СТОЛ�ЦА

В Новой �спании их ждал первый репортер.

Они попали туда с большим трудом капитан единственного корабля на Акапулько отказывался брать на борт иностранцев. Какие там паспорта, хоть такие, хоть сякие, а он из Новой Гранады, и �спания ему не указ, и печать Уркихо для него тоже ничего не значит, здесь и раньше так было, а теперь и там, по ту сторону океана. Подкупать капитана Гумбольдт не желал из принципа, так что в конце концов они порешили так: Гумбольдт дал деньги Бонплану, а тот сунул их капитану.

Когда они уже были в пути, извержение вулкана Котопакси вызвало шторм на море, и поскольку капитан проигнорировал советы Гумбольдта он испокон веку занимается морским делом, и это против всех правил, чтобы кто-то наводил критику на действия капитана по части навигации, члены команды могут быть за это даже вздернуты, их снесло ветром, и они сильно отклонились от курса. Чтобы шторм на море не пропал для науки даром, Гумбольдт приказал привязать его к носу корабля на высоте пяти метров над морской поверхностью, где он измерял высоту волн в открытом море, вдали от берегов. Он провисел на носу целый день, с рассвета до ночи, с окуляром секстанта перед глазами. После этого он был, правда, немножко не в себе, но выглядел посвежевшим, румяным, был в веселом расположении духа и все никак не мог понять, почему матросы принимают его за морского дьявола.

А в порту Акапулько на причале стоял молодой человек с усиками. Его зовут Гомес, и он пишет во многие газеты как Новой �спании, так и своей европейской родины. Он испрашивает нижайшего позволения сопровождать господина графа в его поездке.

Не графа, сказал Бонплан, а всего лишь барона.

Так как он сам хочет описать свое путешествие, то ему это кажется излишним, сказал Гумбольдт и укоризненно посмотрел на Бонплана.

Гомес обещал стать тенью, призраком, практически невидимкой, но только чтобы наблюдать за тем, что требует особого свидетельства.

Гумбольдт решил для начала определить географическое положение портового города. Точный атлас Новой �спании, диктовал он Гомесу, лежа на спине и направив телескоп в ночное небо, может поспособствовать заселению колонии, ускорить покорение природы, направить судьбу страны на благоприятный путь развития. Он слышал, якобы один немецкий астроном рассчитал орбиту новой планеты. К сожалению, не представляется возможным узнать что-либо подробнее, газеты приходят сюда с большим опозданием. �ногда ему так хочется домой. Он опустил зрительную трубу и попросил Гомеса вычеркнуть обе последние фразы из того, что он записал.

Они снова отправились в горы. Бонплан справился с лихорадкой и немного отдохнул: он выглядел похудевшим и, несмотря на солнце, бледным, на лице появились первые морщины, а волосы заметно поредели по сравнению с прошлыми годами. Новым было и то, что у него появилась привычка грызть ногти, и время от времени он все еще покашливал, хотя больше по привычке. У него осталось совсем мало зубов, и ему трудно было есть.

Гумбольдт, напротив, казалось, нисколько не изменился. С прежней деловитостью работал он над составлением карты континента. Он пометил зоны растительности, понижающееся с увеличением высоты атмосферное давление, взаимное вкрапление горных пород внутри горы. Чтобы исследовать строение каменных пород, он протискивался в щели в скалах, которые были иногда такими узкими, что он несколько раз застревал в них и Бонплану приходилось вытаскивать его оттуда за ноги. Он влез на дерево, но под ним подломился сук, и Гумбольдт свалился на голову записывающему за ним все Гомесу.

А тот спросил Бонплана, что Гумбольдт за человек.

Он знает его лучше, чем кого-либо другого, сказал Бонплан. Лучше, чем собственную мать или отца, лучше, чем самого себя. Он никогда не стремился к этому специально, так уж сложилось само собой.

Р�?

Бонплан вздохнул. Он понятия не имеет.

Гомес спросил, как долго они уже находятся вместе в пути.

Он не знает, сказал Бонплан. Возможно, целую жизнь. Возможно, даже дольше.

Зачем он взвалил на себя все это?

Бонплан посмотрел на него воспаленными глазами.

Гомес не отставал. Зачем он взвалил это на себя? Почему он всего лишь ассистент?..

Не ассистент, сказал Бонплан. Сотрудник.

Почему он остается сотрудником этого человека на протяжении стольких лет и вопреки всем трудностям?

Бонплан задумался.

По многим причинам.

Например?

Собственно, сказал Бонплан, он всегда хотел уехать из Ля-Рошели. А потом как-то все вдруг совпало. Время проходит да абсурда быстро.

Рто, сказал Гомес, РЅРµ ответ.

Ему надо сейчас заняться кактусами, препарировать их. Бонплан повернулся к нему спиной и быстро вскарабкался на ближайший холм.

А Гумбольдт тем временем спустился в серебряные рудники Такско. Несколько дней он наблюдал за добычей серебра, проверял крепления в штольнях, простукивал породу, беседовал с добытчиками. В дыхательной маске и с рудничной лампой на лбу он действительно казался дьяволом. Везде, где бы он ни появлялся, рабочие падали на колени и взывали к Богу о помощи. Неоднократно начальникам участков приходилось спасать его от града камней.

Но больше всего Гумбольдта поражала ловкость и находчивость работавших под землей людей по части воровства. Никто из них не смел подойти к подъемной клети, прежде чем их не обыщут самым тщательным образом. Тем не менее они все-таки изыскивали способы вынести куски руды. Гумбольдт спросил, нельзя ли ему в научных целях поучаствовать в досмотре. Он находил куски спекшейся руды в волосах, под мышками, за щеками и даже в заднем проходе. Подобная работа ему не по душе, сказал он владельцу рудника, некоему Дону Фернандо Гарсия Утилла, мечтательно наблюдавшему, как он ощупывает пупок у маленького мальчишки; однако наука и благотворительность в пользу государства требуют этого. Регулярная эксплуатация недр Земли, скрывающих в своей глубине несметные богатства, будет немыслима, если не противодействовать интересам отдельных горняков. Он повторил фразу, чтобы Гомес сумел ее записать. Кроме того, необходимо рационально обновлять подземные сооружения. Слишком много несчастных случаев на рудниках.

Дон Фернандо заявил, что людей предостаточно, и если кто и умрет, всегда найдется кем заменить.

Гумбольдт спросил его, читал ли он Канта.

Немного, ответил Дон Фернандо. Но у него есть возражения, Лейбниц ему больше по душе. У него самого немецкие корни, поэтому он знаком со всеми этими прекраснодушными фантазиями.

В день их отъезда на небе рядом с солнцем маячили два привязанных воздушных шара, круглые и сверкающие от яркого света.

Теперь это модно, сказал Гомес, каждый знатный и мужественный человек хочет хоть разок полетать.

Несколько лет назад он видел первый такой шар, летевший над Германией, сказал Гумбольдт. Счастлив был тот, кто там летел. Конечно, теперь это уже не чудо, но и не стало еще чем-то земным. Как и открытие новой планеты.

Под Гуернавакой с ними заговорил молодой североамериканец. Человека с рафинированно закрученными усиками звали Уилсон, и он писал для Philadelphia Chronicle.

Ну, это уже слишком, сказал Гумбольдт.

Конечно, Соединенные Штаты находятся в тени великого соседа, сказал Уилсон. Но и у их молодой государственности тоже есть общественность, которая с возрастающим интересом следит за деяниями генерала Гумбольдта.

Горного асессора, быстро сказал Гумбольдт, чтобы успеть опередить Бонплана. Не генерала!

Перед въездом в столицу Гумбольдт облачился в парадный мундир. Представители вице-короля встречали их, стоя на возвышенности. Гостям вручили символические ключи от города. Со времен Парижа они не были ни в одной метрополии такого масштаба. В городе имелись университет, публичная библиотека, ботанический сад, Академия искусств и Горная академия, организованная по прусскому образцу и возглавляемая бывшим сокурсником Гумбольдта по фрейбергской Академии Андресом дель Рио. Он если и обрадовался встрече, то не больше, чем того требовало приличие. Положил Гумбольдту ладони на плечи и держал его от себя на расстоянии вытянутых рук, разглядывая гостя прищуренными глазами.

Так, значит, это все-таки есть правда? сказал он на ломаном немецком. Несмотря на вся болтовня.

Какая болтовня? Со встречи с Бромбахером Гумбольдт ни разу не прибегал к родному языку. Он заговорил вдруг на деревянном немецком, крайне неуверенно, временами даже подыскивая нужные слова.

Слухи, сказал Андрее. Например, что вы есть шпион Соединенных Штатов. �ли испанцев.

Гумбольдт рассмеялся.

Ну да, сказал Андрее. Долго это колонией не останется. Они там это знают, и здесь тоже уже хорошо понимают.

Рядом с главной площадью велись раскопки, искали остатки языческого храма, разрушенного кортесами. В тени руин стояли зевающие рабочие, резкий запах маисовых лепешек пропитал воздух. На земле лежали черепа с драгоценными камнями вместо глаз. Десятки ножей из вулканического стекла, с большим искусством выполненная резьба по камню, изображающая сцену массового убиения людей, маленькие глиняные фигурки со вспоротой грудкой клеткой. Тут был и каменный алтарь, сложенный из грубых изваяний мертвых голов. Запах маисовых лепешек раздражал Гумбольдта, ему было не по себе. Он оглянулся и увидел Уилсона и Гомеса с блокнотами наготове.

Он попросил их оставить его одного, ему надо сосредоточиться.

Вот как работает великий исследователь, сказал Уилсон.

Ему надо остаться одному, чтобы сосредоточиться, вторил ему Гомес. Мир должен узнать об этом!

Гумбольдт стоял перед огромным каменным колесом. Бесконечный хаос из сплетения ящериц, змеиных голов и разломанных на геометрически различимые осколки человеческих фигур. В самом центре лицо с высунутым языком и глазами без век. Он долго вглядывался в него. Постепенно хаос приобрел какой-то порядок; Гумбольдт начал понимать аналогии и соответствия, картины дополняли друг друга, повторяясь в символах с искусной закономерностью закодированных чисел. Перед ним был календарь. Он попытался срисовать его, но у него ничего не вышло, и это было как-то связано с лицом в центре колеса. Он спрашивал себя, где он встречался с этим взглядом. Ему вспомнился ягуар, потом мальчишка в глиняной хижине. Он с беспокойством посмотрел на свой блокнот. Тут нужен профессиональный рисовальщик. Он уставился на это лицо, и то ли дело было в жаре, то ли в запахе маисовых лепешек, но только Гумбольдт отвернулся.

Двадцать тысяч, весело сказал рабочий. Для освящения храма в жертву принесли двадцать тысяч человек. Одного за другим: вырывали из груди сердце и отрубали голову. Очередь из дожидающихся тянулась до самых окраин города.

Мил человек, произнес Гумбольдт, не городите чепухи!

Рабочий посмотрел на него обиженно.

Универсуму на это плевать, сказал рабочий.

Вечером Гумбольдт обедал у вице-короля. Андрее дель Рио тоже был тут, и многие члены правительства, директор музея, несколько офицеров, и маленький молчаливый господин с темным цветом кожи, и необычайно элегантно одетый граф де Монтесума, праправнук последнего верховного правителя ацтеков, гранд испанского королевства. Он жил в замке в Кастилии и прибыл на несколько месяцев в колонию по своим делам. Его супруга, высокая красавица, с нескрываемым интересом разглядывала Гумбольдта.

Двадцать тысяч это правда, сказал вице-король. Может, даже и больше, оценки тут расходятся. При Тлакаэлеле, последнем верховном жреце, всю страну утопили в крови.

� не потому, что настолько была желанна власть подобного верховного жреца, сказал Андрее. Там все регулярно занимались истязаниями, даже самих себя. Например, я прошу прощения у дам, по торжественным праздникам прокалывали собственный инструмент любви и пускали кровь.

Гумбольдт закашлялся и тут же заговорил о Гёте и о своем старшем брате, упомянув об их общем интересе к языкам древних народов. Они рассматривали эти языки как своего рода более совершенную латынь бывшую чище и стоявшую ближе к истокам возникновения мира. Его очень интересует, можно ли утверждать такое о языке ацтеков.

Вице-король вопросительно взглянул на графа.

Он не может дать справку, сказал тот, не поднимая глаз от тарелки. Он говорит только по-испански.

Чтобы сменить тему, вице-король спросил Гумбольдта, какого он мнения о серебряных рудниках.

Малоэффективно, сказал Гумбольдт с отсутствующим взглядом, во всем дилетантизм и халтура. Он закрыл на мгновение глаза и тут же увидел перед собой каменное лицо. Кто-то или что-то увидело его, он это чувствовал и теперь никогда уже не забудет. Только колоссальный переизбыток серебра, услышал он свои слова, создает иллюзию эффективности добычи. Устарелые методы, невероятных масштабов воровство, персонал недостаточно обучен.

Несколько секунд стояла полная тишина. Вице король бросил взгляд на побелевшего Андреса дель Рио.

Может, это, конечно, несколько преувеличено, сказал Гумбольдт, испуганный собственными словами. Кое-что здесь произвело на меня сильное впечатление.

Граф посмотрел на него, едва заметно улыбнувшись.

Новой �спании понадобится способный министр горной промышленности, сказал вице-король.

Гумбольдт спросил, есть ли у него кто на примете.

Вице-король многозначительно молчал.

Гумбольдт вдруг понял и поднял руки. Невозможно! Он пруссак и не может служить другой стране.

Только чуть позже, к вечеру, ему удалось обменяться несколькими словами с графом. Он тихо спросил того, что ему известно про огромное каменное колесо-календарь.

Гумбольдт кивнул.

Да! воскликнул Гумбольдт.

Про это он ничего не знает, сказал граф. Он ведь не индеец, а испанский гранд.

Гумбольдт спросил, нет ли на этот счет какого нибудь семейного предания.

Граф выпрямился в полный рост и доставал теперь Гумбольдту до груди. Его предок позволил кортесам похитить себя. Он, словно женщина, умолял их сохранить ему жизнь, причитал и плакал и наконец, после нескольких недель плена, переметнулся на их сторону. Ацтеки убили его за это, закидав камнями. Если он, граф Монтесума, выйдет сейчас на главную площадь, то жить ему не больше пяти минут. Граф задумался. А может, заключил он, ничего и не произойдет. Все это было так давно, люди едва ли что помнят. Он схватил свою жену за локоть и посмотрел узкими глазками на Гумбольдта. Кто бы его ни встретил, вечно ищет в его лице отголоски черт верховного правителя ацтеков. Каждый, кто узнает его имя, вглядывается в него и ищет следы прошлого. Может ли Гумбольдт себе представить, каково это, быть всегда лишь тенью великого родственника?

�ногда он это хорошо себе представляет, ответил Гумбольдт.

Семейное предание, повторил с презрением граф. � после этого он и его супруга покинули зад, не попрощавшись.

Рано утром Гумбольдт заметил, что Бонплана нет. Он тотчас же отправился на поиски. Улицы были заполнены торговцами: один мужчина продавал сушеные фрукты, другой чудодейственные средства от всех болезней, кроме подагры, третий отрубил себе топором левую кисть, пустил ее по кругу, давая всем пощупать, а сам, изнывая от боли, ждал, когда она вернется к нему. Затем приложил кисть к обрубку и покапал на это место тинктурой. Бледный от потери крови, он несколько раз ударил рукой по столу, показывая, что она снова приросла. Стоявшие вокруг зеваки похлопали ему и скупили все запасы тинктуры. Четвертый продавал целебное средство только от подагры, пятый дешевенькие брошюрки с иллюстрациями. В одной из них рассказывалась история жреца-чудотворца, в другой описывалась жизнь индейского мальчика, которому явилась Святая Дева Гвадалупская, в третьей говорилось о приключениях немецкого барона, который прошел на лодке через ад Ориноко и поднялся на самую высокую гору мира. Картинки были очень недурны, особенно удачно был воссоздан мундир Гумбольдта.

Он нашел Бонплана там, где и предполагал. Дом был богато украшен, по фасаду китайские изразцы. Страж у дверей попросил его подождать. Минуту спустя появился Бонплан, наспех одеваясь на ходу.

Гумбольдт поинтересовался, сколько еще раз он должен напоминать ему об их уговоре.

Да это же обыкновенный отель и ничего другого, возразил Бонплан, и что это за уговор, если его все время подозревают в дурных поступках. Он такой уговор не признает!

Так или иначе, сказал Гумбольдт, а уговор был.

Бонплан возмущенно потребовал не читать ему нотаций.

На следующий день они совершили восхождение на Попокатепетль. Тропинка вела на самую вершину: Гомес и Уилсон, а также столичный градоначальник, трое рисовальщиков и почти сотня любопытных зевак следовали за ними по пятам. Стоило Бонплану срезать какое-нибудь растение, он тотчас же должен был обязательно показать его всем. �ногда оно возвращалось к нему в таком жалком виде, что положить находку в свою ботанизирку он уже не мог. Когда Гумбольдт перед очередной ямой нацепил на себя дыхательную маску, раздались громкие аплодисменты. А пока он определял с помощью барометра высоту вершины и опускал в кратер термометр, торговцы продавали прохладительные напитки.

Во время спуска с ними заговорил один француз. Его зовут Дюпре, и он пишет для многих парижских журналов. Собственно, он приехал ради возглавляемой Боденом геодезической экспедиции Парижской академии. Но Боден так и не появился, и он никак не мог поверить своему счастью, когда узнал, что в этой стране может встретить кого-то намного более знаменитого.

На какой-то момент Гумбольдту не удалось подавить самодовольную улыбку. Он все еще надеется присоединиться к Бодену, сказал он, и поехать вместе с ним на Филиппины. Он вынашивает идею перехватить в Акапулько капитана, чтобы вместе с Боденом посвятить себя исследованию благословенных островов.

Вместе, повторил Дюпре. Благословенных островов.

�сследованию благословенных островов!

Дюпре перечеркнул написанное, сделал новую запись и поблагодарил Гумбольдта.

А потом они посетили руины Теотиуакана. Все казалось таким гигантским, трудно было поверить, что это построили люди. По ровной, как проспект, дороге они добрались до центра, со всех сторон окруженного пирамидами с храмами богов на вершине. Гумбольдт сел на землю и принялся все считать, толпа наблюдала за ним с некоторого расстояния. Вскоре нашлись первые заскучавшие, они начали потихоньку ворчать, через час большинство зевак ушли, а через полтора часа ушли все. Остались только трое журналистов. Бонплан тем временем спустился, изрядно пропотев, с вершины самой большой пирамиды.

Он не представлял себе, что это так высоко!

Гумбольдт, с секстантом в руках, молча кивнул.

Спустя четыре часа, уже давно наступил вечер, он все еще сидел на том же месте, в той же позе, склонившись над листом бумаги. Бонплан и озябшие журналисты задремали. Когда Гумбольдт вскоре после этого принялся собирать свои инструменты, он знал, что солнце в день солнцестояния, если глядеть на него с проспекта, точно так же всходит над острием самой большой пирамиды и заходит за острием второй пирамиды по величине.

Ртот огромный РіРѕСЂРѕРґ был своеобразным календарем. Кто РІСЃРµ это придумал? Как хорошо ориентировались люди РїРѕ звездам Рё что РѕРЅРё хотели сообщить РґСЂСѓРіРёРј? Через тысячи лет РѕРЅ был первым, кто СЃРјРѕРі прочесть РёС… послание.

Бонплан, проснувшийся от стука складываемых инструментов, поинтересовался, почему у него такой подавленный вид.

Такая высокая цивилизация и столько жестокости, сказал Гумбольдт. Что за странное сочетание! Явно полная противоположность всему тому, чем так дорожит Германия.

Может, пора уже вернуться домой? спросил Бонплан.

Некоторое время Гумбольдт молча смотрел в усыпанное звездами ночное небо.

Хорошо, сказал он наконец. Он научится читать эти удивительно разумно сложенные камни, будто они часть природы. А потом он отправит Бодена на Филиппины одного и поднимется на первый же корабль, отплывающий в Северную Америку. Оттуда они вернутся назад в Европу.

РќРѕ перед этим РѕРЅРё еще добрались РґРѕ вулкана Хорулло, который пятьдесят лет назад так неожиданно РІРѕР·РЅРёРє РёР· недр земли РїРѕРґ непрерывный РіСѓР», извержение огненной лавы Рё РіСЂСѓРґС‹ камней Рё пепла. Р� сейчас, стоило вулкану замаячить вдали, как Гумбольдт захлопал РѕС‚ возбуждения РІ ладоши. Ему необходимо подняться туда наверх, диктовал РѕРЅ журналистам. Рто даст ему возможность окончательно опровергнуть тезисы теории нептунизма. Р� РєРѕРіРґР° РѕРЅ думает Рѕ великом Абрахаме Вернере РѕРЅ готов РїРѕ буквам повторить его РёРјСЏ, это причиняет ему боль.

РЈ подножия вулкана РёС… встретил губернатор провинции Гуанахуато СЃ большой свитой, среди которой были Рё те, кто первым поднялся тогда РЅР° вулкан например, старый РіРѕСЃРїРѕРґРёРЅ РїРѕ имени Дон Рамон Рспельде. РћРЅ настоял РЅР° том, что поведет экспедицию сам. Рто слишком опасное дело, чтобы доверять его дилетантам!

Гумбольдт заявил, что влез уже на такое количество гор, какое здесь никому и не снилось.

Дон Рамон невозмутимо дал ему совет не смотреть непосредственно на солнце, а, делая шаг правой ногой, всегда призывать на помощь Святую Деву Гвадалупскую.

Они поднимались наверх мучительно медленно. �м без конца приходилось ждать кого-нибудь из своих проводников, особенно часто Дона Рамона: он все время поскальзывался и не мог потом сделать ни шага от изнеможения. Сопровождаемый удивленными взглядами, Гумбольдт методично опускался на четвереньки и прослушивал стетоскопом гору под ногами. Поднявшись наверх, он тут же спустился на канате в кратер.

Ртот тип, сказал Дон Рамон, просто какой-то сумасшедший. Лично СЏ такого еще РЅРёРєРѕРіРґР° РЅРµ видел.

Когда Гумбольдта вытащили из кратера, он был зеленого цвета, сильно кашлял, а его одежда подпалилась.

Нептунизму, крикнул он, часто моргая, с этого дня место на кладбище!

Ах, какая жалость, сказал Бонплан. В этом было столько романтики!

В Веракрусе они сели на первый же корабль, взявший курс на Гавану. Он должен признаться, сказал Гумбольдт, когда берег скрылся в синей дымке, он рад, что путешествие близится к концу. Он облокотился на поручни и смотрел, сощурившись, в небо. Бонплану бросилось в глаза, что впервые его друг не выглядел больше молодым.

�м повезло. �з Гаваны как раз отчаливал корабль, бравший курс на север вдоль континента и потом по реке Делавар до Филадельфии. Гумбольдт обратился к капитану, показал ему свой испанский паспорт и попросил разрешения взойти на корабль.

Боже мой! сказал капитан. Вы?!

О, небо! воскликнул Гумбольдт.

Они растерянно смотрели друг на друга.

Рта идея РЅРµ кажется ему удачной, сказал капитан.

Но ему обязательно нужно снова подняться туда, на север континента, сказал Гумбольдт и пообещал, что не будет производить в пути никаких навигационных расчетов. Он полностью доверяет капитану во всем. Тогдашнее пересечение океана осталось у него в памяти как блистательный образец морского искусства. Несмотря на мор, беспомощность корабельного врача и ошибочные расчеты курса.

� потом, как назло, Филадельфия, сказал капитан. Если кого интересует его собственное мнение, то пусть все эти мятежные колониалисты подохнут, что там, что здесь.

У него четырнадцать ящиков с образцами горных пород и растений, сказал Гумбольдт, к тому же двадцать четыре клетки с обезьянами и птицами, а также несколько требующих особенно осторожного обращения стеклянных футляров с насекомыми и пауками. Если он не возражает, то можно прямо сейчас приступить к погрузке.

Капитан заметил, что это очень оживленный порт и наверняка скоро появится другой корабль.

Он не имеет ничего против этого, сказал Гумбольдт. Но у него только этот паспорт, и важные католические особы ожидают от него, что он не будет мешкать.

Гумбольдт придерживался данного им обещания и не вмешивался в дела навигации. Если не считать того, что из клетки вырвалась одна обезьяна, в одиночку уничтожившая половину запасов провианта на корабле, а из футляра вылезли два гигантских паука и изгрызли в капитанской каюте все в клочья, то путешествие, можно сказать, протекало без особых происшествий. Гумбольдт держался все время на задней палубе, спал больше обычного и все писал письма к Гёте, своему брату и президенту Томасу Джефферсону. Пока в Филадельфии сгружали ящики, они с капитаном распрощались, к обоюдному удовольствию.

Он очень надеется встретиться еще раз, сухо сказал Гумбольдт.

Наверняка не больше, чем он, ответил капитан, форма которого была заштопана на скорую руку.

Оба отдали друг другу честь.

Гумбольдта уже ждал экипаж, чтобы отвезти его в столицу. Посыльный передал ему официальное приглашение. Президент просит оказать ему честь разместить их в новой правительственной резиденции; он сгорает от нетерпения узнать все и как можно более подробно о ставшем уже легендарным путешествии господина фон Гумбольдта.

Какой торжественный момент! сказал Дюпре.

Какой знаменательный день, отреагировал Уилсон. Гумбольдт и Джефферсон! � он будет присутствовать при этой встрече!

Почему опять речь идет лишь о путешествии только господина фон Гумбольдта? спросил Бонплан. � почему, собственно, никогда о путешествии Гумбольдта Бонплана? �ли даже Бонплана Гумбольдта? �ли об экспедиции Бонплана? Может ли кто-нибудь хоть раз объяснить мне это?

Заштатный президент, сказал Гумбольдт. Кого это может интересовать, что он там себе думает?

Город Вашингтон строился. Повсюду виднелись леса, вырытые котлованы и горы кирпичей, раздавались лязг пилы и стук молотков. Правительственная резиденция, только что возведенная и еще не до конца побеленная, была классическим образцом купольного сооружения, окруженного колоннами. Ах, как он рад, сказал Гумбольдт, когда они покинули экипаж, что вновь видит перед собой свидетельство влияния великого теоретика искусств �оганна �оахима Винкельмана!

Шпалеры неумело салютующих солдат выстроились в его честь, и звуки фанфар возвестили небо о его прибытии, на ветру развевался флаг. Гумбольдт держался очень прямо, приложив руку тыльной стороной к своему берету. От здания к ним направлялись мужчины в темных сюртуках; впереди шел президент, за ним министр иностранных дел Мэдисон. Гумбольдт что-то пробормотал насчет великой чести находиться здесь, выразил респект либеральным идеям, а также свою радость, что оставил наконец позади регионы удручающей деспотии.

Обедал ли уже барон, спросил его президент, похлопав по плечу. Не мешало бы подкрепиться!

Торжественный обед никуда не годился, однако все высокопоставленные лица республики были в полном сборе. Гумбольдт рассказывал о ледяном холоде на Кордильерах и о тучах москитов на Ориноко. Он был хороший рассказчик, только путался все время в фактах: он так подробно говорил о потоках воздуха и колебаниях атмосферного давления, о взаимосвязи высоты над уровнем моря и плотностью флоры, о тонких различиях в видах насекомых, что большинство дам начали зевать. А когда он вытащил свой блокнот и принялся зачитывать данные проведенных им измерений, Бонплан толкнул его под столом ногой. Гумбольдт отпил глоток вина и перешел на тяготы деспотизма и эксплуатацию земных недр, которые дают несметное богатство, не приносящее плодов трудящимся. Он заговорил о кошмарах рабовладения. � тут же снова почувствовал пинок ногой под столом. Он зло посмотрел на Бонплана и только потом понял, что на этот раз его пнул министр иностранных дел.

У самого Джефферсона обширные плантации, зашептал министр.

Гумбольдт тотчас же сменил тему. Он принялся рассказывать, какая грязь царит кругом в порту Гаваны, о высокогорье Кахамарка, о затонувшем золотом саде Атахуальпы, о мощенных каменными плитами, тянущихся на тысячи миль дорогах, которыми инки связали одну возвышенность с другой. Гумбольдт выпил больше, чем обычно, его лицо раскраснелось, и он размахивал руками. Он всегда был в пути, с восьмилетнего возраста. Он никогда не сидел на одном месте больше полугода. Он знает все континенты и видел мифические существа, о которых рассказывают восточные сказители: летучих собак, многоголовых змей и необыкновенных попугаев-полиглотов. А потом, тихонько посмеиваясь про себя, он отправился спать.

На следующий день, несмотря на головную боль, Гумбольдту пришлось выдержать многочасовую беседу в Овальном кабинете президента. Джефферсон откинулся на спинку кресла и снял очки.

Бифокальные стекла, заявил он, очень практично, одно из многих изобретений моего друга Франклина.

Пока Гумбольдт изучал очки, Джефферсон скрестил на груди руки и начал задавать вопросы. Если Гумбольдт уклонялся от ответа на поставленный вопрос, он мягко качал головой, прерывал его и спрашивал еще раз. На столе, словно случайно, лежала карта Центральной Америки. Президент хотел все знать про Новую �спанию, ее транспортные пути и рудники. Его интересовало, как осуществляется управление страной, каким образом поступают приказы и распространяется информация за океан, каково настроение среди знати, насколько велика армия, как она вооружена и хорошо ли подготовлена. Когда имеешь соседом великую державу, информации мало не бывает. Однако он хочет обратить внимание господина барона на то, что тот совершает путешествие по поручению испанской короны. Возможно, это обязывает его умалчивать о некоторых подробностях.

Ну что вы, почему же! сказал Гумбольдт. Кому это может повредить?

Гумбольдт склонился над картой, многочисленные ошибки на которой он как раз только что выправил, и отметил четко нарисованными крестиками места расположения основных гарнизонов.

Джефферсон поблагодарил, глубоко вздохнув. Что они знают, сидя здесь? Они всего лишь небольшая протестантская община на краю света. Бесконечно далекая от всего мира.

Гумбольдт бросил взгляд в окно. Двое рабочих тащили мимо лестницу, третий раскапывал пласт гравия.

Если честно, он уже ждет не дождется, когда наконец уже вернется домой.

В Берлин?

Гумбольдт рассмеялся. Ни один человек, у кого хоть что-то есть в голове, никогда не назовет этот чудовищный город своим домом. Он имел в виду, конечно, Париж. В Берлине, а это так же верно, как и то, что дважды два четыре, он больше никогда не будет жить.