Грохот стоял такой, будто не кулаком в дверь стучали, а лупили тараном. Ругер фон Глассбах, запутавшись в одеяле, скатился с горы перин, пуховиков и подушек, которую супруга именовала их «гнездышком». Тьфу, постылая! Сама-то дрыхнет, ничем ее, колоду, не проймешь… Да кто ж это так дубасит-то? И что случилось? Неужто пожар?

– Что там за шум, Юрген? – приоткрыв дверь спальни, крикнул бургомистр. Переступил с ноги на ногу: по полу ощутимо тянуло холодком.

Слуга с фонарем в руке уже прошаркал ко входу и сейчас громыхал засовами. Скрипнула, открываясь, дверь.

– В сторону! – рявкнул такой знакомый голос, и Ругер скривился. Только его еще не хватало…

Заскрипели ступеньки.

– Ну где ты там?

– Иду…

Набросив поверх исподней льняной рубахи шерстяную домашнюю камизу, фон Глассбах вбил ноги в растоптанные меховые туфли и вышел на лестницу, прикрыв за собой дверь спальни.

– Не знал, что вы вернулись, Вернер.

Тесть стоял на нижних ступенях лестницы, держа в руке фонарь: пламя за закопченными стеклами металось, бросая неровные отблески на стены, на исчерченное морщинами лицо. Невысокий, на лысом черепе клочки седых, с желтизной волос, левое плечо выше правого, сам жилистый, сухощавый. Дублет серый от пыли, штаны темного сукна заправлены в запыленные же сапоги. На поясе, рядом с тощим кошелем, длинный, в полторы пяди, кинжал.

– Еще бы ты знал… Только вечером приехал. Видишь, даже одежду дорожную еще сменить не успел. Хотя, гляжу, ты вообще многого не знаешь. В городе такое творится, а ты жене под бок подкатился и жизни радуешься.

Ругер с трудом сдержал ухмылку: он уж и не помнил, когда с женой в последний раз… ну да ладно.

– И что же в городе творится такое, о чем я не знаю?

– А ты прислушайся, – сварливым голосом посоветовал тесть и распахнул окошко. – Давай-давай, зятек, навостри-ка уши.

В самом деле, со стороны Пекарской улицы доносились… крики?

– Вроде как кричат, – насупился бургомистр.

– Еще как кричат! Я такого крика не слышал с тех пор, как на Лейпцигской ярмарке у Плешивого Снорри из-под носа три телеги с товаром увели. Чего там только не было: и пряности, и сукно, и посуда…

– А кто горло-то дерет? – прервал тестя Ругер. – И что случилось?

– Да говорят, кто-то семью Мельсбахов порешил. Знаешь таких?

– Конечно, знаю. Карл Мельсбах, купец, жена Эдит. Но… убили? – Бургомистр выкатил глаза. – Как же так?! Там ведь и дети! Сын, дочка…

– Уже нет, – равнодушно сказал тесть. – Хотя… дочка вроде жива. Ну да не суть. Этот Мельсбах все равно сроду прилично не торговал, а пару раз даже цену мне сбил, мерзавец. Слушай сюда, зятек…

– А?

– Говорю, чего сопли развесил? Некогда слезы лить, да и было бы о ком…

– Мне надо туда… – Ругер хотел было позвать слугу, чтобы подал тапперт и башмаки, но Вернер положил ему руку на плечо.

– Не надо. Скоро сами придут, за указаниями. А они у тебя есть, указания?

– Э-э… – Мысли метались, как летним вечером бабочки возле лампы.

– «Э-э», – передразнил его Вернер. – Вот то-то и оно. Ну да ладно, затем я и пришел, чтобы совет дать. Пойдем-ка в кухню, угостишь старика с дороги. А то, веришь, как приехал, так даже куска перехватить не успел.

В кухне, брякнув на стол фонарь, гость полез в шкаф, вытащил бутылку сильванера, чуть заветрившуюся кровяную колбасу, буханку ржаного хлеба и миску с остатками заливного из свинячьих хвостиков. Понюхал, скривился, поставил заливное обратно.

– Гадость какая. Дай-ка нож.

Он откромсал солидный кусок колбасы, шлепнул на ломоть хлеба, набулькал вина в оловянный кубок.

– Жена-то где? Тоже дрыхнет? Да, это она мастерица – жрать, спать да наряжаться. Что она, что братец ее – два полена, – Вернер откусил от бутерброда, прожевал, запил вином. – Ну так вот, зятек. Слышал я, в городе сейчас какой-то барон с целой кодлой, да еще инквизитор. Почитай, дюжина мечей, не считая императорских да папских грамот. Так?

– Так.

– И?…

– Что «и»? Барон приходные книги смотрит, инквизитор проповеди читает – говорит, приехал сюда чудовище укрощать.

– Ладно, ты мне про то чудище не рассказывай, слыхал я. Книги смотрят да проповеди читают, значит. Вот оно как… – Тесть снова хлебнул вина, почесал нос, глядя куда-то сквозь Ругера. – Дело-то дрянь, зятек. Думаешь, они и впрямь сюда заявились чудище лесное воевать?

– Да все я понимаю…

– Все, да не все. Бог с ним, с инквизитором, но вот барон, да еще такой, что в книгах приходных разбирается, он поопасней лесного чудовища. Ясно же, что неспроста приехал. Вот я и думаю…

– Что?

Вернер внимательно посмотрел в глаза бургомистру:

– Ты мне скажи: что с ярмаркой-то будет? Неделя с небольшим всего и осталась, купцы прибывают, а не выйдет ли так, что зря приехали? Со дня на день разговоры пойдут. А если товар не сбудут да новый не купят – нас потом так ославят, что сюда лет пять никто торговать не приедет. И что тогда с городом станет? Только из ямы выбрались, и что – добро пожаловать обратно, в самую жижу? Чуешь, куда ветер дует, зятек?

– И как же быть?

– Как же быть… – скривился купец. – А то не понимаешь! Тебе надо показать, что ты в городе главный. Понял? Не заезжий барон, чтоб ему пусто было, не инквизитор, а ты.

– Но ведь…

– Страшно, а? Страшно, зятек? – Вернер отшвырнул недоеденный кусок и, запрокинув голову, допил вино: острый кадык дергался на тощей стариковской шее. – Ох, что ж вы, молодые, за племя-то такое, жидкие коленки! Сам суди – тебя б давно в холодную законопатили, коли за тобой грешки бы имелись. А ведь их нету, грешков-то, я прав? Монету ты не портишь, с людьми опасными не связываешься, налоги исправно город платит… – Купец вдруг пристально посмотрел на зятя. – Или…

– Да правы, правы, – мрачно кивнул Ругер. – Какие уж там грешки? Все для города.

«Ну Эльза не в счет, не про нее речь».

– Ну вот. А коли так, то тебе сам Бог велел по-хозяйски себя вести. Скажи им – и барону, и инквизитору особенно, – чтоб они в это дело не совались. Тебе, пойми, важно не только перед ними, но прежде перед горожанами себя показать, чтобы видели люди: ты не отсиживаешься за чужими спинами. Кто должен с такими происшествиями разбираться?

– Кто-кто… стража городская.

– Вот пусть она и разбирается. А то зря, что ли, эти захребетники по дюжине грошей в день гребут да еще на полном довольствии у города? Так что пусть сержант… как его там?

– Ван Зваан…

– Во-во. Пусть отдувается, порастрясет жиры свои. Морду наел, а толку никакого: уже целыми семьями в городе режут. Так и говори гостям столичным: мол, случилось все в пределах стены городской, значит, дело это городское, сами и разберемся. Понял?

– Понял, – кивнул Ругер. – Только согласятся ли барон и инквизитор?

– А ты сделай так, чтобы согласились. Поставь перед фактом. Убеди. Да запугай, в конце концов!

Фон Глассбах раскрыл было рот, но тут со двора послышались взволнованные возгласы и крики.

– О, вот и людишки припожаловали! – Вернер подхватил со стола фонарь. – Ну-ка, зятек, не оплошай!

Он буквально вытолкал Ругера на крыльцо: тот даже опомниться не успел, как оказался снаружи, только дверь за спиной хлопнула. Хорошо хоть Юрген успел плащ на плечи накинуть, а то было бы позорище – перед всем городом в исподнем отсвечивать.

Двор оказался запружен народом: всклокоченные со сна головы, широко распахнутые глаза, а в них вся гамма чувств и эмоций – ярость, недоверие, тревога… Но гуще всего страх – его печать легла на лицо каждого мужчины и каждой женщины, его тень, словно туча, нависла над толпой.

Фон Глассбах обвел взглядом живое колышущееся море – многие стояли с факелами, сжимали колья и топоры. Его продрало морозом по спине: ни дать ни взять мятеж, сполох, что бывает порой, когда вскидываются мирные прежде люди, и вчерашние благообразные отцы семейств готовы идти по колено в крови. Но нет, горожане не собирались волочь его с разбитой головою на площадь, чтобы там вздернуть на сколоченную наспех виселицу. Наоборот – смотрели на него с надеждой. И молчали. Бургомистр тоже молчал, спазм ледяной клешней сжал горло.

– Да что ж это такое творится-то! – раздался вдруг крик из толпы. – Честных христиан в своем же доме губят, ровно котят слепых!

И в тот же миг толпу словно прорвало:

– Истинный Бог, своими глазами видел: всех сгубили, одна девчушка-от и уцелела!

– Куда стража-то смотрит!

– Ужели защитить некому, оборонить нас?!

– Тихо! – справился, наконец, с собой Ругер. – Тихо, я говорю!

Толпа смолкла.

– Вот что я скажу вам, – голос креп с каждым словом. – Я обещаю, что в самом скором времени злоумышленник будет найден. Пострадали наши добрые горожане, и мы этого не спустим: душегуба ждет возмездие, чего бы это ни стоило. Стража уже этой ночью начнет поиски, а ради всеобщего спокойствия я прошу, чтобы все члены городского стрелкового общества держали наготове свои арбалеты, – помощь этих надежных мужей может понадобиться в любой момент. Да и цеховые помогут, и гильдейские, прав я?

– Поможем! – крикнул Отто Дункле, тридцатилетний здоровяк-плотогон, вздымая над головой огромный багор на толстенном трехметровом древке: массивный отточенный крюк жутко блеснул в рыжем свете факелов.

Толпа отозвалась одобрительным гулом: среди горожан и впрямь были три десятка арбалетчиков, что каждое воскресенье на радость зевакам упражнялись в стрельбе на задах одного из складов Речной улицы, и они вполне могли оказать страже серьезную помощь. Полсотни цеховиков с копьями и кистенями тоже не будут лишними. А уж Отто и вовсе пятерых стоит.

И каждому, кто сейчас стоял во дворе, вдруг стало легче: каждый поверил, что он не одинок, и другие, случись беда, придут на помощь, а не станут отсиживаться за запертыми дверями. Конечно, на самом-то деле в трудный час выйдут из домов лишь немногие, но сейчас каждый думал, что уж он-то не подведет. Тень страха, висевшая над людьми грозовой тучей, отступила. Пусть и ненадолго.

– А пока – расходитесь по домам, – бургомистр вспомнил наказ тестя и перевел дух. – И я скажу так: это случилось внутри городских стен, и мы сами покараем злодея, собственною рукой! Без посторонних справимся!

В толпе переглядывались – все быстро поняли, о ком говорит голова.

– Ну что, верно я говорю?

– Верно! – рявкнул, потрясая багром, Отто. – Справимся! Осилим!

– Осилим… – вразнобой подтянула толпа. И уже увереннее: – Осилим!

Ругеру показалось, что за дверью скептически фыркнул Вернер. Но больше этого никто не слышал.

Бертран ван Зваан откинул покрывало и тут же отвернулся, торопливо перекрестившись. Рука его с широченной, как лопата, ладонью заметно дрожала, кадык дергался: сержант сдерживал тошноту.

– Святые угодники! – Бургомистр тоже отвернулся, ошеломленный увиденным.

На полу комнаты лежали искромсанные, изорванные куски человеческих тел. Секунду-другую Ругер надеялся, что это чудовищный розыгрыш, безумная шутка, и эта кошмарная куча доставлена сюда с городской бойни, но взгляд его остановился на торчащей из груды пятерне – безымянный палец украшал перстень с монограммой «КМ». Карл Мельсбах. И его жена. Сын – тот еще легко отделался… Святые угодники!

– Накрывайте скорее! – выдохнул фон Глассбах, и сержант с видимым облегчением вернул покрывало на место.

Бургомистр поднес к носу серебряный шарик с благовониями, спасительно пахнуло мятой и нардом. Удивительно, но в доме воняло тухлятиной, словно на бойне, а ведь с того момента, как Мельсбахи приняли страшную смерть, времени прошло немного. Что еще удивительнее, Ругер не увидел ни капли крови: хотя в доме царил полный разгром, кровавых пятен и потеков нигде не было – ни на перевернутой мебели, ни на сорванных драпировках и располосованных простынях, ни на выскобленных добела досках пола.

– Какой кошмар, – сказал Мартин Локк и закашлялся, бросив завистливый взгляд на шарик с благовониями. – Кому могло такое в голову прийти?

– Я другого не пойму, – фон Глассбах потер переносицу, – как же так случилось, что никто из соседей ничего не слышал? Они должны были орать как… как резаные.

– Да-да, господин бургомистр, – нервно кивнул Локк. – Но, раз никто не слышал, что их убивали, как же их нашли?

– Ну… – Ван Зваан пожал широченными плечами. – Вроде кто-то все же услышал вопли. Парень какой-то, говорят, в «Свинье и часовщике» на гитаре бренчал. Он и услышал – подхватился, говорят, да помчался. Все за ним дунули. Ну и это… сыскали.

Он снова с трудом сдержал тошноту.

– Мне б на воздух, господин бургомистр…

– Да и нам бы тоже, – Ругер шагнул к выходу, следом заспешили сержант и настоятель.

Захлопнув за собой входную дверь, несколько минут все трое жадно пили прохладный ночной воздух. Фон Глассбах, сидя на широкой скамье прямо у стены дома, разглядывал небольшой дворик: куча мусора у забора, половина выдолбленной колоды при коновязи – в застоявшейся воде тускло отблескивает тонкая корочка месяца, а больше и глядеть не на что.

За воротами прохаживались двое стражников: хрустели камушки под подошвами башмаков, поскрипывала вываренная воловья кожа тяжелых курток.

– Слушайте, сержант, а что дочка Мельсбахов? Она ведь вроде выжила?

– Не видела она ничего, – мотнул головой ван Зваан, понявший, куда клонит бургомистр. – Я ее сразу спросил – мол, кто родителей-то побил?

– А она?

– А что она… Говорит, как мать закричала, так она в спальне под перину забилась. Так и сидела все время.

– И где девочка сейчас?

– Так этот ее увел… – Сержант неопределенно покрутил пальцами у виска. – Блаженненький наш.

– Теодор? – вскинул брови Мартин Локк. – Этого еще не хватало!

– Отец Теодор, да, – кивнул ван Зваан. – Но не в свой приютик, нет, домой повел. Там, говорит, дитю спокойнее будет. Ну, может, и так, хотя, как по мне, после такого спокойным уже никому не стать. Мне так уж точно – ей-же-ей, пока бочонок пива не выпью, спать не сумею. А лучше бы чего покрепче. И не глядите на меня так, святой отец, потому как я вот вам что скажу: негоже честному католику такие ужасы видеть, что мы сегодня увидели.

Отец Мартин Локк только рукой махнул – уж с последними словами Бертрана он не мог поспорить при всем желании.

За окнами, заложенными слоистой слюдой, ночная темнота сменилась серым рассветом. С близких гор – не иначе как с мрачных отрогов высящегося к северо-востоку Небельберга – натянуло густой туман, и по полупрозрачным пластинкам слюды тропили извилистый путь мелкие капли. Эльза, положив руку Ругеру на грудь, прижавшись к его бедру теплым животом, уютно дышала в подмышку. Дремала. Он меланхолично перебирал ее волосы, пропуская меж пальцев светлые локоны. После своей, как с усмешкой назвал ее Вернер, «речи с крыльца» фон Глассбах ощутил сильный подъем и решил навестить любовницу. Жене и тестю сказал, что, после того как зайдет к Мельсбахам, срочно отправится в ратушу. Сам же, едва покинув место бойни, заспешил в небольшой домик на Холмовой улице, – конечно же не забыв прихватить корзинку сластей. Впрочем, до них пока черед не дошел, хоть с момента, как она встретила его в дверях, времени минуло уже немало.

Бургомистр сладко потянулся. Да, такое с ним теперь нечасто бывает: чтобы прямо с порога… Хм, а засов-то они хоть задвинули?

Ответ на этот вопрос он получил в тот же самый миг: дверь с грохотом ударилась о стену, в недлинном коридоре послышались тяжелые шаги.

«Ну два вторжения за одну ночь – это уж слишком!» – успел подумать Ругер, прежде чем на пороге комнаты вырос Ойген фон Ройц.

– Доброе утро, бургомистр. Развлекаетесь?

Эльза вскрикнула, сжалась, и любовник неуклюже заслонил ее собой.

– Что… – Голос предательски сорвался, он закашлялся. – Что вы здесь делаете?

– Да вы встаньте, встаньте, – барон оперся плечом на дверной косяк. – А то и вам неловко, и мне никакого удовольствия ваши телеса созерцать.

Бургомистр, путаясь в штанинах и рукавах, кое-как натянул исподнее, потом штаны и тапперт.

– Я говорю…

– Вот, – барон бросил на стол монету, и шаттенбургский серебряный даллер слабо звякнул о сосновые доски. – Вот цена вашей тайны. Немного времени, несколько вшивых серебряков – и я отыскал ваше любовное гнездышко. Вы неплохой человек, и я не хочу портить вам жизнь.

Фон Ройц пренебрежительно мазнул взглядом по Эльзе, прижимающей к груди одеяло, брезгливо приподнял холстинку, укрывающую корзину с медовыми булочками.

– На сладенькое потянуло? Что ж, я вам не судья. Можете даже поиграться в полководца со своими потешными стражниками. Но… – Ойген скрипнул зубами, – но не смейте мешать мне в моем деле. Иначе…

Кинжал, только что висевший в ножнах на поясе барона, сверкнул, и бургомистр вздрогнул: отточенное лезвие пригвоздило тонкую серебряную монету к столу.

– Надеюсь, вы меня поняли, – сказал фон Ройц, высвобождая клинок.

Как там говорил Вернер? Запугай? Ругер поежился. Вот и запугал – так запугал, что у самого штаны, того и гляди, мокры станут. И все же…

– А я и не собираюсь мешать вам. Но поддержание порядка в городе – это моя обязанность. И я не могу позволить, чтобы люди со стороны подрывали мой авторитет.

– Я наделен полномочиями самим императором! – прошипел Ойген, свирепея.

– Не порите горячку, барон, – фон Глассбах очень надеялся, что его голос не дрожит… ну или дрожит не слишком сильно. – За вами сила, и я признаю это: одна императорская грамота стоит сотни рыцарей. И я понимаю, что вы исполняете задание помазанника. И конечно же, готов содействовать вам во всем. Но поймите и вы меня – я ведь отвечаю за целый город. Здесь почти пять тысяч душ, и всем им страшно. Мне так точно страшно, до мурашек! Происходит что-то очень скверное: сначала то нападение в лесу, потом ведьма на площади, после та жуть на дороге – поверьте, Шаттенбург уже полнится слухами. И вот теперь – убийство, да еще такое!

Он вновь поежился, вспомнив увиденное в доме Мельсбахов.

– И если вы думаете, что никто не разглядит связи…

– А вы считаете, что связь есть? – вскинул бровь фон Ройц.

– Будто вы так не считаете, – фыркнул бургомистр. – Барон, я, может, звезд с неба не хватаю, но не дурак. Вопрос не в том, связаны ли эти события, а в том, как скоро все горожане свяжут их единой нитью. И вот что я предлагаю…

Он перевел дыхание. Интересно, что бы сказал Вернер? Тесть – тот еще интриган: сейчас уже и не скажешь, с рождения он такой или это у него приобретенное. Не будешь козни строить – шиш сумеешь стать крепким купцом. А у Вернера и в Ганзе завязки, и с ломбардскими ростовщиками он дело имеет, и у генуэзцев товары берет по особым ценам, и даже на паях барки в Московию снаряжает: туда вино возит, ткани, всякую справу воинскую, обратно – меха, мед, пеньку, коим здесь равных нет.

– Вам с отцом Иоахимом сейчас поперед всех в пекло лезть незачем. Потому как, думается мне, те, кто свяжет все происходящее единой нитью, чуть позже зададутся еще одним нехорошим вопросом… Ну вы же понимаете, о чем я.

Ругер выразительно посмотрел на барона. Тот несколько мгновений хмурился, а потом улыбнулся одними губами – глаза его оставались ледяными, колючими.

– Похоже, я недооценил вас, бургомистр. Конечно, если поднимется город, нам не сдюжить. А, как я понимаю, если мы с вами не договоримся, город забурлит?

Ругер уклончиво пожал плечами.

– Гораздо важнее не то, что я могу сделать, а то, что я сделать хочу. А хочу я, чтобы мои люди работали на виду. Пусть ищут душегубов, и пусть горожане знают: стража не сидит по кабакам, а исправно службу несет.

– А мои?

– А ваши будут работать тайно, никому не мозоля глаза.

– И скорее всего, найдут убийцу именно они. И сражаться с ним придется тоже моим людям.

– Я очень на это надеюсь, фрайхерр фон Ройц, – бургомистр нервно улыбнулся. – Потому что, если все обстоит так, как я думаю, моим людям подобный противник едва ли по плечу.

Барон несколько минут думал, закусив нижнюю губу. Наконец сказал:

– Хорошо. Я не лезу на вашу делянку, а никто из ваших не будет препятствовать ни мне, ни отцу Иоахиму. Напротив, вы обеспечиваете содействие, неявное, но полное.

– Именно так. О большем и не прошу.

– И правильно, – кивнул Ойген. – Ведь, как мне кажется, вам стоит подумать о том, что будет с вами и вашим городом, если… – Он нагнулся к лицу фон Глассбаха, буравя его взглядом ледяных глаз, и выдохнул: – … Если мы уедем.

Ругер судорожно сглотнул – с этой стороны он на ситуацию еще не смотрел.

– То-то, – сказал барон. – Вы неплохо держитесь, бургомистр, но в такой игре нужен опыт побольше вашего. Не пытайтесь перейти мне дорогу, а я, уж так и быть, позволю вам сохранить лицо.

Он повернулся, чтобы уйти.

– И еще… надеюсь, мне не придется переносить начало ярмарки, – сказал ему Ругер в спину.

– Не наглейте, бургомистр, – не оборачиваясь, отрубил фон Ройц. – Видит Бог, никто не хочет покинуть эту дыру больше, чем я.

За ним захлопнулась дверь. Эльза восхищенно смотрела на любовника.

– Милый, ты, оказывается, такой… – прошептала она. – Я даже и представить себе не могла!

«Я тоже», – подумал фон Глассбах, чувствуя, как стекает по спине ледяная струйка пота, как отпускает страшное напряжение. Взгляд его скользнул по полуоткрывшейся груди, по изгибу полного бедра женщины, и он вновь ощутил подъем, как после ночной речи на крыльце.

– Иди сюда, милая, – сказал он, рывком стягивая тапперт.

– Рада подчиниться, – чуть слышно промурлыкала Эльза.