– А темнеет-то все раньше и раньше. Ночи долгие стали, светает поздненько. Нам оно никак не на руку – чем ночь длиннее, тем для нечисти раздолья больше. Не люблю зиму и темноту, люблю летние жаркие деньки. А ты?

– Угу.

– Что угу? Ты темноту, спрашиваю, любишь?

– Люблю.

– Вот те на… да за что же?

– А просто люблю.

– Эх, оно и видно по всему, что темная ты лошадка, Джок!

– А ты – трепло, – беззлобно огрызнулся белобрысый мечник, не поворачивая головы.

Проныра только вздохнул, скрывая досаду. Верно, гауптман его наказать решил, когда подсунул в пару этого молчуна. С одной стороны, конечно, надежный малый, а с другой – тоска смертная с ним, что в деле, что в гульбе. Ни слова лишку не скажет, а рот откроет – цедит по капле, словно вино из опустевшего бочонка.

Джока болтовня рыжего не развлекала, но и не раздражала особо. В сущности Проныру можно понять: скучновато по городу полдня шататься, просеивать сквозь мелкое сито дорожную пыль чужой болтовни, сплетен и базарных склок в надежде усмотреть на дне хоть единую золотую крупинку полезных сведений. И Девенпорт здраво рассудил, приставив к рыжему именно Джока, а не, скажем, Хряща. Уж эти двое уболтали бы друг друга до желудочных колик, да толку вышло бы чуть. А так – Проныра слушает внимательно, Джок тоже вроде как слушает, но при этом твердо знает: уши в его работе – не главное. Главное начнется, если напарничек что-нить важное узнает аль увидит. Вот тогда и он пригодится – либо следить, либо бежать, либо рубить.

– Темнеет, – вздохнул Проныра, – вот еще вдоль южной стены пройдем, и можно в трактир завалиться – там разговоров больше, а коситься на нас будут меньше. Из-за всего этого шума каждый с прищуром глядит, и связываться с ними…

– Тихо, – Джок неожиданно остановился. – Слышишь?

Напарник нахмурился и открыл было рот, но сказать ничего не успел – прямо на него из темной узкой расщелины подворотни вылетел растрепанный и грязный, как трубочист, мальчишка. Чудом избежав столкновения, Проныра крутнулся на месте и цепко ухватил пацана за ворот рубахи.

– А ну стоять, щеня! Летишь точно оглашенный!

– Ой, дядечка, пусти-и-и! – Мальчишка завертелся пойманной ящерицей, но рубаха была прочной, и оставить по примеру ящерицы в руке незнакомца «хвост» оторванного ворота никак не получилось.

– Ох, больно ты шустер, карапет! Не иначе обчистил кого? Ишь, под ноги кидается… А что, Джок, не сдать ли стражникам щенка?

– Да мне ж самому надо! – вдруг выпалил мальчишка, переставая вырываться. – Я ж к ним и бегу, дядечка! Мы ж там с Михелем в канаве такое… та-акое… Кнорр пустили, а он под мосток… А там это! Михель в один проулок, я в другой… За стражей! Пусти, дя-а-адь!

Проныра переглянулся с северянином. Обоим было ясно, что парнишка изрядно напуган. И на обычные байки уличной шантрапы его лепет походил мало.

– А ну пошли, покажешь, чего там нашли.

– Дядь!

– Пошли-пошли, успеешь еще за стражей слетать. Мы вот и сами почти что стражники.

– Не брешешь? – Мальчишка глядел с недоверием, но в его вопросе, как ни странно, прозвучала надежда, и это уверило Джока, что паренек не врет.

– Не брешу, – отрезал Проныра. – И в словах моих сомневаться не советую, сопля. Веди давай. Сперва нам покажешь, может, вы там водосток за адову дыру приняли, так вам же тогда от нас меньше оплеух достанется, чем от стражников.

– Вот же… – Проныра выругался так длинно и смачно, что мальчишка, боязливо жмущийся в сторонке, рот разинул.

Джок промолчал, хотя сейчас, как никогда, хотелось поддержать приятеля крепким словцом. Находка в сточной канаве того стоила – чудовищно обезображенный мертвец, в котором едва угадывались женские формы. Кто-то превратил человека в кучу тряпья и костей, обтянутых высохшей, будто пергаментной кожей. Такое они уже разок повидали – в лесу у дороги. Вот проклятие!

– Одежа не дворянская у нее, – сипло выдавил Проныра, – но и не из простых, материя хороша. Волосы уложены, как у замужней… А это что еще?

Наклонившись, он осторожно раздвинул промокший, забрызганный грязью ворот, двумя пальцами вытянул наружу два шелковых шнурочка. На одном висел маленький серебряный крестик, на другом поблескивал необычный медальон.

– Иудейская менора. Глянь-ка, иудейка это. Окрещенная.

В голове у Джока будто лязгнуло тревожно – конечно, он привык делать простую работу, но дураком-то не был, да и на память не жаловался.

– Та, давешняя… ну торгаша мертвого жена…

– Ага, – наемники одновременно глянули друг на друга, – вот и я смекнул. Гауптман говорил, она тоже из этих была. И к чему бы такое совпадение, а, дружище?

– Кому-то здешние иудеи не по душе.

– Кабы ей ножом глотку перехватили, я бы тоже так подумал, – пробормотал Проныра. – Тут другое – ей-ей, похуже кой-чего. Дом, что ночью в бойню превратили, – до него и сотни шагов не будет. А помнишь, кого нам давеча искать велели?

Джок нахмурился. Он начинал понимать, куда клонит приятель, и это ему совсем не понравилось.

– Хочешь сказать…

– Руку под топор положу – это Эдит, из тех Мельсбахов.

– Капитан сказал, ее вместе с мужем покрошили.

– Выходит, ошибся наш гауптман. И то сказать, там их двоих в такие клочья разодрали – мудрено было разобрать, кто есть кто.

Мгновение северянин обдумывал услышанное, потом возразил:

– Девчонка же сказала: мол, все семейство было в сборе, не?

– Ей одиннадцать лет, – Проныра скривился, – и она такого нагляделась – тут у иного мужика в чугунке все выкипит до дна. А потом…

Он вдруг осекся, рот его приоткрылся, но из горла не вырвалось ни звука, зато глаза сделались что две плошки, и с лица краска разом схлынула.

– Ма-атерь Божья, – потрясенно протянул рыжий наемник, – Пресвятая Дева… Джок, чтоб мне в пекло провалиться – вот тут же, вот сей же час!.. Ах, дурьи наши головы! Все дурьи, клянусь распятием!

– Чего причитаешь? – встревожился северянин.

– Они говорят: «Случайно уцелела, чудом спаслась», – даже гауптман, и тот говорит. А ты в случайности веришь, Джок? А в чудеса? Ох, француз-француз, как же он-то не смекнул… Так… Смеркается, видишь? Я сей же миг – к барону стрелой, авось командир там, при нем.

– А я куда? – Мечник еще не понял толком, что к чему, но уже готов был действовать; собственно, за эту готовность Ойген фон Ройц и платил ему не скупясь.

– Помнишь старика, что за девчонкой присмотреть взялся? Этот… отец Теодор! Без доказательств людей будоражить – последнее дело, француз мне первому бошку свернет. Но если девчонка – та самая упыриха и есть, а? Оборотница, диавольское отродье! Нагнала туману, головы всем заморочила, тварь!

Северянину наконец-то стало ясно. Он тоже посмотрел вверх – на Шаттенбург уже опускались вечерние тени.

– До ночи небось не обернется, – спокойно ответил приятелю. – А обернется, так я ее угощу. Железо при мне.

Проныра быстро ему кивнул и обернулся к мальчишке, глядящему на наемников во все глаза.

– Ну что уставился, щеня? Говоришь, дружок побег за стражей? Тогда в церковь ближнюю дуй. Тут пастыри не меньше, чем стражники, к месту будут.

Где жил отец Теодор, Джок знал хорошо – утром выяснял для барона. Быстрым шагом пересекая извилистые шаттенбургские улочки, северянин поневоле всеми своими мыслями устремлялся к предстоящему делу.

Светловолосый мечник не боялся – давно изгнал из сердца всякий страх перед чем бы то ни было на этом свете, но вот уверенность… Если придется иметь дело с целой сотней завзятых рубак, он бросится в драку без сомнений. Джоку наверняка не управиться с сотней, но сомневаться – нет, он не станет, ибо знает, чего ждать от людей. Но как быть с нелюдями? На что способна тварь, оставляющая от человека лишь кости да иссохшую кожу? До приезда в этот город Джок не верил в упырей. Байки, правда, слышал и знал: любой нечисти должно становиться худо при виде распятия, она до смерти боится солнечного света и… что там еще? Святая вода? Клинки с выбитыми на лезвии девизами из Библии? Стражники у ворот уверяли: торговец кожами проехал в городские ворота, когда солнце уже поднялось над долиной. Крест на шее Эдит Мельсбах тоже преградой для твари не стал. Ну а кинжал у Джока простой, даже не освященный, зато длинный, острый и с хорошим балансом.

Оливье Девенпорт ценил молчаливого северянина – сомневался Джок или нет, он никогда не терял выдержки, и на него можно было положиться. Предстань перед рубакой сам Князь Тьмы, мечник не задумался бы и на миг, прежде чем проткнуть Сатане печень.

Стражников бы позвать… Нет, плохая затея – Проныра ясно сказал, до поры сторонних людей тревожить не след. Если страх уподобить сухой соломе, то Шаттенбург день ото дня все больше походил на забитый по самую крышу овин. Тут только искорке дай упасть – полыхнет до небес.

Ага, вот и нужный дом… Шаг северянина сделался мягким, почти бесшумным. Он поднялся на низкое крыльцо, замер перед дверью. Прислушался… Тишина. Странная какая-то, пугливая, дрожащая, как натянутая и вот-вот готовая сорваться с пальцев струна. Замка на дверях нету, стало быть, хозяин дома. Раз тихо, значит, старик молится, читает Священное Писание или попросту спит. Ладно… Дальше-то что? Постучать? Священник выйдет, спросит, кто он такой и зачем пожаловал. А Джок ему ответит…

Тут-то он и услышал: что – и сам не понял, звук был очень тихим, едва уловимым. Будто кашлянул кто-то там, в глубине дома, эдак «кх-х-х». Да, кашлянул… будто… Рука Джока сама собой легла на рукоять кинжала.

Дверь или окно? Быстро обернувшись, северянин убедился: улица пуста, на подмогу позвать некого. Он вытянул отточенную сталь из ножен. Так куда входить? Дверная створка выглядела старой, но довольно прочной, лезвие легко проскользнуло в щель между ней и косяком, но, когда Джок попытался провести им снизу вверх, быстро уперлось в препятствие. Засов, значит. Если плечом хорошо налечь…

Кх-х-х… Кх-х-х…

На этот раз прозвучало громче. И теперь-то Джок уверился: это не кашель. Больше походило на то, как человек рыбьей костью давится. Потом в доме точно тупым ножом по стене скребнули. А потом… Раздумывать дальше он не стал: быстро отступив назад, рванулся вперед и, что было сил, ударил ногою в дверь.

Его глазам предстала скудно обставленная комнатка – кровать с массивной спинкой цвета мореного дуба, деревянный стол и пара коренастых табуретов. На столе, рядом с плохо обожженным кувшином, горела в глиняном поставце одинокая свеча, тесня сгущающийся вечерний сумрак и скупо освещая кошмар.

Человек стоял у дальней от входа стены, руки его безвольно висели вдоль тела, голова запрокинулась… Над ним нависла девочка. Именно нависла, каким-то немыслимым образом удерживаясь на стене, точно огромный паук. Ее руки вцепились в плечи отца Теодора, она будто пыталась оторвать его, прилипшего намертво, от бревен. Всеми силами пыталась. Старый священник раскрывал рот в беззвучном крике, глаза его лезли из орбит, все тело била мелкая жуткая дрожь. И лицо… лицо святого отца плавилось, оплывало, на нем резко обозначились скулы, губы побелели и истончились. На глазах у северянина девчонка выгнулась в сладкой судороге, она словно и не услышала треска дерева у себя за спиной.

Джок метнулся вперед, выбрасывая в ударе кинжал. За миг до того, как холодная сталь вошла в затылок, прикрытый длинными спутанными волосами, тварь с невероятной ловкостью отскочила прочь. Освобожденный священник безмолвно осел на пол. Жив? Мертв? Проверять было недосуг. Девчонка висела на другой уже стене, впившись в нее руками и ногами. Северянин увидел страшно застывшие черты детского лица и глаза – две угольно-черные дыры. Взгляд этих глаз был тяжек, он обжигал, от него в пальцах появлялась предательская дрожь, а мышцы будто каменели. Не верящий ни в адских демонов, ни в ангелов Господних, наемник поймал себя на желании перекреститься.

Да что же он… боится?! Это он-то, Свен Торлейвсон по прозвищу Джок, внук берсерка, ходившего в удалые набеги до самой Праги! Боится тощей мертвячки, сосущей кровь из стариков! Убить, убить нечистую тварь! Изрубить на куски! Сжечь! Вырвать проклятый страх из своих мыслей, из своего сердца!

Ярость помогла стряхнуть порождаемое черным взглядом оцепенение, северянин двинулся вперед. Кинжал в его руке не дрожал. Упыриха на стене заметно напряглась, сжалась, тонкие губы под испачканным сажей курносым носиком вдруг раздвинулись, и с них сорвалось тонкое шипение, почти что свист. А потом она прыгнула навстречу атакующему человеку – стремительная, как порыв ветра.

Каким чудом ему удалось увернуться, Джок и сам не понял, воинское мастерство все сделало за него – он крутнулся на месте, пропустил тварь по левому боку и с разворота достал-таки ее клинком! Почувствовав сопротивление оружия, ожидал рева боли, шипения… Упыриха будто и не заметила удара – не замедлившись ни на миг, она отпружинила от стола, скакнула назад и вдруг оказалась совсем рядом. На дне двух черных омутов Джок уловил бледно-синие сполохи.

– Дурак! – раздалось прямо внутри головы. Не вой адского создания, не гулкий демонический бас, не змеиный шепот – голос был вполне человеческим, но наполняло его до краев столь безмерное превосходство, что рубака-северянин похолодел.

А затем… тварь к нему прикоснулась. Левую руку от локтя до плеча словно облили водой на свирепом морозе, дали покрыться коркой льда, а после, чтобы отогреть, сунули в кипящее масло – и все эти ощущения сжались для Джока в один краткий миг. Он задохнулся криком. Показалось – сердце не выдержит, выпрыгнет из груди, разорвется…

– Ну-ну, не падай, я тебя всего лишь потрогал… малыш Свен!

Мутная пелена боли спадала с глаз. Джок не без удивления понял, что все еще стоит на ногах и кинжал по-прежнему зажат в его пальцах. С невольным трепетом покосившись на свою левую руку, он увидел, что та все еще находится на привычном месте. Цела! Даже прорехи на рукаве не появилось! Но эта боль…

Тварь висела на стене почти под потолком, и, когда говорила, губы ее не шевелились. Черты детского лица заострились, вытянулись, в них все меньше оставалось человеческого. Куда он ее ранил? Да и ранил ли вовсе? Медленным шагом мечник двинулся вокруг стола, черный взгляд следовал за ним.

– Куда же ты, малыш Свен?! Давай еще поиграем!

Упыриха снова прыгнула – не живое существо, молния во плоти. Джок увернулся от растопыренных тонких пальцев, метко резанул в ответ и покатился через стол, чтобы снова оставить его между собой и тварью. Ему не хватило какого-то мига… доли мига: правая голень окунулась в кипящий лед, человек заорал, надсаживая горло, отмахнулся кинжалом вслепую, упал. А когда сумел подняться, упыриха подскочила и всей пятерней ткнула его в бок…

Джок вставал. Подбирал под себя трясущиеся ноги и упрямо их разгибал, поднимая вверх тяжелое тело. Лопатки пересчитывали бревна на стене: пять звеньев… семь…

«Как же больно… Великий Один…»

Тварь по-крабьи, боком ползла по столешнице, северянин вытянул в ее сторону руку с кинжалом. Рука дрожала, пальцы на рукояти свело мучительной судорогой. Он уже знал наверняка: упыриха не боится его оружия, железо ей нипочем. И Джока она не боится – просто забавляется с ним, точно кошка с беспомощным лягушонком. И жизни в лягушонке почти уже не осталось. Каждая атака чудовища, заканчивающаяся вспышкой леденящей боли, выпивала из северянина силы, вытягивала воспоминания, рвала на клочки саму его душу. Он уже забыл детство, забыл шебутную юность, забыл мать и отца, почти забыл собственное имя…

– Све-ен! Малыш Свен, сын Торлейва! Не сдавайся! Давай поиграем еще!

– Б-будь ты… про… клято… отр-ро… дье…

Язык слушался плохо. Все тело слушалось плохо. И лишь воля не сдавалась, противилась неизбежному. Ему нужно было продержаться. Ну еще хоть немного.

Джок вставал. Он знал, что сейчас умрет, но умереть хотел стоя и с кинжалом в руке.

Первым в дом вбежал Микаэль. Сжимая обнаженный меч, он застыл на пороге.

– Отпусти его, мразь!

Тварь послушалась и всем телом развернулась к новому противнику. Нюрнбержец по достоинству оценил легкость, с которой «девочка» отшвырнула прочь крепкого и высокого мужика: силищи адскому отродью было не занимать.

– В сторону! – прорычали позади. – В сторону, пес церковный!

Последние слова определенно были лишними, но Микаэль упрямиться не стал, качнулся влево. За спиной его щелкнул арбалет, и тяжелый бельт, свистнув у самого уха воина, вошел в дальнюю стену. Помедлила бы тварь хоть немного – торчал бы толстый черен аккурат между черных глаз, но… Чудовищную девчонку словно ураганом с места сдуло, она размытой тенью метнулась к окну и бросилась в него, выбив наружу решетчатые ставни. Во дворе кто-то вскрикнул. Кристиан!

Микаэль рванулся прочь из дома, едва не сбросив с крыльца опускающего арбалет Девенпорта. Он успел еще увидеть, как темный силуэт взлетает на соседнюю постройку прямо по отвесной стене. Пара мгновений – и твари след простыл. Внизу ее проводили потрясенным взглядами Кристиан и рыжеволосый парень, которого все звали Пронырой. Из ближайшего проулка выбежали еще трое людей барона и парочка городских стражников, но они уже вряд ли хоть что-то успели разглядеть.

– Матерь Божья, – пробормотал рыжий, – это что ж такое было?

– Оно… – Голос Кристиана дрожал, и его творящая крестное знамение рука тоже заметно тряслась. – Оно посмотрело прямо на меня!

– Клянусь гамбургской Богородицей, – поддакнул рыжий, косясь на послушника, – так и было! Оно посмотрело на тебя!

– И какого дьявола вы тут застыли?! – рявкнул с крыльца Девенпорт. – Нужно догнать эту сволочь! За ней! Живо! А-а-а, кровь Христова! – Он крепко зажмурился, громко выдохнул сквозь стиснутые зубы и продолжил уже спокойнее: – Ладно, к черту. Упустили тварюгу. Все.

Крутнувшись на пятках, капитан быстрым шагом вошел в дом. Микаэль, чуть помедлив, последовал за ним. И стал свидетелем того, как Оливье Девенпорт приседает на корточки и рвет одежду на недвижно лежавшем верзиле, а потом, приложив ухо к обнажившейся груди, напряженно вслушивается.

Сам он склонился над священником. В отце Теодоре, казалось, уже не осталось жизни, но, когда пальцы воина нащупали жилку на шее старика, тот открыл глаза. Встретив безжизненный, безучастный взгляд святого отца, Микаэль вздрогнул.

– Мертв, – глухо бросил Девенпорт, разгибаясь над своим человеком. – И ни ранки на нем. Джок… Проклятие!

– Он… – Взгляд священника был неподвижен, лишь губы его – сухие, бескровные – слабо шевелились: – Бился… бился… с ним… бился…

– С кем бился? – Микаэль наклонился вперед, ловя каждое слово, слетающее с бледных губ. – Отец Теодор, с кем он бился?

– Я пуст… пуст… как чаша… совсем… пустой…

– Отец Теодор, ответьте мне.

– Пуст я, – шептал священник, не слыша. – Холод… холодно… мне…

– Бесполезно, – сказал Девенпорт. – Оставь его. Ты ничего не добьешься.

«Почем тебе знать?!» – хотел крикнуть в ответ Микаэль, но тут рядом с ним опустился на колени Кристиан.

– Отец Теодор! Отец Теодор! – В глазах юноши блестели слезы, а в глазах умирающего старика вспыхнула вдруг искра разума.

– Кристиан… друг мой…

– Кто это был, отец Теодор?

– Оно сказало… Ворг… Ворг…

– Ворг? Что оно такое?

– Кристиан… друг мой… тебе нельзя…

Святой отец замолчал, глаза его закрылись, но это еще не было концом, старик лишь собирал воедино остатки своих сил. Снова поднялись пергаментные веки, и старый священник заговорил тихо, но отчетливо, без тяжких пауз, почти как прежде:

– Он пил мою душу. Пил мои мысли. Но и я слышал, о чем он думает. Странный разум, страшный. Темный. Он здесь ищет… я не понял кого. Тебе нельзя встречаться с ним, Кристиан. Тебе – нельзя. Беги, друг мой. Беги прочь. Беги!

Казалось, он всего себя вложил в последний возглас. И больше отец Теодор ничего не сказал.