Гиперион
Отрывок

Книга I

Сойдя в глубокий, мглистый, гиблый дол,
Где свежестью не веет поутру,
Где полдней жарких нет, и звезд ночных,
Воссел недвижной глыбой древний Крон,
Безгласнее обставшей тишины;
За лесом лес навис над головой —
За тучей туча, мнилось. Воздух был
Безжизненней, чем в летний зной, когда
Чуть-чуть колеблются метелки трав,
Но палый лист покоится, где пал.
Ручей неслышный мимо тек, журчать
Не смея, ибо скорбный падший бог
Был рядом — и Наяда в камышах
Держала хладный перст у сжатых уст.

В сыром песке следы огромных стоп
Туда лишь и тянулись, где застыл
Седой Титан. И на песке сыром
Покоилась, недвижна, нежива,
Десная длань, утратившая скипетр.
Сомкнувши вежды, к матери-Земле
Поник челом, просил подмоги сын.

Казалось, он уснул навек. И вдруг
Чужая пясть на мощное плечо
Легла; но прежде отдан был поклон
Тому, кто стыл недвижен, глух, незряч.
Се бысть Богиня древних, первых дней;
И рослой амазонке близ нее —
Глядеть бы крохой; карликом глядеть
Ахиллу; Иксиона колесо
Остановила бы она перстом.
Не столь великий лик являет сфинкс,
Возлегший во дворце на пьедестал —
Мемфисский сфинкс, наставник мудрецов.
О! лик Богини мог бы изумлять
Красою, да красу печаль затмила —
Печаль, прекрасней, чем сама Краса.
И чуткий страх в огромных был очах:
Как будто беды шли — за строем строй,
Как будто лишь передовой разъезд
Метнул стрелу, а грозный арьергард
Погибельные громы снаряжал.
Одну прижавши длань к своей груди,
Туда, где сердце смертных бьется — точно
Бессмертной быв, испытывала боль,
Богиня выю Крона обвила
Другой рукой и, стан опять согнув,
Титану в ухо молвила слова —
Трубой органной грянул горний глас —
Печальные слова, что наш язык
Способен так воспроизвесть (о сколь
Бедней он, чем былая молвь богов!):
«О Крон, очнись… Но, бедный, старый Царь —
Зачем? Никак, увы, не ободрю;
Не изреку: „Почто же опочил?“
Ты от небес отторжен, а земля
Низринутых богов не признает,
И славный, многошумный океан
Тебя отверг; и в воздухе седой
И ветхий бог не властелин отнюдь.
И твой же гром, невольник вражьих рук,
Обрушился на прежний твой чертог;
Дотла твоей же молнией сожжет —
Наш мир сожжет! — неловкий супостат.
Безвременье! Мгновенья — точно годы!
Чудовищная правда, что ни миг,
Вспухает, нагнетает нашу скорбь,
Дабы неверье не смогло вздохнуть.
Почий, о Крон, и далее! Вотще
Тревожу твой пустынный тяжкий сон,
И втуне ты бы очи разомкнул!
Почий, а я восплачу, павши ниц».
Июльской ночью заворожены,
Зеленые старейшины лесов —
Маститые дубы, при свете звезд
Недвижно дремлют, спят, не шевелясь —
А ветер лишь единожды плеснет,
И до зари уляжется опять.
И, что случайный ветер, эта речь
Утихла. И Богиня, возрыдав,
Сырую почву тронула челом,
Дабы волос рассыпавшихся шелк
Сокрыл стопы Титану, и согрел.
Луна успела за ночь миновать
Неторопливо все четыре фазы,
А эти двое стыли близ ручья,
Незыблемые, словно валуны —
Безгласный Бог, склонившийся к земле,
Простертая Богиня, вся в слезах —
Покуда Крон, опомнясь, не подъял
Угрюмый взор на чуждый, жуткий край,
На сумрак и печаль окрестных мест —
И не узрел Богиню… Крон отверз
Косневшие уста — и, точно лист
Осиновый, дрожала борода:
«Супруг тебе — златой Гиперион,
О Тейя, о нежнейшая жена…
Отверзни взор и возопи: увы!
Отверзни взор и молви: сей изгой —
Ужели Крон? Скажи, ужели впрямь
Сей голос — мой? Чело сие — ужель
Мое? Мое, навек лишенное венца?
Ужели это Крон? О, чья же власть
Меня повергла, молви, чья же мощь?
О, кто растил ее, и наущал?
Ведь я стальной рукой давил Судьбу!
Но я сражен, я сгублен, погребен,
И отрешен от боголепых дел:
Не правлю обращением светил,
Не усмиряю ветры и моря,
Не пригреваю злаки тучных нив —
О, как же божью сердцу изливать
Безмерную любовь? Невесть куда
Мое пропало сердце — и невесть
Куда пропал я сам, былой Титан:
Престол утратив, где-то я исчез
Меж ним и долом этим… Тейя, Тейя!
Открой зеницы, огляди миры —
Миры сиянья звездного, и мглы;
Миры, что жизнедатны, иль мертвы;
Миры Небес, и преисподних бездн.
О Тейя, Тейя! Разве не видать
Иль образ некий, иль хотя бы тень
Защитника, стремящегося к нам
На крыльях, либо колеснице? Да!
О да! Я верю: Крону — быть Царем.
О да! Всенепременно победим
Богов мятежных — верю! Трубный зык
Восславит нас, и грянет мирный гимн
В заоблачных чертогах золотых —
Сольется пенье с перебором струн
Серебряным. И сколько новых благ
Создам на диво дщерям и сынам
Небесным! А затем… Затем велю…
О Тейя, Тейя, Тейя! Где же Крон?..»

И Крон восстал во весь огромный рост,
Ломая руки, пястью пясть круша.
Всклокоченную гриву хладный пот
Влажнил — и взор померк, и глас умолк,
И слух замкнулся — плачь, о Тейя, плачь!
Но вскоре Крон возмог отверзнуть вновь
Уста: «О, я ли, я ли — не творец?
Не созидатель? Я ли не создам
Иного мира, и другой вселенной,
Чтоб нынешним — конец настал навек?
О Хаос новый! Где ты?» — Сей глагол
Достиг Олимпа, и объяла дрожь
Троих богов мятежных. Тейя же
Восстала враз, надежду обретя,
И быстро, но смиренно призвала:
«Спеши утешить весь наш падший род,
О Крон! Даруй отвагу остальным!
Я знаю путь, ведущий в их приют!»
И смолкла, взором заклиная: в путь!
Попятилась немного. Крон за ней
Шагнул — и Тейя, вмиг поворотясь,
Вожатой стала. Древние стволы
Пред ними расступались, как трава.

Меж тем во мрачных безднах реки слез
Лились. Таких скорбей, подобных мук
Не выразить ни речью, ни пером!
Титаны — связни, или беглецы, —
Стенали в лютой боли: «Крон, спаси!»
Но к ним не долетал ответный глас.
Из древних великанов лишь один
Еще не пал, и властвовал еще —
Гиперион. И шаровидный огнь
Ему служил престолом — Богу Солнца.
Но чуял Бог: беда недалека.
Он знамений страшился — не примет,
Которых столь боится смертный люд:
Не песий вой, и не вороний грай,
Не уханье полнощное совы,
Не родственник, ступивший на порог,
Когда раздался погребальный звон —
А знамения навевали страх
Гипериону. Весь его дворец,
От золотых пирамидальных веж
До бронзовых укромных галерей,
Кровавым жаром тлел — и всяк покой,
И всяк чертог соделался багров.
Оконные завесы, тучи тож —
Гремели. Исполинские орлы,
Нигде никем не виданные прежь,
Витали. Ржанье пламенных коней,
Нигде никем не слыханное прежь,
Раскатывалось. А кадильный дым,
До Бога достигавший с алтарей,
Что на священных ставятся холмах,
Смердел каленой медью и свинцом
Расплавленным… Когда на сонный запад
Бог нисходил усталый, отсияв, —
Не отдыхать ложился великан,
И не дремал, внимая пенью флейт,
Но мерил до утра, за шагом шаг,
Длину и ширину своих палат.
А в дальних закоулках и углах
Теснились оробелые рабы
Крылатые — так толпы горожан,
Бежавши в степь, сиротствуют, пока
Землетрясенье зыблет их дома.
И вот, когда влачился Крон вослед
За Тейей сквозь неведомую дебрь,
Гиперион прощальные лучи
Метнул, и скрылся, низойдя на запад.
Дворцовую пред ним отверзли дверь
Бесшумно, как всегда — и лишь Зефир
Поднес к устам покорную свирель,
Мелодию рождая наугад.
Подобно розы алой лепесткам,
Благоуханным, радующим взор,
Открылись дивно створы, чтобы мог
Уставший за день Бог домой войти.

И Бог вошел — как воплощенный гнев!
И риза развевалась, точно ветр
Ее трепал — она, раскалена,
Ревела, что земной кузнечный горн —
И дрогнул всяк. А Бог шагал вперед,
Минуя череду гигантских зал,
И семицветных арок череду,
И череду сияющих столпов,
Покуда не ступил под главный свод.
И там остановился. И, ярясь,
Претяжко топнул. Громовой удар
Сотряс обитель Бога — от основ
До кровель. И еще не стихло эхо —
А Бог, подобно смертному, вскричал:
«О ужасы — во сне и наяву!
О чудища! О кровоядный сонм!
О упыри в сырой, холодной тьме!
О нежить черных, ледяных озер!
Почто почуял вас? Узрел почто?
Почто бессмертный бог настоль смятен,
Завидя грозные зеницы зла?
Низвержен Крон — ужели пробил час
И мой? Ужели сей покину кров —
Родную гавань, славы колыбель
Моей, обитель света и тепла,
Чистейший храм хрустально-золотой, —
Мое владенье? Пусты, холодны
Сии чертоги станут без меня.
Не роскошь, не величие, не блеск
Провижу: мрак провижу — смерть и мрак.
О, даже в мой приют, мое гнездо,
Пришли виденья Тартара, дабы
Глумиться и вещать погибель… Нет!
Землей клянусь, и хлябью всех пучин:
За рубежи пылающих высот
Неотвратимо протяну десницу —
И дрогнет самозванец юный, Зевс,
И Крон опять воссядет на престол!»
Он рек — и смолк. Но полнили гортань
Угрозы, хриплый порождая рык…
В театре пуще грянут свист и гул,
Коль тишины потребует актер;
Прикрикнул Бог — а Призраков орда
Взглумилась гаже втрое, и гнусней.
И над зеркальным полом плыл туман,
И мнилось, пол преображался в топь.
И боль неслыханная проползла
По телу Бога — мнилось, лютый змий,
Проникший сквозь подошвы ног, достиг
До темени, под коим свился в клуб —
И сгинул… Тотчас ринулся к вратам
Восточным Бог, и там, за целых шесть
Часов до часа утренней зари,
Дохнул на створы — и, со створов прочь
Туман тяжелый свеяв, широко
Врата над океаном распахнул.
И шаровидный огнь парил, готов
Дневного бога по небу нести;
Вращался, облеченный мглою туч —
Точнее, полускрытый: свет не гас,
Не прятался бесследно — там и сям
Высверкивали очертанья сфер,
Колюров, дуг и пламенных кругов;
И молнии глубокий слал надир
К зениту — иероглифы чертил;
И всякий жрец, и всякий звездочет
Во время óно знал их тайный смысл,
Разгаданный за сотни долгих лет —
И позабытый ныне: мы найдем
Лишь на стенах египетских руин
Такие письмена… И было два
Крыла у шара — пламенных крыла;
И при явленье Божества они
Приподнялись, готовя первый взмах,
И за пером расправили перо,
Отряхивая мглу — но самый шар
Таился в ней, приказа ждал. Приказ
Тотчас бы отдал Бог, и день зажег,
И спасся бегством — бегством в небеса…
Увы! Теченье суток торопить
Никто не властен — даже божество.
И не зарделось утро: пресеклись
Рассветные приготовленья враз.
И пламенели крылья-близнецы
Вотще; вотще зияли широко
Восточные врата ночной порой.
Титан, который некогда был горд,
Неукротим — согнул невольно выю
Под гнетом черных, тягостных годин.
И на угрюмой облачной гряде —
Меже, разъединявшей день и ночь, —
Простерся Бог, померк и простенал.
И свод небесный тысячами звезд
Глядел на Бога скорбно — и Уран
Глаголал из космических глубин,
Торжественно и тихо молвив так:
«О сын мой! Сын пресветлый! Ты зачат
Землей от Неба древле, Чадо Тайн,
Что непостижны для самих же сил,
Тебя творивших! Огненный восторг,
Всемощный пыл, всевластную любовь —
Отколь, и кто нам это ниспослал?
А нашей страсти зримые плоды —
Божественные символы, во плоть
Облекшие невидимую жизнь —
Бессмертную, и сущую везде.
И в мире новом ты — светлее всех,
Всех остальных собратьев и Богинь!
Борьба меж вами нынче, и мятеж:
Отцу враждебен сын. Я видел: пал
Мой первенец, развенчанный отец,
Меня — меня! — моливший: „защити!“
Но был неотразим сыновний гром,
И я в туманы спрятал бледный лик…
Свою погибель чуешь? Неспроста,
Коль Боги не походят на Богов!
Я создал вас божественными встарь:
Суровы, строги, безмятежны, вы
Миропорядок божеский блюли.
А ныне стали страх, томленье, гнев,
И лютость вам присущи наравне
Со смертными, чинящими раздор
В юдоли бренной… Сын мой, это знак —
Прискорбный знак паденья и конца!
Но не сдавайся! Ты могуч и смел,
Ты — горний странник, несомненный Бог!
О, дай отпор годинам тяжким, полн
Эфирной мощи! Я же — только голос,
Безликий, точно ветер и прилив —
Как ветер и прилив, сыны стихий.
Но ты — иной. А посему — спеши
Опередить беду. Хватай стрелу,
Покуда лучник целится! Стремись
На землю: Крон спасения взалкал!
А я крылатый огнь оберегу
И буду небесам опекуном».
Вселенский шепот слыша, исполин
Восстал тотчас, и поднял к сонму звезд
Свой лик, раскрывши веки широко.
Уран умолк. Но, веки широко
Раскрывши, все глядел на сонмы звезд
Гиперион… А после, как ловец
Жемчужин, прыгающий с борта в хлябь,
Склонился Бог — и с кромки межевых
Свинцовых туч беззвучно канул в ночь.

Книга II

В один и тот же быстрокрылый миг
Низринулся Гиперион стремглав,
А Крон и Тейя край узрели, где
Рыдала Рея, и Титаны стон
Вздымали. Слезы падали во мглу,
Стенанья глохли: яро грохотал
Незримый водопад, и горных рек
Незримых раздавался грозный рев —
И стонущий не слышал сам себя.
Скала скалу теснила, всяк утес
К соседнему склонялся, точно зубр,
Челом к челу встречающий врага:
Они смыкались в каменную сень,
Изгоям дав угрюмейший затин.
Сидевшему — престолом был гранит,
Лежавшему — постелью был базальт,
Иль сланец… И не все тут собрались:
Иной был в узах, странствовал иной.
Терзались Кой, и Гиг, и Бриарей,
Порфирион, и Скорбий, и Тифон,
И много прочих, грозных силой мышц, —
Терзались там, где каждый тяжек вздох,
И стиснутых зубов не разожмешь,
И ни один сустав согнуть нельзя —
Настоль вязка мрачнейшая среда,
Облекшая страдальцев — лишь сердца
Трепещут и колотятся, гоня
Из жилы в жилу судорожно кровь…
Скиталась бесприютно Мнемозина,
Блуждала Фойба от луны вдали:
Бродяжить были многие вольны —
Но большинству пришлось ютиться здесь.
Застыли там и сям громады тел —
Не столь печально хмурое кольцо
Камней священных, древних кельтских глыб —
На пустоши, когда вечерний дождь
Заморосит в унылом ноябре,
Заброшенное капище кропя.
Но все крепились: ни глагол, ни жест,
Ни взгляд не выдавал ничьей тоски.
Давно и втуне ярость исчерпал
Поникший Крий, в осколки раздробив
Булатной палицей ребро скалы.
Но шею змия стискивал Япет
В огромном кулаке, — а змий давно
И жало вывалил и, словно плеть,
Обвис, казненный — ибо не дерзнул
Зевесу ядом в очи плюнуть гад.
И распростерся подбородком вверх
Страдалец Котт, а теменем — в кремень
Уперся и, раскрыв беззвучно рот,
Вращал глазами страшно. Близ него
Стояла та, кого гигантский Каф
Зачал, и в лютых муках матерь Гея
Рожала — ибо Азия крупней
Всех остальных рожденных Геей чад.
И мысль о достославных временах
Грядущих просветляла скорбный лик:
В поречьях Окса или Ганга храм
За храмом рисовала ей мечта,
И острова, и купы щедрых пальм…
И Титаниде скипетром служил
Индийского слона огромный клык.
Над ней, облокотившись об уступ,
На коем он свалился, Энкелад
Лежал: когда-то смирный, словно вол,
Пасущийся средь заливных лугов —
А ныне злобный, точно лев иль тигр.
И, месть лелея, мысленно теперь
Метал он горы во второй войне,
Грядущей — и с Олимпа Божества
Бежали в обликах зверей и птиц.
Здесь Атлас был; и Форкий, что Горгон
Зачал; и были Океан с Тефидой,
У коей на груди рыдала дщерь
Климена, распустившая власы.
Фемида же упала подле ног
Закутанной, что горная сосна,
В холодные, сырые облака,
Неузнаваемой царицы Опс.
Но здесь прервется перечень имен:
Коль Муза возжелает воспарить —
Задержишь ли? А Музе время петь
О Кроне с Тейей, что сюда взошли
От горших бездн по скользкой и крутой
Тропе… Возникли две главы сперва
За гранью скал, потом тела — и вот
Осталось восхожденье позади.
И к логову изгоев Тейя длань
Беспомощно простерла — трепеща,
Украдкой созерцая Кронов лик.
Пытался богом оставаться Бог:
Отринуть гнев, томление, печаль,
Тоску, надежду, ярость, и алчбу
К отмщению, и — паче прочих чувств —
Уныние… Вотще! Бесстрастный Рок
Его седины мертвою водой
Уж окропил, и сопричислил к смертным.
Застыла Тейя в страхе… И сыскал
Несчастный сам дальнейшую стезю.

Больнее сердцу от земных потерь,
Душе тоскливей от мирских утрат,
Коль видишь злополучную семью,
Где беды столь же тяжкие стряслись.
И Крон, войдя к изгоям, обомлел
И сник бы, но взглянуть успел в глаза
Тому, кто был могуч, и Крона чтил —
Титану Энкеладу. И воспрял,
Одушевился Крон — и грянул клич:
«Глядите, вот ваш Бог!» И грянул стон
В ответ, и скорбный вой, и жалкий вопль —
Но всяк склонился, Крона восхвалив.
Развеяв сумрак облачных завес,
Глядела Опс, отчаянно бледна,
С мольбой в запавших, выцветших очах.
Когда взревет Зима, дремучий бор
Шумит — подобный же возникнет шум
Среди бессмертных, если, перст воздев,
Глаголать Бог намерится — изречь
Неизрекомое, и каждый звук
Заставить загреметь и заиграть.
Утихнет буря — и дремучий бор
Уснет, и более ни шум, ни шорох
Не раздадутся. Но затих едва
Средь падших гул — и тотчас, как орган,
Что, хору дав умолкнуть, вдруг аккорд
Рождает серебром басовых труб,
Державный Крон безмолвие прервал.
Прервал — и рек: «Ни сердце, мой судья
Пристрастный, не способно разъяснить,
За что нам нынче выпало сие, —
Ни первобытный духовластный миф,
Изложенный в стариннейшей из книг,
Которую хранитель звезд, Уран,
У темных берегов, из темных волн,
С незнаемого дна сумел извлечь, —
Нам, из безвидных спасена зыбей,
Незыблемый гласит она закон!
Ни миф, ни знак, ни вещая борьба
Стихий — земли, воды, ветров, огня, —
Когда они воюют меж собой,
Вдвоем, втроем, а то и вчетвером
Затеяв распрю, все противу всех:
Ярятся огнь и ветер, а вода
Обоих дождевая оземь бьет —
И, если молния отыщет серу,
Мир дрогнет, — ни борьба стихийных сил,
Ни знак, ни миф не властны сообщить,
За что вам нынче выпало сие!
Нигде разгадки нет — хоть я вперял
Зрачки до боли во вселенский свиток:
За что же вам, древнейшим Божествам
Средь зримых, осязаемых Богов,
Покорствовать мятежникам, чья мощь
Сравнительно мала? Но все вы здесь!
Посрамлены и сломлены — вы здесь!
Я крикну: „Храбрецы!“ — услышу стон;
„Холопы!“ крикну — снова стон. И что же
Поделаю? О Небо, что же днесь
Поделаю? Пусть молвит каждый Бог:
Как воевать? Как ярость утолить?
Глаголай всяк — и все глаголы взвесь!
Я жажду слушать. Молви, Океан,
Глубокий в мыслях! На твоем челе —
Спокойствия сурового печать,
Рожденного раздумьем. Говори!»

И Крон умолк. А Властелин Морской, —
Философ, не в сени афинских рощ
Ученый, а в безмолвии пещер
Подводных изощрить сумевший ум, —
Заставил свой чужой речам язык
Зашелестеть, как волны о пески:
«Кто исступленно испускает рык,
И яростью бессильной тешит скорбь —
Не слушай! Ничего не прошепчу,
Что злобу возмогло бы раздувать!
Но внемли всяк беззлобный! Говорю:
Склонись послушно, кротко, не ропща;
Я правду молвлю в утешенье вам,
Коль скоро вас утешить может правда.
Закон Природы, Рок — а не Зевес,
Не гром повергли нас. О Крон, ты Царь —
И мудрый царь. Не действуй же вразрез
Миропорядку. Ты введен в обман,
Тебя, к несчастью, ослепила спесь,
И путь сокрыла от твоих очей,
Меня приведший к вековечной правде.
Во-первых, ты — не первый, и не ты —
Последний: ты отнюдь не присносущ,
И не в тебе — начало и конец.
От Хаоса и Тьмы рожденный Свет,
Слиянием клокочущих утроб
Зачатый для неведомых чудес,
До срока зрел — и, вызрев, засверкал
Бессмертный Свет, и оплодотворил
Родительницу собственную, Тьму,
И оживил всеместно вещество.
И в мире объявились тот же час
Уран и Гея — нам отец и мать;
И ты, рожденный прежь иных детей,
Волшебным царством властвовал досель.
Теперь — о правде горькой. Но горька
Она безумцам токмо! Слушать правду,
И соглашаться с ней, храня покой —
Удел царей, запомни хорошо!
Земля и Небо во сто краше крат,
Чем Тьма и Хаос, древние вожди;
Но были нам досель Земля и Твердь
Подвластны: ибо мы куда милей,
Изящней, мельче, краше — и куда
Свободней, лучше, чище наша жизнь!
А новые владыки — по пятам
За нами шли, рожденные от нас,
И ярче, лучше нас во столь же раз,
Во сколь мы лучше Тьмы… Но разве мы
Побеждены? О! Разве покорен
Богами Хаос? И какую месть
Лелеять может почва, что корням
Деревьев гордых скромно дарит корм,
Служа подножьем для зеленых рощ?
И древу ль ненавидеть голубка,
Поскольку тот воркует, и крыла
Расправив, может вольно упорхнуть?
Мы — словно древеса, на чьих ветвях
Воссели днесь отнюдь не голубки,
Но златоперые орлы, гораздо
Прекрасней нас; и властвовать орлам —
По праву, ибо вечен сей закон:
Кто лучше прочих — прочим господин.
А сих господ — поскольку нерушим
Закон — другие сменят племена…
Видали, сколь прекрасен Бог Морской,
Преемник мой? Узрели этот лик?
А видели крылатых жеребцов? —
Он создал их, и в колесницу впряг,
Под коей пенится морская гладь.
И столь чудесен божьих блеск очей,
Что я печально вымолвил: „Прощай,
Былое царство!“ И сюда прибрел —
Увидеть участь братьев и сестер
Истерзанных, и поразмыслить, как
Утешить их в неслыханной беде.
Примите правду: правда — лучший врач».

Молчали все. И то ли Океан
Их убедил, а то ли возмутил —
Возможно ли сказать наверняка?
Но было так: молчали все. Потом
Смиренная отважилась Климена
Ответить — нет, пожаловаться лишь.
Она была застенчива, скромна,
И робкие слова слетели с губ:
«Я знаю, слов моих ничтожен вес.
Но знаю: радость прежняя ушла,
И горе наполняет нам сердца,
И там навек останется, боюсь.
Не хмурьтесь, я — не каркающий вран,
И речь моя не может помешать
Идущей свыше помощи Богов.
Отец! Я расскажу, чему вняла
Когда-то — и заплакала навзрыд,
И поняла: никоих нет надежд.
На брег морской — пустынный, тихий брег
Я вышла. Ветер веял от полей
И рощ; витали запахи цветов.
Покой и радость… Но какая грусть
Меня томила! В сердце зрел укор,
Упрек — покою, свету и теплу.
Напева горестнейшего желал
Мой слух, просил унылых, скорбных нот.
Я раковину гулкую взяла,
В нее дохнула, словно в звонкий рог —
И замерла, бесхитростных мелодий
Не извлекая — ибо с островка
Морского, что лежал насупротив,
Навстречь зефиру вольно полетел
Напев нездешний, полный волшебством,
Способным погубить и воскресить.
И раковина пала на песок,
И раковину залило волной,
А душу — током золотых мелодий.
И жизнь, и смерть вмещались в каждый звук…
О, звон чистейших нотных верениц!
Так сыплется весенняя капель —
Иль жемчуг бус, когда порвется нить.
Иль — нет! Как будто лебеди в лазурь,
За звуком звук торжественно взмывал,
И умножал гармонию окрест.
Меня томила радость, будто хворь,
И, точно хворь, брала меня тоска —
Острей, чем радость. Я руками слух
Замкнула — но и сквозь преграду рук
Донесся нежный, музыки нежней,
Призывный голос, восклицавший: „Феб!
О юный Феб! О светозарный Феб!“
Как больно было слышать имя „Феб“!
Отец мой! Ты навряд ли ощущал
Такую боль — и ты не ощущал,
О Крон! Молю: не надобно винить
За жалобу мой дерзостный язык».

Струилась речь пугливо: так ручей
Струится морю бурному навстречь —
И повстречает бурю, как ни кинь!
И гневно грянул, точно ярый шторм,
Громоподобный Энкеладов бас —
Глагол был каждый тяжек и свиреп,
Как разогнавшийся, ревущий вал.
Не встал Титан — лежал, облокотясь
О камень — в знак безмерного презренья:
«Ни горе-мудрецам, ни дуракам
Внимать не время, о гиганты-боги!
Ни гром за громом, бивший в нас, пока
Мятежник Зевс опустошал колчан,
Ни круг за кругом преисподних мук —
Не хуже, не ужасней болтовни
Бесцельной, жалкой, немощной — срамной!
Эй, сонный сброд! Рычи, реви, лютуй!
Иль не стегали громы, как бичи?
Иль вас не истязал молокосос?
Не заживо ли ты, властитель волн,
Варился в них?.. Ого! Я пробудил
Дремавший сброд, едва лишь изругал!
О радость! Вижу лица храбрецов!
О радость! Вижу тысячи очей,
Горящих местью!» — Грозный Энкелад
Зашевелился грузно и восстал
Во весь огромный рост, и молвил так:
«Теперь вы — пламя! Должно пепелить
Врагов, и очищать от них эфир;
Язвите лютых жалящим огнем,
Палите всех — и смрадным дымом Зевс
Да захлебнется в собственном шатре!
О, пусть познает, сколь безбожен бунт!
Ведь мы не только царства лишены;
Потеря наша — больше, скорбь — острей:
Наш век, великий век, бесследно канул —
Волшебный век, не ведавший войны.
В то время, если речь держал Титан —
Внимали жадно жители небес;
И был Титан приветлив, а не хмур,
И был Титан заботлив, а не груб —
Однако, пораженье потерпев,
Доверчивости он изведал цену…
Воспряньте! Помните: Гиперион,
Светлейший бог, досель неуязвим!
Глядите! Вот он! Вот его лучи!»

И, с Энкелада не спуская глаз,
Увидели Титаны — прежде, чем
Замолкло эхо в скалах, — бледный свет,
На Энкелада павший. Недвижим
Стоял Титан, понудивший богов
Ожить. Потом окинул взглядом всех:
На каждом лике бледный свет мерцал,
А волны снежных Кроновых кудрей
Сияли, как сияет лишь бурун,
Встающий пред форштевнем при луне.
И серебристый разгорелся брезг —
И разом, точно тысячи зерцал,
Сверкнули скалы! Свет повсюду хлынул,
Ударил в ребра каменистых круч,
И в каждый гребень скальный и хребет:
Он от вершин разлился — и до недр
Немеряных, неведомых, немых;
И всякий грохотавший водопад,
И всякий клокотавший водный ток,
Дотоль завешенные плотной мглой,
Сверкали нестерпимо для зениц.
То был Гиперион. Гранитный пик
Стопою тронув, долго бог смотрел
И страшный видел край: угрюмый, злой,
В губительной представший наготе.
И пламенели завитки волос
Коротких, и огромный силуэт
Обрамили сияньем: древний Мемнон
Таким же зрится, если на закат
Глядеть, покинувши пределы Фив.
И, точно Мемнон, тягостно вздохнул
Гиперион. И длани скорбно сжал
Гиперион, молчание храня.
И вновь отчаялся всяк падший бог,
Увидев, сколь Гиперион угрюм,
И многие сочли несносным свет.
Но зыркнул на собратьев Энкелад —
И вот, покорен зову грозных глаз,
Восстал Япет. А за Япетом — Крий
И Форкий. И пошли они туда,
Где, словно башня, возвышался гость.
И на ходу ревели: «Крон!» — В ответ
Гиперион с вершины крикнул: «Крон!»
А Крон сидел близ Матери Богов —
Безрадостной, хотя среди Богов
Уже вовсю гремело имя: «Крон!».

Книга III

Титаны велий учинили гул:
Казалось, пробуждается вулкан…
Оставь их, Муза! Право же, оставь —
Тебе ли, нежной, петь о мятежах?
Твоим устам пустынная печаль
И одинокая милее грусть.
Искать недолго будешь их — зане
Скитается по диким берегам
Немало древних свергнутых Божеств.
Дельфийской арфы трепетно коснись —
И все ветра небесные дохнут
Подобно тысячам дорийских флейт:
Восславься, Бог, дарующий стихи!
О, пусть леса оденутся в багрец,
И пусть пылают розы на кустах!
Пусть алые клубятся облака
Над морем поутру и ввечеру;
Пускай вино алеет, как рубин,
Пускай рождает пурпур всяк моллюск;
Пускай любая звучная строка
Зовется красной, — и пускай румянцем
Девичьи красит щеки поцелуй!
Наиглавнейший остров средь Киклад —
Ликуй, о Делос! — дивный край олив,
И пальм, и сребролистых тополей,
Меж коими Зефир заводит песнь, —
Ликуй! Отныне истинный герой
Поэмы — светозарный Аполлон!
Летел к изгоям Солнечный Монарх —
А что же юный делал Кифаред?
Сестру совместно с матерью дремать
Оставив на рассвете в шалаше,
Он тихий отыскал, укромный дол,
И шествовал среди приречных ив,
По ландышам, унизанным росой.
И соловей замолк, и мало звезд
Уже сияло в небе. Певчий дрозд
Прочистил горло. Пробуждался Делос —
И в каждую пещеру, в каждый грот
Отчетливо струился рокот волн,
И смешивался с шелестом листвы.
И слушал Феб, и плакал. Токи слез
На золотой, — испытанный, тугой,
Зажатый в шуйце, — заструились лук.
И замер Феб: навстречу, вдоль реки,
Величественная Богиня шла,
И взгляд Богини ласков был, и строг.
И Феб, гадая, как истолковать
Подобный взгляд, напевно возгласил:
«Отколе ты? Неужто по морским
Волнам шагала семо? Или ты
Очам была незрима посейчас?
О да! Я слышал ризы этой шелест
По листьям палым! Я, наедине
В лесу мечтая, там внимал, клянусь,
Шагам твоим — и видел, как цветы
Сникали под невидимой стопой!..
О нет! Без колебаний присягну,
Богиня: лицезрел тебя и прежь!
Не постигаю токмо: наяву ль —
Во сне ли?» — Отвечала гостья: «Да,
Во сне — а пробудившись и восстав,
Златую лиру, драгоценный дар,
Увидел рядом, и персты пустил
По струнам — и согласью звонких струн,
Ликуя и страдая, слух вселенной
Внимал неистомленный: родилась
Мелодия впервые! Не грусти,
Не плачь: безмерный дан тебе талант —
О чем же ты горюешь? Изложи
Свои печали той, кто стерегла
Твой сон, оберегала каждый шаг —
Пока твоя младенческая пясть
Не стала дланью мощною, согнуть
Способной этот приснославный лук.
Доверься древней Власти, ветхий трон
Отринувшей, — зане звенела весть
О боге творчества, о красоте
Новорожденной!» — И ответил Феб,
И просветлел его упорный взгляд,
Когда слетело с юных божьих уст
Напевно и любовно: «Мнемозина!
Я знаю имя, да не вем, отколь.
А ты меня, Богиня, зришь насквозь,
И ты, Богиня, ведаешь сама,
Почто рыдаю… О, туман, туман —
Мертвящий, мерзкий, — застит мне глаза!
О, я ли не отыскивал причин
Своей печали? Я ли не страдал,
Не падал, и не бился, точно птах,
Лишенный крыльев? О, зачем же я
Безумствую, когда бесхозный воздух
Ласкается к стопам? Зачем же я
Ступаю на презренный, жалкий дерн?
Богиня добрая, молю — повеждь:
Ужель я в этот замкнут окоем?
Я звезды вижу! Вижу солнце, солнце!
И нежный, бледный вижу блеск луны!
О, тысячи светил! Поведай путь
К любой прекрасной, трепетной звезде —
И, лиру взявши, я порхну превыспрь,
И возбряцаю струнным серебром!
Я слышал грохот грома. Чья же власть,
И чья же пясть — какого Божества? —
Колеблет небеса, пока томлюсь
В неведении семо, на брегу
Постылого родного островка?
Скажи, велящая незримой арфе
Стенать в начале и на склоне дня:
Почто скорблю среди знакомых рощ?
Молчишь, немотствуешь! — а я прочел
В очах твоих негаданный урок:
Ты — Бог, понеже умудрен зело.
Легенды, сказы, мифы, имена,
Восторг вселенский, мировая боль,
Творенье, разрушенье — вещий вихрь
Наитий горних носится в мозгу —
И мнится, что небесного вина,
Божественного нéктара испив,
Я стал бессмертен!» — Так воскликнул Бог,
И светоносным сотворился взор,
Вперявшийся в зеницы Мнемозины.
И страшно, дико Феба сотрясло,
Эфирную объяло жаром плоть —
Казалось, это миг предсмертных корч, —
Верней, кончины божьей, коей жар
Сопутствует, а не земной озноб:
Дано богам, оставив позади
Бессмертную, бездейственную смерть,
Скончаться к новой жизни. Юный Феб
Изнемогал; и чудилось, терзал
Власы ему свирепый ураган.
И Мнемозина руки вознесла,
Как будто жрица вещая… И вот
Воскликнул Феб, и от главы до пят
Небесным…
· · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·

Отправить