Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Только вдумайся, вслушайся
В имя «Россия»!
В нем и росы, и синь,
И сиянье, и сила.
Я бы только одно у судьбы попросила —
Чтобы снова враги не пошли на Россию…
«Друня»— уменьшительная форма от древнеславянского имени «Дружина».
Это было в Руси былинной,
В домотканый сермяжный век:
Новорожденного Дружиной
Светлоглазый отец нарек.
В этом имени — звон кольчуги,
В этом имени — храп коня,
В этом имени слышно:
— Други!
Я вас вынесу из огня!
Пахло сеном в ночах июня,
Уносила венки река.
И смешливо и нежно «Друня»
Звали девицы паренька.
Расставанье у перелаза,
Ликование соловья…
Светлорусы и светлоглазы
Были Друнины сыновья.
Пролетали, как миг, столетья,
Царства таяли, словно лед…
Звали девочку Друней дети —
Шел тогда сорок первый год.
В этом прозвище, данном в школе,
Вдруг воскресла святая Русь,
Посвист молодца в чистом поле,
Хмурь лесов, деревенек грусть.
В этом прозвище — звон кольчуги,
В этом прозвище — храп коня,
В этом прозвище слышно:
— Други!
Я вас вынесу из огня!
Пахло гарью в ночах июня,
Кровь и слезы несла река,
И смешливо, и нежно «Друня»
Звали парни сестру полка.
Точно эхо далекой песни,
Как видения, словно сны,
В этом прозвище вновь воскресли
Вдруг предания старины.
В этом прозвище — звон кольчуги,
В этом прозвище — храп коня,
В этом прозвище слышно:
— Други!
Я вас вынесу из огня!
Часть войска князя Игоря была конной, а другая пешей — смерды.
«Как волков обложили нас половцев рати.
Несть числа им, лишь кони дружину спасут.
Ну, а пешие смерды?.. Тяжело умирати,
Но неужто мы бросим, предадим черный люд?»
Голос Игоря ровен, нет в нем срыва и дрожи.
Молча спешились витязи — предавать им негоже.
Был в неравном бою схвачен раненый Игорь,
И порубаны те, что уйти бы могли…
Но зато через ночь половецкого ига,
Через бездны веков, из нездешней дали
Долетел княжий глас: «Нелегко умирати,
Только легче ли жить во предателях, братья?»
Каленые стрелы косили
Дружинников в далях глухих.
И трепетно жены России
Мужей ожидали своих.
— Любимый мой, Игорь мой славный!
Бескрайни тревожные дни!..—
Вновь милых зовут Ярославны,
Но смотрят на небо они.
Не в поле, меж звездами где-то
Двадцатого века маршрут!
Послушные кони — ракеты —
Своих властелинов несут.
А ежели «всадник» задремлет,
Слетают счастливые сны:
Все видит желанную Землю
Он в облике милой жены.
Мне претит пресловутая «женская слабость».
Мы не дамы, мы русские бабы с тобой.
Мне обидным не кажется слово грубое «бабы»,
В нем — народная мудрость, в нем — щемящая
боль.
Как придет похоронная на мужика
Из окопных земель, из военного штаба,
Став белей своего головного платка,
На порожек опустится баба.
А на зорьке впряжется, не мешкая, в плуг
И потянет по-прежнему лямки.
Что поделаешь? Десять соломинок-рук
Каждый день просят хлеба у мамки…
Эта смирная баба двужильна, как Русь.
Знаю, вынесет все, за нее не боюсь.
Надо — вспашет полмира, надо — выдюжит бой.
Я горжусь, что и мы тоже бабы с тобой!
Ах, недолго у матери ты пожила,
Незадачливая девчонка!
Умыкнул басурман из родного села,
Как мешок, поперек перекинув седла…
Ты ему татарчонка в плену родила,
Косоглазого, как зайчонка.
Время шло. Ты считалась покорной женой.
Попривыкла к смешному зайчонку — родной.
Но навеки застыли в славянских глазах
Пламя русских пожарищ, отчаянье, страх…
Вновь дымятся массивы нескошенных трав.
Мчит девчонок в неметчину дюжий состав.
И одна полонянка на мгновенье застыла:
Показалось ей смутно, что все это было —
Так же села горели, дымились поля,
Бились женщины, плакали дети…
Все воюет, воюет старушка Земля,
Нет покоя на грустной планете…
В моей крови —
Кровинки первых русских:
Коль упаду.
Так снова поднимусь.
В моих глазах,
По-азиатски узких,
Непокоренная дымится Русь.
Звенят мечи.
Посвистывают стрелы.
Протяжный стон
Преследует меня.
И, смутно мне знакомый,
Белый-белый,
Какой-то ратник
Падает с коня.
Упал мой прадед
В ковыли густые,
А чуть очнулся —
Снова сел в седло…
Еще, должно быть, со времен Батыя
Уменье подниматься
Нам дано.
Веет чем-то родным и древним
От просторов моей земли.
В снежном море плывут деревни,
Словно дальние корабли.
По тропинке шагая узкой,
Повторяю — который раз!—
«Хорошо, что с душою русской
И на русской земле родилась!»
Замело Подмосковье —
Метели сменяют метели.
И сегодня в сельмаг
Можно только на лыжах пройти.
Ах, какие перины
Зима наша щедрая стелет!
Словно пух из подушек,
Снег лохматый летит.
Белый пух!
Белый пух!
Задыхаясь от ветра,
Я на лыжах в сельмаг
Побегу завтра утром опять.
Белый пух!
Снежный дух!
Неужели до нового века —
Двадцать первого века!—
Рукою подать?
Взять бы мне да и с места сняться,
Отдохнуть бы от суеты —
Все мне тихие села снятся,
Опрокинутые в пруды.
И в звенящих овсах дорога,
И поскрипыванье телег…
Может, это смешно немного:
О таком — в реактивный век?
Пусть!.. А что здесь смешного, впрочем?
Я хочу, чтоб меня в пути
Окликали старухи: «Дочка,
До Покровского как дойти?»
Покрова. Петушки. Успенье…
Для меня звуки этих слов —
Словно музыка, словно пенье,
Словно дух заливных лугов.
А еще — словно дымный ветер,
Плач детей, горизонт в огне:
По рыдающим селам этим
Отступали мы на войне…
Среди царственных пальм, на чужом берегу.
Где в конце декабря солнце в полную силу,
Появилась вдруг та, что живет на снегу:
Елка — скромная дочка России.
Стали капать, едва огляделась вокруг,
Слезы — горькой смолою — к подножью:
«Где я? Сколько здесь новых прекрасных подруг.
Совершенно на нас непохожих…»
Но не к пальмам, а к елочке люди пришли
И одели пышней, чем царицу.
Мне казалось — гудят для нее корабли
Перед тем, как с причалом проститься.
Потому что, куда б ни швырнуло судьбой,
Где б по свету меня ни носило.
Ничего нет желаннее встречи с тобой,
Боль моя, мое сердце — Россия.
Снова тряского «газика» кузов,
Гололед, холодок по спине.
И опять комсомольская муза
Возвратилась в ушанке ко мне.
Не являлась в столичном уюте,
А в далекой поездке опять
На безвестных путях-перепутьях
От меня не желает отстать.
И опять по ее повеленью
Вместе ночь мы проводим без сна —
Я пишу на замерзших коленях
Все, что мне надиктует она.
В лесу, на краю дороги,
В лесу, на краю страны,
Задумчивый, юный, строгий
Стоит капитан Смирных.
Змеится дороги лента,
КамАЗы в лесхоз спешат.
С гранитного постамента
Не может сойти комбат.
Но помнят доныне сопки
Команду его — «Вперед!»,
Отчаянным и коротким
Был бой за японский дот…
Все той же дороги лента,
И августа синий взгляд.
Лишь сдвинуться с постамента
Не может теперь комбат.
Сквозь строй ветеранов-елок
Он смотрит и смотрит вдаль —
На тихий лесной поселок.
Которому имя дал.
Сахалин
Есть особая грусть
В этой древней земле —
Там, где маки в пыли,
Словно искры в золе,
И где крокусов синие огоньки
Не боятся еще человечьей руки.
Вековая, степная, высокая грусть!
Ничего не забыла великая Русь.
О, шеломы курганов,
Каски в ржавой пыли! —
Здесь Мамая и Гитлера
Орды прошли…
Там, где полынью пахнет горячо,
Там, где прохладой тонко пахнет мята,
Пульсировал безвестный родничок,
От глаз туристов зарослями спрятан.
И что ему судьба великих рек?—
Пусть лакомится еж водою сладкой!
…Давным-давно хороший человек
Обнес источник каменною кладкой.
Как маленький колодезь он стоял.
Порой листок в нем, словно лодка, плавал.
Он был так чист, так беззащитно мал,
Вокруг него так буйствовали травы!..
Однажды, бросив важные дела
И вырвавшись из городского плена,
Я на родник случайно набрела
И, чтоб напиться, стала на колена.
Мне родничок доверчивый был рад,
И я была такому другу рада,
Но чей-то вдруг почувствовала взгляд
И вздрогнула от пристального взгляда.
Сквозь воду, из прозрачной глубины,
Как будто из галактики далекой,
Огромны, выпуклы, удивлены,
В меня уставились два странных ока.
И тишина — натянутой струной.
Я даже испугалась на мгновенье.
То… лягушонок — худенький, смешной —
Увидел в первый раз венец творенья!
И вряд ли я забуду этот миг,
Хоть ничего и не случилось вроде…
Пульсирует ли нынче мой родник
И жив ли мой растерянный уродик?
Как жаль, что никогда я не пойму,
С улыбкой встречу вспоминая эту,
Какой же показалась я ему?—
Должно быть, чудищем с другой планеты!
Зима, зима нагрянет скоро,
Все чаще плачут небеса.
Пошли на приступ мухоморы —
Горит разбойная краса.
С ножом — как тать! — под дождик мелкий
Бреду на поиски опят.
Свернувшись, в дуплах дремлют белки,
Лисицы в норах сладко спят.
Стал молчаливым бор отныне,
И грусть разлита в тишине.
Бреду одна в лесной пустыне,
Кипенья лета жалко мне…
Но вот другое обаянье
Меня в другой берет полон.
То обаянье увяданья —
Осенний сон, осенний сон…
Что ж, и мы, как все на свете, бренны.
По-солдатски нужно встретить смерть.
Уходить с достоинством со сцены —
Это тоже надобно уметь.
Прожито немало — слава богу!
Было плохо. Было хорошо.
Выпьем же, товарищ, на дорогу,
Наливай, ровесник, «посошок»!
Человек всемогущ, словно бог,
Вечно в поиске, вечно в движенье.
Он боязнь высоты превозмог
И планеты родной притяженье.
До чего человек уязвим!—
Балансирует вечно на грани:
Каждый камень, нависший над ним,
Может сдвинуться, грохнуться, грянуть.
Человек изворотлив, как черт,
Впрямь владеет он дьявольской силой —
Улыбаясь, к немилой идет,
Улыбаясь, уходит от милой.
Как же слаб этот черт, этот бог! —
Сколько раз от единого слова
Стать несчастным мгновенно он мог
И счастливым мог сделаться снова…
Стираются лица и даты,
Но все ж до последнего дня
Мне помнить о тех, что когда-то
Хоть чем-то согрели меня.
Согрели своей плащ-палаткой,
Иль тихим шутливым словцом,
Иль чаем на столике шатком,
Иль попросту добрым лицом.
Как праздник, как счастье, как чудо
Идет Доброта по земле.
И я про нее не забуду,
Хотя забываю о Зле.
Сражаться насмерть с суетой.
Не опускать пред нею знамя,
С лукавой, ненасытной — той,
Что разлучает нас с друзьями.
Что славословит, льстит подчас:
Президиум, вниманье зала.
Что от стола уводит нас
В те свадебные — генералы…
Мой стол, мой бруствер!
Только ты
Меня обезопасить можешь
От артналета суеты,
Ее обстрелов и бомбежек…
Аудитория требует юмора,
Аудитория, в общем, права:
Ну, для чего на эстраде угрюмые,
Словно солдаты на марше, слова?
И кувыркается бойкое слово,
Рифмами, как бубенцами, звеня.
Славлю искусство Олега Попова,
Но понимаю все снова и снова:
Это занятие не для меня…
Требуют лирики. Лирика… С нею
Тоже встречаться доводиться мне.
Но говорить о любви я умею
Только наедине.
Наедине, мой читатель, с тобою,
Под еле слышимый шелест страниц
Просто делиться и счастьем, и болью,
Сердцебиеньем, дрожаньем ресниц…
Аудитория жаждет сенсаций,
А я их, признаться, боюсь, как огня.
Ни громких романов, ни громких оваций
Не было у меня.
Но если меня бы расспрашивал Некто
Чем я, как поэт, в своей жизни горда? —
Ответила б: «Тем лишь, что ради эффекта
Ни строчки не сделала никогда».
Били молнии. Тучи вились.
Было всякое на веку.
Жизнь летит, как горящий «виллис»
По гремящему большаку.
Наши критики — наши судьбы:
Вознести и распять вольны.
Но у нас есть суровей судьи —
Не вернувшиеся с войны.
Школьник, павший под Сталинградом,
Мальчик, рухнувший у Карпат,
Взглядом юности — строгим взглядом
На поэтов седых глядят.
Памяти Сергея Орлова
Я в этот храм вступила ненароком,
Мне попросту в дороге повезло.
Под сводами души твоей высокой
Торжественно мне было и светло.
Сквозь суету, сквозь горести, сквозь годы —
Твой опаленный, твой прекрасный лик…
Но нерушимые качнулись своды
И рухнули в один ничтожный миг…
Ты умер, как жил — на бегу, на лету…
С портфелем в руке, с сигаретой во рту.
Наверно, в последнем секундном аду
Увидел себя в сорок третьем году —
В пылающем танке, в ревущем огне —
И, падая, понял: убит на войне.
Кто-то тихо шептал твое имя.
Кто-то выдохнул: «Значит, судьба…»
Холод лба под губами моими,
Смертный холод высокого лба.
Я не верю ни в черта, ни в бога,
Но о чуде молилась в тот час…
Что ж ты сделал, Сережа, Серега, —
Самый смелый и добрый из нас?
Как ты дал себя смерти осилить,
До зимы далеко не дойдя?..
Провожала солдата Россия
Ледяными слезами дождя.
Осень шла в наступление люто —
Вот-вот бросит на кладбище снег…
От прощального грома салюта
Лишь не вздрогнул один человек…
Нет, я никак поверить не могу,
Что ты на том — нездешнем берегу,
Куда слова мои не долетят,
И даже матери молящий взгляд,
И даже вскрик отчаянный жены
Теперь к тебе пробиться не вольны.
А я все так же, так же, видит бог,
Хватаю трубку, услыхав звонок,—
Как будто бы из черной пустоты
Вдруг позвонить на Землю можешь ты…
Что же делать?
Чем дальше, чем горше.
Я смириться с бедой не могу,
Ты — внезапною судорогой в горле,
Ты — сверлящею болью в мозгу.
Ночь. Костер нашей дружбы потушен.
Я одна в темном лесе опять.
Для того лишь нашла твою душу,
Чтоб навеки ее потерять…
Без костра в темном лесе мне страшно,
Вот-вот хлынет лавина огня —
Словно танка враждебного башня,
Притаившись, глядит на меня…
Плечи гор плотно-плотно туман закутал.
Здесь бродил ты лишь год назад…
Хорошо, что тебя провожали салютом, —
Ты был прежде всего
Солдат.
Море хмуро, вода отливает сталью,
Тих рассеянный странный свет…
Хорошо, что над гробом стихи читали, —
Ты был прежде всего
Поэт.
Ах, как Времени быстро мелькают спицы,
Как безжалостно мчится век!..
Хорошо, что так много пришло проститься,
Ты был прежде всего
Человек.
На Вологодчине есть улицы Орлова,
Со стапелей там сходит теплоход
«Сергей Орлов».
Звучит поэта слово…
Вот только в дверь мне он не звякнет снова
И, пряча в бороду улыбку, не войдет.
Уже не станем с ним до хрипа спорить,
Читать стихи, глушить (не только!) чай.
Один лишь раз друзьям принес он горе —
Убил своим уходом невзначай.
Загрустив однажды почему-то,
«Есть ли дружба?»— ты меня спросил.
Эх, Сергей! Когда б хоть на минуту
Выходили люди из могил!
Ты забыл бы о любой обиде,
Ты б ничьей не вспоминал вины,
Потому что с нежностью б увидел,
Как тебе товарищи верны.
Навек застыл над Белозерском тот,
Кто мальчиком, в тяжелую годину
Вел свой пылающий КВ на дот,
С горящим танком слившись воедино.
А мне терзаться, в памяти храня,
Как трудно жизнь он «на гражданке» прожил.
Не станет памятником для меня
Застенчивый, краснеющий Сережа.
Душный полдень. Рычит грузовик разъяренно.
А солдаты веселую песню поют.
Тесно мальчикам в кузове, как в обойме патронам…
Показалось — Сергей, показалось — он тут.
В чудеса я не верю, к несчастью…
Но все же, Замерев, с колотящимся сердцем стою:
Полыхнул голубыми глазами Сережа
И умчался в армейскую юность свою.
Тот же чуб, тот же лоб, тот же взгляд у солдата —
Как патрон на патрон, на тебя он похож.
…Ты не встретишь, Сергей, юбилейную дату,
И к столу, где товарищи, не подойдешь.
Мы хороним друзей, нас осталось немного,
Но деремся еще на переднем краю…
Полыхнул голубыми глазами Серега
И умчался в армейскую юность свою.
Догоняет война тех, кто мне всех дороже.
И напрасно я другу кричу «Борись!»
С пулей в сердце на землю упал Сережа,
И с тяжелым раненьем лежит Борис.
Поколенье уходит опять. Рановато…
Обрывается вновь за струною струна.
Что поделаешь, если только отпуск солдатам,
Только длительный отпуск дала Война?
Снова жизнь — снова цепь атак.
Пред тобой в долгу навсегда.
Я верна нашей дружбе так,
Как орбите своей звезда.
По тебе свой равняю шаг
И любую свою строку,
Ты мне нужен, как нужен стяг,
Чтоб остаться полком полку.
Виолетта Орлова, Вела —
Так Сергей тебя величал.
Получилось — не доглядела,
Навсегда опустел причал.
Налетел ураганный ветер,
И поэта навек унес
В океан, что зовется «Смертью»,
А тебя — в море вдовьих слез.
Быть вдовицею не хотела,
Если плакала — по ночам.
Виолетта Орлова, Вела —
Так Сергей тебя величал.
Не сложила в бессилье руки,
А в работу, как в плуг, впряглась.
И в твоем фантазере-внуке
Проступает с поэтом связь…
Зарастают холмы травою,
В наступленье пошла весна.
…Зря тебя назвала вдовою,
Ты — жена, ты — навек жена.
Вологодский говорок певучий.
Над резными домиками дым.
Звезды, протаранившие тучи —
Две с орбит сошедшие звезды.
Только две — их не видала ране,
Может, родились они вчера?..
Как бинты на незажившей ране
Считанные эти вечера.
Тропка к речке. Прорубь. Бездорожье.
Отступает боль, светлеет грусть.
Это руки протянул Сережа,
Подарил мне северную Русь.
Подарил мне над Шексною тучи.
Две с орбит сошедшие звезды.
Вологодский говорок певучий,
Вьюгу, заносящую следы…
Теперь я увижу не скоро,
Сергей, Белозерье твое,
Где женщины, словно жонглеры,
Шестами полощут белье.
Красиво, уверенно, смело
Полощут белье в прорубях.
Где гуси над озером Белым
Тревожно и грустно трубят.
Куда вы летите, куда же?
Меня прихватите с собой!..
Здесь «Здравствуйте!»— ласково скажет
Приезжему встречный любой.
Здесь мальчик, с глазами как блюдца,
Вдруг мне подарил туесок.
Здесь в детство Сережи вернуться
Позволила жизнь на часок.
Вернулся из войны. Не так уж молод —
Остался за спиною перевал…
Вернулся из войны. Блокадный холод
Его больное сердце не сковал.
Не рвался на высокие трибуны
И не мечтал блистать за рубежом.
Нет, не завидовал модерным, юным
Он — скромной гордостью вооружен.
Страдал. Писал. Не требуя награды.
За строчкой строчку. Трудно. Не спеша.
В тени… В нем билось сердце Ленинграда,
В нем трепетала Питера душа.
Он помнил — Пушкин, Достоевский, Ленин
Дышали белым маревом Невы…
Седой поэт, застенчивости пленник,
Идет, не поднимая головы.
В президиум, в последний ряд, садится,
Прищурив близорукие глаза.
И освещаются невольно лица,
И благодарно замирает зал,
Когда поэт выходит на трибуну,
Когда берет, робея, микрофон,
И далеко запрятанные струны
Невольно в душах задевает он.
Мы снова верим, что в наш век жестокий,
Который всяким сантиментам чужд,
Еще становятся бинтами строки
Для раненых, для обожженных душ.
Болгарской поэтессе Е. Багряне, дважды увидевшей комету Галлея
Пленительней не было стана,
Победнее не было глаз —
Багряна, Багряна, Багряна
Кометой по жизни неслась.
А в небе нахмуренном где-то,
Вселенную вызвав на бой,
Другая блистала комета,
Свой шлейф волоча за собой.
Все грады и все деревеньки
Тревогою были полны.
Случилось такое давненько —
До первой великой войны…
И встретились женщины эти —
Комета с Багряной — опять.
Ничто не сумело на свете
Свиданию их помешать.
Прошла, не сдаваясь, Багряна
Сквозь черные пропасти лет —
Мерцание телеэкрана,
Стихов неслабеющий свет.
А в небе нахмуренном где-то,
Покинув наш дом голубой,
В другое столетье комета
Уносит свой шлейф за собой…
Есть в России святые места.
Если друг тебя в горе кинет,
Если вдруг на душе пустота,
Ты пойди, приложись к святыне.
Поброди вдоль Тригорских прудов,
По Михайловским ласковым рощам —
Как бы ни был наш век суров,
Там все сложное станет проще.
И над Соротью голубой
Вдруг обратно помчится время.
Ты свою позабудешь боль,
Обретешь ты второе зренье…
Какие только не случались были —
Сравнится ль сказка с правдою иной?..
Тригорское, Михайловское были
Всего лишь селами, разбитыми войной.
И в тех аллеях, что для сердца святы,
Там, где поэт бродить часами мог,
Фельдфебель из Баварии впечатал
Следы своих подкованных сапог…
Какое тонкое и гордое лицо!
Не забываются такие лица…
Светает. Пушкин вышел на крыльцо.
Не Сороть — море Черное дымится.
Прикрыл глаза: уединенный грот,
И женщина, забывшая гордыню —
Графиня Воронцова… Нежный рот,
Покорный умный взгляд, бровей разлет…
Когда же наваждение пройдет,
Когда же страсть, когда любовь остынет?
Когда освободится от оков
Незащищенная душа поэта?
Ведь ныне даже лепет ручейков
Ему напоминает моря лепет.
И лепет женщины. Уединенный грот,
Он, обнимающий ее колена…
Когда же наваждение пройдет,
Когда же вырвется душа из плена?
Когда, когда?.. Присел он на крыльцо,
Не Сороть — море Черное дымится.
А в дымке тонкое и гордое лицо —
Не забываются такие лица…
Вздыхает ветер. Штрихует степи
Осенний дождик — он льет три дня…
Седой, нахохленный, мудрый стрепет
Глядит на всадника и коня.
А мокрый всадник, коня пришпоря,
Летит наметом по целине.
И вот усадьба, и вот подворье,
И тень, метнувшаяся в окне.
Коня — в конюшню, а сам — к бумаге.
Письмо невесте, письмо в Москву:
«Вы зря разгневались, милый ангел —
Я здесь, как узник в тюрьме, живу.
Без вас мне тучи весь мир закрыли,
И каждый день безнадежно сер.
Целую кончики ваших крыльев
(Как даме сердца писал Вольтер).
А под окном, словно верный витязь,
Стоит на страже крепыш-дубок…
Так одиноко! Вы не сердитесь:
Когда бы мог — был у ваших ног!
Но путь закрыт госпожой Холерой…
Бешусь, тоскую, схожу с ума.
А небо серо, на сердце серо,
Бред карантина — тюрьма, тюрьма…»
Перо гусиное он отбросил,
Припал лицом к холодку стекла…
О, злая Болдинская осень!
Какою доброю ты была —
Так много Вечности подарила,
Так много русской земле дала!..
Густеют сумерки, как чернила,
Сгребает листья ветров метла.
С благоговеньем смотрю на степи
Где он на мокром коне скакал.
И снова дождик, и снова стрепет
Седой, все помнящий аксакал.
И просто ли испить такую чашу —
Подругой гения вдруг стать в осьмнадцать лет?
Наталья Николаевна, Наташа,
И после смерти вам покоя нет.
Была прекрасна — виновата, значит,
Такое ясно каждому, как день.
И негодуют, сетуют, судачат,
И судят-рядят все, кому не лень.
А просто ли испить такую чашу?
И так ли весело и гладко шли
Дела у той, что сестры звали «Таша»,
А мы — великосветски! — «Натали»?
…Поэта носит по степям и хатам,
Он у Емельки Пугача «в плену».
Лишь спрашивает в письмах грубовато,
По-русски, по-расейски: «Ты брюхата?» —
Свою великосветскую жену.
И на дворе на постоялом где-то
Строчит ей снова: «Не зови, постой».
И тянутся прелестницы к поэту,
И сам он, как известно, не святой…
Да, торопила — скоро роды снова.
Да, ревновала и звала домой.
Что этой девочке до Пугачева,
Когда порой хоть в петлю лезть самой?
Коль не любила бы — не ревновала.
В нее влюблялись? — в том дурного нет.
А если льстило быть «царицей бала»—
Вот криминал в осьмнадцать, двадцать лет!
Бледна, тонка, застенчива — мадонна,
Как будто бы сошедшая с креста…
А сплетни, анонимки — все законно:
Всегда их привлекала красота.
Но повторять наветы нам негоже.
Забыли мы, что, уходя с земли,
Поэт просил Наташу не тревожить —
Оставим же в покое… Натали!
Всегда врагов у гения немало,
Но, может, пошлость —
Самый страшный враг…
Его душа измаялась, устала
От мелких обывательских атак.
От дам лепечущих:
«Он душка, право!»
От ругани журнальной и похвал.
Всерьез капризную особу Славу
Художник никогда не принимал.
Жизнь таяла, как месяц на ущербе.
Его нашла в Германии беда.
И это еле слышное:
«Их штербе!»,
И жуткое паденье в никуда…
Но пошлость миг для мщенья
Не упустит —
Когда на родину вернулся он,
То на вагоне траурном:
«Для устриц»—
Прочел людьми заполненный перрон…
Наездника почтительные руки
На ней, артистке,
Вот уж скоро год
Не стягивали бережно подпруги,
Не украшали мундштуками рот.
Она в галантном не кружилась танце.
Не мчалась по арене взад-назад.
Когда манежной лошади
шестнадцать,
То это словно наши шестьдесят.
На пенсию тогда выходят люди.
Но с лошадей другой, понятно, спрос.
«Зря жрет овес, — решили в цирке,—
Сбудем
Мы эту старушенцию в колхоз».
И вот она, почти совсем слепая,
Впряглась, вздыхая, в рваную шлею
И потащила, тяжело ступая,
Телегу дребезжащую свою.
Шел серый дождь.
Рассвет промозглый брезжил.
В разбитые копыта лезла грязь.
Над ней, балованной звездой манежа.
Куражился возница, матерясь.
Ломовики, теперь ее коллеги.
Взирали на циркачку свысока.
…Дни дребезжат, как старые телеги,
Кнут обжигает впалые бока.
И все же ночью в деннике убогом,
Самой себе во мраке не видна,
Присев на задние трясущиеся ноги,
Пытается вальсировать она…
Худые коленки и плечи,
Лица заостренный овал.
Дитя, попрыгунья, кузнечик —
Семнадцатый год миновал.
Но с женской, недетской тоскою,
По-взрослому горько твердит:
— Зачем родилась я такою? —
Твердит, как рыдает навзрыд.
— А чем тебе, девочка, плохо?
Мила, неглупа и юна.
— Рожденная в эту эпоху,
В другие живу времена.
Все снятся мне ваши комбаты,
Герои Великой войны.
Юнцы-«модерняги» с Арбата,
В сравнении с ними, скучны.
— Ты слишком, дружок, резковата —
Не все «модерняги» скучны.
— Но снятся мне ваши комбаты,
Герои Великой войны.
Мужчины, с которыми рядом
Любая беда не страшна.
Прошу вас, смеяться не надо,
Хотя я, должно быть, смешна…
И дрогнули острые плечи,
Потупилась, прядь теребя.
…Совсем не смешно мне, кузнечик,—
Я так понимаю тебя!
Именем Наташи названа новая планета
В белокаменном квартале нашем,
Где дома старинные стоят,
Притулилась улочка Наташи —
С фронта не вернувшейся назад.
Шел той светлой девушке двадцатый.
Пробил час, настал ее черед,
Защищая раненых, с гранатой
Беззаветно ринуться вперед.
…Пролетают стайки первоклашек,
Детский сад протопал чередой
По веселой улице Наташи,
Под ее кристальною звездой.
Поколение уходит наше,
Завершив солдатский подвиг свой.
По взгрустнувшей улице Наташи,
Словно по дорожке фронтовой.
Среди звезд заблудился ночной самолет.
Полетели запросы в кабину пилота.
И тогда услыхали, как летчик… поет,
Что спускаться на землю ему неохота.
И схватился за голову бедный комэск:
Не поможешь безумцу — бензин на исходе…
Только взрыв. Только звезд торжествующий блеск.
Только горло товарищей судорогой сводит…
Да, конечно, был попросту болен пилот,
Допустили напрасно его до полета…
Снова крутится пленка и летчик поет,
Что спускаться на землю ему неохота.
Отдадут, как положено, пленку в архив.
Сослуживцы уйдут на «заслуженный отдых»,
И забудут со временем странный мотив —
Песню летчика, вдруг заплутавшего в звездах.
Трудно, чтобы такое не тронуло душу.
Если даже бесчувственен ты:
Почему-то выбрасываются на сушу
Повелители моря — киты.
Ударяясь о скалы могучею грудью,
Разбиваются, как корабли.
И противятся добрым встревоженным людям.
Что спасать великанов пришли.
Я на телеэкране слежу за китами,
За бедой, неподвластной уму.
Почему, почему? — нераскрытая тайна…
Сколько в жизни таких «почему»!
Стареют не только от прожитых лет —
От горьких ошибок, безжалостных бед.
Как сердце сжимается, сердце болит
От мелких уколов, глубоких обид!
Что сердце! — порою металл устает,
И рушится мост — за пролетом пролет…
Пусть часто себе я давала зарок
Быть выше волнений, сильнее тревог.
Сто раз я давала бесстрастья обет,
Сто раз отвечало мне сердце: «О нет!
Я так не умею, я так не хочу,
Я честной монетой за все заплачу…»
Когда слишком рано уходят во тьму,
Мы в скорби и гневе твердим «почему?»
А все очень просто — металл устает,
И рушится мост — за пролетом пролет…
Полжизни мы теряем из-за спешки,
Спеша, не замечаем мы подчас
Ни лужицы на шляпке сыроежки,
Ни боли в глубине любимых глаз.
И лишь, как говорится, на закате,
Средь суеты, в плену успеха, вдруг
Тебя безжалостно за горло схватит
Холодными ручищами испуг:
Жил на бегу, за призраком в погоне,
В сетях забот и неотложных дел,
А может, главное и проворонил,
А может, главное и проглядел…
Запорола сердце, как мотор
В нем все чаще, чаще перебои…
До каких же, в самом деле, пор
Брать мне каждый сантиметр с бою?..
Ничего! Кто выжил на войне,
Тот уже не сдастся на «гражданке»!
С нестерпимым грохотом по мне
Проползают годы, словно танки…
Старая лента — обугленный лес.
Юный Алейников, юный Бернес.
Дочь говорит: «Примитив!»
Может быть, правда в словах этих есть,
Только отвага, и верность, и честь —
Непреходящий мотив.
Их проявила на пленке война…
Как надоели мне полутона —
Словно боимся мы сильных страстей
Так, как боятся незваных гостей…
Старая лента — обугленный лес,
«Темную ночь» напевает Бернес.
Ах, как волнует нехитрый мотив,
Как покоряет сердца «примитив»!
Никитские ворота… Вновь влечет
Меня в кварталы старые упорно.
Еще он жив — мой скромный старичок —
Малюсенький кинотеатр «Повторный».
Когда-то был весьма известен он,
И «вся Москва» толпилась в душном зале.
Его шикарно звали «Унион»,
И мы туда с уроков убегали.
Сбегал министр юстиции Кравцов —
В те дни мой одноклассник молчаливый.
Обычный рост, обычное лицо —
Как предсказать его судьбу могли вы?
Борис был самым тихим из ребят,
Казался робким увальнем порою…
В войну огонь он вызвал на себя
И получил юнцом звезду Героя…
А поэтесса Друнина тогда
Считалась в школе попросту тупицей…
Когда б вернуться в прошлые года,
Я «на отлично» стала бы учиться!
…Опять глазам и сердцу горячо,
Вновь слышу пенье пионерских горнов.
Как хорошо, что жив мой старичок —
Кинотеатр по имени «Повторный»,
Что милый остров детства не снесли,
Хоть город наш «коробками» усеян.
Сажусь за руль, рванулись «Жигули»
От памятника Гоголю к бассейну.
(Безлик сей Гоголь.
Прежний спрятан в дворик,
Кто объяснит, зачем и почему?
Пускай здесь разбирается историк —
Я трансплантаций этих не пойму.
Зачем и Пушкина тревожить было надо? —
Венчал Москву, в раздумья погружен…
Перенесли!
Теперь перед громадой из стали и стекла
томится он…)
Бассейн — здесь храм Спасителя стоял,
Воздвигнутый еще во время оно
В честь воинов, в честь тех, кто преподал
Урок надменному Наполеону.
О, как была оскорблена Расея,
Когда святыню превратили в пшик!—
Густой туман клубится над бассейном,
А в том тумане кирасира лик…
Опять глазам и сердцу горячо,
Вновь слышу пенье пионерских горнов.
Как хорошо, что жив мой старичок —
Малюсенький кинотеатр «Повторный»!
Нет Поклонной горы, ее срыли… Ночами.
В котлован, где бульдозеры спят.
Собираются мертвые однополчане —
Миллионы убитых солдат.
Миллионы на марше, за ротою рота.
Голоса в шуме ветра слышны:
«Почему, отчего
Так безжалостен кто-то
К ветеранам Великой войны?
Дайте, люди, погибшим за родину слово,
Чутко вслушайтесь в гневную речь.
Почему, отчего
Убивают нас снова —
Беспощаден бездарности меч.
Громче бейте в набат, наши деды и внуки —
Знаем, вы заступились за нас.
Оттолкните от мрамора жадные руки!—
Иль ушло Благородство в запас?..»
Собираются мертвые однополчане
В котлован, где бульдозеры спят.
Нет Поклонной горы.
Но взывают ночами
К нам миллионы убитых солдат.
Там, в окопах сырых и мглистых,
Где косила людей война,
Привилегия коммуниста,
Как известно, была одна:
Штык к винтовке примкнув умело,
По команде: «За мной! Вперед!»
Первым бросить на бруствер тело
И последним уйти в санвзвод.
Разве небо сегодня чисто,
И легко ли живет страна?..
Привилегия коммуниста
И сейчас у него одна:
При ЧП — обвалилось зданье,
Или пламенем цех объят,
Первым броситься
К тем, кто ранен,
И последним уйти назад.
Было всяко в горячке буден,
Ошибались не раз, не два…
Только Правду
Скрывать не будем,
Правдой
Партия и жива.
Если кто-то
Забыл про это,
Значит, он
Позабыл про честь…
В красной корочке партбилета
Революции отсвет есть.
Привилегия коммуниста
И сейчас у него одна.
Снова в ленинский голос чистый
Чутко вслушивается страна.
Этой темы касаться — словно раны кровавой.
Но молчать не положено мне:
Я о тех, что пока не обласканы славой,
Хоть сражались в библейской войне.
Нет страшней, чем с невидимой смертью бороться,
Заслоняя планету собой…
Пляшут, вырвавшись, атомы — злые уродцы,
Но пожарные приняли бой.
Нет, не все измеряется лишь орденами,
Хоть, должно быть, отыщут и вас ордена.
Вижу, встав на колено, солдатское знамя
Преклоняет пред вами страна.
Все пред вами в долгу, и до самого гроба…
Выйду в степь, в раскаленную синь —
Я не ведала ране, что словом «чернобыль»
Называли славяне полынь..
Этой темы касаться — словно раны кровавой.
Но покоя, смолчав, не найду.
Я о тех, что умчались машинною лавой,
Землякам не сказав про беду.
Я о черных, бесшумных, лихих лимузинах,
Что рвались, как безумные, в тыл.
Да, о тех, кто детей беззащитных покинул,
А себя вечным срамом покрыл.
Да, о тех, кто покрыл себя вечным позором,
Их услышать хочу имена.
И еще я о нечисти — о мародерах,
Тех, кого проклинает страна.
Тех, кто словно на совести черные пятна,
Тех, кто беженцев грабил дома.
Как такое случится могло? Непонятно!
От подобного сходят с ума…
Не важно, кто первый на кнопку нажмет…
О, бедной планеты обугленный рот!
Кричит: «Что творите вы, люди, со мной?
Поймите, земляне, мы в связке одной!
Нам вместе лететь в термоядерный ад.
Закрою глаза — океаны кипят.
Есть время — пока что! Но время не ждет…
Сегодня в Припяти тронулся лед.
Чернобыль, Чернобыль — вселенская боль!
Чернобыль — за души ослепшие бой:
Неужто меня не прикрыл ты собой,
О пленники горькой юдоли земной,
Мы спаены вместе, мы в связке одной!
Не важно, кто первый на кнопку нажмет!»
О, бедной планеты обугленный рот!
Когда нажмет на эту кнопку палец —
Сигнал к началу атомной войны —
Конечно же, земляне, мы пропали,
Коль в списки «избранных» не включены.
А «избранному» надо по тревоге
Спасать свою и домочадцев жизнь:
Себя взять в руки,
После — руки в ноги,
И в бункера галопом понестись.
Предав сограждан,
Жить в норе бетонной —
Элита, шкуры, супермены, тли.
И слышать в душных сновиденьях стоны —
Последнее проклятие Земли.
И куда нам теперь деваться,
Где нам спрятаться, где спастись?
Мы заложники атомных станций,
Рваный рубль стоит наша жизнь.
Для чего, да и с кем нам бороться?
Нету воли, нет веры, нет сил.
Нас бесшумный сапожек горца
Равнодушно к земле придавил…
И поэтому, может статься,
Даже лучше для нас, что мы
Лишь заложники атомных станций,
Дети ядерной Колымы…
О, Россия! С нелегкой судьбою страна…
У меня ты, Россия, как сердце, одна.
Я и другу скажу, я скажу и врагу —
Без тебя, как без сердца, прожить не смогу…
Войти с помощью соц. сетей: