Ибн аль-Араби
(1165–1240)

«Когда воркует горлинка, не плакать я не в силах…»

Когда воркует горлинка, не плакать я не в силах,
Когда воркует горлинка, я в горестях унылых;

И слезы катятся, и я горючих слез не прячу.
Когда воркует горлинка, я вместе с нею плачу.

Осиротела горлинка — запричитала тонко;
И мать бывает сиротой, похоронив ребенка!

А я на горестной земле за всех сирот печальник.
Хоть бессловесна горлинка — я вовсе не молчальник.

Во мне неутомима страсть к той горестной округе,
Где бьют ключи и горячи в ночи глаза подруги.

Чей взгляд, метнувшись, наповал влюбленного уложит,
Чей взгляд — булат и, как кинжал, вонзиться в сердце может.

Я слезы горькие копил, я знал — настанет жажда,
Я в тайнике любовь хранил, боясь охулки каждой.

Но ворон трижды прокричал, и суждена разлука;
Расстались мы, и мир узнал, кого терзает мука…

Они умчались, в ночь скача, верблюдов погоняли,
И те, поклажу волоча, кричали и стенали.

А я поводьев не рванул, почуяв горечь скачки,
А я верблюда повернул, дышавшего в горячке.

Когда любовью ранен ты, тебя убьет разлука.
Но если встреча суждена — легка любая мука!

Запомни, порицатель мой: доднесь вовек и ныне
Она одна любима мной — и здесь и на чужбине!

О погонщик верблюдов, не надо спешить, постой!
Я за вами бреду спозаранку, больной и пустой…

Стой, погонщик! Помедли! Вниманием меня удостой!
Богом я заклинаю тебя и любовной своей маетой!

Слабы ноги мои, но душа окрылилась мечтой —
Милосердья прошу и молю об услуге простой;

Ведь не может чеканщик узор проковать золотой,
Если сбиты чеканы и крив молоточек литой.

Ты в долину сверни, к тем кострам — там их мирный постой.
О благая долина! Мне сладостен дым твой густой.

О долина, ты всех собрала, кто мне верный устой,
Кто — дыханье мое и души моей жаркий настой!

Я любовь заслужу, коль умру со своей тяготой
На коне ли, в постели иль в сирой степи, как святой.

Перевод А. Эппеля

«Остановись у палаток, развалины обрыдай…»

Остановись у палаток, развалины обрыдай,
Стенам обветшалым вопрос вековечный задай;

Узнай ты у них, где твоих ненаглядных шатры,
Где след их в пустыне, поклажа, стада и костры.

Все словно бы рядом, но это всегдашний мираж:
И пальмы, и люди, и груды лежащих поклаж.

Все так далеки, а пустыня окрест горяча,
Они на чужбине кочуют у чудо-ключа.

Я ветер восточный спросил: «О, скажи, задувавший с утра,
Где встретил ты их — на пути или возле шатра?».

И ветер ответил: «Они на вершине холма
Поставили нынче свои кочевые дома.

Они над любимой раскинули полог цветной,
Чтоб ей не во вред оказался полуденный зной.

Верблюдов усталых уже разгрузили они.
А ты собирайся! Седлай! Разыщи! Догони!

Когда же устанешь гостить по заезжим дворам,
Когда поплутаешь по долам, пескам и горам,

Тогда их стоянку почует замученный конь —
Увидишь костер их, похожий на страсти огонь.

Седлай! Собирайся! Ты страстью великой объят.
А страхи пустыни пред нею беспомощней львят!».

Перевод А. Эппеля

«Из-за томной, стыдливой и скромной я тягостно болен…»

Из-за томной, стыдливой и скромной я тягостно болен.
Вы сказали о ней — я утешен, польщен и доволен.

Стонут голуби горько в полете крутом и прощальном;
Их печали меня навсегда оставляют печальным.

Мне дороже всего это личико с мягким овалом,
Среди прочих красавиц сокрыто оно покрывалом.

Было время, глядел я влюбленно на это светило,
Но оно закатилось, и душу печаль помутила.

Вижу брошенный угол и птиц, запустения вестниц;
Сколько прежде в шатрах я знавал полногрудых прелестниц!

Жизнь отца своего я отдам, повинуясь желанью,
Повинуясь пыланью, в душе моей вызванном ланью.

Мысль о ней в пламенах, осиянная сказочным светом.
Разгорается свет — и пылание меркнет при этом…

О друзья, не спешите! Прошу вас, друзья, не спешите!
У развалин жилища ее — вы коней вороных придержите!

Придержите, друзья, скакуна моего за поводья,
Погорюйте со мною, друзья дорогие, сегодня!

Постоимте немного, оплачем мою неудачу,
Или лучше один я свою неудачу оплачу!

Словно стрелы каленые, выстрелы яростной страсти,
И желания меч пересек мое сердце на части.

Вы участьем меня, дорогие друзья, подарите,
Вы отчасти хоть слезы мои, дорогие друзья, разделите!

Расскажите, друзья, расскажите о Хинд и о Лубне!
О Сулейме, Инане и Зейнаб рассказ будет люб мне.

А потом, когда станем блуждать, как блуждали доселе,
Расскажите о пастбищах тех, где резвятся газели.

О Маджнуне и Лейле скажите, мое утоляя пыланье,
Расскажите о Мей и еще о злосчастном Гайляне.

Ах, сколь длительна страсть к той, которой — стихов моих четки.
Россыпь слов, красноречье и доводы мудрости четкой.

Родовита она, ее родичи царского сана,
Властелины великого града они Исфахана.

Дочь Ирана она, и отец ее — мой же учитель.
Я же ей не чета — я пустынного Йемена житель.

И отсюда тревожность моя и счастливых минут невозможность;
Мы неровня друг другу — мы просто противоположность.

Если б ты увидал за беседою нас, в разговорах,
Где друг другу мы кубки любви подносили во взорах,

Где в беседе горячечной, пылкой, немой, безъязыкой
Наша страсть оставалась взаимной и равновеликой —

Был бы ты поражен этим зрелищем дивным и странным,
Ведь в глазах наших Йемен соединился с Ираном!

Нет, не прав был поэт, мне, наследнику, путь указавший,
Нет, не прав был поэт, в достоверное время сказавший.

«Кто Канопус с Плеядами в небе высоком поженит?
Кто порядок всегдашний в чертогах небесных изменит?

Вековечный порядок незыблем, един и всемерен:
Над Ираном — Плеяды, Канопуса родина — Йемен».

Перевод А. Эппеля

«В Сехмад веди, погонщик, дорога туда не долга…»

В Сехмад веди, погонщик, дорога туда не долга.
Там тростники зеленые и сладостные луга,

Яркая молния в небе сверкает жалом клинка,
Утром и вечером белые скопляются облака.

Песню запой, погонщик, в песне этой воспой
Стыдливых дев длинношеих, сияющих красотой.

В черных глазах красавиц черный пылает свет,
Каждая шею клонит, словно гибкую ветвь.

Каждая взглядом целит — не думай сердце сберечь!
Ресницы — острые стрелы, взгляд — индостанский меч.

Шелка тоньше и мягче, белые руки нежны —
Алоэ и мускусом пахнут, как у индийской княжны.

Заглянешь в газельи очи — грусть и влажная тьма,
Их черноте позавидует даже сурьма сама!

Чары их столь убийственны, столь карминны уста!
В ожерелье надменности убрана их красота!

Но одной из красавиц желанья мои не милы.
Она холодна к человеку, сложившему ей похвалы.

Черным-черны ее косы, каждая — словно змея;
Они следы заметают, а это — стезя моя…

Аллахом клянусь, я бесстрашен и презираю смерть!
Единственное пугает — не видеть, не ждать, не сметь.

Перевод А. Эппеля

«Среди холмов и долин…»

Среди холмов и долин,
На плоскогорьях равнин

Бегут антилопьи стада,
Ища, где плещет вода.

Едва показалась луна,
Я пожалел, что она

Сверкнула на небесах
И я почувствовал страх

За свет неземной, за нее,
За нежную прелесть ее, —

Зачем сиять для меня?
Мне хуже день ото дня!

Жилы мои, надрывайтесь!
Глаза мои, не открывайтесь!

Слезы мои, проливайтесь!
Сердце мое, страдай!

Ты, что зовешь, погоди —
Огонь у меня в груди,

Разлука ждет впереди…
Господи, мужества дай!

Пришла разлука разлук —
И слезы исчезли вдруг.

Устрою в долине привал,
Где был сражен наповал.

Там серны пасутся. Там
Она — кому сердце отдам.

Скажи ей: «Один человек
Пришел проститься навек;

Забросило горе его
В края, где нет никого!

Луна, осиявшая высь,
Оставь несчастному жизнь!

Взгляни из-под покрывал,
Чтоб взгляд он в дорогу взял.

Увы, не под силу — ту
Постичь ему красоту!

Иль дай ему сладких даров,
И станет он жив и здоров,

Поскольку среди степей
Сейчас он трупа мертвей…».

Умру я от горя и зла,
Плачевны мои дела!

Был ветер восточный не прав,
Весть о тебе прервав!

С тобой он был тоже лжив,
Наворожив, что я жив…

Перевод А. Эппеля

«Отдам я отца за локоны, подобные тени ветвей…»

Отдам я отца за локоны, подобные тени ветвей,
Они над щеками чернеют, черненых подвесок черней.

Распущенные и убранные, они — как древняя вязь,
И, словно змеи, упруги они, в тяжелых косах виясь.

Они пленяют небрежностью, нежностью полнят сердца;
За дивные эти локоны отдам я родного отца.

Они, словно тучки небесные, ее отгоняют взгляд,
Они, словно скаред сокровище, ее красоту хранят,

Они, что улыбка нежная, словно чарующий смех, —
Как было бы замечательно перецеловать их всех!

Нежна она обнаженная — восточная эта княжна,
И, солнцем не обожженная, кожа ее влажна.

Речей ее сладкозвучие дурманит меня волшебством,
Словечки ее певучие туманят меня колдовством.

И нет ничего нечестивого в ее неземной красе,
И даже благочестивые придут к ее медресе.

Неизлечимо хворого влагою уст исцелит,
Зубов жемчугами порадует, улыбкою подарит.

Стрелы очей вонзаются в пылу любовных ловитв,
Без промаха поражаются участники жарких битв.

А покрывало откинет она — и лик ее, как луна;
Ни полного, ни частичного затменья не знает она.

На тех, кто ей не понравится, облако слез нашлет,
Бурю вздохов накличет она — бровью не поведет.

И вот, друзья мои верные, я в путах жаркой тщеты —
Теперь на меня нацелены чары ее красоты.

Она — само совершенство, любовь — совершенство мое.
Молчальника и отшельника сразит молчанье ее.

Куда бы она ни глянула, взор — отточенный меч.
Улыбка ее, что молния, — успей себя поберечь!

Постойте, друзья мои верные, не направляйте ног
Туда, где ее убежище, туда, где ее чертог.

Я лучше спрошу у сведущих, куда ушел караван;
Не помешают опасности тому, кто любовью пьян.

Я не боялся погибели в близком и дальнем краю,
В степях и пустынях усталую верблюдицу гнал свою.

Она отощала, бедная, от сумасшедшей гоньбы,
И силы свои порастратила, и дряблыми стали горбы.

И вот наконец к становищу добрался я по следам,
Верблюды высоконогие неспешно ходили там.

Была там луна незакатная, внушавшая страх красотой.
Была там она — ненаглядная — в долине заветной той.

Я подойти не отважился, как странник, кружил вкруг нее.
Она, что луна поднебесная, вершила круженье свое,

Плащом своим заметаючи следы верблюжьих копыт,
Тревожась, что обнаружит их настойчивый следопыт.

Перевод А. Эппеля

«Вот молния блеснет в Зат-аль-Ада…»

Вот молния блеснет в Зат-аль-Ада,
И свет ее нам донесет сюда

Гром громогласный, словно в битве вождь,
И жемчуга рассыплет свежий дождь.

Они воззвали к ней: «Остановись!».
Погонщика я умолял: «Вернись!

Останови, погонщик, караван —
Ведь я одной из ваших обуян!»

Гибка она, пуглива и стройна,
Лишь к ней одной душа устремлена.

Скажи о ней — и выпадет роса.
О ней твердят земля и небеса.

Пребудь она в бездонной глубине,
Пребудь она в надзвездной вышине —

Она в моих мечтаньях высока,
Не досягнет завистника рука!

А взор ее руины возродит,
Мираж бесплотный в явь оборотит.

На луг ли глянет — и цветов полно,
Вино протянет — усладит вино.

А лик ее сияет светом в ночь,
День — тьмы волос не может превозмочь.

Ах, мое сердце больше не вольно —
Оно без промаха поражено:

Очами мечет дротики она,
Копьеметателем не сражена.

Без милой обезлюдели края.
И над пустыней крики воронья.

Она совсем покинула меня,
А я остался здесь, судьбу кляня!

Я одинок и сир в Зат-аль-Ада…
Зову, ищу — ни слова, ни следа.

Перевод А. Эппеля

«Дыханье юности и младости расцвет…»

Дыханье юности и младости расцвет,
Предместье Карх, горячечность бесед.

Семнадцать мне — не семь десятков лет,
И ты со мной, событий давних след:

Ущелье милое — приют мой и привет,
Дыханье юности и младости расцвет.

В Тихаму мчится конь, и в Надж, и горя нет,
И факел мой горит, даря пустыне свет.

Перевод А. Эппеля

«Господь, сохрани эту птичку на веточке ивы…»

Господь, сохрани эту птичку на веточке ивы;
Слова ее сладостны были, а вести правдивы.

Она мне сказала: «Коней оседлав на рассвете,
Ушли восвояси единственные на свете!»

Я следом за ними, а в сердце щемящая мука,
В нем адово пламя зажгла лиходейка-разлука.

Скачу я вдогон и коня горячу что есть мочи,
Хочу их следы наконец-то увидеть воочью.

И путь, мой нелегок, и нет мне в пути указанья,
Лишь благоуханье ее всеблагого дыханья.

Она, что луна, — занавеску слегка отпустила, —
Ночное светило дорогу в ночи осветило.

Но я затопил ту дорогу слезами своими,
И все подивились: «Как новой реки этой имя?

Река широка, ни верхом не пройти, ни ногами!».
Тогда я слезам повелел упадать жемчугами.

А вспышка любви, словно молния в громе гремящем,
Как облачный путь, одаряющий ливнем бурлящим.

От молний улыбок в душе моей сладкая рана;
А слезы любви — из-за сгинувшего каравана;

Идет караван, и стекает слеза за слезою…
Ты сравнивал стан ее с гибкой и сочной лозою, —

Сравнил бы лозу с этим гибким и трепетным станом,
И будешь правдивей в сравнении сем первозданном.

И розу еще луговую сравни в восхищенье
С цветком ее щек, запылавших румянцем смущенья.

Перевод А. Эппеля

«О голубки на ветках араки, обнявшейся с ивой…»

О голубки на ветках араки, обнявшейся с ивой!
О, как меня ранит ваш клекот, ваш голос тоскливый!

О, сжальтесь, уймите тревожные песни печали,
Чтоб скорбь не проснулась, чтоб струны души не звучали.

О, душ перекличка! О, зовы тоскующей птицы
На тихом восходе и в час, когда солнце садится!

Я вам откликаюсь всем трепетом, жилкою каждой,
Всем скрытым томленьем и всей неуемною жаждой.

Сплетаются души, почуяв любви дуновенье,
Как пламени вихри над глыбами черных поленьев.

О, кто мне поможет пылать без угара и дыма
В слиянье немом, в единении с вечно любимой!

Кто даст потеряться, утратить черты и приметы
В калении белом, в горенье единого света?

Вокруг непостижного кружатся пламени шквалы,
Стремятся вовнутрь, но целуют одно покрывало.

Так, камни лобзая, пророк предстоял пред Каабой,
Как перед подобием чьим-то, неверным и слабым.

Что значат, сказал он, святые Кааба и Мекка
Пред истинным местом и высшей ценой человека?

Бессильны все клятвы, и тленный не станет нетленным.
Меняются лики, и только лишь суть неизменна.

Как дивна газель! О, блеснувшее длинное око,
В груди у меня ты как будто в долине глубокой.

И сердце мое принимает любое обличье —
То луг для газелей, то песня тоскливая птичья;

То келья монаха, то древних кочевий просторы;
То суры Корана, то свитки священные Торы.

Я верю в любовь. О великой любви караваны,
Иду я за Кайсом, иду я дорогой Гайляна.

Вы, Лубна и Лейла, для жаркого сердца примеры.
Любовь — моя сущность, и только любовь — моя вера.

Перевод З. Миркиной

«Луноликие скрылись в своих паланкинах…»

Луноликие скрылись в своих паланкинах.
Чуть качаясь, плывут у верблюдов на спинах.

Там за легкой завесой от взоров укрыты
Белый мрамор плеча, и уста, и ланиты.

Паланкины уходят, плывут караваны,
Обещанья вернуться — пустые обманы.

Вот махнула рукой, обнажая запястье,
Гроздь перстов уронив… Я пьянею от страсти!

И свернула к Садиру, вдали пропадая,
И о скорой могиле взмолился тогда я.

Но внезапно вернулась она и спросила:
«Неужель одного тебя примет могила?».

О голубка, дрожит в твоем голосе мука!
Как тебя ворковать заставляет разлука!

Как исходишься ты в этих жалобных стонах,
Отбирая и сон и покой у влюбленных!

Как ты к смерти зовешь… О, помедли, не надо!
Может, утренний ветер повеет прохладой,

Может, облако с гор разольется над сушей
И дождем напоит воспаленные души.

Дай пожить хоть немного, чтоб в ясные ночи
Стали зорки, как звезды, неспящие очи;

Чтобы дух, пробужденный в немое мгновенье,
Вместе с молнией вспыхнул бы в новом прозренье.

Благо тихому сну, нам дающему силу!
Нет, не надо душе торопиться в могилу.

Смерть, довольно добычи ушло в твои сети, —
Пусть улыбкою доброй любовь нам ответит.

О, любовь! О таинственный ветер весенний!
Ты поишь нас вином глубины и забвенья,

Сердце к свету ведя в благовонье степное,
Тихо шепчешься с солнцем, щебечешь с луною…

Перевод З. Миркиной

«В обители святой, в просторах Зу-Салама…»

В обители святой, в просторах Зу-Салама,
В бессчетных обликах изваяна газель.
Я вижу сонмы звезд, служу во многих храмах
И сторожу луга бесчисленных земель.

Я древний звездочет, пастух степей, я — инок.
И всех троих люблю, и все они — одно.
О, не хули меня, мой друг, перед единой,
Которой все и всех вместить в себе дано.

У солнца блеск ее, и стройность у газели,
У мраморных богинь — белеющая грудь.
Ее одежду взяв, луга зазеленели
И пестрые цветы смогли в лучах сверкнуть.

Весна — дыханье той, невидимо великой.
А проблеск молний — свет единственного лика.

Перевод З. Миркиной

«О, ответь мне, лужайка, укрытая в скалах…»

О, ответь мне, лужайка, укрытая в скалах,—
Чья улыбка в покое твоем просверкала?

Чьи шатры под твоею раскинулись тенью?
Кто расслышал твой зов и затих на мгновенье?

Ты, над кем беззакатное золото брезжит,
Так свежа, что в росе не нуждаешься свежей.

Бурным ливнем тебе омываться не надо, —
В зной и в засуху вся ты — родник и прохлада, —

Так тениста, что тени не просишь у склона,
Как корзина с плодами, полна, благовонна,

И тиха до того, что блаженные уши
Каравана не слышат и криков пастушьих.

Перевод З. Миркиной

«Ранним утром смятенье в долине Акик…»

Ранним утром смятенье в долине Акик.
Там седлают верблюдов, там гомон и крик.

Долог путь по ущельям глубоким и скалам
К неприступной вершине сверкающей Алам.

Даже сокол не сможет добраться туда,
Только белый орел долетит до гнезда.

И замрет на узорчатом гребне вершины,
Как в развалинах замка на башне старинной.

Там на камне седом прочитаешь строку:
«Кто разделит с влюбленным огонь и тоску?».

О забросивший к звездам души своей пламя,
Ты затоптан, как угль, у нее под ногами.

О познавший крыла дерзновенного взмах,
Ты не в силах привстать, утопая в слезах,

И, живущий в горах, над орлиным гнездовьем,
Ты в пыли распростерт и раздавлен любовью.

Вы, уснувшие в тихой долину Акик,
Вы, нашедшие вечности чистый родник,

Вы, бредущие к водам живым вереницей,
Чтобы жажду забыть, чтоб навеки напиться!

О, очнитесь скорей! О, придите сюда!
Помогите! Меня поразила беда

В стройном облике девы, чей голос и взор
Застигают врасплох, как набег среди гор.

Запах мускуса легкий едва уловим,
Вся она — точно ветка под ветром хмельным;

Словно кокон — плывущая линия стана,
Бедра — будто холмы на равнине песчаной.

О, хулитель, над сердцем моим не злословь!
Друг, уйми свой укор, не брани за любовь.

Лишь рыданьями только могу отвечать я
На упреки друзей и на вражьи проклятья.

Точно в плащ, я в печаль завернулся свою.
Пью любовь по утрам, слезы вечером пью.

Перевод З. Миркиной

«О, смерть и горе сердцу моему…»

О, смерть и горе сердцу моему!
О радость духа, о бесценный дар! —
В груди моей живет полдневный жар,
В душе — луна, рассеявшая тьму.

О мускус! Ветка свежая моя!
Что благовонней в мире, что свежей?
Нектар сладчайший — радость жизни всей
С любимых уст твоих впиваю я.

О, луны щек, блеснувшие на миг
Из-под шелков нависшей темноты!
Нас ослепить собой боишься ты
И потому не открываешь лик.

Ты — солнце утра, молодой побег,
Хранимый сердцем трепетным моим.
Я напою тебя дождем живым,
Водою светлой самых чистых рек.

И ты взойдешь, как чудо для очей.
Увянешь — смерть для сердца моего.
Я в золото влюбился оттого,
Что ты в венце из золотых кудрей.

И если б в Еве видел сатана
Твой блеск, он преклонился б и поник;
И, созерцая светоносный лик,
Где красоты сияют письмена,

Свои скрижали бросил бы Идрис, —
Ты для пророка вера и закон.
Тебе одной бы уступила трон
Царица Сабы, гордая Билькис.

О утро, подари нам аромат!
О, ветра благовенного порыв! —
Ее дыханьем землю напоив,
Цветы и ветки нас к себе манят.

Восточный ветер шепчет и зовет
В путь до Каабы… Ветер, усыпи!
О, дай очнуться где-нибудь в степи,
В ущелье Мины, у крутых высот…

Не удивляйтесь, что в тоску свою
Я вплел всех трав и всех ветров следы, —
Когда поет голубка у воды,
Я дальний зов и голос узнаю.

Перевод З. Миркиной

«Лишь следы на песке да шатер обветшалый…»

Лишь следы на песке да шатер обветшалый —
Место жизни пустыней безжизненной стало.

Встань у ветхих шатров и в немом удивленье
Узнавай их — свои незабвенные тени.

Здесь со щек твоих мог собирать я когда-то,
Как с душистых лужаек, весны ароматы.

Просверкав, ты ушла, как в засушье зарница,
Не даруя дождя, не давая напиться.

«Да, — был вздох мне в ответ, — здесь под ивою гибкой
Ты ловил стрелы молний — сверканье улыбки.

А теперь на пустых обезлюдевших склонах
Жгут, как молнии, гребни камней раскаленных.

В чем вина этих мест? Только время виною
В том, что стало с шатрами, с тобою и мною».

И тогда я смирился и стихнул, прощая
Боль мою омертвелому этому краю.

И спросил, увидав, что лежат ее земли
Там, где ветры скрестились, просторы объемля:

«О, поведай, что ветры тебе рассказали?».
«Там, — сказала она, — где пустынные дали,

Средь бесплодных равнин на песчаниках диких
Есть шатры нестареющих дев солнцеликих».

Перевод З. Миркиной

«О, светлые девы, мелькнувшие сердцу мгновенно…»

О, светлые девы, мелькнувшие сердцу мгновенно!
Они мне сияли в пути у Каабы священной.

Паломник, бредущий за их ускользающей тенью,
Вдохни аромат их, вдохни красоты дуновенье.

Во тьме бездорожий мерцает в груди моей пламя.
Я путь освещаю горящими их именами.

А если бреду в караване их, черною ночью
Полдневное солнце я на небе вижу воочью.

Одну из небесных подруг мои песни воспели —
О, блеск ослепительный, стройность и гибкость газели!

Ничто на земле состязанья не выдержит с нею —
Поникнет газель, и звезда устыдится, бледнея.

Во лбу ее — солнце, ночь дремлет в косе ее длинной.
О солнце и ночь, вы слились в ее образ единый!

Я с ней — и в ночи мне сияет светило дневное,
А мрак ее кос укрывает от жгучего зноя.

Перевод З. Миркиной

«Я откликаюсь каждой птице…»

Я откликаюсь каждой птице
На песню скорби, песню горя.
Пока напев тоскливый длится,
Душа ему слезами вторит.

И порывается, тоскуя,
Сказать певице сиротливой:
«Ты знаешь ту, кого люблю я?
Тебе о ней сказали ивы?».

Перевод З. Миркиной

Отправить

Андрей

Великолепно! Всегда хотел полный сборник найти, а то везде один Омар Хайям