Неизвестно почему, но после загадочного исчезновения Ярила Зевоты Хельги-ярл не чувствовал себя спокойно, хотя, казалось бы, что ему за дело до пропавшего прощелыги? Если б Хельги был обычным викингом, то, оно конечно, так бы и было – ну, пропал и пропал парень, и пес с ним. Жалко, что ли? Однако давно уже осознавший свою необычность молодой ярл считал себя в ответе за всех, с кем делил кров и пищу, кто хоть немного доверял ему, или, вот как Ярил, всего лишь верно служил. Да и верно ли? Вот уже больше трех дней Зевота не оставлял тайных знаков, не шлялся по рынку, даже в корчме Мечислава-людина на Щековице не появлялся. Хельги даже подумывал, не заявиться ли в корчму самолично, иль послать кого из друзей – расспросить, да вот только уж слишком они все были приметны и хорошо известны Мечиславу и его людям.

Кроме всего этого, ярлу не давала покоя странная миссия известного работорговца Харинтия Гуся. Если верить словам пропавшего Зевоты, именно его невольничий караван должен был на днях отправиться в земли радимичей. Отправиться, неизвестно зачем. Снорри ничтоже сумняшеся даже предложил выследить и ограбить караван, на что Хельги-ярл отвечал уклончиво – дескать, подождать да посмотреть надо.

– Да чего на него смотреть-то? – Снорри с возмущением хлопнул себя ладонями по коленям. – Что мы, работорговцев не видали? Птички жирные, пощипать стоит.

– Он прав, – поддержал его Ирландец. – Серебро для нас лишним не будет. Только для начала хорошо бы вызнать об этом караване все, что возможно. Может, и нет у Харинтия этого никакого серебра – одни невольники. И что мы с ними будем делать? В Миклагард продавать повезем? Ведь здесь не удастся.

Вздохнув, Хельги согласился с обоими. Тайна каравана требовала разгадки, ведь Харинтий Гусь был тесно связан с Ильманом Карасем, а через него – и с друидом, от которого можно было в любой момент ожидать любой подлости. Интересно, знает ли тот, где именно остановились ярл и его люди?

– Конечно, знает, – грустно усмехнулся Ирландец. – Иначе как бы он послал мне записку? И, полагаю, следит за каждым нашим шагом, через слуг, через купцов, да через кого угодно! Ведь и ты, ярл, на его месте поступил бы точно так же.

Хельги молча кивнул, терпеливо ожидая, когда Конхобар перейдет к конструктивным предложениям, а таковые у него наверняка имелись – голова у бывшего жреца варила, как, пожалуй, ни у кого больше в компании бильрестского ярла. Хельги хорошо знал об этом и специально вызвал Ирландца на разговор. И не ошибся.

– Думаю, нам следует вычислить соглядатаев, – закончив с обсуждением предполагаемых козней друида наконец предложил Ирландец. – Сделать что-нибудь этакое и посмотреть, как, кто и чем на это ответит. Ну, не мне тебя учить ярл. Это – во-первых. Во-вторых, срочно заняться поисками пропавшего Зевоты, уж больно не вовремя для нас он исчез. Погиб в случайной драке? Может быть. Но вряд ли. Во всяком случае, это нужно выяснить. Ну и, наконец – конечно, Харинтий Гусь с его караваном. Что мы вообще о нем знаем, об этом Гусе? Похоже, ничего.

– Пара укромных мест его все-таки нам известна, – улыбнулся ярл. – Помните, там, на берегу реки?

– Интересно вас слушать, – скептически ухмыльнулся Снорри. – Только как мы это все проделаем? Не разорваться же!

– А почему бы и нет? – Ирландец бросил на него быстрый взгляд. – Разделимся. Кто-то отправится в корчму Мечислава, выяснить о Зевоте, кто-то – пойдет шататься по Торгу и пристани, собирая все сплетни о Харинтие Гусе, ну а кто-то, думаю – ты, ярл – останется в корчме за главного. Ну, заодно и для того, чтобы обнаружить тайного соглядатая. Или даже – не одного.

Выслушав Ирландца, Хельги-ярл довольно кивнул:

– Не хмурься, Снорри! Конхобар дело говорит. Думаю, тебе стоит пройтись по рынку, корчма Мечислава – уж слишком тонкая работа!

– Думаешь, я не справлюсь ярл?!

– Конечно, справишься. Но наш друг Ирландец это сделает быстрее, ведь для общения с Мечиславом требуется недюжинные коварство и хитрость. А ты, Снорри – добрый честный вояка!

– Ну да. – Снорри совсем по-мальчишески порозовел от похвалы, соглашаясь с тем, что, конечно, уступает бывшему жрецу в коварстве и хитрости.

– Ну, вот и славненько, – подвел итоги ярл. – Тогда – быстренько разошлись по своим местам, нечего мешкать!

– Да, но…

– Ты что-то хотел сказать, Снорри?

– Мы забыли о Никифоре, ярл.

– Что? О, боги! И правда… А кстати, где он?

– Похоже, как всегда, со своими единоверцами – поклонниками распятого бога, – сказал Ирландец. – Я собрался было проверить их всех, да не хотел обижать Никифора недоверием. Да и лишняя работа, придет – сам расскажет.

– И то правда, – согласился ярл. – Ну да сопутствует вам удача!

Накинув, несмотря на жару, плащи – для статуса – Снорри с Ирландцем взяли в конюшне Зверина по лошади и выехали со двора.

Проводив их глазами, Хельги надел тунику понезаметнее – темненькую, затасканную, выкрашенную дубовой корой в теплый коричневатый цвет – и вышел в гостевую залу, полупустую ввиду раннего времени.

В Киеве еще не было постоянного христианского храма. Верующие – поклонники распятого бога, как их называли варяги – собирались раз в неделю в просторном доме церковного старосты Мефодия. Молились на недавно привезенную из Константинополя икону Пресвятой Богородицы, жгли свечи, общались. По вечерам читали по-гречески жития святых столпников да вели неспешные беседы о подвигах во имя веры.

Встретив здесь, в Киеве, наконец, своих единоверцев, Никифор воспрянул душою. Не раз и не два за день заглядывал к Мефодию, прикладывался к иконе, молился вместе со всеми, по воскресеньям с благоговением внимал службе. Проповеди церковного старосты оказывали на него большое влияние. Внимая описаниям подвигов Варлаама-пустнынника или столпника Варвария, Никифор представлял себя на их месте. Постепенно, под влиянием Мефодия, в душе его возникло и окрепло желание служить Господу не в известной всем ирландской обители, а среди полудиких лесных племен, погрязших во мраке язычества, еще не озаренных светом истинной веры. Что может быть угоднее Богу, чем основать обитель в дальнем урочище, привечать страждущих и неутомимо нести слово Божие идолопоклонникам-дикарям? Вот это и есть самый настоящий подвиг, подвиг ради славы Иисуса Христа, несомненно, достойный деяний первых апостолов.

Никифор слушал сладкие речи Мефодия, не замечая ни хитрого блеска его маленьких коричневатых глазок, ни бросающегося в глаза богатства, ни жадности, нет-нет да и проявлявшейся в отношениях церковного старосты к братии. Ничего этого не замечал Никифор и, отнюдь не потому, что был невнимателен или глуп, нет, просто – не хотел замечать, гнал из головы все сомнения, уж больно привлекательную идею предложил ему Мефодий. А тот давно уже понял, какое яростное пламя бушует в душе молодого послушника, и подпитывал его разговорами, разжигал ежедневными молитвами, укреплял таинственными намеками.

– Скоро уже, Никифор, – мягко говорил он, поглаживая тонкую руку послушника. – Скоро. – И тут же быстро поднимал глаза: – Сможешь ли ты отправиться в дальнюю даль, где несть ничего человеческого и Божия, где живут одни язычники, где нет храма, чтобы помолиться, нет икон – преклонить колени, нет ничего, одни дикие звери да непроходимая чаща?

– Смогу! – падая на колени, горячо шептал Никифор. – Я готов, отче.

– Жди, сын мой. И помни – никому ни слова. Местные языческие князья спят и видят, как бы извести светлую Христову веру.

Никифор кивал, и мечтательная улыбка озаряла его осунувшееся лицо. Вот он, ответ Черному друиду, о котором говорили друзья – Хельги, Снорри, Ирландец. Но имеет ли он право ничего не говорить им, исчезнуть внезапно, бросив в трудное время? Наверное, имеет, ведь толку от него не так и много, скорее больше вреда – ведь это по его вине исчезла неизвестно куда красавица Ладислава, и не способен он на интриги, соглядатайство, участие в кровавых стычках – на все то, что так нужно было друзьям в последнее время. Никифор чувствовал это – они постепенно перестали давать ему ответственные поручения, все меньше посвящали в свои дела, а в последние дни – вообще как бы забыли о нем. Значит, не так он им и нужен. Гораздо больше – нужен Господу! Правда, уйти так просто, не предупредив их, как просил Мефодий, было бы непорядочно, нехорошо, нечестно. Но ведь Мефодий просил… А это – друзья с далеких северных фьордов, делившие с ними кровь, пот и пищу.

Не говорить… Не говорить никому… А он и не скажет! Он напишет. Пусть знают, что он не исчез незнамо куда – иначе ведь будут искать – пусть ведают, что наконец-то решился Никифор на подвиг во имя веры. Жаль, друзья его язычники… Но очень неплохие люди! Парадокс – как сказали бы древние эллины. В смятении переживал молодой послушник последние дни, разрываясь между привязанностью к друзьям и к Всевышнему.

– И куда ж он исчез, твой юный дружок Ярил? – язвительно усмехнулся Дирмунд.

– Он не мой дружок, Мечислава. – хмуро возразил Ильман Карась, стараясь не встречаться взглядом с друидом. – Мечислав тоже спохватился – три дня не объявлялся парень. Думал, может, я его куда послал? Так я не посылал.

– А сам он не мог догадаться? – хищно прищурился князь. – Догадался, заметил, что следят за ним, и, на всякий случай, сбежал, затаился.

– Вряд ли так. – Ильман покачал прилизанной головой. – Незадолго до пропажи видел я его, да и Неруч – соглядатай наш – видел. Весел был парень, как обычно, за столом в корчме шутковал да песни пел препохабные.

– Он мог все это делать для вас, специально, чтоб усыпить бдительность, – возразил друид. – Скрывать свои истинные чувства весьма просто.

– Только не для Ярила! Уж слишком молод, едва шестнадцатое лето пошло.

– Да, пожалуй… – подумав, согласился князь. – Тогда, может, его убрали те, за кем мы следим?

Ильман Карась пожал плечами:

– Зачем им это? Тем более, он им служит.

Друид лишь скривил губы в презрительной улыбке, не очень-то ему хотелось объяснять этому глупцу очевидные вещи. Причин для Хельги и его друзей убрать своего агента хватало, и самая главная – на всякий случай, чтоб не выдал, ежели что. Друид бы поступил точно так же. И, скорее всего, это их рук дело. Вот уж, поистине, послали боги помощничков! Что ни помощник – то дурак, каких мало. Взять хоть этого Ильмана. Вроде не сказать, что дурень – хитер, хитер, бестия, коварен! Но вместе с тем – и не умен нисколько. Ведь хитрость – это совсем не то, что ум. О Мечиславе и говорить нечего – по рассказам Ильмана, туп, как полено. Однако ж с разбойничками своими неплохо управляется, так для этого не ум нужен, а кулак крепкий. Эх, вот был раньше слуга – Конхобар. Вот уж кто умен – не откажешь. Трусоват, правда, зато нюх, как у волка. За одно лишь то, что увел его Хельги – заслуживает молодой ярл смерти! Теперь, имея в руках Камень, можно попробовать наказать предателя Конхобара. Но с ярлом не поможет и Камень! Друид заскрежетал зубами, вспомнив тот давний случай в Таре. Кто бы мог подумать, что сила волшебного камня совсем не подействует на Хельги? Значит, кроме Камня, нужно что-то еще. Быть может, сила богов? Но богам нужны жертвы, настоящие человеческие жертвы – и не одна-две, а много, много больше! А для этого нужно быстрее брать себе всю власть в Киеве, заставить киевлян и окрестные племена приносить обильные кровавые жертвы, для начала – хотя бы Перуну, и – не хотеньем, так силой. Подчинить себе всех местных жрецов – волхвов. Вот где пригодился бы умный помощник типа Истомы Мозгляка. Да-а… Наверное, зря он, Форгайл Коэл, отдалил от себя Истому, сначала отправив его приглядывать за молодым ярлом в Ладогу и Хазарию, а затем, по возвращении, толком не обласкал, не уверил в собственной его, Истомы Мозгляка, значимости и нужности. Да уж, что имеем, не храним…

– Как там наш староста Мефодий поживает, Ильмане? – Дирмунд неожиданно для собеседника перевел разговор в другое русло.

– Мефодий? – вздрогнул Ильман. – Ничего себе поживает, хитрован толстый, жирует, можно сказать. Тем более, серебришко теперь есть… Я б ему и засохшей корки не дал!

– Возьмешь еще серебра, – невозмутимо произнес князь. – Передашь да скажешь – тот богатый господин, чье серебро, хочет встретиться да сговориться окончательно насчет обители дальней. Как там у него с Никифором дела?

– С каким Никифором? А! – вспомнив, Ильман Карась ухмыльнулся. – Кажинный день ходит тот Никифор к Мефодию, да не по одному разу. Беседуют друг с дружкой умилительно, все так, как ты и приказывал, княже.

Дирмунд одобрительно кивнул, жестом отправляя Ильмана вон.

– Да, осмелюсь просьбишку высказать, княже. – Тот вдруг остановился в дверях. – Не свою, Мечислава.

– И чего ж он хочет?

– Защиты. Забижают его, батюшка.

– Кто ж это его забижает? Он сам кого хоть обидит. – Дирмунд засмеялся.

– Незнаемые вой. Окольчужены, дерзки, в шлемах да масках-бармицах.

– Вот как? – удивился князь. – Окольчужены, говоришь? Что за воины? Вижу, ты что-то знаешь. Говори!

Ильман Карась замялся:

– Не знаю, как и сказать, князь…

– Говори, как есть, да не темни!

– Слушаюсь, княже. – Ильман оглянулся на дверь, придвинулся ближе, зашептал: – Мы с Мечиславом мыслим – то старшая дружина шалит от безделья. Отсюда и оружье, и уменье воинское, и превеликая дерзость. Всех обидели, не токмо Мечислава. И квасных, и лошадников. А те – людищи серьезнее некуда, враз голову оторвут. Знать, те, кто грабил, за собою великую заступу чуют.

– Старшая дружина? – переспросив, нахмурился князь. – Если так, у них сильный заступник – князь Хаскульд!

– Аскольд, – на славянский манер повторил Ильман. – Тако ж мы и мыслили, с Мечиславом.

– «Мыслили»! – не удержавшись, передразнил Дирмунд. – Пришла весть от Лейва.

– Неужто уже и острожек выстроил? Успел? – удивился Ильман. – Так теперь надоть…

– Теперь надоть позвать ко мне Харинтия Гуся, – с усмешкой перебил его князь. – Пусть придет сегодня. Да тайным ходом, чтобы никто не видел. Мефодия тоже тайно проведешь, только его пораньше… Впрочем… Нет!!! – В черных глазах друида вдруг вспыхнул огонь ярости и азарта. – Первым пусть придет Харинтий… Мефодий – опосля. Будет у меня с ним важная беседа… Что там вы сболтнули пропавшему Зевоте?

– Как и договаривались, что большой караван отправится скоро к древлянам.

– К древлянам. Думаешь, он вам поверил?

– А как же! Уж про радимичей ни в жисть не догадается…

– Не догадается? Ну, иди, Ильман, действуй. – Дирмунд лично прикрыл за ушедшим разбойником дверь, усевшись на лавку, ухмыльнулся:

– «Не догадается!» Это если такой же дурень, как вы… Так пусть догадывается. А мы поостережемся! Заодно посмотрим – на том ли свете предатель Ярил или еще на этом. Всяко может быть. И если на этом…

Тонкие губы Дирмунда побелели, так крепко он их сжал от ненависти и злобы.

Харинтий Гусь, широко известный в определенных кругах Киева работорговец и людокрад, вышел от князя Дирмунда в недоумении. Договаривались об одном, а тут вдруг речь пошла про другое. Ну, он князь, ему виднее. Только к чему все эти сложности, когда можно просто?

Харинтий поправил шапку из собольего меха – старый пройдоха любил себя побаловать и имел слабость к богатой одежке. И порты у него были из зеленого аксамита, и рубаха – из светло-синего шелка, и кафтан – по варяжской моде – с пуговицами переливчатыми, а плащ – тонкой фризской шерсти, цвета вишневого, и золотом по всему полю птицы да рыбы диковинные вышиты. Что и говорить – богато! Кожаные башмаки-постолы – и те серебром тисненые. Выйдя через тайный ход, Харинтий отдышался и грузной походкою направился к ореховым зарослям, где ждал верный служка с конем. Толст был Харинтий, руки – как у иного нога, голова, как котел, круглая, бородка чернявая, тонкая, усики тоже линией изящной подстрижены, нос, правда, подвел – картошкой, щеки – про такие говорят, что из-за спины видны, волос на голове редкий, лысина проглядывает, ну да не беда – под шапкой не видно, а так – человек осанистый – идет, брюхо впереди колышется. Однако ж, несмотря на одышку, силен был Харинтий изрядно, да и не глуп. По батюшке – ромей, киевлянин – по матери. Так вот и сошлись в нем царьградская хитрость да славянский ум, смесь удалась на диво – мало кто мог с Харинтием в делах поспорить, тем более – тайных. Нюхом выгоду чуял, а, промахнувшись, сам же над собой смеялся громко – га-га-га – вот и прозвали Гусем.

С помощью слуги взгромоздясь в седло, Харинтий выехал на Подол – там, ближе к реке, стояла его усадьба. Велел слуге бежать вперед, пускай домочадцы готовятся к встрече. Ехал спокойненько, погруженный в раздумья.

А над Киевом, над Подолом, над Копыревым концом и Детинцем, над дальней Щковицей и дальше, над Оболонью, плавился августовский теплый вечер, пахло свежесжатым житом, соломой и яблоками. На лугах, за Подолом, девки с парубками водили хороводы и, перекликаясь, пели песни.

Неспешно доехав до собственного двора, Харинтий Гусь бросил поводья челядину. Достав из-за пазухи увесистый мешочек, недоверчиво подкинул его на руке – в мешке приятно звякнуло.

– Ну и дела, – покачал головой торговец. – Надо же… Что ж, он князь, ему виднее. Эй, Якша! – Он перевел взгляд на челядина. – Беги в горницу, вели, чтоб подавали пиво с раками да лепешками аржаными. И побольше, побольше!

Церковный староста Мефодий – тоже выжига известный – был несколько удивлен, если не сказать больше, ласковым приемом, который оказал ему князь. Да, да – князь! Хоть и скрывал свое положение, да у Мефодия глаз наметан, сразу признал молодшего князя Дирмунда. Впрочем, долго князь с ним не разговаривал – зато серебра отвалил щедро. Да и, окромя серебра, людишками обещался помочь. Для охраны, в пути-то, к новой пустыни, мало ль что приключиться может, места вокруг глухие. А ведь князь – язычник! И вот, щедрою рукою, жертвует на обитель. Уже, говорит, и послушники объявились, охочие ехать в дальний-то монастырь, откуда и прознали? Вроде бы ни с кем планами своими не делился Мефодий, окромя Никифора. Так, может, тот и разболтал? То худо… Впрочем, нет худа без добра – иначе б не было и послушников, а как без них обитель строить?

Придя домой, староста велел челядинам крепко запереть ворота и двери и высыпал на стол полученное серебришко. Пересчитал, разделил на две, примерно равные, кучки. Подпер кулаком голову, посидел этак, на серебро смотря, подумал. Потом отгреб из той кучи, что справа, горсть, присоединил к левой. Снова подумал. Еще отгреб – от правой кучки к левой. Затем вздохнул и аккуратно сгреб левую, большую, кучу в подол рубахи. Подошел к распахнутому сундуку, ссыпал монеты, закрыл крышку. Посидел на ней. Затем, накрыв рогожкой оставшиеся лежать на столе деньги, выглянул во двор, справился у служки, не приходил ли брат Никифор.

– Был, как же! – поклонился слуга. – Тебя, кормилец, ждал-пождал – не дождался. Обещался вечерком зайти. Может, и придет вскорости.

– Как придет, немедля ко мне! – распорядился Мефодий и нервно заходил по горнице из угла в угол.

– Вот так князь! – изумленно приговаривал он. – Вот так Дир! А говорили – язычник.

Хельги проснулся рано – едва забрезжило. Челядин уже растапливал очаг. Чувство неосознанной тревоги почему-то не покидало ярла, хотя откуда оно взялось, он не мог бы сказать. Вроде и не снилось ничего такого, но…

В гостевой зале вдруг послышался шум: шаги, громкая ругань. Голос был знакомый – Снорри. И чего не спится? Впрочем, здесь все поднимались рано.

– Ты не спишь, ярл? – Снорри подошел к двери.

Хельги вздрогнул: похоже, его нехорошие предчувствия оправдывались. Быстро натянул тунику, отворил дверь:

– Что?

– Никифор, – вымолвил молодой викинг, протягивая ярлу кусочек пергамента.

– «Господь позвал меня в путь», – прочитал ярл. Написано было местным письмом – глаголицей – кою Хельги старательно изучал в последнее время. – «Дела мои нужны Господу и, я верю, основав обитель, козни препоганого языческого волхва будут разрушены благодатью Божией. Прощайте же, и да поможет вам Бог».

– Да поможет вам Бог… – грустно повторил ярл. – Просмотрели мы Никифора… Просмотрели.