Ночь выдалась темной. Не сверкали звезды, и луна пряталась за плотными черными облаками, словно обиженная на любовника дама, скрывающая лицо под вуалью. Лес – темный и мокрый от то идущего, то затихавшего ненадолго дождя – тянулся почти до холма, где, довольно далеко от монастыря, высилась башня, выстроенная лет двести назад по приказу короля Мерсии для защиты от набегов нортумбрийцев. Теперь вроде бы замирились, да и вроде как бы было одно королевство – Англия. Так и башня стала не нужна, разве что только от данов – но те редко нападали с суши. Местные крестьяне давно растащили бы ее по камешку на разные нужды, если б не суеверный страх.

Башня считалось проклятой – говорили, что в ней жил когда-то сумасшедший монах, по ночам превращающийся в медведя, нападавшего на ближайшие деревни. Днем же любой неосторожно приблизившийся к башне и посмотревший в глаза монаху немедленно превращался в столб. Столбы эти – увесистые каменные глыбы – во множестве торчали вблизи башни, от луга до леса. Да, вряд ли кто из местных крестьян осмелился бы посетить это проклятое место, тем более сейчас, ночью. Однако же… Однако же нет! Чья-то темная ловкая тень, выскользнув из леса, быстро пробежала по лугу, прячась за стоящими глыбами. Прятаться, впрочем, было не особо-то нужно – тьма. Тем не менее осторожно пробирающийся к проклятой башне человек соблюдал похвальную осторожность. Часто останавливался, оглядываясь вокруг, некоторое время прислушивался, а затем продолжал свой путь дальше. Целью его, несомненно, была башня. Высокая, сложенная из плоских серых камней, скрепленных надежным раствором, башня принадлежала бенедиктинскому монастырю и так и называлась – Дальняя. Раньше это сооружение было не особенно-то и нужно обители, но вот лет с десяток назад новый аббат, отец Этельред, приспособил ее для содержания особо важных пленников – разбойников, а большей частью должников-недоимщиков из числа местных крестьян. Башня, особенно учитывая ее дурную славу, действовала на них весьма угнетающе. Для пущего пригляду за узниками, да и так, на всякий случай, мало ли – ха-ха! – местные полезут, держал настоятель по мере надобности караул из самых отпетых мерзавцев – обычные-то стражники сюда не годились – уж больно сильно боялись. Караульщики – пять-шесть человек – располагались в основании башни, а узники находились выше. Попав в такой караул, мерзавцы, почувствовав ослабление монастырского пригляда, тут же начинали неумеренно пьянствовать, обменивая у местных крестьян брагу и медовуху на подстреленную в лесу дичь и продукты для узников. За несение службы эти ребята не опасались ничуть – выбраться из башни можно было только имея крылья, а поскольку у несчастных узников таковых не было, то куда они денутся?

Вот и этой ночкой стража не спала. Сидели, скопившись у очага, угрюмились да лениво метали кости. Сквозь неприкрытую дверь ветер заносил снаружи сырость и дождь, впрочем, это, похоже, ничуть не трогало стражников, наоборот, каждый из них нет-нет да и поглядывал в ночь. Словно бы ждали кого-то.

– Эй, Ульва! Ты точно договорился с ней? – в очередной раз метнув кости, осведомился огромный медведеподобный стражник, до самых глаз заросший буйной клочковатою бородищей.

Сидевший напротив него Ульва – молодой светло-русый парень с хитрющим каким-то лисьим лицом и маленькими бегающими глазами – в ответ лишь небрежно кивнул, не отрывая от костяшек жадного взгляда.

– Ага! Выиграл! – дождавшись, когда упадут кости, азартно выкрикнул он. – Давай сюда твою шапку, Вильфред!

Вильфред – тот самый косматый бородач – недобро прищурился.

– А не тебя ль, Ульва, приговорили к четвертованию в Честере за нечистую игру? – с угрозой в голове осведомился он.

Остальные трое – такие же косматые, жадные, нечесаные – с нескрываемым интересом прислушивались к начинавшемуся недоброму разговору. Вильфреду Медведю сегодня явно не везло – продул уже и башмаки, и крашенный корой дуба почти новый шерстяной плащ, всего-то с двумя дырками, и вот шапку.

– Не знаю, про кого ты там говоришь, Медведь, – нехорошо улыбаясь, тихо произнес Ульва. – А только шапку я у тебя выиграл честно! Так подай ее сюда.

– Честно? – брызнул слюной Медведь. – Ну, значит, только шапку и честно. А остальное? – Проявив неожиданную для его комплекции прыть, разобиженный до глубины души Вильфред зверем метнулся к Ульве, вытянув вперед корявые руки. – Удушу гада! – вепрем заревел он.

И удушил бы, если б один из космачей не подставил ему подножку.

– Уймись, брат Вильфред, – беспрекословным тоном произнес он. – А ты, Ульва, отдай ему башмаки и плащ, шапку можешь оставить себе. Что вылупился? Отдай, сказано, или…

– Ла-адно. – Ульва неохотно бросил вещи растянувшемуся на земляном полу Медведю. – Попадись ты мне в честерской корчме «Лодочник»… Ла-адно…

– Вот, так-то лучше будет, – удовлетворенно кивнул космач, видно, он и был здесь за старшего. Лет сорока, а может, и чуть побольше, по внешнему виду он ничем не отличался от сотоварищей, выдавали лишь глаза – зоркие, цепкие, умные, – глаза прирожденного лидера.

– Где ж твоя брага, папаша Гриффит? – выглянув в дверь, зыркнул глазами Ульва.

– Не время еще, – спокойно сказал космач. – Сказала, принесет, значит – принесет. Если, правда, матушка-настоятельница не помешает.

– А правда говорят, что твоя знакомая – ведьма? – не унимался Ульва, вконец разозленный результатом игры. – Болтали тут про нее всякое.

– Может, и ведьма, – усмехнулся Гриффит. – Твое какое дело, хмырь безрадостный? – Резко повысив голос к концу фразы, Гриффит ловко выхватил из ножен меч, и, не успел Ульва опомниться, как злая сталь клинка задрожала у его шеи. Вильфред Медведь злорадно осклабился:

– Так его, дядюшка Гриф!

– Что, уж и пошутить нельзя? – обиженно заканючил побледневший Ульва. – Уфф! – Гриффит убрал меч, и он шумно перевел дух. – О! Кажется, вот и она.

Все прислушались: и в самом деле, на улице, рядом с дверью, слышались чьи-то шаги.

– Слава святой Агате, – тихим, но достаточным для того, чтобы услышали все, голосом произнесли за дверью.

– И святой Женевьеве слава, – тут же отозвался косматый Гриффит, и в каморку вошла женщина в темном балахоне послушницы. В руках она держала увесистую, плетенную из лыка корзину.

– Ну, здравствуй, дядюшка Гриф! – Не снимая капюшона, вошедшая поставила корзину на грубо сколоченный стол. – И вам всем здоровья, братцы. – Она поклонилась остальным.

Стражники – больше похожие на разбойников с большой дороги, иные бы ни за что не согласились дежурить в проклятой башне – выжидательно уставились на старшего, кое-кто из них уже радостно потирал руки. Гриффит окинул всех довольным, торжествующим взглядом и быстрым движением руки вытащил из корзины высокий оловянный кувшин с узким высоким горлом, плотно заткнутым не особо-то чистой скрученной тряпкой.

– Медовица! – Вытащив тряпку, он шумно понюхал горлышко и блаженно улыбнулся. – Ну, сестра, не ожидал. Вот спасибо тебе!

– Все за труды ваши, – потупилась та. – Не только от меня, от всех послушниц вам благодарность. Не вы бы, так по сю пору возились бы мы с тем забором.

– Всегда рады услужить, – галантно склонился Ульва. – Выпьешь с нами, сестрица?

– Что ты, что ты, братец, – в притворном ужасе закрестилась «сестрица». – Пить не буду, а вот за компанию с вами посижу – все одно раньше утра мне в обители не появиться.

– Вот и правильно! – одобрительно кивнул Гриффит. – Эй, Ульва, чего расселся? А ну, тащи кружки.

– Уже! – С шиком ухнув кружки на стол, Ульва подсел ближе к «сестрице» и попытался было игриво ущипнуть ее за бок, да тут же получил по шее. – Ох, и тяжелая у тебя рука, матушка, – притворно завопил он. – Ну, так выпьем же, други!

«Други» молча опрокинули кружки. Вслед за первой не заставила себя ждать и вторая, а за ней и третья, и… нет, до четвертой дело не дошло. Подсыпанная в медовуху сон-трава подействовала уже на третьей кружке. Первым уснул Ульва, склонившись на мягкое плечо послушницы, тут же сломались и косматый Гриффит, и другие. Дольше всех сопротивлялся неожиданно навалившемуся сну Вильфред Медведь, но и он наконец захрапел, свалив голову на руки.

– Ну вот, – удовлетворенно кивнула послушница. – Так-то…

Осторожно обойдя спящих в самых живописных позах стражников, она, посмотрев на отверстие в потолке, некоторое время шарила глазами по стенам каморки. Заглянула под стол, под лавки… Недоуменно пожав плечами, задумалась… и быстро выбежала наружу, столь же быстро вернувшись с небольшой деревянной лестницей, ловко воспользовавшись которой оказалась на втором этаже башни. Сверху там тоже был люк, на этот раз запертый на большой висячий замок. Досадливо сплюнув, послушница спустилась обратно и, пошарив на поясе у Гриффита, обнаружила целую связку ключей, прихватив которые снова вознеслась наверх, утащив за собой и лестницу. Лязгнув, открылся замок… Третий этаж – и снова пусто. И снова нет лестницы. Тьфу ты… Пришлось тащить. Между тем с каждым последующим этажом вокруг делалось все темнее, единственные источники света – ярко пылавший очаг и небольшой факел – остались далеко внизу. Девушка остановилась, прижимаясь к стене и тяжело дыша. По чистому лбу ее ручьем стекал пот, мокрые темно-русые волосы смешно торчали в разные стороны.

– Ху-у-у…

Немного переведя дух, послушница приступила к следующему люку, на этот раз оказавшемуся последним. Скрипнув, отвалилась во тьму тяжелая дубовая крышка, запахло сыростью и прелой соломой.

– Рад тебя видеть, Магн, – как ни в чем не бывало спокойно сказали из тьмы, звякнув тяжелой цепью. – Ну, давай же, не стой, лезь!

– Ты все такой же шутник, ярл, – прошептала Магн, забираясь.

Хельги проворно помог ей, и некоторое время они сидели молча, тесно прижавшись друг к другу.

– Я пришла за тобой, – наконец произнесла девушка. – Сегодня ночью мы бежим вместе.

– Ты пришла ко мне, а не за мной, – поправил ее ярл. – Мы, конечно, бежим… Но только позже.

– Как позже?

– Так. – Губы ярла тронула невидимая в темноте улыбка. – Во-первых, цепь. Не думаю, что ты хороший кузнец. А во-вторых, я слишком хорошо знаю аббата. Вряд ли отсюда можно так просто бежать.

– Но ведь стража…

– Не те стражи страшны, о которых мы знаем, – со смехом пояснил Хельги. – Страшнее другие. Ручаюсь, мы не пройдем с тобой и двух миль, иначе отец Этельред был бы плохим стратегом. Впрочем, это не так важно, скоро у него забот прибавится. К тому же надо еще и вызволить Снорри. Что ж, вызволим. – Ярл расхохотался, так спокойно, словно сидел не в проклятой башне, а у себя дома в далеком Бильрест-фьорде.

– Так, значит, я зря…

– Разве я сказал, что зря? – удивился ярл. – Нет. Я ждал тебя и знал, что ты придешь. Вернее, надеялся. Но когда приносящие еду стражники заговорили меж собой о каком-то заборе, который они помогли починить монашкам, и о вине, которое им обещали за это… Я понял, что надеялся не зря. – Голос Хельги стал вдруг невыносимо серьезным: – Слушай меня внимательно, Магн. Все мои слова, точь-в-точь, ты завтра же передашь Ирландцу. Да, да, ему, не кривься. Думаю, дня три в запасе у нас есть. Эх, маловато. Хотя… Какой здесь ближайший праздник?

– День урожая. Или нет… Есть еще день какого-то местного святого, то ли Гилберта, то ли Гилдреда, не помню точно.

– Это и не важно. Важно – когда?

– Ровно через неделю.

– Отлично. Недели нам хватит, лишь бы только хватило терпения у отца Этельреда. Да нет, должно хватить, – похоже, он хочет объявить меня колдуном и казнить при большом скопище народа. День святого Гилдреда… или Гилберта… придется ему как раз кстати. Теперь слушай и запоминай. Скажешь Ирландцу, пусть сделает так…

Ярл говорил долго. И все это время Магн слушала, старательно запоминая сказанное, пропуская совсем уж непонятные слова и выражения, типа «ранний феодализм», «опиум для народа» и «проклятые эксплуататоры трудящихся крестьянских масс».

– Все запомнила? – наконец закончил ярл.

– Да.

– Тогда в путь.

Поцеловав девушку на прощанье, Хельги лег на гнилую солому и заснул блаженным сном младенца. В голове его – гулко-гулко – продолжали стучать барабаны.

Утром пробуждение стражников было суровым. Первым поднялся старший – Гриффит. В голове шумело, в глазах двоилось, а в еще более, чем обычно, косматой бороде застряли остатки лепешки. На столе стояли кружки.

– Дьявол! – увидев спящих напарников, выругался Гриффит и, похолодев, схватился за пояс… Нет, ключи были на месте.

Шатаясь, он вышел на улицу освежиться. Давно вставшее солнце сушило остатки дождя, и от густо растущей у подножия башни травы поднимался к небу полупрозрачный дрожащий пар. Такое же марево виднелось над лугом и лесом. Подышав воздухом и помаленьку трезвея, Гриффит спустил штаны и принялся шумно мочиться на лестницу, забрызгивая башмаки и штаны. Впрочем, не это волновало сейчас папашу Грифа. Он, не отрываясь, смотрел на лестницу. Вчера еще, с вечера, самолично подтащил ее к самой башне, чтоб не так промокла. А сегодня что? А сегодня лестница лежит пес знает как! Куда там – у башни! Словно всю ночь ее черти таскали. Да вон и следы…

Предчувствуя недоброе, Гриффит схватил лестницу и, распинав стражников, вознесся на верхотуру, отпирая замки дрожащими – не только от выпитого – руками. Вот и последний люк… Вроде бы – цел.

– Лезь, Ульва!

Ульва опасливо вытащил меч. Вообще-то, к узнику обычно не лазали, а пищу подавали, насадив на копье. Он, конечно, прикован к стене цепью, но…

– Лезь, лезь, не бойся, – насмешливо подбодрил Гриффит и для придания уверенности тихонько ткнул Ульву копьем в зад.

– Ой! – вскрикнул тот, распахивая люк.

– Ну сколько можно? – заворчали из тьмы. – Ни днем ни ночью от вас покоя нет. Всю ночь орали как сумасшедшие, так и с утра не поспать!

– Он там, – радостно обернулся с лестницы Ульва. – Лежит, звенит цепью и ругается. А говорит вроде не по-нашему… Но все понятно.

– Еще бы мне не ругаться? – возмутился узник. – Вы хоть пожрать принесли, или как?

Ничего не ответив, Гриффит сделал знак Ульве. Тот проворно спустился и ловко переставил лестницу вниз…

– На! – С усмешкой оглядывая больное на головы воинство, Гриффит протянул Ульве изрядный кусок мяса. – Отнесешь этому, вверх. Да смотри не сожри по дороге!

Магн отыскала Ирландца с очень большими трудами. Да и не нашла бы, кабы не помощь Гайды, монастырского пастушонка, которому третьего дня еще послушница лично заговорила чирей.

– В лесу он прячется, твой узколицый, в хижине, где прошлое лето пастуха убитого нашли, – деловито щелкнув кнутом, сообщил он пробегающей мимо Магн. – Оффа, мужик наш один, к нему тайно ходит: лепешки носит да новости рассказывает.

– А ты откуда знаешь?

– Видал. – Пастушонок смешно сощурил глаза – серые-серые, как облака над морем или ненастный осенний день. Рыжеватые волосы его, спутанные и давно не стриженные, падали на лоб и даже налезали на усыпанный веснушками нос. – Показать хижину-то?

– Покажи, будь ласков. Чирей-то как?

– Прошел, слава Господу! – Гайда широко улыбнулся. Улыбка у него оказалась приятная – лучистая какая-то, будто солнечный луч в хмурый денек, и это несмотря на отсутствие двух передних зубов, выбитых еще в начале лета отцом келарем за пропажу бычка. – А то ведь и на лавку, бывало, не сядешь. Ты вот что. – Пастушонок оглянулся и понизил голос: – Особо-то не выспрашивай про своего узколицего, тут до него и отцу келарю какое-то дело, смекай. После вечерни приходи на старый коровник, сможешь?

– Смогу.

– Ждать буду. – Гайда помахал рукой и, свернув, погнал стадо к лугу.

Не обманул после вечерни. Ждал. Увидев знакомую фигуру, аж привстал с камня, свистнул.

– Ну, пойдем, что ли? – подбежав, спросила Магн.

– Пойдем, – кивнул пастушок. – Только смотри не отставай, я быстро хожу.

Они быстро пошли мимо луга, мимо желтых стогов, вкусно пахнущих сеном, мимо колосящегося пшеничного поля. Пересекли дорогу с парой монастырских возов и, обогнув старый раскидистый дуб, свернули в овражек, маленький, но неожиданно глубокий, так что пастушонка скрыло с головою. Выбравшись из овражка, вышли на узенькую тропу, что, петляя по склонам холма, уходила в лес, но не со стороны дороги, а как бы исподтишка, кустами можжевельника и малины. За лесом садилось солнце. Усталое, отсветившее целый день и оттого пожухлое, оранжевое, смурное от легких перистых облачков. Осины и стройные ряды высоких берез отбрасывали длинные сиреневые тени. Еще не было темно, но по всему – может быть, по немного посиневшему небу, а может, по тишине с чуть слышным шелестом листьев – чувствовалось приближение ночи. Выбираясь из кустов, тропинка проходила среди берез и ныряла в чащу.

– Тебе туда, – останавливаясь, тихо сказал пастушонок, показав рукой на тропу. – Видишь орешник?

Магн кивнула.

– Там, за ним, – хижина. Я с тобой не пойду – там нехорошее место. Подожду вон возле осины.

– Лучше шел бы домой, – улыбнулась послушница. – Дорогу я запомнила, обратно доберусь как-нибудь.

– Нет уж, – серьезно возразил Гайда. – Я тебя сюда привел, я и обратно выведу.

– Ну, как хочешь. – Магн махнула рукой и исчезла в ореховых зарослях.

Хижина показалась внезапно, словно вдруг выросла прямо из-под земли. Вот только что ничего вроде не было, и – раз – сразу из-за кустов показались глинобитные стены. Пригнувшись, чтобы не задеть притолоку, девушка осторожно вошла внутрь и разочарованно выдохнула. Пусто! И не очень-то похоже, чтобы вообще здесь кто-то жил. Ни стола, ни лавки, лишь куча соломы в углу, и, конечно же, ничего съестного. Вообще ничего.

– Не стесняйся, присаживайся прямо на солому, – откуда-то снаружи посоветовал язвительный голос на родном языке Магн.

– Не знаю, где ты прячешься, Конхобар, – садясь на солому, усмехнулась та, – но лучше бы ты вылез.

– Ты, наверное, хотела сказать – зашел?

На улице раздался смешок, и в хижину вошел Ирландец. Привалился к стене, насмешливо-вопросительно оглядывая гостью.

– Не знаю, почему тебе так доверяет ярл…

– Где он? – быстро прервал Конхобар и посоветовал: – Давай без предисловий, ладно?

– Хорошо, – надменно кивнула Магн. – Слушай, что передал тебе ярл. Сделаешь так…

Девушка говорила долго, почти слово в слово передавая все то, что наказывал Хельги. Ирландец – надо отдать ему должное – внимательно слушал, переспрашивая в непонятных местах, и со всей серьезностью кивал головою.

– Я знал, что ярл умный, – выслушав, кивнул он. – Но не думал, что настолько.

В глазах Ирландца горел смешанный огонь азарта и надежды.

Гайда таки дождался послушницу и проводил ее почти до самого монастыря. Вокруг уже сделалось темно, особенно в перелесках, где, казалось, бродят вокруг какие-то чудища, а один раз даже кто-то вздохнул – так, что мальчик вздрогнул, правда, виду не показал, хотя догадался сразу, тут и дурак бы догадался, – то вздыхала неуспокоившаяся душа убитого пастуха. На лугу было значительно светлее, с подернутого облачностью неба кое-где проглядывали редковатые звезды, а впереди, вплоть до самой обители, хорошо просматривалась знакомая лента дороги.

– Вот и пришли, – ласково разлохматив пастушку волосы, улыбнулась Магн. – Прощай… и спасибо тебе. Знай, ты выручил не только меня.

– Прощай. – Гайда отвернулся и зашагал к пастбищу, где маячили летние пастушьи шалаши. Пройдя несколько шагов, он вдруг остановился и, окликнув послушницу, подбежал к ней. – Знай и ты… – тихо произнес он. – Ты очень, очень красивая. – Пастушок улыбнулся. – И добрая, – добавил он еле слышным шепотом.

Магн рассмеялась и, поцеловав пастушонка в лоб, быстро пошла к дороге. По пути обернулась – Гайда все стоял на том же месте, смотрел ей вслед, – помахала рукой. Пастушонок ответил тем же и долго стоял так, пока темная фигурка послушницы не скрылась за поворотом.

А Ирландец – с помощью Оффы и других своих деревенских знакомых – сразу же развил бурную деятельность. Для начала собрал в пастушьей хижине всех обиженных на монастырь. И вел с ними речи.

– Ты, – говорил, – Энгельхарт, – лэт, день и ночь горбишься… нет, не на монастырь, а на отца настоятеля да келаря, волков ненасытных, а имеешь от этого что? Дети с голоду пухнут, и жена – как старуха, а помнишь, не так и давно ведь была красавица? Полдеревни сваталось. Кто ж состарил жену твою, Энгельхарт? Монастырь. Там, там, на зажравшихся монахов пашет твоя ненаглядная дни напролет, сучит узкими пальцами пряжу. Ту пряжу продаст на рынке аббат, еще больше серебра поимеет. А ты что стоишь, Альфред? Ах, да, ты же свободный кэрл, что тебе монастырь? Только вспомни, сколько мешков зерна ты брал по весне в обители? Десять? А отдать надо будет сколько? Двадцать? Ну, это еще по-божески. А будет чем отдавать? Ты не забывай еще, что и молоть зерно придется на монастырской мельнице, а какова цена, знаешь? Ну, и кого ты будешь отдавать в кабалу, себя или дочерей? Нет, это не я безрадостный, это жизнь у тебя такая. Хо, кого я вижу? Дядюшка Хоре. Что же ты стоишь там в углу, старина? Проходи ближе, садись – эй, посторонитесь ребята! – вот тебе эль. Да, да, славный эль, только чуть горький… как и твоя судьба, Хоре. Ты ведь был, говорят, первым богатырем в деревне? А сейчас? Все твое здоровье ушло на обитель. Уж и не перечесть, сколько стен ты построил, сколько дорог замостил – и вот результат. Ни кола ни двора – случись, помрешь, так и достойно похоронить не на что. А, братья Глейсы! Что ж вы там жметесь у входа? У вас землица-то чья? Ошибаетесь, монастырская. И лес – монастырский, и луг. О том у отца Этельреда все надлежащие грамоты есть. И на вашу землицу, и на общинный луг, и на выгон… Сколько вы ему платите? А ведь это ваш луг был, деревенский, и выгон был вашим, и лес… Не так? Что молчите?

– Так, все так, Конхобар!

– Верно говорит Ирландец.

– Я этого б отца Этельреда…

– Да всех этих отцов…

– А у меня рядом, в Стилтоне, родственники, так их вообще…

– А у меня…

– А вот я…

– Звери они – не монахи!

– Сущие кровопивцы!

– На нашей крови жиреют, сволочи!

– Вот бы обитель ихнюю подпалить, чтобы сгорели все эти проклятые грамоты.

– Да, красного петуха им пустить, красного петуха!

– Правильно говоришь, Энгельхарт.

– Мы все с тобой пойдем. Ужо, подымем чернецов на вилы!

– Да и рогатины, чай, найдутся…

– Долой монастырскую братию!

– Долой!

– Тихо, тихо, братья! Не так сразу надо. Сначала сговоримся, соседей подымем. У них ведь, чай, тоже немало обид накопилось?

Не одну и не две деревни обошел за несколько ночей Ирландец – всю округу. Почти и не спал вовсе – под глазами круги появились, однако доволен был, знал, дело спорится, люди окрест – словно солома, осталось только искру поднести.

И поднесли!

Отец Этельред уже ложился в постель, когда в его роскошную келью истово застучали:

– Открой, батюшка, неладно в округе!

– Что такое?

– Мужики сиволапые бунт подняли. Монастырские хлеба жгут. А вокруг обители их – сонмы! Откуда, прости Господи, и взялись-то? Орут, глаза выпучив, в руках рогатины, у кого и луки.

– А стража, что стража?

– Стража, батюшка, давно уже разбежалась, кто успел. А кто не успел – того на монастырских воротах повесили.

– Так… Одежду мне… Да не эту, мирскую. Где отец келарь? Ну?

– Отцу келарю, царствие ему небесное, сиволапые вилами живот проткнули и, глумяся, кишки к забору прибили! Так и помер отец наш, в муках…

– Свят, свят… Все за грехи наши.

Отец Этельред выглянул в окно и в страхе попятился. Вся округа – от леса до женского монастыря и еще дальше, до самого Стилтона, – была покрыта тысячами дрожащих огней. То пылали факелы в руках восставших крестьян. Часть из них проникли в монастырский подвал и уже выпускали узников, вид которых наводил их на весьма нехорошие мысли по отношению к братии. Другие с криками и прибаутками долбили ворота главного здания, используя вместо тарана статую святого Бенедикта, вытащенную из монастырской церкви.

– Иэх, взяли, ребятушки! Погуляем!

– Понатерпелись. Ну да теперь наша сила! Иэх, взяли, раз-два…

Со страшным треском ворота пали, и жаждущая расправы толпа с воплями кинулась внутрь. К полуночи вся обитель пылала, объятая пламенем.

– Ничего, – выбравшись из подземного хода, произнес отец Этельред, с ненавистью глядя на все раздувающееся пламя пожара. – Ничего. Веселитесь пока… А уж скоро и мы… повеселимся… дайте только срок, дайте…

Аббат отряхнул колени от налипшей земли – подземный ход местами был низок, – поправил на левом плече плащ и, сквозь зубы читая молитву, быстро пошел к реке. Вот и она – отец Этельред услышал плеск волн, а затем увидел черные тени двух кораблей и часовых, прохаживающихся по причалу.

Тяжело дыша, выбрался из камышей, взошел на причал:

– Кто старший?

– А ты сам-то кто таков будешь?

– Не узнал, деревенщина?!

– Отче!

– Сколько здесь воинов?

– Десять. Старший – Вудред, десятник.

– Быстро все на корабль. Да не туда, идиоты. На тот, маленький… Кто-нибудь умеет рулить? Нет? Эх, грехи мои тяжкие. Придется самому. Так, гребите. Да гребите же! Теперь те, кто слева, замерли… Я сказал, только те, кто слева, ты чем слушаешь, дубина? Теперь правые. А теперь все разом вместе… Ну, молодцы… Кажется, выбрались… Нам главное – до утра продержаться, а там… Там посмотрим. Надеюсь, его величество король Мерсии, узнав о бунте, выделит достаточно воинов. А если не выделит он, уж точно выделит король Уэссекса, это ведь он именует все наши семь королевств Англией. Бытрее за мыс… Так… Вот тут и постоим до утра, слава Господу, ветра почти что нет. Ну, твари… Это я не вам. Ну, ироды… Ладно, кончится скорое ваше время, тогда узнаете муки первых святых. А сейчас, что ж. Каждый мужик – король.

Отец Этельред оперся на рулевое весло. Справа по борту, на берегу, за лесом, неудержимо пылало пламя. Оно даже стало как будто больше, сильнее, вот уже к самому небу летели красно-желтые искры… А может, то были звезды?

– Хельги? Хельги-ярл? – Донельзя изможденный, но обрадованный до глубины души Снорри бросился к ярлу со счастливой улыбкой на своих еще совсем по-детски припухлых губах.

– Тсс! – Воровато озираясь, Хельги приложил палец к губам. – Какой я тебе ярл? Я Хельг, сын крестьянина из-под Стилтона. И ты тоже крестьянин, кэрл.

Они стояли у самых ворот пылающего монастыря, и косматые языки пламени терзали небо. Откуда-то сверху, стреляя искрами, валились балки, а жар стоял такой, что можно было, пожалуй, жарить гусей. Ну, если и не гусей, то маленьких вкусных уточек – любимое блюдо аббата.

– Хотите попробовать, а? – Вынырнув из толпы, к ним подбежал Ирландец, держа в руках по две аппетитно пахнущие утки, насаженные на вертела.

– Не время сейчас… Хотя давай. – Хельги впился зубами в жареную, чуть подгоревшую птицу. – А ничего, вкусно, – похвалил он и, вытерев губы, добавил: – Нам пора сматываться, Ирландец. Утром, по-моему, будет уже поздно.

– По-моему – тоже, – согласно буркнул Ирландец. – Жаль вот, не удалось добраться до монастырской сокровищницы, ее, похоже, уже разграбили. Впрочем, если покопаться… Нет, все-таки жизнь дороже.

Прав, тысячу раз прав был Ирландец насчет сокровищницы. Разграбили, ироды, практически всю. Уже после пожара шмыгнул туда толстенький монах-паломник, с седоватыми венчиками волос вокруг лысины, посмотрел, понюхал воздух и, сверкнув черными глазами, безошибочно вытащил из притолоки кирпич, за которым и обнаружили не найденные иродами золотые монеты и увесистый крест из чистого золота на золотой цепи. Крест был щедро украшен средней величины изумрудами, обработанными неизвестным ювелиром матовой скромной шлифовкой. Крест этот и золото хранил отец Этельред на черный день. Монах ухмыльнулся, надел крест под сутану и, набив заплечную суму монетами – не жадничал, понимал – нести-то тяжеловато будет, – быстро вышел наружу. По освещенному пламенем пожара двору возбужденно носились люди…

Впрочем, Ирландец этого не видел. Просто предугадал…

– Магн должна привести лошадей.

– Сюда?!

– Нет, конечно. Она будет ждать у луга.

– Тогда что ж мы стоим?

Всем подряд улыбаясь и что-то дико крича, друзья выбрались из толпы и, очутившись на заднем дворе обители, бросились прочь, перепрыгивая через канавы.

Кстати, чуть не наступили на прячущихся там узников, то есть бывших узников, уже – как и Снорри – освобожденных восставшими. Одного звали Эрмендрад, другого – Дирмунд Заика. Поглядев вослед бегущим, они деловито переглянулись, кивнули друг другу и, не сговариваясь, пошли на север, в Нортумбрию. Бунт, конечно, веселое дело. Да больно уж опасное для здоровья.

На лугу у самой дороги прядали ушами кони.

– Молодец, Маги, – еще издалека крикнул Хельги и, подбежав ближе, удивленно спросил: – Ты что, плачешь?

И в самом деле, плечи девушки содрогались в рыданиях, а по лицу текли невидимые в темноте слезы.

– Зачем? – рыдая, спросила она. – Зачем они сделали это?

Хельги повернулся и увидел прибитый к дереву труп. Труп пастушонка Гайды. Два окровавленных гвоздя торчали из его плеч, и один – большой – из грудной клетки.

– Бедняга, видно, принял стилтонских крестьян за разбойников и пытался защитить скот, – подойдя ближе, тихо сказал Ирландец. – Что ж, жаль, конечно, парня… Похоронить его мы не успеем.

– Нет, – мотнул головой Хельги, чувствуя, как поднимается откуда-то изнутри черная тягучая горечь. – Нет, – повторил он. – Мы должны ехать. Садись на коня, Маги. И не плачь – это жестокое время.

Стегнув лошадей, всадники помчались прочь. Куда? Дорогу приблизительно знал Ирландец. Да самое главное было сейчас и не это, главное было – уйти.

Едва они отъехали, шевельнулись кусты, и на дорогу выбрался молодой светло-русый парень с остреньким лисьим лицом и бегающими глазками шулера. Посмотрел вослед всадникам, а затем перевел взгляд на прибитого мальчишку.

– Дурак ты, пастух, – пробормотал он. – Сказал бы сразу, куда делись твои напарники и где спрятаны лошади, – легко бы умер, а так…

Он махнул рукой и засмеялся противным дребезжащим смехом.

Далеко в госпитале, в белой реанимационной палате видел кошмарные сны Игорь Акимцев. Видел и горы трупов, и пылающий монастырь, и зверски убитого крестьянами мальчика-пастушка, и даже последующую расправу с восставшими. Видел и знал: виновник всего этого – он.

А позже, много позже, через одиннадцать веков после этих событий – и за пару десятков лет до рождения Игоря Акимцева, – в главе под названием «Англия до нормандского завоевания» советские историки напишут следующее:

«Как указывали К. Маркс и Ф. Энгельс, „процесс становления феодализма в англосаксонских государствах проходил медленнее, чем на материке“. Этот процесс, как верно указывал т. Сталин, сопровождался усилением классовой борьбы закрепощаемого английского крестьянства, выражением которой стали многочисленные восстания, самое известное из которых произошло в Мерсии в середине девятого века. Восставшие сожгли монастырь св. Бенедикта, являвшегося крупнейшим феодальным собственником Англии, и даже на некоторое время создали собственные органы управления, высоко оцененные В. И. Лениным в работе „Государство и революция“. Предводителями восставших были некто Хельг – сын зависимого крестьянина-лэта, и Конх-Ирландец, судя по всему, представитель угнетенного крестьянства Ирландии. Оба они, вероятно, погибли в ходе расправы с восставшими. Подобные крестьянские выступления происходили в те времена не только в Мерсии, но и в Нортумбрии, и в Эссексе, и в Кенте. Многие историки-марксисты считают, что есть все основания полагать, что именно этот накал классовой борьбы (а не только нашествия данов, на которые ссылаются реакционные историки Западной Европы и США) и явился важнейшей причиной консолидации королевской власти в Англии при Альфреде Великом. А то время – примерно с середины девятого до начала десятого века – английские хроники, вероятно, имея в виду органы самоуправления восставших крестьян, называют „временем мужицких королей“».