Людмила ЗАЙЦЕВА
Я ВЕРНУСЬ
Когда я пришла к ним в тот вечер, Лидия Михайловна была взволнована:
— Ирочка! Лена познакомилась с… — она замялась, подыскивая слово. — С мужчиной.
— Ну и что? — пожала плечами я. — Давно пора.
— Вы не понимаете, Ирочка. Это не просто мужчина. Он композитор!
Я молчала, не понимая волнения своей собеседницы.
— Как же они познакомились? — наконец, спросила я.
— На каком-то дурацком концерте. Я не возражаю, чтоб Лена на них ходила, но обычно мы ходим вдвоем, а в тот раз она пошла одна, я плохо себя чувствовала, и вот…
Наступила пауза.
— Вы говорите — композитор? Ну и что же он пишет — симфонии, оперы?
— Не смейтесь, Ира, на моем месте вам было бы не до смеха. Ничего он не пишет, бросил консерваторию на третьем курсе, теперь работает дворником. То есть может и пишет, но я не знаю.
— Вы — и не знаете? — улыбнулась я.
— Ирина! Я не желаю продолжать разговор в таком тоне! Я вижу — вас это забавляет, не более того.
— Но я не вижу ничего страшного в том, что Лена накокец-то с кем-то познакомилась.
Лидия Михайловна вскочила с кресла — именно вскочила, хотя раньше мне было бы трудно себе такое представить, при ее комплекции, — и трагически запахнув полы своего сиреневого халата, сказала:
— Бот именно — с кем-то! С проходимцем! Последним композитором был, как известно, Стравинский.
— Почему именно Стравинский? Ладно, допустим — расскажите лучше, насколько это серьезно.
— Ирочка, вы врач, я буду с вами откровенна. Я давно уже задумывалась над Леночкиной судьбой. Тридцать два года, никакого интереса к мужчинам. Это ведь неестественно, и я должна была бы радоваться, но… Но почему этот дворник–композитор? Мы с вами интеллигентные люди (всех врачей Лидия Михайловна безоговорочно причисляла к интеллигентам), скажите, что мне делать?
— Ничего не надо делать, по–моему, тем более зам. , Насчет, интереса к мужчинам… А Юра?
Я коснулась запретной темы. Раньше Лена встречалась с Юрой, но об этом узнала Лидия Михайловна, и Юра был отвергнут.
— Пусть Лена сама решает, — перебила я собиравшуюся возразить собеседницу. — Кстати, она скоро придет?
— Скоро, за хлебом пошла.,. Как это — ничего не делать? Вы его не видели!
— А вы — видели?
— Вот именно. Волосья почти до пояса — хвост. Ира, что такое эти хвосты? И по телевизору тоже показывают… Но дело не в этом. Дело в том, что он предложил ей замуж. И она согласилась.
— Что? В первую же встречу?
— Почти. Во вторую. Вернее, во время второй (Лидия Михайловка следила за своей речью).
— А Лена? Как это — согласилась? Она хоть что-нибудь о нем знает?
— Кроме того, что он сам ей рассказывал — ничего, — торжественно сказала Лидия Михайловна.
Мы помолчали.
— Да–а… — я вздохнула. — Я с нёй поговорю.
— Вы же знаете, Ира. Замуж выходить совершенно не за кого. Все приличные давно женаты, а оставшиеся…
— У него наколки есть?
— Что? — удивилась Лидия Михайловна.
— Ну, наколки, на руке, на пальцах, знаете? Татуировка.
— Ирочка! — охнула она. — Вы думаете… Я не видела, надо спросить у Лены. Хотя…
Щелкнул замок, в комнату вошла Лена.
Честно говоря, я всегда не понимала, почему она не замужем. Симпатичная, спокойная, стройная… Три «с». Нет, четыре. Еще и строгая, строгая к себе и другим. Четвертое «с», видимо, и было причиной, почему не пользовались успехом первые три. Точнее, успехом-то они пользовались, но… Дальше и объяснять незачем.
— Привет, — сказала Лена, не удивившись моему присутствию.
Я уже привыкла к тому, что Лидия Михайловна и Лена удивлялись или не удивлялись чему-нибудь совершенно неожиданно. Когда мы с Леной познакомились, шел дождь, и Лена удивилась, почему я под зонтом. Она была без зонта, она вообще никогда не брала с собой зонтов, надевала плащи, шляпы, береты, все это промокало, безнадежно портилось, выбрасывалось, но Лена была верна себе. Потом она удивилась, что я врач, и так далее. Зато когда проехавшая мимо машина окатила нас грязью с головы до ног, Лена даже не ойкнула. «Наверное, думает: дождь смоет», — подумала тогда я. Это было тем более странно, ведь работала Лена, как я потом узнала, программистом. Царство логики, и вдруг такое.
— Устала? — спросила я ее.
В последнее время у нее уставали глаза, от работы за компьютером.
Она мотнула головой.
— Чай пили?
Лена взглянула в наши лица.
— Ясно. Маман уже сообщила… Он должен прийти сейчас, вот и познакомишься.
— Лена, — осторожно начала я. — Лидия Михайловна мало что мне рассказала, но… Ты что, действительно собралась замуж?
— А что? — удивилась Лена. — Он славный, ты увидишь.
— А… А сколько раз ты с ним встречалась?
— Три. Но мы подробно обо всем говорили.
Лидия. Михайловна умоляюще посмотрела на меня.
— Лена… Я замужем пятнадцать лет, но не могу сказать, что знаю Владика. Ни один разговор не может быть достаточно подробным. Достаточным для… Для замужества, — я начала запинаться.
Лена опустила ресницы.
— А чего мне ждать? — сказала она. — И потом, все самое важное в жизни приходит само.
— Все самое страшное тоже, — закончила я. — Я не пугаю, но… Но так же нельзя.
— Ирен, не волнуйся, — она говорила — маман, Ирен, хотя не знала французского, и не была кривлякой–ломакой, но выходило у нее это совершенно естественно. Вроде прогулок под дождем. — Попытка не пытка.
— Есть и другая пословица, не менее народная «Замуж не напасть, лишь бы замужем не пропасть».
— Ты судишь о нем со слов мамы, — она повернулась к матери.
Я взглянула на ее правильный, спокойный профиль, ни одной лишней, приблизительной линии, и подумала: «А в самом деле… А вдруг…».
В дверь позвонили. Лена пошла открывать.
— Сейчас увидите, Ирочка, — вздохнула Лидия Михайловна.
В дверь вошел… В дверь вошел молодой чело век, можно сказать, паренек, мальчишка. Это была первая неожиданность. Я представляла себе, ну, хотя бы действительно мужчину, человека наших с Леной лет, ровесника. Но он был лет на десять моложе.
«Так, — решила я. — Все ясно».
— Знакомьтесь, — сказала Лена. — Андрей, Ира.
Лена вышла на кухню.
— Ирина Петровна — врач, — сухо сказала Лидия Михайловна.
Гость кивнул:
— У меня ничего не болит.
— Ирина Петровна — психиатр, — значительно произнесла Лидия Михайловна. — И Леночкина подруга.
— С этой областью человеческой жизни я пока что не имел никаких контактов. Я имею в виду психиатрию.
Я усмехнулась.
— Эта область гораздо шире, чем принято думать.
Андрей обернулся ко мне, при этом его хвост, описанный мне уже Лидией Михайловной, мотнулся с его спины на грудь. Хвост действительно был роскошный, вьющийся (скорее всего, завивка), легкий, светлый, душистый. Как облако.
Голубые глаза пристально всмотрелись в меня.
— Вы думаете? Почему же?
— В определенном смысле все мы — группа риска. По психзаболеванию. Или отклонению. Или чему угодно с приставкой «псих».
— Не очень новая мысль, — он отвернулся.
— Зато актуальная. Особенно в наше время. А кем вы работаете? Кажется, дворником?
— Кажется. А что?
— Ничего.
Вошла Лена.
За чаем наш квартет разделился на два дуэта. Лена — Андрей, Лидия Михайловна — я. Общих тем разговора почти не возникало, хотя Лидия Михайловна и пыталась поддержать общую «светскую» беседу.
После чая Андрей, простившись, ушел первым.
— Вот видите? — прошептала мне Лидия Михайловна, пока Лена провожала его.
— Лена, ты еще приглашай к нам Андрея, чтобы мы поближе с ним познакомились, — вежливо сказала Лидия Михайловна Лене, когда она вернулась в комнату. — И Ире интересно будет получше его узнать.
— Он теперь часто будет у нас бывать.
— А кто его родители — поинтересовалась я. — Откуда он родом, вообще — откуда?
Лена молчала.
— Из средней полосы откуда-то, какой-то маленький город, то ли Ипатьевск, то ли…
— Совсем другое название, — перебила Лена.
Сложное какое-то, я не помню. Какая разница.
Учился в Москве, бросил учебу, теперь здесь… А родители.,. Учителя, кажется, они там остались, а Ипатьевске. Это я пока так буду называть, все разно же не помним. Там они все жили в одной комнате, представляете? Он, родители, сестра, племянник.
— А сколько Андрею лет? — спросила я.
— Двадцать один, — Лена посмотрела на меня.
— Лена, а тебе не кажется…
— Не кажется.
— Я не то хотела сказать. Не знаю, как это сейчас называется, в наше время говорили — прикалываться, прикол… Короче, что он просто…
— Вот–вот, просто издевается, смеется над ней, и все, — сейчас же подхватила Лидия АЛихайловна.
— Надо мной давно не смеялись, — серьезно сказала Лена.
— Мы еще о его «композиторстве» не говорили. Какие в Ипатьевске композиторы? — Лидия Михайловна посмотрела на нас с Леной.
— Во–первых, не в Ипатьевске… — начала было Лена, но махнула рукой.
— Ты меня проводишь? — спросила я.
Вечер был сырой, холодный и противный. Типично ноябрьский. Какое-то время мы шли молча.
— Ира, он не показался тебе странным?
— В каком смысле? — удивилась я. — И мы же с ним почти не разговаривали.
— Поговори с ним как-нибудь, — сказала она.
— Как-нибудь? Хорошо. Вообще…
— Не надо. Все, что ты скажешь, я знаю.
— Может быть, не все.
Она молчала.
— И потом, почему сразу — брак? Встречайся с ним, узнай поближе.
— Это он пред пожил.
— Вот именно. Он где живет?
— Ты думаешь…
— Я, Леночка, не знаю.
— Может, ты и права. Но мне все равно, — сказала она.
Она шла, опустив голову.
— Любовь?
— Нет. Ты не понимаешь. Я не могу жить так дальше. Ты ведь знаешь маму.
— И сколько прежних женихов она отвергла… — выразилась я по–старинному, и в то же время как бы обобщенно.
— Это были не женихи. Но все равно. У меня, Ира, иногда такое чувство, что я прокисаю. Просто не могу жить все время в одном и том же, понимаешь?
— Новое ради нового? Зажмурив глаза?
— Не твой способ?
— Не мой. А потом, дальше? Что ты потом будешь с ним делать, с этим мальчиком. Ведь хлебнешь.
— Хлебну.
— Ты хотя бы узнала, не судим ли он. Я уж не говорю о других службах. Нашей, в том числе.
Она не услышала.
— Ира, — сказала она. — У вас с мужем все было «по правилам». Ты счастлива?
Я посмотрела на ее побледневшее лицо (даже в темноте было видно), на опущенные ресницы…
— Нет, — сказала я. — Я не счастлива, но я могу с ним жить. А это немало.
— Ладно, Ирень. Закончим. Твой автобус. Созвонимся.
Через некоторое время Лена позвонила. Трубку взял муж. «Твоя малохольная», — сказал он мне, он однажды видел Лену, и с тех пор только так ее называл. «Мало тебе больных на работе, что ли?» — говорил он.
— Что такое? Лидии Михайловне плохо?
— Всем плохо. У нас тут…
— Иду.
Войдя, я застала такую картину: Лидия Михайловна — на диване, с закрытыми глазами, и полотенцем на лбу; Лена в халатике с оторванным рукавом; Андрей с ножницами и своим отрезанным «хвостом» в руках, на столе чей-то паспорт.
«Красивый был хвост», — подумала я.
— Мы заявление хотели… в ЗАГС, — пояснила заплаканная Лена. — Маме стало плохо. Андрей отрезал волосы.
Андрей взглянул на меня («хвост» и ножницы он уже положил на стол).
— Идите. Я побуду с Лидией Михайловной, — сказала я.
— А вы уверены… — начал он.
— В чем?
— В том, что надо — в ЗАГС, сейчас.
— Но вы же решили. Впрочем, как хотите.
Лена подошла к матери. Та не пошевелилась и не открыла глаза. Я почему-то и совсем некстати вспомнила стихи: «…Как души смотрят с высоты на ими брошенное тело». Просто Лена смотрела как-то…
— Пошли, — сказала она Андрею.
Вскоре после их ухода Лидия Михайловна открыла глаза.
— Что вы здесь делаете, Ирина? — сухо сказала она мне.
— Я… Лена и Андрей пошли…
— Я знаю. Они пошли в ЗАГС. Как вы им посоветовали.
В ее голосе зазвенел металл; я и раньше догадывалась, что не очень хорошо знаю Ленину мать.
— Ну, допустим, они сами так решили, — сказала я.
— А теперь вы сидите и ждете, что будет дальше. Вам интересно, — уже почти зло закончила Лидия Михайловна.
— Мы думали: вам плохо, вот я и осталась подождать их возвращения.
— Лену никогда не любили, — задумчиво сказала вдруг Лидия Михайловна, глядя прямо перед собой. — Не знаю, почему. Ни в школе, ни в университете. Даже в детском саду. Она всегда была непохожей на остальных.
Мы почему-то одновременно вздохнули.
— Даже те, кто звался ее подругами, — продолжала она.
До меня наконец-то дошло.
— Вы что же, думаете, я специально сказала им сейчас… Да зачем мне это нужно?
Она молчала. Потом сказала:
— Отца у Лены не было. То, что им юридически считалось, не заслуживало внимания и не представляло собой никакого интереса.
— Лена выросла, — напомнила я.
Она прищурилась и впервые за время разговора взглянула на меня:
— Ерунда. Я читала книжку какого-то французского психолога, где говорилось о том, что люди никогда не становятся взрослыми. Просто стареют, и все.
— Иногда это правда, мне такие случаи знакомы…
— Это не случай, — отрезала Лидия Михайловна. — Это правило. Взросление, взрослость — исключение.
— Хорошо. Даже если это и так — что прикажете делать Лене? Возле вас всю жизнь сидеть, пока она будет никому не нужна? Только не говорите, что прочитали книжку итальянского психолога о том, что никто никому не нужен, что кругом сплошной расчет и эгоизм… Она женщина, и хочет жить.
— Я думала, вы лучше относитесь к Лене.
— Если не мешаю ей выйти замуж?
— За кого?
— Какая разница?! Разница не так уж велика, оглянитесь вокруг… Все браки похожи один на другой.
Не все.
— Прекрасного принца можно ждать всю жизнь.
— Это не так уж много.
— К тому же он еще окажется в итоге Дорианом Греем.
— Вы же сами сказали: какая разница?
— Они скоро придут, Лидия Михайловна. Мне пора. Не мешайте им.
— Им?
— Ей. Какая разница.
— Вы безнравственный человек, Ирина Петровна.
После этого Лена мне не позвонила, я была занята работой.
На свадьбу, если она и была, они меня не пригласили. О том, что их брак все-таки существует, я узнала не сразу, месяца через два. Позвонила Лена.
— Ирень, поздравь. Я жена.
— Ну, и как тебе? В женах?
— Да так себе. Я ожидала большего. Встретимся?
— А вы где?
— Мы все там же. С маман. С мамой, — поправилась она.
— А Андрей?
— Давай при встрече, ладно? Приходи.
— А Лидия Михайловна?
— Смирилась. Или сделала вид. Живем, в общем.
— Как твои «психи»? — спросила Лена, усевшись на диван.
— «Психи» психуют. А где все?
— Андрей ушел куда-то, мама в магазины. Только мое общество тебя не устраивает?
— Как ты живешь, Лена? Это украшение что-то изменило? — я показала на обручальное кольцо на ее пальце.
— Не знаю. Пока не знаю.
— А вообще?
— Ничего. Только они с мамой все время ругаются.
— А ты говоришь: смирилась.
— Да нет, ты не понимаешь. Они не так ругаются, как обычно, как все. Она ему — вопросы =г он молчит. И так все время.
— Разные. Почему ешь. Почему не ешь. Куда идешь. Зачем. Когда вернешься. И так далее.
— Да… — протянула я. — Представляю. А он? Ты говоришь, молчит?
— Молчит. Пианино один раз сломал.
— Как сломал? Почему?
— После такого «разговора». И не чинит. Не ремонтирует. Музыку не пишет.
— А ты?
— Есть неразрешимые противоречия. Которые так и надо оставить — так.
— Ему может надоесть, Андрею.
— Он знал.
— Знать это одно, а…
— Что ты советуешь?
— Что тут посоветуешь. На квартиру — у вас нет денег. Слушай, а он правда пишет музыку? Или писал?
— Правда. Послушаешь, если пианино починит. Щелкнул дверной замок, вошла мать Лены.
— А, Ира… Здравствуйте. Что же вы сидите в темноте?
— Вообще-то я уже ухожу, Лидия Михайловна.
— Что он дальше собирается делать? — спросила я Лену по дороге на остановку.
Она удивилась:
— Почему — «он», и как — «что»? Ничего. Жить.
В этом удивлении и ответе была вся Лена.
— Прости меня, но мне кажется, что это житье ке может быть надолго. Тем более он не пишет.
— Почему «тем более»?
— Так. Если б он сочинял, писал — это было бы способно заменить ему, а так…
— Я не умею ни предусматривать, ни загадывать.
Это я знала.
— О себе — да, ты вправе не думать, и так далее. А Андрей?
— Он не ребенок.
— Ты его любишь?
— Без него мне было бы хуже.
— Это не ответ.
— Я устала. Я устала думать, что можно сказать матери или ему, а что нельзя. Еще устала ждать. Я ведь понимаю, что все это не может быть постоянным. Да я на это и не рассчитывала, просто решила испытать новое, вот и все.
— Лена, а он?
Лена посмотрела в темноту.
— А у него будет еще много… Много всего. Кроме меня. После меня, — поправилась она.
— Ты жестока, — сказала я.
И уж совсем неожиданной была моя встреча с Андреем. Я шла из больницы домой, день был белый и снежный, транспорт не ходил. Я вспоминала свое дежурство. И вдруг услышала:
— Ирина Петровна.
Обернулась: Андрей.
— Вы домой? Можно я вас провожу?
Я кивнула и взяла его под руку (был гололед). Глаза голубые, «хвоста» нет.
— Как вам живется? — спросила я его.
Он пожал плечами.
— Если вы давно с ними знакомы, то знаете, как.
— Жалуетесь? — посмотрела я на него.
— Я хочу уехать, — сказал он, не ответив.
Я остановилась.
— Куда, зачем?
— Как вы думаете — отпустят?
— Да кто, да объясните же, наконец.
— Я отправил на конкурс свои работы. И получил ответ. Обещают прислать приглашение.
— Куда?
— В Бельгию.
— А Лена?
— А Лена останется здесь. Со своей мамой, — в его голосе прозвенела злость, а голубые глаза потемнели.
Он был коротко подстрижен, и без шапки.
— Андрей только не обижайтесь. Вы зачем женились на ней?
Он смотрел в сторону.
— Мне что-то показалось. С вами ведь тоже, наверно, так бывает.
— Они знают?
— Нет еще. Письмо я получил вчера.
— Но вы ведь вернетесь оттуда?
— Не знаю.
— Почему вы сказали — отпустят ли?
— Не знаю. Раньше надо было получить согласие близких родственников на поездку за границу. Кажется, так? А что теперь — не знаю.
Я вспомнила Лену и Лидию Михайловну. Отпустят ли? Кто их знает.
— Я думаю, вы должны им сказать.
— Я всем что-то должен. О Лене можно писать. И Лене. Но — издали. Понимаете?
— Вы уедете в Бельгию, чтобы писать о Лене?
Он избегал моего взгляда.
— Вы смогли бы жить в вашей больнице?
— Я и так там живу. Почти. А что? Вы думаете остальной мир сильно отличается от нее?
— Все-таки отличается. Но я не потому спросил.
— Да я поняла. Ну что ж, поезжайте, посмотрите, будет ли там иначе, чем… Чем теперь.
— Вы думаете, это возможно?
— Что возможно? Поехать или — иначе?
— Когда я уеду, не оставьте Лену, пожалуйста.
Я хотела сказать ему: «Вы ее муж, но… Но посмотрела в его голубые глаза, и — промолчала. Никакой он не муж. Я вспомнила его «что-то показалось». Или Лена не сумела стать ему женой, не знаю. Очи не семья. Да еще с Лидией Михайловной. А кто семья? Я вспомнила своего мужа, которого интересовали только деньги, нашу дочь… Ей тринадцать лет, но что интересует ее — одному Богу известно. Когда я с ней разговариваю, то почти всегда вижу — она не слушает. Так что разговариваю только я. Мы семья? А у них… Теперь еще Бельгия подвернулась. И что из этого выйдет?
Через две недели я позвонила Лене.
— Андрей ушел, — сказала она мне.
— Как ушел? Куда?
— Не знаю. К кому-нибудь из друзей, вероятно.
— Но почему? Ты о Бельгии знаешь?
— Да. Из-за этого он и ушел. Они поссорились с мамой. Ладно. Это не по телефону. Приходи к нам, если можешь.
— Сегодня я дежурю. Завтра, хорошо?
— Так что же все-таки было? Что значит — «поссорились»? — спрашиваю я, думая в то же время, что выполняю в отношении их функцию психологической «скорой помощи». И зачем мне это нужно? Ладно, если бы в жизни у меня был дефицит самопожертвования, а то… Работа — сплошная психпомощь, здесь тоже… Лена. Мне хотелось бы быть такой, как она? И это невозможно? И я хожу смотреть на себя, какой никогда не буду?
Все это промелькнуло у меня в голове, а на самом деле я сидела в кресле напротив Лены, и сочувственно смотрела на нее, а Лидия Михайловна гремела на кухне чашками (не мешая нам разговаривать).
Лена в ответ на мой вопрос прикусила губу, едва сдерживая слезы. «Просто испытать что-то новое», — вспомнила я. — Выходит, в теории одно, на практике другое?».
— Мама оскорбила его. Она сказала, что таких надо расстреливать.
— За что?
— За измену родине. Ну, она там много говорила, дедушку вспоминала, помнишь, я тебе рассказывала: его случайно не арестовали в тридцать восьмом, но он никогда…
— Я помню, Лена. Но при чем тут это?
— Мама сказала, что жалеет, что теперь это теперь, а не пять лет назад. Вернее, шесть.
— Понятно. Ну, а ты как ко всему этому относишься? К Бельгии, и так далее?
Лена молчала.
— Никак не отношусь, — сказала она затем. — Он скорее всего не вернется оттуда.
— Почеллу? Ведь неизвестно же заранее, победит он там, или нет, и какое займет место, и вообще займет ли хоть какое-нибудь. И откуда у него деньги на эту поездку. Это же недешево.
— Не знаю. Он говорит: занял у кого-то.
— Когда он ушел?
— Уже неделя.
— Звонил с тех пор? Ну хоть тебе, на работу?
— Нет.
— Ясно. Можете о нем забыть. Живите как жили, и считайте, что его не было.
Лена посмотрела на меня.
— Тебе легко говорить. У тебя семья. Какая–никакая. (Лена была в курсе моих семейных дел).
— Знаешь, Леночка, появился он случайно, случайно исчез. Все правильно.
— Это из-за мамы он ушел.
— Я не поняла: почему «измена Родине»?
— А мама думает, что Родина это она и есть. И я еще, — невесело пошутила Лена.
Незаметно вошла Лидия Михайловна.
— Теперь много говорят о системе, — сказала она. — Система то, система се. Всем плоха система. Теперь свобода. Хочешь за границу, хочешь что хочешь. Разве такой человек может представлять за границей наше искусство?
Мы с Леной переглянулись.
— Но ведь ему ответили. И это не нам решать — кому представлять. Он же посылал нотные рукописи, насколько я поняла.
— Простите, Ира, но вы не знаете. Вам трудно об этом судить.
Я замолчала.
— Раньше было проще. Я и разговаривать бы с ним не стала. Просто пошла бы, и…
— Мама, перестань, пожалуйста, — сказала Лена. — Мы знаем, куда бы ты пошла.
— Хорошо, хоть он ушел, — сказала Лидия Михайловна.
— Он вернется, — сказала Лена.
САНАТОРИЙ
Санаторий…
Знаю, знаю, что вы подумали. Я бы и сам подумал. Аллейки, танцы–манцы–зажиманцы, пьянство, разврат. «Клоака», как называет Сочи один мой приятель.
Это было не на море. Маленький санаторийчик в предгорье, холмы, леса, почти все время сумрачная погода как перед дождем. Или мне так показалось. Такая погода была в тот день, когда я увидел ее.
Я приехал на две недели, ездил каждый год в июне, подлечить нервы, желудок. Просто сменить обстановку. Ездил один, без жены, не потому что в Тулу со своим самоваром не ездят, а просто. Она тоже ездила одна. Ехать вдвоем: какая же это смена обстановки. Но не в этом дело.
В том году было как всегда. Некоторое количество хроников, хронических больных, остальные просто отдыхающие. Персонал, конечно, знал меня, встречали, как родного, с улыбками и расспросами. В общем, все как всегда.
Я даже книг не взял с собой в тот раз, решил только лечиться и отдыхать. С утра уходил шастать по лесу, наблюдал жизнь природы, так сказать. Елочки–веточки. Это успокаивает и отвлекает.
Она появилась где-то на третий день после моего приезда. Естестевенно, в столовой. То есть в санатории вечно знакомятся или в столовой, или в очереди на процедуры.
Смотрю — новенькая. Ничего себе, это я просто так отметил, без задней мысли. Немного моложе меня, блондинка, не крашеная. Последнее важно — крашеные сразу теряют для меня всякий интерес, перестают существовать. Дома насмотрелся, по выходным, на всю эту химлабораторию с флаконами и целлофановыми кульками на черной от краски голове со склеенными волосами. Нет уж, спасибо.
Она сидела и ела суп. Ела, не постреливала глазами по сторонам, как большинство зновь прибывших женщин.
В следующий раз я увидел ее на скамейке возле санатория. Она читала. И снова — читала, а не делал вид: перелистывала страницы, а не как некоторые, что откроют книжку посредине и сидят, ждут, что кто-нибудь заметит и «зацепит». У нее менялось выражение лица: видно, было интересно.
Мне тоже стало интересно. Не то чтобы очень, а так, немного. Я подошел.
— Интересная книжка?
Она посмотрела на меня. Глаза были красивые. Укоризненно посмотрела: «Отойди, не мешай», а может, притворялась все-таки?
— Интересная.
— Здесь библиотека есть, — сказал я, чтобы что-нибудь сказать.
— Я знаю, — она уже смотрела в книжку, показываю, что не желает разговаривать.
Ладно, дальше посмотрим, подумал я. Насколько все это искренне, вся эта добродетель.
В третий раз мы встретились на процедуре, точнее, в очереди. Я занял за ней:
— Вы последняя?
Она кивнула.
— А вы в первый раз здесь, в этом санатории? — начал набирать обороты я.
— Да, в первый, — сухо ответила она.
— А вы здесь одна, или с друзьями? — я не отставал, «хорошее начало — половина сражения».
Тут она посмотрела мне в глаза и улыбнулась, чуть–чуть, но я заметил.
— Я здесь без мужа, — зазвенел насмешкой ее голосок, — вас ведь это интересует?
Ничего–ничего, главное — зазвенел, неважно, почему.
— Да нет… — неопределенно протянул я. — Я не это имел в виду. И потом, почему муж, почему обязательно муж? Вы могли приехать с кем угодно — с подругой, другом…
Перед «другом» я сделал многозначительную паузу.
Но тут ей надо было заходить в кабинет.
«Такая же, как все, и нечего выпендриваться», — подумал я, когда дверь кабинета закрылась за ней. — Тоже мне: «зас ведь это интересует?» Это тебя, дорогая, в первую очередь интересует, зачем я к тебе «клеюсь», и что я вообще такое… А вдруг я «новоруш»?»
Но посмотрев на свой спортивный костюм (даже не «адидас», а позорная «пума»), я вздохнул с легким разочарованием, Нет, на новоруша я явно не тянул, да они и не бывают здесь, они все больше по заграницам…
Короче, на следующий день за завтраком я сел за ее столик.
— Не возражаете?
Да нет, я все понимал, какое я произвожу впечатление, стареющего селадона, искателя дешевых приключений, но что было делать? Книг я не взял, а от санаторских библиотек меня тошнит.
— Может, нам пора познакомиться? — перешел я в атаку.
Она смотрела в сторону.
— А зачем?
— Просто так, мы вот с вами сидим за одним столиком, а я даже не знаю, как к вам обратиться.
— И не надо ко мне обращаться, — она все так же смотрела в сторону.
— Но это же глупо, — сказал я, хотя и видел, что она меня не слушает.
И опять: именно не слушает, а не делает вид, что не слушает.
«Дохлый номер», — мелькнуло у меня в голове.
О дохлом номере я, собственно, еще раньше стал догадываться. Нет, дохлый не в смысле переспать а просто. Вообще дохлый — я ей не интересен, и все.
Я дожевал гречневую кашу и встал.
— Сегодня экскурсия в ущелье, вы поедете? — предпринял последнюю попытку я.
— Поеду, — вдруг сказала она.
Поехали в ущелье. Там было сумрачно, прохладно, зелено.
И — «милый профиль рядом…» То есть ее профиль. Хотя профиль-то мог быть любым иным, то есть условно — ее.
Просто — ущелье, тишина, ручей, его журчание И незнакомая женщина.
— Как здесь красиво!.. — сказала она.
Никто не заметил, как она сказала. Я заметил.
Подумаешь, пятнадцатилетняя школьница — «как красиво!». Да какое там пятнадцатилетняя… Моя двадцатилетняя дочь уже лет десять так не говорит.
Ну, походили, побродили, полюбовались. Одно время разошлись в разные стороны…
Я к ней не подходил. Специально. Пусть не воображает.
Вечером в столовой снова сел за ее столик:
— Как вам экскурсия?
— Замечательно, там, где я живу, ничего такого нет.
— А где вы живете?
Она подняла глаза от рыбы:
— В средней полосе.
Так, город не назвала.
— Может, еще повезут, — сказал я. — В ущелье.
— Может быть. Но ведь это будет уже не то…
«Опять пятнадцать», — подумал я. Вспомнился Чехов, Анна Сергеевна…
— Вы замужем? — спросил я. (Кольца на руке не было).
— Н–нет… — сказала она, думая, видно, о чем-то другом, скорее, всего об ущелье. — Какая разница? При чем тут это?
— Ущелью, конечно, все равно, — попробовал сострить я.
— Рыба невкусная, — она отодвинула тарелку и стала пить чай. Пила, не отрывая губ от стакана.
«Уйти поскорее хочет».
Точно:
— Приятного аппетита, — она отодвинула стул и встала.
— Спасибо, — вздохнул я.
Дальше, в последующие дни, в том же роде: «Да», «Нет», «Спасибо», «Пожалуйста», «Не в этом дело», «Какая разница».
Мне надоело, и я отстал. Действительно, какая разница.
Перед отъездом все-таки подошел проститься. Уезжаю, мол, и все такое, приятного вам лечения.
Она выслушала молча, даже не поддакивала, как сбьгчно делается: «Да–да, спасибо…» Нет, просто молчала и смотрела на меня.
— Ну, всего доброго, — я хотел уже отойти.
— Постойте, — сказала она. — Пожалуйста, если можно, дайте ваш адрес, я вам напишу, может быть.
Я удивился, но адрес дал. Просто я уже знал, чем заканчивается этот санаторный обмен адресами перед отъездом. Никто никому не пишет, адрес благополучно теряется, и все.
Я у нее адреса не взял.
Когда пришло первое письмо от этой… Многоточие все поняли, я думаю, хотя в слове не три буквы, а немного больше.
Так вот, когда пришло первое письмо — не знаю, почему я его распечатала.
На конверте наш адрес, почерк незнакомый. Обратный адрес: Псков.
Интересно.
Конечно, у нас с мужем не было каких-то особенных тайн друг от друга, и я все равно бы узнала потом, что в письме, но… Оно пахло духами, и я распечатала.
«Когда мы с вами были в санатории…».
Так, понятно. Санаторская интрижка. Пара–тройка ночей в душном номере (ну, в палате), жена–стерва, муж–сволочь.
Я тоже ездила в отпуск одна, мы давно уже не ездили вдвоем, и сюжет был мне знаком. Правда, я не злоупотребляла. Со мной это было раза два, и разумеется, никаких адресов и переписки.
Дальше там, в письме, вообще была какая-то ерунда, что-то про какое-то ущелье (видно, ездили вместе), и прочая чепуха. Что-то непонятное.
Я сунула письмо в ящик стола и забыла о нем.
Да нет, хотела отдать мужу, честное слово, но забыла.
Письмо-то ерундовское, ничего серьезного.
Забыла, в общем, и все.
А через месяц пришло следующее. И на конверте опять обратный адрес: Псков, ул., д.
«Вы не ответили на мое письмо, а я снова пишу вам…»
И опять всякая чепуха; о том, как она живет (неважно, судя по всему, одинока, вероятно, мужа нет, и всякий вздор в голове: фильмы, книжки, концерты…). Ну, это-то, книжки–концерты, как у всех одиноких, что же им еще и делать.
Тут уж меня зло взяло, со вторым письмом: «Это твои проблемы, чего с ними соваться к чужому тебе человеку, женатому…».
О «ночах» санаторских в ее письмах, кстати, не было.
Так чего же ей нужно?
Второе письмо я тоже не показала и решила написать ей, чтоб она не трудилась больше и денег на конверты не тратила.
А потом мне стало интересно: а третье письмо она напишет? А четвертое?
С работы я приходила раньше мужа — почту брала я, и потому особенно не волновалась.
Она написала третье письмо, написала четвертое, пятое…
У меня возникло такое впечатление, что ей просто не с кем поговорить, вот она и пишет. А то, что не отвечают — ей даже лучше, удобнее: ответ мог бы ей не понравиться, а так…
Пиши что хочешь, изливай душу, и все такое.
Почему только она выбрала именно моего мужа, было непонятно. В нем ведь от романтики какой бы то ни было ничего нет и никогда не было, скучный тип. Правда, муж. А своя рогожа, как известно, чужой рожи дороже.
В общем, писем я не показывала, складывала их на дно ящика в столе, среди газет, и все. Всего пришло шесть писем.
Почему я их не выбросила, не знаю.
Просто так. Иногда доставала их из ящика и читала. Кое-что интересное было.
В общем, сама не знаю, почему не выбросила. Только не для того, чтоб мужа в них харей ткнуть. Во что ткнуть — у меня всегда найдется, а письма… Просто так.
Тот день вообще был какой-то странный. Утром со мной поздоровался незнакомый парень, еще и улыбнулся при этом. Потом я нашел на тротуаре десять тысяч (бумажку), потом хлынул дождь, я вымок, и тут же дождь прекратился.
Подошел к киоску купить сигарет, и вдруг за спиной еще раз:
«Здравствуйте».
«Здравствуйте…» «Как поживаете…» «Какими судьбами у нас…»
И вдруг (снова вдруг, в этот день все было вдруг):
— Как вам мои письма?
— Какие письма? Я ничего не получал.
Снова отсутствующий взгляд, вроде задумалась.
— Я написала вам несколько писем. Так, ничего серьезного, но странно… Странно, что вы не получили. А ваш адрес… — она произнесла адрес.
— Да, но… Но я ничего не получал.
Она посмотрела на небо.
— Опять будет дождь.
Я тоже посмотрел.
— Возможно. Я не понял с письмами.
Она поднимается на носки, тянется ко мне, на меня обрушивается смесь воздуха, запаха дождя и духов с привкусом горечи, целует меня в щеку, едва коснувшись губами:
— Всего доброго.
Она поворачивается и уходит.
А я стою, как дурак, у киоска, смотрю ей ошарашенно вслед, и прохожие натыкаются на меня и толкают плечами.
«Всего доброго…».
Июнь 1996 года
г. Краснодар.
Назад: Максим МАКСИМЕНКО
Дальше: Валентина АРТЮХИНА
