Ты ведь примерный католик, Пайкер, — спросил он, — ходишь в воскресенье к мессе, как положено?

— А почему бы и нет! — слегка вызывающе ответил Пайкер.

— Ты боишься, — сказал Малыш, — боишься гореть в вечном огне.

— А кто же не боится?

— Вот я не боюсь! — Он с отвращением вспомнил прошлое: звон надтреснутого колокола, ребенка, рыдающего под ударами розги, и снова повторил: — Я не боюсь… Нам пора идти, — обратился он к Роз. Затем подошел к ней, испытующе глядя на нее, приложил ладонь к ее щеке, полуласково, полуугрожающе. И спросил: — Ты ведь всегда будешь меня любить?

— Да.

Он потребовал еще одного подтверждения.

— Ты ведь всегда будешь со мной? — И когда она кивнула в знак согласия, он устало начал ту длинную процедуру, которая в конце концов должна была вернуть ему свободу.

На улице лил дождь; мотор упорно не заводился. Малыш стоял, подняв воротник пальто, и крутил ручку. Роз порывалась сказать ему, чтобы он не стоял там, не мокнул, потому что она изменила свое решение… они будут жить… любой ценой… и не смела. Она отодвигала надежду… на самый последний момент. Когда они отъехали, она сказала:

— Вчера ночью… и позавчера… ты ведь не стал ненавидеть меня за то, что мы делали?

— Нет, не стал, — ответил он.

— Хоть это и смертный грех?

Это была истинная правда — он не чувствовал ненависти даже к тому, что они делали. Это вспоминалось как нечто приятное, вызывало гордость… и что-то еще. Машина, покачиваясь, снова выехала на главную магистраль; он повернул к Брайтону. Беспредельное волнение овладевало им, как будто кто-то старался ворваться внутрь, как будто к стеклу прижимались гигантские крылья. «Dona nobis pacem». Он сопротивлялся этому, со страшной горечью вспоминая о школьной скамье, о цементной спортивной площадке, о зале ожидания на вокзале Сент-Пэнкрас, о грязной похоти Дэллоу и Джуди, о холоде и отчаянии, охвативших его на молу. Если бы стекло разбилось и хищник — кто бы это ни был — ворвался внутрь, бог знает, что произошло бы. Он почувствовал страшную опустошенность — исповедь, покаяние, причастие — и непреодолимое отчаяние; он мчался вслепую навстречу дождю. Сквозь потрескавшееся, грязное ветровое стекло ничего нельзя было рассмотреть. Какой-то автобус ехал прямо на них, но вовремя свернул вбок — Малыш вел машину не по той стороне. Вдруг он сказал наугад:

— Остановимся здесь.

Плохо замощенная улица кончалась, упираясь в скалу, — дачи разных типов и размеров, незастроенный участок, заросший густой травой и мокрыми кустами боярышника, похожими на взъерошенных кур, везде темно, светятся только три окошка. Играет радио, в гараже мужчина возится с мотоциклом, который ревет и шипит в темноте. Он проехал еще несколько метров вглубь, выключил фары, заглушил мотор. Сквозь дыру в брезенте с шумом врывался дождь, слышно было, как море бьется о скалу.

— Вот посмотри. Это и есть мир, — сказал он.

Еще один огонек зажегся за дверью — витраж изображал Веселого рыцаря, обрамленного тюдоровскими розами. Малыш вглядывался вдаль, как будто это он должен был попрощаться с мотоциклом, с домиками, с залитой дождем улицей, ему вспомнились слова из мессы: «Он был в этом мире, он создал этот мир, и этот мир отверг его».

Надеяться уже, кажется, не на что; она должна сказать сейчас или никогда: «Не стану я этого делать. И вовсе не собиралась». Это было похоже на романтическое приключение — вы решили сражаться в Испании и не успели оглянуться, как для вас уже взяты билеты, в руку вложены рекомендательные письма, вас пришли проводить — все стало реальностью.

Малыш сунул руку в карман и вытащил пистолет.

— Я взял его из комнаты Дэллоу, — объяснил он.

Она хотела было сказать, что не знает, как им пользоваться, найти какое-то оправдание, но он, очевидно, продумал все.

— Я отвел предохранитель, — объяснил он, — тебе нужно только нажать вот это. Совсем не трудно. Приставь его к уху — тогда он будет устойчивее. — Вся его юность воплотилась в жестокость его указаний, он был похож на мальчишку, играющего на куче шлака. — Ну, держи, — добавил он, — держи.

Просто поразительно, как далеко может простираться надежда. Она подумала: «Сейчас еще не нужно ничего говорить. Я могу взять пистолет, а потом… выбросить его из машины, побежать прочь, сделать что-нибудь, чтобы прекратить все это». Но воля его упорно подчиняла ее себе. Он-то принял решение. Она взяла пистолет — это было похоже на предательство. «А что он сделает, — подумала она, — если я… не стану стрелять?» Застрелится ли он один, без нее? Он-то будет проклят, а сможет ли она тоже заслужить проклятие, доказать им всем, что они не могут проклинать только тех, кого хотят? Остаться в живых на долгие годы… нельзя знать наперед, что сделает с тобой жизнь; а если она превратит тебя в кроткую, добродетельную, раскаявшуюся? В ее уме религия складывалась из целого ряда раскрашенных картинок: ясли в рождественскую ночь… там еще были вол и овца; но тут кончалось Добро и начиналось Зло — из своего замка с башнями Ирод посылал разыскивать ясли, где родился младенец. Она хотела быть рядом с Иродом, если Пинки был там; греху предаешься неожиданно, в момент отчаяния или гнева, но в течение долгой жизни тобой руководит Добро, непреклонно ведя тебя к яслям, к «праведной смерти».

— Нам нечего больше ждать, — сказал он. — Хочешь, я буду первым?

— Нет! — воскликнула она. — Нет!

— Ну, тоща ладно. Отойди немного… или лучше я отойду, а ты останься здесь. Когда все будет кончено, я вернусь и сделаю то же самое. — И снова это напомнило мальчишескую игру, когда подробнейшим образом говорят о ножах для снятия скальпа, о штыковой ране, а потом идут домой пить чай. — Тут так темно, что я ничего и не увижу, — добавил он.

Малыш открыл дверцу машины. Роз сидела неподвижно с пистолетом на коленях. Сзади них по шоссе медленно проехала машина в сторону Писхейвена.

— Так ты знаешь, что делать? — с трудом выговорил он. Ему показалось, что от него ждут проявления нежности. Вытянув губы, он поцеловал ее в щеку, губ ее он боялся — мысли слишком легко переходят из уст в уста. — Это не больно, — добавил он и начал тихонько отходить в сторону шоссе.

Надежде уже некуда было простираться дальше. Радио замолкло; в гараже дважды взревел мотоцикл, по гравию заскрипели шаги, она услышала, как на шоссе какая-то машина дала задний ход.

Теперь к ней взывал ангел-хранитель, он говорил, как дьявол, — искушал ее на добродетель, как тот толкает на грех. Отбросить пистолет прочь будет предательством, проявлением трусости, будет означать, что она согласна никогда его больше не видеть.

Моральные сентенции, произносимые наставительным, возвышенным тоном, памятные еще из проповедей, молитв, исповедей — «Ты не сможешь молиться за него у трона всемилостивейшего», — вспомнились ей как неубедительный обман. Грех казался проявлением порядочности, мужества, верности, ей казалось, что только трусость прикрывается сейчас добродетельными речами… Она приложила пистолет к уху, но приступ слабости опять заставил ее опустить руку — плоха та любовь, что боится смерти. Она не страшилась совершить смертный грех — смерть, а не вечное проклятье, пугала ее… Пинки сказал, что не будет больно. Он чувствовала, что его воля толкает ее руку, она ведь ему доверяла. И снова подняла пистолет.

Вдруг чей-то голос громко крикнул; «Пинки!» — и она услышала, как кто-то зашлепал по лужам. Топот бегущих ног… непонятно где. «Наверное, это какая-то весть, которая все изменит», — подумала она. Не может она сейчас убить себя, а вдруг это будет добрая весть. Казалось, что там, в темноте, воля, направляющая ее руку, вдруг ослабла, а в ней самой бурно возрождался инстинкт самосохранения. Все теперь представлялось выдумкой — неужели одна действительно собиралась спустить курок, вот так, сидя здесь?… «Пинки!» — опять позвал чей-то голос, и шлепающие шаги приблизились. Она толчком отворила дверцу машины и отшвырнула пистолет далеко в мокрые кусты.

В свете, падающем через витраж, она увидела Дэллоу, ту женщину и полисмена, растерянного, как будто не совсем понимавшего, что здесь происходит. Кто-то тихо обошел вокруг машины и спросил:

— Где пистолет? Почему ты не стреляешь? Давай его мне.

— Я выбросила его, — ответила она.

Остальные подошли осторожно, как загонщики на охоте.

— Ты, Дэллоу, проклятый доносчик! — вдруг выкрикнул срывающимся мальчишеским голосом Пинки.

— Ни к чему все это, Пинки, — ответил Дэллоу. — Они взяли Друитта.

У полисмена был смущенный вид, как у случайного человека на вечеринке.

— Где пистолет? — опять закричал Пинки. Голос его срывался от страха и ненависти: — Господи Боже, неужели мне снова придется убивать?

— Я его выбросила, — повторила она.

Она смутно увидела его лицо, склонившееся над лампочкой на щите управления. Оно было похоже на лицо ребенка, которого предали, затравленного и растерянного. Несбыточное будущее растаяло, как дым, — его опять тянули назад, на злосчастную спортивную площадку.

— Ты, ничтожная… — начал было он, но не закончил — загонщики приближались. Забыв о девушке, он засунул руку в карман и стал там шарить… — Подойди-ка сюда, Дэллоу, — закричал он, — ты, проклятый доносчик! — и выхватил руку из кармана.

Она не поняла, что случилось дальше: где-то разбилось… стекло, он вскрикнул, и она увидела его будто дымящееся лицо… А он все кричал и кричал, прижав к глазам ладони, потом повернулся и побежал; у его ног она увидела дубинку полицейского и разбитую склянку. Малыш казался вдвое меньше ростом, так он скорчился в невероятных мученьях; его словно охватило адское пламя, он становился все меньше и меньше, превратился в школьника, несущегося напролом от страха и боли, карабкающегося через забор, убегающего прочь.

— Остановите его, — закричал Дэллоу, но было уже поздно, он взбежал на обрыв и исчез, они даже не слышали всплеска. Как будто какая-то рука вырвала его из жизни, прошлой или настоящей, превратила в ноль, в ничто.

— Это доказывает, — возразила Айда, — что просто не нужно отступать.

Она осушила свой стакан и поставила его на перевернутую бочку бара Хенеки.

— А Друитт? — спросил Кларенс.

— Ох и тугодум же ты. Старый призрак. Я все это просто придумала. Не могла же я гоняться за ним по всей Франции, ну а полиция… ты же знаешь полицию… им ведь вечно нужны доказательства.

— А Кьюбита забрали?

— Кьюбит ни за что не будет говорить, когда он трезвый. А его невозможно напоить настолько, чтобы он заговорил в полиции. Вот и выходит, что все, рассказанное мной, наговоры. Или было бы наговорами, если бы остался жив он.

— А ты как будто не очень-то опечалена этим, Айда.

— Если бы мы не подоспели, она была бы мертва.

— На то была ее добрая воля.

Но у Айды Арнольд на все был ответ.

— Она же ни в чем не разбиралась. Совсем еще ребенок. Она думала, что он ее любит.

— А теперь что она думает?

— Откуда мне знать? Я свое дело сделала. Привезла ее домой. Девушке в таких случаях только и нужны ее мамаша и папаша. Так или иначе, она должна быть мне благодарна, что не отправилась на тот свет.

— А как вы убедили полисмена ехать вместе с вами?

— Сказали ему, что они украли машину. Бедняга не мог разобрать, в чем дело, но он вел себя решительно, когда Пинки выхватил серную кислоту.

— А Фил Коркери?

— Поговаривает о поездке в Гастингс будущим летом, — ответила она, — но я предчувствую, что после всех этих дел не буду получать от него почтовых открыток.

— Ты страшная женщина, Айда, — сказал Кларенс. Он глубоко вздохнул и уставился в свой стакан. — Выпей еще.

— Нет, спасибо, Кларенс. Мне пора домой.

— Ты страшная женщина, — повторил Кларенс; он был немного навеселе, — но нужно отдать тебе должное. Ты действовала из лучших побуждений.

— Во всяком случае, моя совесть за него не в ответе.

— Кто-то из них все равно погиб бы, как ты говоришь.

— Другого выхода не было, — подтвердила Айда Арнольд.

Она поднялась с места, похожая на фигуру на носу корабля, изображающую Победу. Проходя мимо стойки, она кивнула Гарри.

— Ты уезжала, Айда?

— Только на недельку-другую.

— Я и не заметил, что тебя так долго не было, — ответил Гарри.

— Ну, спокойной всем ночи.

— Спокойной ночи, спокойной ночи.

Она доехала на метро до Рассел-сквер, потом пошла пешком, с чемоданом в руке; войдя в дом, заглянула в холл, нет ли писем. Было только одно письмо — от Тома. Она догадывалась, что в нем написано, ее любвеобильное сердце смягчилось, когда она подумала: «В конце концов, что ни говори, мы с Томом понимаем толк в любви». Она приоткрыла дверь, ведущую на лестницу в подвал, и позвала:

— Кроу! Дедушка Кроу!

— Это вы, Айда?

— Поднимитесь-ка наверх, поболтаем да повертим столик.

Роз видна была только голова старика, склонившаяся над решеткой. Дыхание у священника было свистящим. Он слушал… терпеливо… дышал со свистом, пока она заставляла себя рассказывать о всех своих страданиях. Ей было слышно, как снаружи женщины раздраженно поскрипывали стульями, ожидая очереди на исповедь.

— Вот в чем я раскаиваюсь, — продолжала она. — В том, что не ушла вместе с ним.

В этом душном ящике она вела себя дерзко, не рыдала; у старого священника был насморк, от него пахло эвкалиптом. Он мягко ободрил ее, произнеся гнусаво:

— Продолжайте, дитя мое.

— Лучше бы я убила себя, — сказала она. — Мне следовало убить себя.

Старик начал было что-то говорить, но она прервала его:

— Я не прошу отпущения грехов. Не хочу я отпущения грехов. Хочу быть, как он… навеки проклятой.

В груди у старика посвистывало, когда он втягивал воздух; ей было ясно, что он ничего не понимает.

— Лучше бы я убила себя, — монотонно повторяла она.

Роз прижала руки к груди в порыве безудержного отчаяния; она пришла не исповедоваться, а все понять, она не могла думать дома, где печку не топили, на отца находила хандра, мать же… По ее осторожным вопросам можно было понять, что она только и думает о том, сколько денег у Пинки… У нее и сейчас хватило бы мужества убить себя, если бы она не боялась, что там, в таинственном царстве смерти, они разминутся друг с другом, что благодать снизойдет на одного и не снизойдет на другого. Срывающимся голосом она сказала:

— Эта женщина. Вот она заслуживает вечного проклятия. Сказала, что он хотел избавиться от меня. Ничего она не смыслит в любви.

— Может, она была права, — пробормотал старый священник.

— И вы тоже не правы, — яростно проговорила она, прижимаясь к решетке своим детским личиком.

Вдруг старик заговорил, время от времени со свистом переводя дыхание и распространяя через решетку запах эвкалипта.

— Был один человек, француз, вы не можете знать о нем, дитя мое, — начал он. — У него были такие же мысли, как у вас. Он был хороший человек, святой человек, но всю свою жизнь он прожил в грехе, ибо не хотел смириться с тем, что любая душа может быть проклята… — Она с удивлением слушала его, а он продолжал: — Этот человек решил, раз каждой душе суждено быть проклятой, пусть и он тоже будет проклят. Он никогда не причащался, не захотел сочетаться законным браком с женой своей… Не знаю, что сказать вам, дитя мое, но некоторые люди считают, что он был… гм, святым. Наверно, но умер в смертном грехе, так нас научили называть это… но я не уверен; это было во время войны, может быть… — Он вздохнул, опустив дряхлую голову, в горле у него засвистело. И добавил: — Вы не можете постичь, дитя мое, как не могу я или кто-нибудь иной… поразительного… непостижимого… милосердия Божьего.

Снаружи стулья все скрипели и скрипели, людям не терпелось покаяться в конце недели, получить отпущение грехов, прощение.

— Нет у человека большей добродетели, чем отдать душу за ближнего своего, — добавил священник. Он вздрогнул и чихнул. — Мы должны верить и молиться, — сказал он, — верить и молиться. Церковь не требует, чтобы мы верили в то, что есть души, которым отрезан путь к спасению.

— Он проклят. Он знал, что его ждет. Он тоже был католиком, — сказала она печально и осуждающе.

— Corruptio optimi est pessima, — тихо произнес он.

— Что это значит, отец мой?

— Я хочу сказать: католик согрешит скорее, чем кто-либо иной. Думаю, что, может быть… потому что мы верим в дьявола… мы больше сталкиваемся с ним, чем другие люди… Но мы должны надеяться, — механически повторил он, — надеяться и молиться.

— Я хочу надеяться, — сказала она, — но не знаю на что.

— Если он любил вас, — пояснил старик, — то, конечно, это доказывает, что было что-то хорошее…

— Даже в такой любви?

— Да.

Она грустно задумалась над этими словами, сидя в маленькой темной кабинке.

— И приходите поскорее опять… — сказал он. — Сейчас я не могу отпустить ваши грехи… но приходите опять… завтра.

— Хорошо, отец мой, — тихо промолвила она… — А если будет ребенок?

— С вашим чистым сердцем и с его мужеством… — ответил он. — Воспитайте его добродетельным, чтобы он молился за отца своего.

Внезапно чувство беспредельной благодарности прорвалось сквозь боль — как будто она увидела далекое будущее, где жизнь опять продолжается.

— Помолитесь за меня, дочь моя, — попросил он.

— Да, о да, — ответила она.

Выйдя, она посмотрела на дощечку исповедальни. Имя было ей незнакомо. Священники ведь все время меняются.

Она вышла на улицу… Боль еще не прошла, нельзя стряхнуть ее с себя при помощи слов; но самое ужасное осталось позади, подумала она, ужас замкнувшегося круга… Вернуться домой, вернуться в кафе Сноу — они, конечно, возьмут ее обратно, — как будто Малыш никогда и не существовал. А он существовал и всегда будет существовать. У нее возникла внезапная уверенность в том, что она носит в себе новую жизнь, и она с гордостью подумала: «Пусть только попробуют уничтожить его, пусть попробуют!» Она повернула на набережную против Дворцового мола и твердо зашагала в сторону, противоположную от дома, по направлению к пансиону Билли. Нужно было спасти кое-что из того дома, из той комнаты, не дать им уничтожить еще что-то — его голос, обращающийся к ней, а если будет ребенок, то и к ребенку… «Если он любил вас, — сказал священник, — это доказывает…» Она быстро шагала в мягких лучах июньского солнца навстречу самому страшному испытанию из всех, какие ей довелось пережить.