Худо… Ох, до чего же худо, никогда еще хуже не было… Тошно, выворачивает прямо, и ноет все – кости, жилы, даже кожа будто ошпаренная. Что с тобой сделали? Ты не знаешь. И чем провинилась перед ними – не ведаешь. Но, когда пытаешься сесть, поневоле приходит на ум: «Лучше бы сразу убили!»

– Ну наконец-то. Сколько ты ей дал?

Говорит мужчина, голос его холоден, требователен, и в нем сквозит пренебрежение – с равным так не беседуют, больше походит на обращение господина к слуге. Говорящий – господин?

– Одну чашку, брат Вильям. Только одну, как полагается.

Отвечающий заискивает, прямо-таки лебезит… Да, наверняка этот первый – господин.

– Тогда почему она пришла в себя только сейчас?

– Не ведаю, брат Вильям. Чашка святой воды и никакой пищи – я делал все, как предписано, клянусь Великим Те…

– Не поминай Великое всуе, верный брат. Не поминай, – еще один голос: спокойный, негромкий, да к тому же женский, но при его звуках внутри все сжимается – столько за кажущейся мягкостью спрятано силы и властности.

– П-простите, мать!

– Он простит. А я всего лишь прошу запомнить: если по твоей оплошности мы однажды потеряем агнца, вместо Возвышения тебя ждет яма етунов.

– С-святая м-мать, но я клянусь! К-клянусь…

– Довольно. Все, что должно сказать, – сказано. Помолчи теперь.

Заискивающий и отчаянно напуганный человек умолкает, слышно лишь, как мелко стучат его зубы.

– Хорошо ли ты видишь меня, дитя? – спрашивает женщина.

– Н… нет.

Это правда – в сером полумраке ты различаешь лишь размытые фигуры – две высокие и наверняка мужские, а между ними еще одну, головой достающую спутникам едва до плеч. Она и есть властная «мать»? Ну не дрожащая же согбенная тень у ее ног.

– Помнишь свое имя?

Имя? У тебя есть имя? Думать об этом трудно, почти мучительно.

– Не помнишь? Брат Хельмут, боюсь, ты перестарался.

Тут воспоминания все же приходят, и слезы отчаяния сами собой катятся по твоим щекам – горячие, как крошечные угольки.

– Помню… Да! Я помню!

– Перестарался, – повторяет женщина дрожащей тени. – Но, к счастью, не слишком сильно. Впредь будь осторожнее, вымеряя порции.

– Святая мать, я…

– Просто будь осторожнее и больше меня не подведи. А теперь – оставь нас и проследи, чтобы никто сюда не входил. Пусть верные ждут, мы прочитаем над агнцем последнюю молитву очищения.

Торопливый шорох удаляющихся шагов – и в сером полумраке остаются только три фигуры.

– Из него не выйдет етуна, – ворчит насмешливый Вильям. – Слишком слаб, не перенесет изменения.

– Иногда выживают не самые сильные, – возражает второй мужчина, по сих пор молчавший, – но те, кто больше всего хочет жить. А брат Хельмут – очень хочет.

– Брат Хельмут подготовил уже с дюжину агнцев, – в голосе «святой матери» впервые слышится раздражение. – Он хорош на своем месте, а потому полезно время от времени напоминать ему, где именно находится его место. Между тем твои люди, Эйнар, выполнили мой приказ лишь наполовину. Где второй ребенок?

– В город он не вернулся. Быть может, спрятался или подался в бега…

– А быть может – попросту обвел твоих олухов вокруг пальца? Олухов, Эйнар. Двум червякам поручили простое дело, но они все равно ухитрились напортачить: дали себя заметить, пролили кровь, переполошили весь Шаттенбург… Етун ранен, Эйнар! И брел раненый до самых Чертогов, почти кровью истек. Как такое понимать?

В голосе женщины не холод – морозная стужа. «Пауль! – шепчешь ты беззвучно: – Умничка Пауль! Ловкач Пауль! Тебя не нашли, не поймали!»

– Они говорят, чертова тварь не дала себя перевязать.

– Ты столь глуп, что веришь в это?

– Верные боятся етунов, мать, – вступается за товарища Вильям, и ледяной гнев женщины тут же оборачивается против него:

– Этот хотя бы еще жив. В отличие от потерянного вместе с дозором брата Вальтера. Как вышло, что мы лишились етуна и пятерых верных?

– Шестерых. Брат Вальтер умер ночью.

Молчание «матери» кажется более угрожающим, чем все слова, что она уже произнесла, и плечистый мужчина спешит продолжить:

– Я успел с ним поговорить. Он рассказал, будто етуна убила женщина, приехавшая из поместья. Якобы она заворожила великана и отсекла ему голову.

– «Заворожила» и обезглавила, вот как…

– Уж и не знаю, доверять ли словам Вальтера. Хребет етуну и впрямь перерубили, но совсем уж голову не снесли. И насчет того, что это проделала женщина…

– Баронесса фон Йегер, не иначе. А ведь я говорила Герману, что вдовая красотка поселилась в нашей глуши не случайно. Старый дурак не верил…

– Люди барона потеряли половину отряда, а те, кто уцелел, уехали с той фрау. Мои парни прошли по следам почти до поместья, но лезть на глаза не стали. Стены там крепкие, взять будет непросто.

– Не беда, – произносит «мать» уверенно. – Завтра нам хватит сил на пять Йегерсдорфов. Ты ведь знаешь, на что способны верные сразу после Возвышения. К тому же все они уже собраны здесь – это очень кстати.

– Если оставим в Чертогах обычную стражу, сможем отправить к поместью две дюжины воинов.

– Воинов… Пф! Какие они у тебя «воины», нам уже известно, Вильям. Право же, мне следует усомниться, поможет ли им даже сегодняшний агнец. Возьмете всех етунов.

– Мать…

– Всех, кто готов. Троих, если мне память не изменяет?

– Считая того, что в Первом чертоге, – да.

– Его тоже возьми. Как мне донесли, в городе неспокойно, так что барону теперь не до нас. К тому же большинство людей Ворона либо мертвы, либо заперты в Йегерсдорфе.

– И когда мы с ними покончим… – с торжеством начинает Эйнар.

– Не подведите меня на этот раз, – прерывает его женщина. – Схватите живой Ульрику Йегер и кого-нибудь из вассалов барона, остальных – убейте. Исправьте прежние ошибки и заслужите милость Великого Темного.

Две высокие фигуры почтительно склоняются перед одной низкой. А та, которую называют «матерью», поочередно прикасается сперва к одной опущенной голове, затем к другой.

– Пора идти, наша «молитва очищения» затянулась, верные ждут агнца.

Словно внезапно вспомнив про тебя, женщина подходит к дверце, сбитой из крепких деревянных жердей, и распахивает ее настежь.

– Встань и выходи, дитя.

Ты вовсе не хочешь делать ни того ни другого… но руки и ноги будто бы сами начинают шевелиться, поднимают непослушное ноющее тело, несут к выходу. Это выход из клетки, но сейчас ты мечтаешь лишь о том, чтобы остаться внутри. Вот только твоя плоть уже не принадлежит тебе, и нет никакой возможности противиться чужой воле. Даже кричать не выходит, и лишь слезы по-прежнему катятся из глаз; черты женщины расплываются, видимые сквозь пелену соленой влаги.

– Иди за мной.

Повинуясь приказу, ты выходишь из тесного каменного мешка в большую залу, еще более тесную от собравшихся здесь людей. Мужчины в коричневых сутанах, женщины – в двухцветных бело-черных. Переминаясь в тревожном молчаливом ожидании, они просто стоят, и смола капает с пылающих факелов на песок под их ногами. Ты плохо различаешь лица, но чужое жадное внимание будто окатывает тебя волнами кипятка. Хочется орать от боли и ужаса, но ты лишь стонешь – слабо, чуть слышно.

– Все ли собрались?

– Нет, мать, – отвечает одна из монахинь. – Два дозора запаздывают. В них семеро верных.

Душа сжимается от надежды: не спасение, но хотя бы отсрочка!

– Мы можем еще подождать, – монахиня говорит это медленно, будто через силу, и ей отвечает ропот в толпе – почти беззвучный, но такой явственный. Напряжение людей прямо-таки кожей осязается.

– Ждать не будем, – произносит «мать», порождая волну облегченных вздохов. – Оповещены все, и, если кто-то не явился вовремя, значит, на то воля Темного.

– Воля Его… – глухо прокатывается по рядам людей в сутанах.

– Идемте же, братья и сестры, к Первому чертогу. Великое ждет агнца! Олаф…

Легко раздвинув могучими плечами плотно стоящих монахов, вперед выступает огромный человек, и хочется отшатнуться, хотя ты и понимаешь: это всего лишь великанского сложения мужчина, а не здешнее ручное чудище. Кто-то из толпы тянет возбужденно дрожащие руки, но гигант не позволяет никому коснуться тебя. Женщина, именуемая «матерью», неспешным шагом пересекает мрачный каменный зал, а ты идешь следом, оберегаемая великаном Олафом, и надежда на спасение тает с каждым шагом.