Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
1
Император Нап собрался в поход,
Барабан гремит, труба зовет.
Под лазурью небес зелена трава.
Морблё! Парблё! Коман са-ва!
Вперед! Нас ждет Москва!
2
Несметное войско — солдат не счесть!
Приятной прогулки к далекой Москве!
Дюжина маршалов во главе,
Герцогов ровно двадцать шесть
И короли — один или два.
Рысью вперед! Зелена трава.
Морблё! Парблё! Коман са-ва!
Нас ждет не дождется Москва!
3
Здесь и Жюно, и маршал Даву.
Вперед на Москву!
Тут же Домбровский, и с ним Понятовский,
И маршал Ней, что всех сильней.
Генерал Рапп тоже не слаб,
А главное — сам великий Нап.
Птички поют, зелена трава,
Морблё, парблё, коман са-ва!
Рысью вперед! Ать-два!
Кружится от радости голова,
И манит к себе Москва.
4
Император Нап такой молодец!
Мистер Роско напутан вконец.
Джон Буль, — говорит, — он тебя покорит,
На колени пади, преклони главу,
Мошной потряси, замиренья проси,
Ведь он идет на Москву!
С ним поляки воспрянут, дрожать перестанут,
Поколотит он русских, проглотит прусских. —
Солнышко светит, пышна трава.
Морблё, парблё, коман са-ва!
Узнает Напа Москва!
5
И Генри Брум, сей глубокий ум,
Сказал, как узнал про поход на Москву:
С Россией покончено, господа!
Конечно, и Лондон ждет беда —
Ведь Нап заявится и сюда,
Но это лишь с одной стороны,
А с другой стороны, мы понять должны:
То, что русским плохо, — не повод для вздоха,
Пусть каждый рассудит — что будет, то будет,
И всё это к лучшему по существу. —
И мистер Джефри, исполненный сил,
Это мнение полностью разделил.
А голосом Джефри вещает сам рок:
Ведь он издает «Эдинбургский пророк».
Этот журнальчик в синей обложке
Не обойдешь на кривой дорожке —
Он знает грядущее, ведает сроки,
Этот журнал — Закон и Пророки.
Морблё, парблё, коман са-ва!
Весомы его слова.
6
Войска идут, их русские ждут,
Они не могут парле-франсе,
Но драться отлично умеют все.
Но уж Нап коль взялся, вперед прорвался.
Над зеленой травой небес синева,
Морблё, парблё, коман са-ва!
Взята французом Москва!
7
Но Нап не успел оценить подарка,
Стало в Москве ему слишком жарко,
После стольких стараний такой удар:
Пылает московский пожар!
Небо синеет, растет трава,
Морблё, парблё, коман са-ва!
Покинута Напом Москва!
8
Войско в обратный путь пустилось,
Тут на него беда и свалилась:
Ермолов, Тормасов и Балашов,
И много других с окончаньем на «ов»,
Милорадович и Юзефович,
Да заодно уж и Кристафович,
И много других с окончаньем на «ович»,
Голицын, Дедюрин, Селянин, Репнин,
И много других с окончаньем на «ин»,
А также Загряжский, Закревский, Запольский,
И Захаржевский, и Казачковский,
Волконский, Всеволожский и Красовский,
И куча других на «ский» и на «овский».
Много было тут русских фамилий,
Очень Напу они досадили:
Дохтуров полечил его,
Потом Горчаков огорчил его,
И Давыдов слегка подавил его,
А Дурново обдурил его,
А Збиевский сбил с ног его,
А Игнатьев погнал его,
А Кологривов в гриву его,
А Колюбакин в баки его,
А Рылеев в рыло его,
А Скалой по скуле его,
А Ушаков по ушам его.
А последним шел седой адмирал,
Страшней человека никто не видал,
А уж имя его — читатель, прости —
Мне не написать и не произнести.
И обступили бедного Напа,
И протянули грубые лапы,
Да как погнали его по росе.
Вот такое вышло парле-франсе.
В глазах зелено, на губах синева,
Морблё, парблё, коман са-ва!
Такое вышло парле-ву.
Попомнят французы Москву!
9
Тут, словно мало прочих невзгод,
Русской зимы наступает черед.
Нет у трескучих морозов почтения
К сану и славе военного гения,
Что блестящих побед одержал столь много,
Веруя в счастье свое, а не в Бога,
А ныне живой ушел едва.
Над белым снегом небес синева.
Морблё, парблё, коман са-ва!
Далеко осталась Москва.
10
Что же он сделал, великий Нап,
Когда в русских снегах ослаб и озяб?
Он решил, что дрожать и мерзнуть ему,
Как простому солдату, совсем ни к чему,
Подвергая риску в неравном бою
Драгоценную шкуру свою.
Пусть другие рискуют своей головой,
Пусть гибнут они, был бы я живой!
И, бросив армию средь невзгод,
Поскакал во всю прыть вперед.
Морблё, парблё и парле ву!
Кончен поход на Москву.
11
Да, в Москве он согрелся, пожар кляня,
А потом ему холодно было.
Но есть пламя жарче земного огня,
Холодней России — могила.
Коль правду нам Папа Римский твердит,
Есть место, где огнь негасимый горит.
Морблё, парблё, коман са-ва!
Коли правда душа по смерти жива,
Он к хозяину своему попадет,
А хозяин его прямо в печь метнет,
А из той печи, кричи не кричи,
Вот беда, не сбежать никуда.
Из Чистилища Нап, уж поверьте вы,
Не сбежит, как сбежал из Москвы.
Коли хочешь вести любви моей счет,
Ты новые мысли сперва сочти,
Что на землю несет
Свежевыпавший год,
Снежно-белых и черных мгновений полет,
Что Вечность выронила из горсти, —
Коль вести любви моей счет.
Коль хочешь вести счет любви моей,
Ты хрустальный звон сочти тогда
Вечерних дождей,
Небесных гостей, —
Сколько сияющих бусин-вестей
Нижет на луч золотая звезда?
Столько возьми и любви моей.
Мертвец девицу полюбил.
К ее изголовью он приходил,
Скользя во мраке ночном,
И пел ей с негой и страстью, какой
Не ведать вовеки любви живой,
Он пел ей всё об одном.
Могильные змеи сладкий яд
В призывной песни своей таят,
В склепах среди костей их приют,
«Умри поскорей!» — поют.
Оставь свое тело, иди со мной.
Сладко обнявшись лежать под землей,
Под крышкой свинцовой тепло вдвоем.
Земля обоймет, убаюкает нас,
Века пролетят, как единый час.
Оставь свое тело, пойдем!
Могильные змеи вкрадчивый яд
В призывной песни своей таят,
На кладбище средь черепов их приют,
«Умри поскорей!» — поют.
Он.
Хочешь, я первой любовью буду, первой любовью твоей?
Я в сладкий плен на бархат колен перед тобой опущусь,
К твоим драгоценным ногам цветком головы прижмусь
И поклянусь, что одним томлюсь всё пламенней и нежней.
От любовной тоски —
Твоих розовых губ лепестки.
Она.
О да, хочу, ты первым будешь, первым любимым моим.
Я тебя с колен подыму и к груди цветок головы прижму,
Целуй без счету мои глаза, и губ я не отниму,
Никто в тот час не увидит нас, тайну мы сохраним,
И ты не покинешь меня
До нового дня.
Он.
Нет, лучше второй я любовью буду, вторым меня назови.
Я поздней ночью в твое окно тихонько постучу,
За полог твой прокрадусь тайком, и мы погасим свечу.
И я до утра останусь с тобой в тесном кругу любви,
В кольце твоих рук
Под сердца стук.
Она.
О да, лучше стань у меня вторым, второй любовью моей.
Я тихого стука в окно дождусь, ты войдешь в светлицу мою.
Как апрельский дождь поит цветы, так я любовь твою пью.
До самой зари ты будешь со мной, я сожму объятья тесней.
Руками огражу,
Заворожу.
Он.
Нет, я хочу быть третьей любовью, третьим хочу я стать.
Тебя у лесного ручья в глуши за купаньем подстерегу,
В охапку схвачу, на коне умчу, не споткнется конь на бегу.
Твои плечи нежны, слова не нужны, молча буду тебя обнимать.
И ты в тишине
Покоришься мне.
Она.
Если так, ты не будешь любимым моим, любимым тебе не быть.
Коли первым придешь, посмеюсь над тобой, израню тернием грудь.
Коль вторым придешь — прогоню, осрамлю, ты в дом мой забудешь путь.
Ну а третьим придешь — прямо в сердце нож обещаю тебе вонзить.
А после умру, скорбя,
Оплакав тебя.
Воскресный благовест плывет
И вдаль, и ввысь, под небосвод.
В долинах и над гладью вод
Трезвон веселый
Поет и к радости зовет
Луга и села.
Отдохновенье от трудов
Всем возвещает этот зов —
Вкусят заслуженных плодов
На вольной воле
И горлица в тени садов,
И пахарь в поле, —
А он привык за много лет
Шесть дней подряд вставать чуть свет,
К безделью же привычки нет,
И, впав в истому,
Слоняется, полуодет,
С утра по дому.
Жене заботы через край:
Детишек в церковь собирай,
То приструни, то приласкай,
Одень на славу,
Сластей в кармане припасай
На всю ораву.
Вот к церкви девушки спешат,
И юбки нижние шуршат.
Корсетом пышный стан зажат,
Во взорах нега,
Рубашки складочки лежат
Белее снега.
Хозяин, шествуя, брюзжит,
На пыль дорожную сердит —
Мол, что у башмаков за вид! —
Ведь он скупенек:
И вакса тоже, говорит,
Чай, стоит денег!
Вот Марджет — нет ее резвей —
В зеленой юбочке своей,
И Дейви Кротс под ручку с ней,
Тряся вихрами, —
Бегут вперед, чтоб всех первей
Явиться в храме.
За ними — наш добряк с женой.
Костюм напялил выходной,
Цилиндр на голове — такой
Он франт сегодня! —
Манишка блещет белизной
В честь дня Господня.
Вот и церковные врата:
Все в сборе здесь, толпа густа,
Приветствий шум и суета,
Рукопожатья…
Щебечут девичьи уста,
И вьются платья.
Но чу! Сильней звонарь наддал —
Пусть поспешит, кто запоздал!
Рой черных сюртуков нажал —
В дверях уж тесно,
И тут подъехать подгадал
Помещик местный.
В углу судачат старики,
Сужденья метки, глубоки,
В политике все знатоки,
Умом богаты —
В сравненьи с ними простаки
Мужи Палаты.
Кой-кто сторонкой меж могил
С серьезной миною бродил,
И вид могильных плит будил
В душе тревогу:
Мол, смерть близка, а нагрешил
Я слишком много.
Кого года, кого недуг —
Вон Сэнди Блейн, вон Меррен Брук,
Легли родные дяди в круг,
Всего четыре.
Родня, сосед, знакомый, друг —
Почиют в мире.
И в памяти из темноты
Встают знакомые черты,
И из могильной немоты
Звучат приветы —
Знакомый голос слышишь ты,
Живущий где-то…
Летит торжественный трезвон,
Приветствует живущих он,
О тех, кто смертью унесен,
Напоминает,
И каждый, сердцем умилен,
Ему внимает…
Но вот уж в церкви все и там
Расселись смирно по местам.
Вот пастор движется к вратам —
Грехи сурово
Изобличать его устам
Давно не ново.
Но прежде гимн! — сейчас, горласт,
Старик презентор тон задаст —
Затянут, кто во что горазд,
Напев старинный,
Фальшиво и не в лад, в контраст
Их мине чинной.
Потом молитву вознесут,
Текст из Писания прочтут, —
Шуршат страницы там и тут,
И горьковатый
Из Библий аромат свой льют
Полынь и мята.
Приход истомою объят,
Клюют носами стар и млад,
Но над детьми мамаши бдят:
Чуть сполз на лавку
И засопел — сейчас вонзят
В плечо булавку.
Усердных видим трех иль двух,
Кто обращен прилежно в слух,
Но также тех, кто ловит мух,
Зевает сладко
Да на девиц и молодух
Глядит украдкой.
А пастор, ревностен и строг,
Разит грехи, клеймит порок.
И леность губит, остерег,
И расточительность,
И блудных помыслов итог —
Душегубительность.
И, мол, не лучше турка тот,
Кто лишь от дел спасенья ждет,
Но в церковь ложную идет —
Не в нашу, то бишь.
Вкушаешь там нечестья плод
И душу гробишь.
Да, нашей церкви лучше нет,
Лишь в ней спасение и свет! —
Согласный храп звучит в ответ…
И служба длится,
А тем, кто наш оставил свет,
Всё крепче спится.
Мне снилось, что сплю я и вижу во сне,
Что в саду средь цветущего лета
Я заснул, и во сне остров грезится мне,
В океане затерянный где-то.
Аромат этот нежный — он там или здесь?
Нету роз для смятенного взора,
Но их запахом воздух пронизан весь,
Как хоралом своды собора.
И я понял, я понял, куда перенес
Меня снящийся сон, что мне снился
Вместе с запахом роз: Зачарованный Нос
Звался остров, где я очутился.
Я и прежде подчас слышал странный рассказ
О сиренах и дивном их саде —
На погибель суда устремлялись не раз
Аромата волшебного ради.
Нет сирен уж давно, но струят всё равно
Этот запах незримые розы
На могилах несчастных, кому суждено
Было сгинуть от странной угрозы.
Но мне снилось, что думал я: сказки лгут,
Это бредни матросов бывалых,
Будто призраки роз ароматы льют
И манят скитальцев усталых.
Я сказал себе: прочь, мне здесь быть невмочь,
Я покину остров обманный,
И побрел я во сне сквозь туман и ночь,
Но вел меня запах желанный.
Я шел, как безумный, я в гору лез,
По тропам меня носило,
И в зловещий лес, полный темных чудес,
Привела меня странная сила.
Мне снилось, что сплю я и слышу во сне
Чьи-то крики, вздохи и стоны,
Мне снилось, что вспыхивает на сосне
Злобных глаз чьих-то пламень зеленый.
Что листья покрыты кровавой росой,
Что месяц налит багрянцем,
Что синий туман идет полосой,
Отливая светящимся глянцем.
Всё сильней аромат! Радость без берегов!
Я замер, от счастья вздыхая:
На осине трупы моих врагов
Качались, благоухая.
О боги, страшный день! Зловещи тени
Свинцовых туч, и свой багровый глаз
Сердито щурит солнце. Как змея,
Дорога вокруг леса обвилась
И колдовством обволокла растений
Дрожащую листву. И в тишине
Под налетевшим ветром сосны гнутся,
Толкаются, как злые горбуны;
Смешок недобрый бродит по кустам.
…Что если справа, где на валуны
Неверные лучи заката льются,
Вдруг крик раздастся?.. ЧТО МЕЛЬКНУЛО ТАМ?
И шепот побежал по ржавой хвое
Злорадный: «берегись!». Отпрянул я
В ознобе липком ужаса, и стон
Издали сосны. Облаков края
Кровавым вспыхнули огнем — и вдвое
Я ужаснулся: появился Он.
Весь в черном — только жарко пламенели
Каменья в кольцах и на башмаках,
Откинул плащ он, как махнул крылами,
И скрипку высоко взметнул в руках.
Я слушал. Струны жалобно звенели,
Пока он их настраивал. Орлами
Взмывали ноты ввысь, к вершинам пиний.
Потом наканифолил он смычок
И поклонился. «Ваш слуга, синьор, —
Сказал он. — Я в игре не новичок,
Но вреден холод пальцам. Впрочем, вздор!
Меня зовут Никколо Паганини».
И скрипка вскрикнула, словно душа
Терзалась чья-то в нестерпимой муке,
И музыка помчалась вскачь, рыдая, —
Как языки огня, плясали звуки,
Захлебываясь, горестью дыша,
Вздымаясь воплем, стоном опадая, —
Вот замерла, печальным разрешась
Звучанием минорного аккорда,
А через миг взвился ее прибой
Пугающе, стремительно и гордо,
Как армия, что с песней понеслась
В отчаянный и безнадежный бой —
И в пропасть ада. Соль и горечь слез
Ожгли мне губы. Рушились созвучья —
Весь лес играл — деревья простирали
Кривые ветви, и смычками сучья
Вздымались. Ураган скрипичный рос,
Вращались звуки в бешеной спирали…
Прочь бросился я. Адский гром и звон
Мне несся вслед — но наконец ослаб.
Я, весь дрожа, назад оборотился.
Вдали, тряся ветвями черных лап,
Безумствовал, метался и клубился
Огромный, темный, страшный лес-дракон.
Пэт Кейзи вам знаком, о нем
Не раз я пел для вас.
Послушать сказ
Пора пришла
Про Пэтова козла.
У Пэта Кейзи был козел — гнуснейшая скотина,
И поделом его Мурлом бедняга Пэт прозвал.
Носки, рубашка, простыня — козлине всё едино,
Он крал белье с веревки — и жевал, подлец, жевал.
Он скатерть мог переварить, сгрызя ее проворно,
Желудок был луженый, а уж зубы — словно сталь.
Но все бесчинства прежние померкли в день тот черный,
Когда он красную сожрал у миссис Руни шаль.
А миссис Энни Руни — о! — премилая вдовица,
Мечта солидных женихов и молодых парней.
А Пэт наш холост — и не мог в красотку не влюбиться,
Не мог не грезить, не вздыхать и не мечтать о ней!
Являлся он как штык с визитом к ней по воскресеньям,
Пил чинно чай и невзначай хитро турусы плел,
Почти добился милости примерным поведеньем —
Как вдруг свинью такую подложил ему козел!
Вело козла дорогой зла любви сокрытой пламя:
Хозяина любил Мурло и чтил как божество.
Он шел за ним повсюду, поджидал его часами,
И ко всему, что движется, он ревновал его.
Однажды Пэт в гостях у миссис Руни взял несмело
Ее за ручку и завел о чувствах разговор.
А на заборе шаль ее любимая висела,
И взор ревнивого козла упал на тот забор.
А Энни Руни эту шаль ну просто обожала —
Такой роскошной шали не видал крещеный мир.
Ей много лет, а ярок цвет, ничуть не полиняла,
Ведь это не простая шерсть, а чистый кашемир!
И как ни жаль, но эта шаль рогатого злодея
Пленила красотою, он подкрался к ней — и хвать,
Мемекнул и немедленно, собою не владея,
Сорвал ее с забора и давай скорей жевать!
«Ах, Энни, как виденье вы прекрасны неземное, —
Пел вдовушке Пэт Кейзи, с ней прощаясь у дверей, —
Бутончик мой, я сам не свой, когда вы не со мною,
Не длите муку, руку мне отдайте поскорей!»
«Ах, бросьте ваши шуточки», — ответствовала Энни
И пальчики к усам его игриво поднесла,
Как вдруг застыла в ужасе и гневном изумленьи,
Увидев преступление противного козла.
И с молнией во взорах (ведь ирландский нрав — что порох):
«Ах так! — вскричала Энни. — Это просто стыд и срам!
Прощайте, мистер Кейзи! Нету толку в разговорах —
Как собственных ушей моей руки не видеть вам!»
Дверь хлопнула — и что ж бедняге Пэту оставалось?
В бессильном гневе он пошел козлину костерить,
А вредное животное ехидно ухмылялось
Под монолог, что я б не смог при дамах повторить.
Проклявши всех козлов, а заодно и бабский норов,
Поплелся к Шиннигану Пэт, в его салун-притон,
За рюмкой рюмку в глотку лил, нажрался словно боров:
Уж больно крепкий в том притоне гнали самогон.
А утром, когда он домой, шатаясь, потянулся
(И верный, как собака, брел Мурло за ним вослед),
Запнулся он, споткнулся и на рельсах растянулся,
И сном заснул блаженным, как дитя невинных лет.
И дрых он безмятежно так, похрапывая нежно,
Как будто он не знал вовек печалей и забот,
Козел же волновался и будил его прилежно,
И тыкал рогом бережно то в спину, то в живот.
Но Пэт не просыпался, ибо здорово набрался,
И любящей страдал Мурло козлиною душой,
С мемеканьем тревожным хозяйский храп сливался,
И сон не прерывался, хотя шум стоял большой.
Толкал и теребил его козел без передышки,
То за уши покусывал, тащил за воротник,
То пробовал поддеть его рогами за подмышки,
Но, силы все истратив, головой совсем поник.
Не знал Мурло, остаться ли, бежать ли за подмогой,
Как вдруг послышался вдали гудок и стук колес.
И сердце вмиг охвачено отчаянной тревогой:
По рельсам приближался к ним пыхтящий паровоз.
Другой упал бы в обморок иль наутек бы кинулся,
Но не таков Мурло наш, он козел, а не овца!
Пускай дрожат поджилки — но с места он не двинулся,
Решившись Пэту Кейзи быть верным до конца.
Он грудью встретит мчащее гремящее страшилище,
Затопчет, забодает, опрокинет, загрызет,
Хвоста он не покажет, не сдастся этой силище,
Погибнет с честью с Пэтом вместе иль его спасет!
Геройского козла, друзья, представили вы ясно?
И как кондуктор в ужасе воскликнул: «Ох, беда!»?
— Ужасно! — Нет, прекрасно! Хоть на рельсах спать опасно,
Но жив наш Пэт, и жив козел и счастлив как всегда!
Вся троица мне встретилась в аллее накануне:
Счастливчик Пэт, которому по-крупному свезло,
А рядом с миссис Кейзи, что была когда-то Руни,
Рогатый, бородатый член семьи — козел Мурло.
Полны недоумения, вы ждете в нетерпеньи
Чтоб я во всех подробностях скорее объяснил,
Как к ним пришло спасение в последнее мгновенье
И случай неминучую беду остановил.
Козел в такой напасти свисающий из пасти
Взметнул обрывок шали, чтоб он бросился в глаза.
Ведь цветом ал, на стоп-сигнал он был похож отчасти.
Его увидев, машинист НАЖАЛ НА ТОРМОЗА!
Посвящается Королю
Король, чей блещущий престол
Затмил иных монархов троны,
Кто добродетелью процвел,
Благие даровав законы!
Нам в свете сем не преуспеть
Без твоего благоволенья,
Мы все согласны претерпеть,
О милости твоей все наши помышленья.
В придворной нашей суете,
Где все приятны и любезны,
Искусства ценим только те,
Что для карьеры нам полезны.
Мы знаем, что везенье вмиг
Здесь обернуться может крахом,
Но тропку к счастью напрямик
Ты можешь проложить руки единым взмахом.
Удачу ловим мы свою,
В трудах усилий не жалея,
И отличаемся в бою,
Лишь о награде мысль лелея.
Все таковы, и даже ты,
Сколь ни превознесен судьбою,
Достигнешь большей высоты,
Когда весь мир земной смирится пред тобою.
Но полно! Столько рассуждать
К лицу ли маленьким людишкам?
Все в круг! Давайте танцевать,
Язык не распуская слишком!
Пусть скрипки заиграют в лад!
Всё хорошо! Долой печали!
Лишь дамы много говорят.
Эй, тише там! Король велит, что все молчали.
1
Безумных жен, вкусивших мандрагору,
Пускали в Ад. Бывать, с судьбой не споря,
Там Данту довелось и Пифагору —
И я там был… И не забыл, о горе!
2
Я был там! Что ж, теперь десятитомный
Писать отчет? О нет… Я задыхаюсь…
Схожденье в Ад — сюжетец не альбомный,
А я устал… На воды отправляюсь.
3
Куда-нибудь… Лететь в безумной спешке,
Метать вперед невидящие взгляды,
Чтобы слились эпохи, словно вешки,
Чтоб, как грибы, срывать веков громады.
4
Пускай былое с будущим сплетутся,
Смешаются столетья и мгновенья,
Чтобы на старый след свой не вернуться,
Чтоб Ад остался в пропасти забвенья.
5
Но спросишь ты: «Кого ж в краях печальных
Глухого Лимба повстречал тогда ты?» —
Там нет людей! Ни близких нет, ни дальних.
Для изученья души там разъяты.
6
Не чувства, нет! — колеса и пружины,
Механика безжизненных расчетов.
Когда-то заведенные машины,
Вертясь, не замедляют оборотов.
7
Размеренно, в бесцельности постылой —
Ни дня, ни ночи, ни зимы, ни лета —
Здесь час за часом падает уныло,
Как будто гвозди забивают где-то.
8
И нет часам числа или названья,
Событий нет с отмеченною датой,
Нет устремленья — только колебанье,
Запущенное фатумом когда-то.
9
Здесь время против вечности восстало,
Мгновенья от годов не отличимы,
И каждый час, не ведая начала,
Бежит сам за собой… по кругу… мимо.
10
И чудится дрожанье злой усмешки
В попытке обогнать себя… за краем,
И понял я: в бесплодной этой спешке
Недвижен каждый час и нескончаем.
11
Трагедия — но без речей и масок,
Колес, пружин — бессильное скрипенье,
Томленье музыки без нот и красок,
Напрасно жаждущей излиться в пенье.
12
И внутренности судорогой схватит,
Как от морской болезни в непогоду.
Не скука, нет, а ярость душит — хватит! —
И нет причины ей, и нет исхода.
13
Познаешь тут свой вес, исчислишь меру —
Кто ты таков? Владеешь ли собою?
Всё то, что раньше принимал на веру,
Безжалостно обнажено судьбою.
14
Собой ли был ты? Чье носил ты имя? —
Свое? Иль призанял его у предков?
Какие мысли можешь звать своими,
А что набрал чужого из последков?
15
Ты в пламя брошен веткою сосновой —
Дотла сгоришь ли? Искрами развеет
Всего тебя? — иль, для свободы новой,
В пожаре сердцевина уцелеет?
16
И в горстке пепла, для чужого глаза
Сгоревшей жизни жалкого итога,
Блеснет ли грань нетленного алмаза —
Победы ослепительной залога?
17
Но я измучен тяжестью огромной,
И говорить нет сил… Я задыхаюсь!
Схожденье в Ад — сюжетец не альбомный,
И я устал… На воды отправляюсь.
18
И спутника бы выбрать — нелюдима,
Угрюмого и чуждого наукам,
Чтобы сидел, как пень, глазел бы мимо,
Не нарушал молчания ни звуком.
19
И мчаться! Сквозь пространства и эпохи,
Через века — пути не разбирая,
Чтобы мелькали страны, как сполохи,
Чтоб — во всё небо! — без конца и края!
Войти с помощью соц. сетей: