Валерий КУЗНЕЦОВ
МЕСТЬ
1.
Сибиряков зимами не испугаешь, но нынешняя выдалась самая холодная за последние четверть века: лютые морозы, метели со снегопадами.
Особенно туго приходилось жителям таежных деревень. Словно на измор решила взять зима семьи охотников, лесорубов, звероловов. А тут еще нашествия волков добавились.
И в тишь, и в непогоду совершали они, будто сговорившись, свои набеги, не упуская случая забраться в подворье и передушить мелкий скот.
В деревню Дальняя повадилась крупная, почти белого окраса, волчица, которая охотилась за живностью специально, похищая ее на улицах, прямо со двора и даже на глазах у людей.
Охотники с ног сбились, пытаясь изловить разбойницу, но всякий раз та оказывалась умнее: будто загодя обдумывала свои поступки и всегда умела найти выход из затруднительного положения. Ни ловушка не брала ее, ни коварно замаскированный яд, ни свинец, ни облавы.
Лишь однажды, несколько лет назад, пуля достала ее. В ту холодную осень волчица пролежала на одном месте, в спасительном валежнике, много дней, сильно исхудала, но потом все же оправилась от ран и вновь принялась за свое.
Видевшие ее мужики, злясь и досадуя на проделки ее и собственную беспомощность, не скрывали, однако, своего восхищения зверем.
О неуловимой волчице складывались истории, будто без устали преодолевала она за день не одну сотню километров, что могла скрыться от любой погони, что движения матерой легки и стремительны, как у пантеры, что не волчица она вовсе, а оборотень.
Наказание, одним словом.
Январским полднем возвращались мужики с охоты ни с чем.
— Дымит, старушка, — бросая косые взгляды, пробасил лесоруб Костомаров, указывая рукавицей в сторону деревни.
И замер. Впереди, саженях в сорока, матерый волчище нес на спине здоровенную рыжую собаку, Следом шли переярки. Охотникам было ясно, что хищники направлялись на логово.
— А вот и она, — сказал заядлый волчатник Степан Шипилов, кивнув вдаль.
За версту от них беловатая волчица и следом за ней гуськом трое молодых волков спускались в небольшую лощину.
Бегущая волчица словно стелилась над землей, не меняя аллюра.
— Пока мы, разинув рот по тайге шастали, они, не будь дураками, в деревне нашей управились, — зло сплюнув, бросил сосед Шипилова по двору.
— Ничего, Миша, придет и наш час, — с хитринкой в искрящихся здоровьем глазах сказал Шипилов.
Престарелый дед его, Мирон Авдеич, лежа на широкой лавке у дышащей теплом печки, поносил охотников, ка чем свет стоит:
— Бабы с ружьями, вот вы кто! — ворчал он. — Зверь за нос водит вас, как пацанов. Я нему учил тебя все эти годы?! — сердито вопрошал старик, — Бот и приспособь науку эту к охоте на волка. Не гоняйся ты за ней, Христа ради. Сама попадется, как кур во щи, ежели по уму скумекаете.
И в который раз вспоминал истории из своей охотничьей жизни.
2.
Много лет логовом волчице служило вывернутое с корнями дерево, в глухом, труднодоступном мезге. Жилище было искусно скрыто от постороннего |лаза. Лес тут густой, темный. Частые ели пышными ветвями, склонившись до самой земли, сплели из сучьев высокую стену. Иногда, вспорхнув, прошумит здесь ворон или застучит монотонную песню дятел.
Тайга в этих местах величественна, однообразна и тускла. Мрачный хвойный лес тянется на сотни километров. Матерая волчица чуствовала себя здесь хозяйкой: рыскала повсюду.
Последний выводок ей помогал растить одинокий взрослый самец, состоящий с ней в кровном родстве, но не так давно его убили.
Волчата, серые, неуклюжие шарики, вели себя точь в точь, как домашние щенки, весело играл между собой, возились с лаем и визгом. Волчица с нежностью лизала и чистила их, всячески стараясь не выдать присутствия малышей.
Промышлять уходила как можно дальше от логова, туда, где можно легко и быстро передвигаться и без труда достичь добычу. Среди дичи хищница рвала диких коз, уничтожала зайцев в округе, где жила.
3.
В лесу легла «мертвая» пороша. Время не самое удачное для охоты: старые следы замело, а спрятавшиеся от непогоды таежные обитатели свежих почти не оставили.
Могучие деревья, обступающие Степана Шипилова со всех сторон, стояли задумчиво и молчаливо. Лишь иногда прокричит где-то невидимая птаха.
Чутье подсказывало ему, что в этой глуши должны жить волки. О местах здешних не раз толковал ему дед, что трудные они, опасные, но верные, волки здесь сосчитаны, правда, так просто не возьмешь их. Не раз возвращался он с мужиками ни с чем, с избитыми собаками.
По едва заметному следу одинокого хищника, по всей видимости, волчицы, продолговатому и меньшего размера, чем у взрослого самца, Степан определил место, где зверь проводил дневку и где мог быть выводок волчат.
Охотник знал, что на вой волка отзываются другие и стал тихонько подвывать. Никто не отозвался. Подвыл еще, потом еще. Вначале услышал вой самца. Решил завыть голосом волчицы: протяжно, почти тоскливо. На него ответил волчонок, оказавшийся неподалеку от засады. Так и есть: логово.
Волчата ершились. Степан с любопытством рассматривал маленьких хищников. «А ведь из них вырастет неплохая пара домашних волков», — подумал он.
Вскоре вся деревня знала, что молодой Шипилов волчат из тайги принес.
— Молодцом, чего там! Не зря тайгу топтал.
— Насолил ты зубастой. Мечется, небось, серая, места не находит, — нахваливали односельчанина мужики, в большинстве охотники бывалые, однако, предупреждали, что с волчицами шутки плохи: редко прощают они подобные обиды.
— Ерунда, — отмахивался довольный лесным трофеем Степан. — Обойдется.
4.
Каждый вечер, как приговоренная, бежала на запах деревенского дыма матерая волчица. Она не Только чуяла след, но как бы шла верхним чутьем, по выражению охотников–волчатников.
Короткий век свой волчица прожила в отчаянной борьбе за существование, и теперь ей выпало еще одно испытание: схватка с тем, кто разорил ее логово и умыкнул детенышей. Жажда мести гнала ее в деревню.
Притаившись в кустарнике, за овином, стояла она не шелохнувшись, будто окаменелая… Одна истосковавшаяся душа ее светилась и только память рисовала счастливые моменты материнства. Ей так хотелось лизнуть свернувшихся в клубочек волчат, поиграть с ними.
Поздним веером во дворе Степана Шипилова раздался надрывный лай собаки. Никогда ока еще так не беспокоилась. «Кого это нам носит на ночь глядя?!» — подумал хозяин, всматриваясь в заиндевевшие окна.
Пес рвался с цепи, встревожив соседских собак. Наспех сбросив полушубок, обеспокоенный Степан вышел в сени. Приоткрыв тихонько дверь, собрался было позвать Рекса, и замер: перед ним, не двигаясь, стояла беловатая волчица с острой мордой. «Пришла», — выдохнул охотник. Какое-то мгновение он смотрел на нее, как заколдованный, стиснув от напряжения зубы.
Дальше все было, как во сне. Волчица вдруг сжалась и прыгнула, Степан упал, они сцепились, оба слились в одно целое, покатившись по тесовым ступеням. Завязалась неравная борьба.
Выскочившие из избы жена и дети Шипилова подняли крик, собака изошлась от отчаянного лая, но хищницу не отпугивали ни крики людей, ни вопли жертвы. Она расправлялась с человеком, как с любой своей добычей.
Лишь услышав мужские голоса, отбежала в сторону, хрипло дыша. Из горла у нее валила клубом розовая пена. Налитые кровью глаза, казалось, жгли все вокруг. Несколько секунд мстительница оценивала обстановку, затем рванулась вперед, схватив жертву за горло.
И только когда с соседнего подворья прогремели выстрелы, скрылась в ельнике.
Бездыханный Степан лежал распластавшись на окровавленном снегу.
— Ну, и дела, — качали головами озадаченные мужики.
Всякое бывало на таежном и охотничьем их веку, но такое — впервые.
— Этак она всех нас перегрызет, — в ужасе охали бабы.
— Кто знает, что на уме у нее, — в тон им вторил сосед пострадавшего. — Злющая, бестия.
— Теперь успокоится, — со знанием дела сказал старый охотник Сергеев.
С тех пор белая волчица в деревне Дальняя больше не появлялась.
РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ПОДАРОК
В последние годы некогда знаменитый скандалами и историями разными особняк провинциального Дома литератора захирел: стоял скучный и почти безлюдный. Темные глазницы окон, груда неубранного мусора у парадного входа, запах залежавшихся изданий в вестибюле говорили о трудных временах, постигших пишущую братию.
А ведь когда-то все было иначе: ярко горели люстры, слышались оживленные разговоры, смех, аплодисменты… В кулуарах, дымя сигаретами, маститые писатели обсуждали задачи современной литературы, новые книги, выпущенные многотысячными тиражами. Говорили неторопливо, с достоинством.
«И куда все ушло?! — грустил, сидя за работой в патриархальном кабинете критик Хабалкин. — Журнал не выходит, книги не печатаются. Всем на все наплевать. Кошмар какой-то!»
Ему-то, правда, скучать не приходилось: писанины взахлеб. На «жареное» спрос был всегда, а нынче — особенно беспощадный прокурор общественной жизни со всеми ее мерзостями, опоносивший не одного писателя–земляка и повыше, открыл для себя «золотую» жилу: жидо–масонская угроза, происки «голубых» и угроза красно–коричневых, серость литературных творений, общее вырождение…
Словом, был повод в колокола звонить.
Писалось ему сегодня как никогда легко. Даже телевизор, который он не раз порывался сбросить с пятого этажа чуть ли ни министерской своей квартиры, не мешал, а дикие вопли перезрелой, вечно молодящейся эстрадной «звезды» только подбрасывали палки в костер его горящего вдохновения.
Обличительный свой монолог автор строчил, как сущий дьявол. Он так вошел в образ прокуратора, что не мог остановиться.
Покончив с «голубыми», он хотел уже было перейти к собратьям по перу, бывшим сотрапезникам в литературном буфете, как вдруг сердито зазвонил телефон.
— Разговор есть, — коротко, но как всегда веско, сообщил знакомый голос, ставший поити что родным. — Приходи.
То, что рассказал ему через полчаса бывший его Начальник, сотрудник одной весьма солидной, к тому же, грозной организации, было ужасно. Пострашкее вызовов в прокуратуру, в которой сдуру завели на него Дело, гонений демократов и прочей житейской суеты.
У Хабалкина аж в штанах зачесалось, как от чесотки какой.
«Вот так подарочек к рождественскому столу! Да с такой новостью меня самого с потрохами сожрут».
До Рождества оставался час с небольшим. Писатели, чинно рассевшись за столиками, по привычке трепали языками, с нетерпением поглядывая на спасительную батарею горячительных напитков, выменянных ка 250 тонн офсетной бумаги у здешнего графомана. Бывший следователь угрозыска, заваливший книжный рынок сериалом из жизни «зэков» и рецидивистов, в рекордно короткий срок писаниной своей сколотил целое состояние.
Позабыв о неоконченной статье, обещавшей очередной скандал, критик засобирался на вечер в Дом литератора, представляя, как «весело» нынче будет в их кабачке–морозильнике. «Лучше горькая правда, чем сладкая ложь», — пел с экрана телевизора женоподобный молодой человек с шестиконечной звездой в левом ухе. «А ведь правду говорит, «гомик» чертов, — подумал Мирон Петрович. — Но наши-то пердуны от таких новостей совсем околеют».
Любуясь в зеркало, Хабалкин бережно расчесал длинный клок седеющих волос, напоминающих потрепанную косу, и отработанным движением уложил вокруг лысины. Пожирающий, вечно ненасытный взгляд его неопределенного цвета, с белесыми ресницами, глаз чуть потеплел. Парадный костюм цвета «хаки» (в душе он всегда считал себя военным) с высоченной шляпой, чудом державшейся на макушке, в мгновенье ока превратил критика в муж чину–загадку. «В этом что-то есть!» — звонко щелкнул он пальцами, подмигнув самому себе, что означало полное его удовольствие, и помчался на «огонек», безобразно виляя квадратным задом.
— Мирон Петрович, голубчик, ты где пропадаешь?! — выкрикнул посиневшими от холода губами поэт Бесподобны, — К стульям попримерзали, в бутылках лед, а массовика нашего все нет и нет.
Хабалкин повелительно поднял руку, опоясанную замысловатым браслетом в виде удава, и все затихли.
— Я пришел с плохим известием. Прямо скажу: новость у меня отвратительная, я бы сказал, ужасна? — прошипел он и сделал такую невообразимую мину, что сидевшие переглянулись: наверняка пакость какую-нибудь уготовил. За ним давно уже закрепилась слава «гонца дурных вестей».
— Вот сволочь, — шепнула соседу Клубничкина, ненавидившая критика всеми фибрами, пыхтя тол стенной сигарой. — Сейчас все испортит, увидишь.
— А–а, нас ничем уже не испугаешь, — отмахнулся поэт–пропойца Лакабдин.
Мирон Петрович, окинув зал убивающим взглядом объявил наконец:
— Наш Долл, в котором мы творили, в котором мы делили радости свои и беды, — он сделал нарочито длинную паузу, — наш Дом продан. Миллионерше, из израильских.
Зал онемел, напоминая паноптикум. У Клубничкиной выпала изо рта сигара. Рука поэта Бесподобина замерла в воздухе на полпути к заветной бутылке «Российская корона». Даже залитая огнем елка вся как-то съежилась и поблекла.
Умел нагнать страху критик Хабалкин, что и говорить!
Всеобщее оцепенение прервал старейший прозаик Непомнящий. Крепкий старик, не зря на войне танкистом был. С побелевшими от негодования губами, тонкими и высохшими, больше походившими на одну из складок испещренного глубокими морщинами лица, он неторопливо, с достоинством, встал:
— Пусть только порог переступит! — погрозил писатель кулаком. Граненый стакан в его руке зловеще сверкнул, словно граната.
И началось. Как будто бомба взорвалась: писатели заорали так, что Хабалкин оглох на мгновение. Он даже испугался: не сошли ли они действительно с ума?!
Сквозь общий гвалт и проклятия доносилось:
— Писатели мы с вами, или девки продажные?! Горбатились за машинкой, как проклятые, создавали летопись родного, на века любимого, края, а нас отблагодарили.
— Да я скорее в тюрьму сяду, чем уступлю наш Дом какой-то заморской шлюхе.
— Самозванка!
— Купила! Да кто она такая?!
— Ноги ее поганой здесь не будет! Повадились на нашу кубанскую землю!
— Умрем, но не сдадимся!
Святой праздник выливался в какой-то митинг. Бедную миллионершу костерили по–матушке и по–батюшке. В зале потеплело. Разгоряченные литераторы с места рвались в бой, начисто позабыв о Христе.
— Дежурить будем с нагайками.
— Подымем народ! — слышалось из глубины зала.
Хабалкин, сорвав с елки банан, размахивал им, как шашкой.
Но тут бесшумно отворилась дверь и стали одна за другой входить полуобнаженные девицы с подносами в руках: фрукты, вина, стеклянные чаши с зернистой икрой. Выстроились в два ряда, а между ними, вся сверкающая, со звездой, с жезлом золоченым, расточая улыбки на толстых губах, молодая особа очень даже приятной внешности: то ли Снегурочка (традиционный сюрприз городской мэрии), то ли Лада Дэнс, то ли Фея… В белоснежном платье, напоминающем легкое облако. Густые, рыжие волосы заплетены в косу и уложены вокруг головы. «Точь–в-точь, как у меня, — поймал себя на дикой мысли Хабалкин, — и вдруг испугался. — Дурею, что ли?»
От запаха духов незнакомки у него кружилась голова. Все остолбенели.
— Ык-кто Вы?! Ык… нарушив повисшее молчание, спросил критик, заикаясь. Чутье подсказывало ему, кто пожаловал к ним в гости, но как человек, в котором умер великий артист, как профессионал, не имеющий дурной привычки прерывать сюжет драматического действа, Мирон Петрович и на сей раз решил до конца сыграть отведенную ему роль распорядителя вечера, убежденный, что все в жизни должно идти своим естественным ходом, по законам композиции, так сказать: начало, развитие и финал, то есть расстановка сил. Какой бы она не была.
Изобразив восхищенный вид, полный радушия и мужского обаяния, он пригласил очаровательную незнакомку в глубь зала.
— Добрый вечер, господа! — улыбнулась гостья. — Меня зовут Берта Рабинович. Я новая хозяйка этого Дома. Нашего с вами Дома. Когда-то на его месте стоял особняк моего деда, писателя Симона Придиусовского. Но я пришла не только за тем, чтобы вернуть свое. Я пришла помочь зам. — Кивком головы она показала на девочек, совсем еще юных, милых, прекрасных лицом и телом, и у многих мэтров пера потеплели почему-то глаза. А Клубничкина возмущенно фыркнула.
— Мы откроем здесь Международный литературно–оздоровительный Центр с филиалами и отделениями, — делилась планами незваная гостья, не обращая внимания на ненавистные взгляды писателей. — У нас все будет, как в лучших Домах Европы: номера, секции прозы и поэзии. Ночное отделение драмы с варьете и водевилями. Кабинеты эссеистики. Массаж, тренажеры, омоложение и прочее творческо–телесное вдохновение. Для любителей острых ощущений будут работать опытные авангардистки, признанные мастера стриптиза. Станут традиционными конкурсы красоты и «золотого» пера литературы. К нам потянутся люди. Вы забудете, что такое уныние и творческий застой, — заверила обалдевших писателей экстравагантная миллионерша. — А главное, — подчеркнула она, — рядом с вами всегда будут состоятельные люди… Клиенты…
Тут же, не откладывая в долгий ящик, госпожа Рабинович распределила основные служебные обязанности — в качестве рождественского подарка.
Клубничкиной, не по годам надорвавшей спину на литературном поприще, предстояло заниматься в ночную смену с начинающими поэтессами. Заведующего обнищавшим литфондом Дятлова ожидала приходная касса. Страдающий язвенно–трезвенным недугом прозаик Наливайко хоть сейчас готов был встать за стойку круглосуточного бара. Неста реющий стихоплет Георгинов возглавил салон омоложения.
Не остался без дела и поэт–мистик Сараев, без малого полвека воспевавший радость сельского труда с его рекордными урожаями. Ему надлежало быть передвижным путеводителем: разводить клиентов, почитателей своего творчества, по номерам и секциям.
Автор исторических романов Пасмурный, начинавший литературное ремесло с заметок юного из туралиста, отхватил самую почетную должность Летописец Центра и личный биограф его владелицы.
Создатель нашумевшего в свое время романа «Любовница» Абсурдов был сходу назначен главным консультантом по интимным вопросам. В пору расцвета узаконенной цензуры писатель умудрился целый роман в двух книгах сочинить о непростой любви секретаря парткома совхоза к доярке. Самое любопытное в той деревенской истории, что в конце повествования героиня становится секрета рем этого же парткома, а возлюбленный ее, ошельмованный родной партией, в скотники подался, на перевоспитание.
По сей день творение Абсурдоза расценивается не иначе, как литературный подвиг и самый сексуальный роман времен застоя.
А критик Хабалкнн стал агентом отдела внутренней безопасности. Для него это что семечки щелкать. За годы сотрудничества с самым серым во осей округе зданием, мимо которого добропорядочные граждане проходили с брезгливым выражением лица, он так набил руку, что все его творения, без исключения, скорее походили на скрытое доносительство, нежели на литературную критику.
(Благодарный Мирон Петрович вызвался освоить сложную специальность помощника массажиста, на общественных началах.
— Остальные производственные вопросы в рабочем порядке, — по–деловому подвела первый итог Рабинович. — Не забывайте, господа, что сегодня за праздник. Не будем гневить Господа!
После этих ее слов в зал внесли подносы со «Смирновской», «Президентом» и конечно же «Советским шампанским».
Блистательные сестры Берри запели на иврите знаменитую на весь мир «Тум балалайку».
И пошел праздник. Звенели бокалы, хлопали пробки от шампанского. Писатели мигом повеселели позабыв обо всем на свете. Хабалкин предлагал хозяйке Дома выпить на брудершафт. «А как же жидо–масонская угроза?» — намекнула Рабинович. — «Мы это уже пережили! — нашелся невозмутимый критик. — Человек, видите ли, всю свою жизнь ученик: чем больше учится, тем быстрее глупеет».
Секретарша, тяпнув сдуру стакан водки, без умолку хохотала на коленях «шефа» писательской организации, предлагая тост за дружбу между богатыми и бедными.
Рассказчик Клыков, приловчившийся единственную свою книжечку переиздавать несчетное количество раз под разными названиями, шпарил наизусть последний рассказ, написанный в эпоху развитого социализма.
Окосевший от выпивки завхоз Метелкин тряс за грудки перепуганного прозаика Пустоглазова, добиваясь, почему все-таки Париж такой маленький? «Потому что Краснодар большой!» — отмахивался писатель, одергивая поношенный пиджачишко.
Кто-то предложил поиграть в вечно молодую «бутылочку», а изрядно поддавший Пзнтишин, утирая галстуком слезы умиления, силился вспомнить свою новую должность и имя благодетельницы.
Давненько не переживал подобного шабаша писательский Дом. Гуляла обнищавшая братва до одурения. Здесь же, в морозильнике своем, напоминавшем некое неприятное медицинское учреждение, и заночевали.
Так был вручен «инженерам человеческих душ» главный рождественский подарок. Тихо и бескровно. Ко всеобщему удовольствию даже.
Утром на фасаде бывшего пристанища пишущих и сочиняющих играла яркими красками огромная вывеска–панно, на котором золотыми буквами было замысловато выведено: литературно–оздоровительное заведение Берты Рабинович. Круглосуточное…
КРЫСЫ
1.
Услышав пронзительный крик, пышнотелая кладовщица схватила говяжью костымагу и запустила в полутемный угол, давно уже ставший филиалом крысиного подполья. Несколько тощих крыс метнулись к спасительной дыре.
— Твари, — лениво рявкнула кладовщица, окидывая тоскливым взором пустой цех. — Повыздыхали б!
Смачно зевнув, она отправилась соображать обед. Именно соображать: с тех пор, как городской хладокомбинат сел на голодный паек, холодильщики стали забывать вкус мяса. (Бедняги вынуждены теперь давиться крупами и овощами, выменянными на несколько мешков крысиной отравы, да оставшимся от старых запасов салом. А ведь не так давно цеха напоминали рай: в мясном изобилии купалось все местное население. Лидировала в обжорстве главбухша комбината, начинавшая карьеру с разносчицы городским столоначальникам коровьих языков и свиных вырезок. Так вот, несчастная до того переусердствовала, что задыхалась от ожирения. Несколько раз она падала без чувств прямо на свиные туши, и только после того, как сломала себе бедро, отправилась на похудение.
Начальник первого цеха прославился любовью к передней части аппетитных хрюшек и бычков, его заместитель — к задней, а старший охранник к шкурам слабость имел. Что уж он там с ними делал — толком никто так и не знает. Грузчики, так те все подряд тащили, даже рога с копытами.
Не отставали от них и крысы. Жулики еще те. За год хвостатые бестии съедали десятки тонн мяса. А однажды попортили и сожрали несколько подвешенных к потолку туш молодых бычков. И никакого с ними сладу! На террор отвечали плодовитостью.
В разгар черных для мясного. морга дней зверьки грызли все что ни попадя, на глазах шмыгали по цехам, становясь все более наглыми и даже опасными.
Старожил Воронов как-то заметил директору морозильника:
— За тобой, Матвеич, два коллектива стоят: своих-то обещаниями да выговорами накормить можно, а как быть с крысиными мордами?! Живьем ведь сожрать могут.
— Да брось ты, — отмахивался тот.
Выживало тутошное население, как могло: люди с хлеба на самогонку перебивались, а отвратительные животные свой кусок добывали — поедали корешки растений на зеленой территории, таскали в подземные хранилища косточки от абрикосов и слив, приворовывали, где только можно. Некоторые, семьями к группами, стали покидать привычный кров с его оскудевшим столом.
Самых терпеливых от голод ого бунта спасло снабженцы, раздобывшие у черт а на куличках свежемороженую птицу. До поздней ночи отощавшие грузчики разгружали рефрижераторы с куриными ножками.
Едва стихли полупьяные голоса, крысы высунули из своих укрытий острые мордочки с маленькими черными глазками и стали проворно выбираться на промысел.
Грозная серая стая ринулась к картонным коробкам и принялась с остервенением прогрызать их. Крысы впивались в промерзшее до кости мясо, словно пираньи, и тут же замирали, почуяв неладное. Способные существовать в сырости и зловонии, без разбору поглощавшие любое мясо муку и всяческие объедки, они, однако, не решились отведать аппетитное на вид блюдо.
Изголодавшиеся зверьки бродили в непроглядной тьме подземных жилищ с ходами и камерами в несколько ярусов, издавая хриплые визги. Лишь глазки, коварные и злые, блестели внутренним светом точек, То в одном, то в другом месте слышалась возня, переходившая в драку. Потом все стихло.
Вслед за соплеменницами, вернувшимися из спасительного путешествия, серые дружно спрыгивали ка поверхность холодной струи и быстро бежали по течению, в глубь старой осклизлой трубы. Канализационный сток привел их на полузаброшенную базу, расположенную неподалеку от хладокомбината.
2.
Ушлые проводники привели колонию беженцев в длинное кирпичное стрение, где в небольшой ком нате, наполненной Алножеством незнакомых запахов, их ждал сытный ужин. Запахи так непривычно и сильно щекотали а носу, что зверьки один за другим принялись чихать, испуганно посматривая по сторонам. Они вставали на задние лапы, потом неспеша приближали ь к пестрым коробкам и кулькам. Подходили несколько робко, стелющимся шагом, но после то так немного освоились и осме леям, стали покусывать поклажу и толкать косом. Уверенность им придавали крысы–первопроходцы: уплетали за обе щеки добытый ими порошок, снисходительно посматривая на осторожных братьев и сестер.
Добравшись до содержимого, зверьки набросились, как ошалелые, на ароматные порошки и таблетки, не ведая еще, что открыли для себя настоящий клад.
Иногда здесь появлялись бритоголовые крепыши с бычьими шеями. Спешно загрузив в легковушку вкусный товар, они исчезали. Все остальное время в царстве головокружительных запахов хозяйничали досужие квартиранты, наедаясь чуть ли не до беспамятства. После сытной трапезы без устали таскали в норы бесценный провиант, которому в спортивном мире цены не было.
За несколько месяцев крысы сожрали и утащили не одну сотню килограммов спортивного питания, состоящего из белков и пищевых добавок. Пуще прежнего росли у них теперь зубы и когти, а туловище постепенно превращалось в комок мышц.
Толстыми загривками пасюки, так еще называют этих мерзких тварей, больше походили на здоровенных жирных котов, нежели на самих себя.
А на родном Холодильнике жизнь текла своим чередом: он так же исправно морозил, ел не в меру и воровал не хуже тех же крыс. Популярные в народе окорочка текли сюда рекой. Неестественно желтый местный деликатес стал самым ходовым товаром, заполонившим все торговые точки города. Хладокомбинат едва успевал подсчитывать прибыль, между делом готовясь к знаменательной в своей полувековой жизни дате.
Директор не упускал случая прихвастнуть что-де благодаря уникальному методу, разработанному снабженцами, комбинат покончил, наконец, с ненавистными крысами. Никто теперь здесь не вредил, не пакостил, не грыз беспрестанно, не объедал его. Что касается экологии и санитарии, то по этой части провонявший тварями Холодильник обскакал совсем еще юный собрат, раскинувший свои на зависть чистенькие владения в нескольких кварталах. Семейное предприятие, не нюхавшее крысиного беспредела, сходу угодило в разряд ненавистных конкурентов. Особенно после того, как треть коллектива старого хладокомбината предательски переметнулась на новый.
3.
Огромный третий цех, с которого когда-то начинался Холодильник, приспособили под банкетный зал: с фотовыставкой, витринными образцами мясной продукции, впервые за всю историю предприятия не тронутой резцами вредоносных животных, и, конечно же, праздничными столами.
На свежевыкрашенной стене портрет директора. Ветераны помнят своего шефа еще юнцом, старательно обрезавшим у забитых животных уши и хвосты на студень.
Гости начали съезжаться задолго до торжества — всем не терпелось стать свидетелем необычного зрелища, обещанного в качестве сюрприза.
Самых почетных — мэра, начальника милиции и главного из местных авторитетов — вора в законе — встречали с хлебом и солью.
У стальных ворот, увенчанных колючей проволокой, собралась пестрая толпа жаждущих во что бы то ни стало попасть на объедаловку, о которой по городу ходили небылицы. Без приглашения сделать это было невозможно. Или почти невозможно. Счастливчиками могли стать либо самые находчивые, либо самые нахальные.
Бывший артист Матов, по иронии судьбы угодивший в разряд безработных, подобные проблемы решал прямо на месте.
— Это недоразумение, друзья! Ефим Петрович обещал оставить пригласительный билет на входе, — вежливо, но слегка надменно начинал он атаковать своей игрой стоявшую на смерть охрану в три ряда — от сторожей до полупьяных казаков в театральной униформе, в которой с толку сбивала тельняшка и кроссовки.
— Видать, забыл Ефим твой, — разводил руками старшой смены.
— Что значит «забыл»? Я ему напомню о вашем не совсем удачном предположении. Имейте в виду, служивые, Ефим Петрович долго разбираться не будет!
— Да кто он такой?!
— Ах, вы даже не знаете, кто такой Ефим Петрович Примус?! Ну, мил–человек! С огнем играете, с огнем!
— Ладно, пуганые, — лениво махнул бывший начальник народной дружины сторож Пугалов.
— Хорошо, я ухожу, но с завтрашнего дня вы здесь не работаете.
Старый трагик был настолько убедителен, что несговорчивые охранники сдались, сраженные наглостью артиста, подкрепленной изрядно потрепанным удостоверением.
Следов в атаку пошла бывшая главбухша. Вопиющая несправедливость прямо-таки распирала разобиженную женщину, обделенную вниманием неблагодарного Холодильника.
— Видите мои пальцы?! Попробуйте! Нет, вы пощупайте! Кончики, как деревянные. Тридцать лет, день в день, я стучала ими на счетах, как тот дятел!
Пока стучала — помнили и ценили, а как приболела малость, так живьем и похоронили, бесстыжие!
Охранники недоверчиво посмотрели на костлявые пальцы бледноликой незнакомки, смахивающей на «тубика».
— Смотрите, смотрите! Этими пальцами я когда-то поднимала на ноги зачуханный комбинат. Вместе с его проклятыми тушами.
— А чего ж не пригласили? — задал вполне резонный вопрос помощник старшого, ощупывая худосочные пальцы дамочки, похожие на хрящи.
— Да черт их знает?! Мозги, видать, жиром заплыли. Позвоните, не облезете!
— Кто? Главбухша? — спросили на другом конце провода. — А–а-а, бывшая? Толстая такая?
— Худющая, как вобла!
— Гоните ее к едреней Фене!
Ярче всех блеснула сообразительностью журналистка, стяжавшая себе славу самой скандальной из всей пишущей братии. Под любым предлогом ей удавалось проникнуть на самые «крутые» презентации и элитные тусовки, вокруг которых в скором времени с ее легкой руки непременно разгорался скандал, вплоть до судебного разбирательства.
Наступив на горло собственной гордости, она надела поверх нарядного платья темно–синий халат, голову покрыла простенькой косынкой, купленной у бродяжки. На лице — минимум грима, на руках — резиновые перчатки, скрывающие маникюр и бриллианты, подаренные влиятельным чиновником из местной администрации.
Вооружившись колоритной шваброй, «уборщица», недовольно ворча, промчалась через проходную. В дамской комнате административного здания журналистка накрасилась, сняла маскировочный костюм и помчалась на пиршество.
4.
Верхом на обвязанном веревками кабане, подгоняемом грузчиками, из глубины хоздвора выехал сам директор, собственноручно вскормивший это лопоухое чудище специально к торжествам. Любимец хозяина упирался и визжал не своим голосом. Сзади шел лучший повар города в белоснежном переднике, с накрахмаленным колпаком. Свита напоминала обессилевших бурлаков. Собравшиеся гости, подбадривая лихого наездника, хором подгоняли настырную скотину:
— Но! Но–о-о! — хлопали зрители в ладоши, посылая воздушные поцелуи.
— Чу–чу, Васек! — кричал в мегафон бригадир рубщиков мяса. — Не дури, дружбан!
С трудом добравшись до лобного места — огороженное стальной сеткой кострище, дышащее жаром. Явственно почуяв недоброе, разобиженный на кормильца кабан застыл на месте. Его покрасневшие глазки напоминали два горящих уголька. Главный ветеринарный врач города точным ударом вонзил метровый нож плененному животному прямо в сердце и с криком «Виктория!» поднял вверх два пальца.
Поверженная жертва упала на передние ноги и издав предсмертный хрип, испустила дух. Публика облегченно вздохнула. Каждый из гостей с удовольствием почесал у кабана за ухом, или похлопал по жирным ляжкам. Огнедышащие паяльные лампы, чаны с кипятком и огромный вертел с нетерпением ждали усопшего, бросив прощальный взгляд на выкормыша, директор минутой молчания почтил его светлую память и повел проголодавшихся гостей в мясной цех.
Выстроившийся у входа почетный караул из снабженцев, грузчиков и рубщиков мяса рассматривал прибывших оценивающими взглядами, словно прикидывая, каков вес и возраст каждого.
Столы ломились от изобилия. Одних деликатесов, включая дичь, десятка три наберется. После того, как директор–капитан со своего мостика–подиума, украшенного головами животных, пожелал мясному кораблю счастливого плавания, а его пассажирам, равно как и команде, веселья и всяческого аппетита, гости едва успевали произносить тосты и опрокидывать высоченные бокалы.
Мэр пожелал морозильщикам, при всей их холодности, горячего коллективного сердца и таких же васек и машек, каких вынянчил директор хлебосольного комбината. В подарок юбиляр получил оборудование, способное хранить в своем чреве, как в вечной мерзлоте, бесконечно те же окорочка…
Начальник городской станции по борьбе с грызунами произнесла торжественную оду по случаю завершения ка комбинате крысиной эпопеи. По поручению Международного Общества крысолозов она передала золотой капкан с серебряной крысой в его пасти. Кто-то из гостей пискнул так звонко и пронзительно, что за столами вздрогнули, озираясь по сторонам.
— Кстати, о крысах, — просипел вор в законе, кивнув в сторону сверкающего капкана. Глазки его заблестели нездоровым блеском. — Свежий анекдот.
Народ захихикал, с умилением посмотрев на «бедненькую серебряную крысу».
— Зона. Барак. Поздняя ночь. Сидят воры, чаевничают. Разложили сало, картошку, хлеб. Чифирь заварили. Только собрались поужинать, как вдруг здоровенная крыса шасть из-под лавки. Кусок сала в зубы и бежать. Один из воров, тот что помоложе, стащил с себя тяжелый башмак и запустил в нахалку. Да так удачно, что та и пискнуть не успела.
Переглянулись братья по ремеслу в недоумении, а самый старший из них и говорит:
— Что ж, ты, волк, делаешь?!
— А что, я ничего! Она же у нас внаглую украла под самым носом. Вот и получила.
— Ты пораскинь мозгой! Она сидит с нами? Сидит. Она украла? Украла. Мы тоже воруем. Она по нашим законам живет? По нашим. В общем, так, козел: если к завтрашнему утру не придумаешь отмазку, считай, что ты покойник.
Промучился нечаянный убийца в раздумьях всю ночь, глаз не сомкнул. Утром выстроили на плацу зону. Воры в законе с другими авторитетами за судейские столы уселись.
— Ну, что? — спрашивает главный. — Отмазку придумал?
— Придумал, хотя чего тут думать?!
— Слушаем.
— Она по нашим законам жила? По нашим. Она сидела с нами? Сидела. Она воровала с нами? Воровала. Так что ей, суке, западло было похавать вместе с нами?!
Хохочущие гости бросились уплетать за обе щеки все, что попадалось под руку. Больше всего налегали на языки, бараньи яйца и гусиные лапки. Окосевший помощник мэра по общим вопросам снял с себя замшевый туфель и швырнул в серебряную крысу. Не успел он проделать то же самое и со вторым, как аппетитный запах ударил в нос так, что у великовозрастного шалуна закружилась хмельная голова. Зашевелили носами и остальные, предвкушая несказанное удовольствие.
Мясной аромат разнесся по всей территории комбината. Легкий ветерок понес его дальше…
Первым душистый кусок жареной на кострище свинины отведал голова города, вторым — главный милиционер, за ним — вор в законе, а затем уже и все остальные смертные. Голова кабана досталась хозяину холодного предприятия. По старой привычке он проворно отрезал у несчастной пятак и уши. Румяный кругляшок директор положил своему заму, уши — начальникам свиных цехов, а главбухше, редкой любительнице хрящей, приказал подать хвост.
Гости объедались за милую душу. Вскоре от румяного Васьки остались рожки да ножки.
5.
После сигнальной ракеты, выпущенной шефом муниципальной милиции, в цехе погас свет. Дамы притворно вскрикнули. Вор в законе бросился было к намозолившему глаза капкану, но кто-то схватил его мертвой хваткой за волосатую руку, обложив матом.
Под грохот барабана из бычьего пузыря на столике ввезли трехпудовый торт–мороженое «Холодок». Едва он зажегся сотнями больших и маленьких свечей, как по стенам и по потолку забегали подозрительные, наводящие ужас, зловещие тени. Народ навеселе поначалу не понял, а скорее всего, не разобрал, отчего это отраженное пламя безобидных, праздничных свечей беснуется и страшит.
В темноте послышалось непонятное шуршание, какие-то шорохи и короткие резкие звуки, похожие на треск сверчков. Звуки усилились, переходя в писк.
Первой забила тревогу главный крысолов. Охрипшим от волнения голосом она взорвала гробовую тишину призывным «Спасайтесь!» и рухнула на пол, свалив вусмерть пьяного пресс–секретаря мэра. Следом повалились еще двое слабонервных. Журналистка, плюнув на конспирацию, лихорадочно защелкала фотоаппаратом со вспышкой, еще больше пугая вмиг протрезвевшую компанию.
Крысиная стая разделилась на две половины, одна из которых метнулась к парадным тушам, висевшим в глубине цеха, а другая набросилась на угощенье. Пасюки дурели от запаха, со сладковатым привкусом, мяса. Особенно молодые, выросшие на порошках и таблетках.
Один из охранников отважился пробраться к телефону в надежде вызвать ОМОН, или на худой конец группу рэкетиров, да не тут-то было: шнур оказался перекушенным в нескольких местах. «Обложили, суки!» — прохрипел он.
Обалдевшие гости забаррикадировались, кто где мог, потихоньку пробираясь к выходу. А незваные гости вовсю безобразничали, словно наверстывая упущенное за время своего вынужденного отсутствия: грызли и пробовали все, что только хотелось, катали по полу фрукты и свечи. Кому-то пришлись по вкусу бананы. Зверьки долго рассматривали диковинные плоды, стоя на задних лапах, а затем, точь–в-точь как тушканчики, прыгали по цеху в поисках укромного местечка с экзотическим фруктом в зубах.
Самые любопытные кусали сумочки из натуральной кожи, а несколько крысят, мелодично позвякивая, развлекались с серебряными чайными ложками.
Напробовавшись всего вдоволь, разогнав званых гостей, жирные пасюки бродили по цеху, чувствуя себя здесь настоящими хозяевами. Движения их были как никогда уверенны, а блестевшая холодным серебром шерсть густой и гладкой.
6.
Местные газеты словно сороки на хвосте разнесли весть о вероломном нападении на хладокомбинат. Городские службы прислали пострадавшим несколько мешков отравы и десант крысоловов с дюжиной бездомных котов впридачу. Завод металлоизделий в обмен на золотой привез грузовик обыкновенных капканов. Не осталась в стороне и биржа труда, направившая на место бедствия безработного музыканта, в недавнем лауреата многих престижных конкурсов.
Закутавшись в овечий тулуп, он наигрывал под конвоем с утра до ночи на своей флейте зазывные мелодии в надежде выманить на свет божий главаря крысиной банды.
Осунувшийся от бессонных ночей директор хладокомбината умолял его стоять до последнего, обещая за ллужество и талант чуть ли не золотые горы. Ну, горы не горы, а самую дорогую флейту да пару поросят наверняка.
Солист из кожи лез. Переиграв все мыслимые и немыслимые мелодии, музыкальный доброволец принялся сочинять экспромтом. Губы его опухли и посинели. В сочинениях этих было столько горькой правды и безысходности, что дубоватые охранники, украдкой шмыгая носами, отводили в сторону повлажневшие глаза. А растроганная до сердечных коликов кладовщица рядом с отварным языком молодого бычка положила перед музыкантом стотысячную купюру.
На третьи сутки самец крысиной колонии высунул из дыры грязно–бурую голову. Дослушав до конца бесконечно трогательную серенаду «Приди», он выбрался наружу. У вожака не было половины хвоста и двух фаланг на правой передней лапе. Потрепанные кромки ушей напоминали бахрому.
Довольно быстро освоившись с обстановкой, самец стал исследовать флейтиста, даже попытался взобраться ему на ногу и пощекотать ее мохнатыми лапами. Музыкант застыл, как изваяние, не переставая, однако, продолжать плакать больше сердцем, нежели звуком, вечную мелодию. Пасюк издал грозный повелительный звук, затем пронзительно, с нотками, не терпящими возражений, пискнул. Из дыры одна за другой стали выбираться крысы. Вскоре вся колония, понурив головы, сидела поодаль от своего бессменного предводителя.
Собрав последние силы, похолодевший от страха музыкант засеменил вон, извлекая из волшебной флейты то песнь жаворонка, то трели соловья. Крысиный вожак, слегка сгорбившись, последовал за ним, увлекая за собой безмолвную стаю.
— Веди! Веди их к чертовой матери! Сусанин ты наш золотой! — кричал вслед директор, показывая в сторону соседнего Холодильника. — Такую б… Он замер на полуслове. Самец остановился. Повернув в его сторону увенчанную глубокими шрамами морду, он посмотрел холодными, всевидящими, с прищуром, глазками. В них было столько превосходства и презрения, что у директора мороз пробежал по спине. Ему показалось, будто бы крысиный господин говорит ему на своем языке страшные слова.
Самец издал хрипящий звук, пискнул напоследок и повел хвостатое племя дальше, навстречу судьбе.
— Такую банду выманил! — спохватился взмокший от волнения шеф хладокомбината. — Вот кому милицией заправлять!
Назад: Евгений ПЕТРОПАВЛОВСКИЙ
Дальше: Елизавета ДЕМИДОВА
