Глава 38
В течение несколько часов, последовавших за выступлением Оскара, гарнизон СС стал исчезать. На заводе коммандос, собранные из обитателей Будзынского и других лагерей, уже начали раздавать оружие, приобретенное Оскаром. Оставалось надеяться, что они предпочтут просто разоружить эсэсовцев, чем вступят с ними в ритуальное сражение. Что было бы далеко не самым умным поступком, как объяснил Оскар, потому что отступающих не имеет смысла загонять в угол. Но прежде, чем мысль о таком странном действии, как заключение договора с ними, обрела право на жизнь, кто-то даже предложил подорвать ручными гранатами сторожевые вышки.
Тем не менее, боевые группы лишь приняли сдачу оружия, о которой говорил Оскар. Охрана у главных ворот рассталась со своими автоматами едва ли не с благодарностью. В сумерках на ступенях, ведущих в казарму СС, Польдек Пфефферберг и другой заключенный Яцек Хорн разоружили коменданта Мотцека: Пфефферберг ткнул ему пальцем в спину и Мотцек, как и подобает любому нормальному человеку сорока с лишним лет, которого ждет дом, попросил их пощадить его. Пфефферберг изъял пистолет у коменданта и после короткого выступления, в ходе которого Мотцек взывал к герру директору с просьбой спасти его, он был освобожден и направился домой.
Вышки, на которых Ури и другим предстояло проводить час за часом, приглядываясь к окрестностям и продумывая планы дальнейших действий, были найдены оставленными охраной. Несколько заключенных, вооружившись полученными автоматами, тут же взобрались на них, дабы у любого в окрестностях лагеря создавалось впечатление, что тут все по-старому и порядок соблюдается.
К полуночи в лагере не осталось ни мужчин, ни женщин из состава СС. Оскар пригласил в кабинет Банкера и дал ему ключ от особого склада. Это было хранилище имущества военно-морских сил, которое, пока русские не захватили Силезию, располагалось в районе Катовице. Его запасы предназначались для снабжения патрульных катеров на реках и каналах, и Оскар в свое время выяснил, что инспекция по делам вооруженных сил хотела переместить их в менее опасный район. Ему удалось получить контракт на перемещение этих запасов - с помощью небольшого подарка, позже объяснил он. Таким образом в Бринлитц прибыли и были разгружены на его территории восемнадцать грузовиков с верхней одеждой, форменными мундирами, с теплым бельем из грубой пряжи и шерсти, несколько сот тысяч бобин шерсти и много пар обуви. Штерн и другие не сомневались - Оскар понимал, что по завершении войны все это добро останется в его распоряжении и предназначал его для раздачи заключенным, чтобы они не были голыми и босыми. В позднейших документах Оскар утверждал то же самое; приложив контракт на складирование, он добавил: «Запасы предназначались для снабжения одеждой моих еврейских подопечных по завершению войны… Специалисты по текстилю из их числа определили стоимость запасов одежды на складе более чем в 150.000 долларов (по ценам мирного времени)».
Среди обитателей Бринлитца в самом деле были такие специалисты - например, Иуда Дрезнер, у которого было свое текстильное предприятие на Страдомской; Ицхак Штерн, который работал в текстильной компании по другую сторону улицы.
Совершив обряд передачи Байкеру этого драгоценного ключа, Оскар, как и его жена Эмили, переоделись в полосатую форму заключенных. Эпопеи, которую он творил с первых дней существования ДЭФ, близилась к завершению. Когда он появился во дворе, чтобы попрощаться с заключенными, все пришли к выводу, что маскировочный наряд вводит в заблуждение и от него легко можно будет избавиться, когда Шиндлер встретится с американцами. Тем не менее, это грубое одеяние имело такой вид, что никому не пришло в голову даже улыбнуться. Наконец он окончательно избавился от необходимости оставаться заложником Бринлитца и «Эмалии».
Восемь заключенных вызвались сопровождать Оскара и Эмили. Все были молоды, но среди них была и супружеская пара - Рихард и Анка Рехены. Самым старшим из них был Эдек Рейбински, но и он был лет на десять моложе Шиндлеров. Позже он и поведал о всех подробностях их удивительного путешествия.
Эмили, Оскар и водитель расположились в «Мерседесе». Остальные следовали за ними в грузовике, нагруженном продуктами, сигаретами, напитками, предназначенными для обмена. Оскар не скрывал волнения перед отъездом. Одной опасности со стороны русских, то есть власовцев, уже не существовало. Несколько дней назад они ушли из этих мест. Но нельзя было исключать, что на следующее утро или даже раньше в Бринлитце не появятся другие. С заднего сидения «Мерседеса», на котором сидели Оскар и Эмили в их полосатых одеяниях - нельзя не признать, что все же они не очень походили на заключенных, а скорее, на преуспевающую семью, направляющуюся на бал-маскарад - Оскар продолжал торопливо давать советы Штерну и указания Банкеру и Залаетеру. Видно было, что он хочет скорее тронуться с места. Но когда водитель. Долек Грюнхаут, включил двигатель «Мерседеса», тот заглох. Оскар выбрался из машины и поднял капот. Он был растерян и встревожен, ничем не напоминая того уверенного человека, который несколько часов назад обращался к ним с руководящей речью.
- Что там такое? - продолжал спрашивать он.
Но в сгустившихся сумерках Грюнхауту трудно было сразу разобраться, что случилось с двигателем. Ему потребовалось время, чтобы найти поломку, но она оказалась не той, что он предполагал увидеть. Кто-то, испугавшись мысли, что Оскар покидает их, перерезал проводку.
Пфефферберг, стоящий в толпе, провожавшей герра директора, кинулся в мастерскую, выволок сварочный аппарат и приступил к работе. Он обливался потом, руки у него дрожали, потому что ему передалось нетерпеливое ожидание, владевшее Оскаром. Шиндлер то и дело посматривал в сторону ворот, словно каждую секунду в них во плоти и крови могли появиться русские. Для таких опасений были все основания - как ни странно, многие во дворе опасались такого же исхода - а Пфефферберг, казалось, копался невыносимо долго. Наконец, когда Грюнхаут с отчаянием повернул ключ, двигатель заработал.
«Мерседес» сразу же снялся с места, а за ним последовал грузовик. Все слишком перенервничали, провожая его, но письмо, подписанное Штерном, Хильфштейном и Залпетером, в котором перечислялись заслуги Оскара и Эмили, было вручено Шиндлерам. Кавалькада, выехав за ворота, двинулась по дороге вдоль путей и, свернув налево - к Гавличкову броду - уносила Оскара в безопасный край. В этом было нечто от свадебного путешествия, потому что Оскар, который приезжал в Бринлитц со столь многими женщинами, покидал его со своей женой. Штерн и остальные остались стоять во дворе. Наконец они могли принадлежать сами себе. И им еще предстояло перенести и тяжесть, и неопределенность этого положения.
* * *
Зияющая неопределенность, сопровождаемая опасностями, длилась три дня, обретя свою историю. Когда эсэсовцы покинули лагерь, единственным представителем машины уничтожения в Бринлитце остался немец-капо, который прибыл из Гросс-Розена с людьми Шиндлера. Он сам попал в Гросс-Розен за убийство и успел нажить врагов в Бринлитце. Группа мужчин выволокла его из барака и притащила в заводской цех, где с безжалостным энтузиазмом повесила на одной из тех балок, на которых унтерштурмфюрер Липольд угрожал повесить все население лагеря. Кое-кто из заключенных попытался вмешаться, но палачи были полны яростной решимости, и остановить их не удалось.
Это было первым убийством, случившимся уже после наступления мира, чего многие обитатели Бринлитца опасались. Они видели, как Амон повесил бедного инженера Краутвирта на аппельплаце в Плачуве, и лицезрение этой казни, хотя и совершенной в силу совсем иных причин, наполнило их тогда глубочайшим отвращением и ужасом. Ибо Амон был Амоном, и изменить его было невозможно. Но эти палачи были братьями по крови.
Когда капо перестал дергаться, его труп оставили висеть над смолкнувшими станками. Это зрелище смутило многих. Предполагалось, что его смерть даст удовлетворение, но вместо этого родилось сомнение в правомерности таких действий. Наконец несколько человек, которые не принимали участия в казни, обрезали веревку и кремировали тело казненного. Что было еще одним доказательством необычности лагеря в Бринлитце, ибо единственным телом, отправленным в печь, где должны были испепеляться еврейские трупы, оказалось тело арийца.
На другой день были распределены запасы со склада военно-морских сил. Рулоны материи пришлось разрезать на куски. Моше Бейски рассказывал, что каждый из заключенных получил по три метра ткани вместе с комплектом белья и несколькими бобинами шерсти. Кое-кто из женщин сразу же сел кроить и шить себе одежду, в которой они могли бы вернуться домой. Другие же предпочли оставить ткань в нетронутом виде, чтобы в трудную минуту жизни ее можно было бы продать.
Были розданы сигареты, которые Оскару удалось вытащить из горящего склада в Брно, и каждый заключенный получил по бутылке водки из запасов Залпетера. Почти никто не решился ее выпить. Это был слишком драгоценный товар, чтобы расстаться с ним.
В сумерках второго дня на дороге, ведущей от Цвиттау, показался дивизион танков. Лютек Фейгенбаум, притаившийся с автоматом в кустах у ворот, испытал желание сразу открыть огонь, как только первый танк оказался в виду лагеря. Но он счел, что делать этого не стоит, это было бы ошибкой. Машины прошли мимо. Наводчик в одном из последних танков колонны, поняв, что изгородь и сторожевые вышки могут означать присутствие поблизости еврейских преступников, развернул ствол и выпустил по лагерю два снаряда. Один разорвался во дворе, а другой попал в балкон женского общежития. Выстрелы были случайным проявлением злобы, владевшей танкистами, и у заключенных, имевших теперь в своем распоряжении оружие, хватило ума не отвечать на них.
Когда смолк грохот мотора последнего танка, все услышали рыдания, доносившееся со двора и из женского корпуса. Осколками ранило девушку. Сама она была в шоке, без сознания, но вид ее ран вызвал у женщин потоки слез, которые они сдерживали все эти годы. Пока женщины плакали, врачи обследовали девушку и сочли, что раны у нее неглубокие.
* * *
Первые часы своего бегства маленький отряд Оскара двигался, примкнув к хвосту колонны грузовиков вермахта. Они старались в течение ночи покрыть как можно большее расстояние, и никто не обращал на них внимания. За их спинами отступающие немецкие саперы подрывали сооружения, и порой их обстреливали из засад, устраиваемых чешскими партизанами. Недалеко от городка Гавликов Брод пришлось отстать, потому что дорогу им преградили чешские партизаны. Оскару пришлось представиться как заключенному.
- Эти хорошие люди вместе со мной сбежали из трудового лагеря. Ушли и эсэсовцы, и герр директор. Это машина герра директора.
Чехи спросили, есть ли у них оружие. Спрыгнувший с грузовика Рейбинский присоединился к разговору. Он признался, что у него есть винтовка. Вот и хорошо, сказали чехи, вы лучше передайте нам то, что у вас есть. Если вас перехватят русские и выяснят, что вы вооружены, они могут и не понять, что к чему. Лучшей защитой для вас служит тюремная одежда.
В этом селении к юго-востоку от Праги, на дороге, ведущей в Австрию, по-прежнему существовала возможность столкнуться с опасными группами. Партизаны показали Оскару и прочим, где на городской площади находится отделение чешского Красного Креста. Там они могут в безопасности провести ночь.
Но, въехав в город, они узнали от работников Красного Креста, что в наибольшей безопасности они будут, расположившись в городской тюрьме. Оставив машины на площади под присмотром Красного Креста, Оскар, Эмили и их спутники, прихватив с собой личный багаж, легли спать в открытых камерах полицейского участка.
Вернувшись утром на площадь, они выяснили, что обе машины ограблены. В «Мерседесе» была содрана вся обшивка, камни исчезли, с грузовика были сняты колеса, а из двигателя вынуты детали. Чехи отнеслись к происшествию философски. «В такие времена всем нам приходится что-то терять». Может даже, они заподозрили Оскара, потому что правильные черты его лица и голубые глаза наводили на мысль, что он беглый эсэсовец.
Команда осталась без своего транспорта, но на юг, в направлении Калице шел поезд и они в своих полосатых обносках сели на него. Рейбинский рассказывал, что они «ехали до леса, а потом пошли пешком». Был шанс где-то в этом лесистом пограничном районе к северу от Линца найти американцев.
Они двигались по лесной дороге, пока не наткнулись на двух молодых американцев, которые, катая челюстями жевательную резинку, сидели у пулемета. Один из заключенных, сопровождающих Оскара, заговорил с ними по-английски.
- У нас приказ никого не пропускать по дороге, сказал один из солдат.
- А запрещено ли обогнуть вас лесом? - спросил заключенный.
Джи-ай продолжали жевать. Странная, жвачная раса.
- Думаю, что нет, - наконец сказал джи-ай.
Так что они свернули в лес, и через полчаса, выйдя опять на дорогу, наткнулись на пехотинцев, которые двумя колоннами двигались на север. При помощи знатока английского, они обратились к начальнику группы разведки. Подъехав в джипе, он вылез из него и сам стал расспрашивать их. Они откровенно поведали ему, что сами они евреи, а Оскар был герром директором. Они не сомневались, что теперь-то они находятся в безопасности, потому что из сообщения Би-Би-Си знали, что в американской армии много солдат, имеющих немецких и еврейских предков.
- Стойте на месте, - сказал капитан.
Он уехал без всяких объяснений, оставив их в компании несколько смущенного молодого солдата, который предложил им сигареты с вирджинским табаком, показавшиеся им слишком элегантными и изысканными - как джип, форма и все остальное имущество американцев не знакомых с понятием «эрзац».
Хотя Эмили и остальные заключенные опасались, не арестуют ли Оскара, сам он сел на траву, с удовольствием вдыхая чистый весенний воздух лесного высокогорья. У него было с собой письмо на иврите, и он знал, что среди уроженцев Нью-Йорка найдется хоть один знаток этого языка. Через полчаса на дороге появилась группа, которая шла гурьбой, ничем не напоминая военных. Это оказались солдаты-евреи, и среди них - военный раввин. Полные возбуждения, они обступили их, обнимая всех присутствующих, в том числе Оскара и Эмили. Ибо они, рассказали солдаты, оказались первыми живыми узниками концентрационного лагеря, которые встретились батальону.
Когда с церемонией встречи было покончено, Оскар вынул свое рекомендательное письмо и протянул его рабби, который, прочитав его, начал плакать. Он пересказал его содержание остальным американцам. Снова начались аплодисменты, объятия и рукопожатия. Молодые джи-ай вели себя с громогласной непринужденностью, как дети. И хотя их отцы или деды были выходцами из Центральной Европы, они были уже настолько американцами, что заключенные не могли скрыть изумления, глядя на них.
В результате компания Шиндлера провела два дня на австрийской границе в гостях у командира полка и раввина. Их угощали прекрасным настоящим кофе, который им довелось пить лишь до начала эпопеи гетто. И ели они, сколько влезет.
Через два дня рабби предоставил в их распоряжение трофейную машину скорой помощи, в которой они и направились к разрушенному Линцу в Верхней Австрии.
* * *
И на второй мирный день русские так и не появились в Бринлитце. Вооруженная группа маялась от необходимости охранять лагерь дольше, чем они предполагали. Они помнили, что единственный раз им довелось увидеть испуганных эсэсовцев, когда те наткнулись на предупреждение о тифе - если не считать растерянного Мотцека и его команду в последние несколько дней. Поэтому по всей ограде были развешаны предостережения о наличии тифа.
Днем подошли трое чешских партизан и через проволоку поговорили с часовым. «Уже все кончено, - сказали они. - Можете идти куда хотите».
«Когда появятся русские, - объяснили им. - А пока мы будем здесь».
Этот ответ дал понять о патологическом страхе, владеющем заключенными, будто мир за пределами колючей проволоки таит в себе для них опасность и выходить в него надо осторожно и постепенно. Но это же говорило об их мудрой предусмотрительности. Они еще не были уверены, что поблизости нет разрозненных немецких групп.
Чехи пожали плечами и удалились.
Этим же вечером, когда Польдек был в составе караула, на дороге послышался рев нескольких мотоциклов. Стало ясно, что они не собираются проезжать мимо, как колонна танков, а поворачивают к воротам лагеря. Из темноты возникли пять мотоциклов с эмблемами голов СС и с грохотом подъехали к изгороди. Когда эсэсовцы - очень молодые ребята, как припоминает Польдек - выключив двигатели, слезли с седел и направились к лагерю, среди его вооруженной охраны разгорелся горячий спор, не стоит ли тут же открыть огонь по незваным гостям.
Эсэсовцы на мотоциклах, казалось, понимали, какая опасность подстерегает их в этой ситуации. Они остановились в некотором отдалении от ограды, жестами давая понять, что им нужно горючее. Им нужен бензин, говорили они. И поскольку перед ними предприятие, они полагают, что в Бринлитце есть его запасы.
Пфефферберг посоветовал, что лучше снабдить их бензином, и избавиться от посетителей, чем создавать проблемы, открывая огонь. Тут поблизости могут быть и другие эсэсовцы, которых привлекут звуки перестрелки.
Так что в конце концов эсэсовцев пропустили через ворота и несколько заключенных принесли им бензин из гаража. Эсэсовцы, сопровождаемые вооруженной стражей, были осторожны и сдержанны, давая понять, что не видят ничего особенного в узниках с оружием, защищающих свое обиталище от вторжения извне.
- Надеюсь, вы понимаете, что здесь тиф, - по-немецки сказал Пфефферберг, показывая на объявление на ограде.
Эсэсовцы переглянулись.
- У нас уже скончалось пару десятков человек, - сказал Пфефферберг. - И еще пятьдесят изолированы в подвале.
Эти слова произвели заметное впечатление на обладателей эмблем мертвой головы. Они были измотаны, им приходилось спасаться бегством. Этого было более, чем достаточно. Плюс ко всему им не хватает только тифозных вшей.
Когда появился бензин в канистрах по пять галлонов, они выразили свою благодарность, раскланялись и исчезли за воротами. Заключенные наблюдали, как, залив баки, они аккуратно привязали к задним сидениям канистры, в которых еще оставался бензин. Натянув длинные, до локтей, перчатки, они включили двигатели и на малой скорости покинули лагерь, не утруждая себя излишними благодарностями. Гул моторов стих за пределами деревни, в юго-западной стороне. Для людей у ворот эта вежливая встреча была последней, когда они видели форму мрачного легиона Генриха Гиммлера.
* * *
Когда на третий день лагерь был формально освобожден, это произошло стараниями единственного русского офицера. Верхом на лошади он одолел препятствия в виде обочин дороги и железнодорожных путей у ворот Бринлитца. Когда он подъехал ближе, стало видно, что ехал он на пони, худые ноги офицера в стременах едва ли не касались земли, и ему приходилось все время поджимать их, касаясь тощих ребер лошадки.
Он явился в Бринлитц олицетворением тяжело доставшейся победы, ибо гимнастерка его была изорвана, а кожаный ремень винтовки настолько износился от пота и превратностей погоды, что его пришлось заменить веревкой. Уздечка пони тоже была веревочной. Лицо его было покрыто загаром, и в чертах его было что-то чужое и в то же время странно знакомое.
После короткого разговора на смеси русских и польских слов охрана у ворот пропустила его внутрь. С балконов второго этажа разнеслась весть о его появлении. Когда он спешился, его расцеловала миссис Крумгольц. Улыбнувшись, он на двух языках попросил принести стул. Один из ребят помоложе притащил его.
Став на сиденье, он оказался на несколько голов выше всех заключенных, в чем при его росте не было необходимости, и произнес по-русски набор привычных фраз, возвещающих об освобождении. Моше Бейски уловил их смысл. Они освобождены усилиями доблестной Советской армии - Красной Армии. Они могут идти в город и вольны двигаться в любом направлении, которое изберут. Ибо в стране Советов, как в мифическом царстве небесном, нет ни евреев, ни христиан, ни мужчин, ни женщин, ни рабов, ни свободных. В городе они не должны позволять себе чувство недостойной мести. Союзники найдут тех, кто угнетал их и предадут строгому и нелицеприятному суду. Главное, что они свободны, и пусть это чувство перевесит все остальные.
Спрыгнув со стула, он улыбнулся, как бы давая понять, что, покончив с официальной частью, готов отвечать на вопросы. Бейски и остальные стали разговаривать с ним, а он, ткнув в себя пальцем, сказал на ломаном идише, которым говорят в Белоруссии, - чувствовалось, что на нем говорили не столько его родители, сколько деды и бабки - что он сам еврей.
Теперь стало ясно, что разговаривать с ним можно более откровенно.
- Вы были в Польше? - спросил его Бейски.
- Да, - признал офицер. - Только что вернулся оттуда.
- Остались ли там евреи?
- Никого из них не видел.
Вокруг толпились заключенные, переводя смысл разговора остальным, стоявшим поодаль.
- Откуда вы сами? - спросил офицер.
- Из Кракова.
- Я был в нем две недели назад.
- А в Аушвице? Что насчет Аушвица?
- Я слышал, что в Аушвице все же осталось несколько евреев.
Заключенные погрузились в задумчивость. Слова русского офицера дали понять, что Краков опустел, и если они вернутся в него, то будут ощущать себя подобно высохшим горошинам на дне кувшина.
- Что я могу для вас сделать? - спросил офицер.
Раздались просьбы о пище. Он решил, что сможет доставить им повозку с хлебом и конское мясо. Все появится еще до вечера.
- Но вы можете поискать, что есть в городе, - предложил офицер.
Идея им понравилась - они могут просто выйти за ворота и получить все, что нужно, в Бринлитце. Кое-кто не мог себе этого представить.
Молодые ребята, среди которых были Пемпер и Бейские, пошли провожать офицера. Если в Польше не осталось больше евреев, им некуда деться. Они не собирались получать от него инструкции, но считали, что он мог бы обсудить с ними то затруднительное положение, в котором они оказались. Русский офицер помедлил, развязывая замотанные вокруг столба поводья.
- Не знаю, сказал он, прямо глядя им в лица. Не знаю, куда вам податься. Только не на восток это-то я могу вам сказать. Но и на запад. - Он снова стал дергать пальцами узел. - Нас нигде не любят.
* * *
После разговора с русским офицером, узники Бринлитца вышли наконец за ворота, чтобы вступить в первый осторожный контакт с внешним миром. Первые шаги навстречу ему сделала молодежь. Сразу же после освобождения Данка Шиндель вскарабкалась на лесистый холм за лагерем. Начинали расцветать лилии и анемоны, и перелетные птицы, вернувшиеся из Африки, копошились в ветвях. Данка посидела на холме, наслаждаясь спокойствием дня, а потом, перекатившись на бок, легла в траву, вдыхая аромат цветущей зелени и глядя в небо. Она лежала тут так долго, что ее родители стали беспокоиться, не случилось с ней чего-нибудь в деревне или же не натолкнулась ли она на русских.
Одним из первых, если не самым первым, ушел Гольдберг, спеша добраться до своего добра, спрятанного в Кракове. Он собирался как можно скорее эмигрировать в Бразилию.
Большая часть заключенных старшего возраста продолжала оставаться в лагере. Теперь в Бринлитце были русские, и офицеры заняли виллу на холме над поселком. Они доставили в лагерь освежеванную тушу лошади, и заключенные жадно накинулись на мясо, хотя оно показалось им слишком сытным после их диеты из хлеба с овощами и овсяных каш Эмили Шиндлер.
Лютек Фейгенбаум, Янек Дрезнер и молодой Штернберг пошли в городок раздобыть продовольствия. Улицы его патрулировались чешскими подпольщиками, и немецкое население Бринлитца теперь, в свою очередь, опасалось появления освобожденных из заключения. Лавочник дал понять ребятам, что к их услугам целый мешок сахара, который он хранил в кладовке. Штернберг, не в силах сопротивляться искушению, уткнулся в него лицом и горстями стал запихивать сразу в рот, из-за чего начал маяться жестокими болями в животе. Он стал жертвой того, что открылось группе Шиндлера в Нюрнберге и Равенсбрюке - и свободу, и изобилие пищи надо воспринимать постепенно.
Главная цель этого похода в город заключалась в надежде найти хлеб. Как член охраны Бринлитца Фейгенбаум был вооружен автоматом, пистолетом, и когда пекарь стал доказывать, что у него нет ни крошки хлеба, кто-то сказал Лютеку: «Припугни-ка его автоматом». Ведь этот человек был sudetendeutsch и теоретически нес ответственность за все их страдания. Фейгенбаум навел на пекаря ствол и через магазин прошел в его квартиру в поисках спрятанной муки. В задней комнате он обнаружил дрожавших от страха жену пекаря и двух его дочерей. Они были настолько перепуганными, настолько неотличимыми от семей в Кракове во время акции, что его охватило всепоглощающее чувство стыда. Он кивнул женщинам, словно нанес им визит вежливости, и вышел.
Такое же чувство стыда пришлось пережить Миле Пфефферберг во время первого посещения деревни. Когда она появилась на площади, чешский партизан остановил двух девушек из судетских немцев и заставил их снять обувь, чтобы Мила, по-прежнему носившая деревянные башмаки, могла выбрать то, что ей больше подойдет. Оказавшись в таком положении, Мила густо покраснела. Партизан заставил одну из девушек надеть деревянные башмаки и удалился. Мила побежала за ними следом и вернула обувь. Sudetendeutscherin, вспоминает Мила, даже не поблагодарила ее.
Вечером в лагере в поисках женщин появились русские. Пфеффербергу пришлось приставить пистолет к голове солдата, который вломился в женское общежитие и схватил миссис Крумгольц. (Даже спустя годы она ругала Пфефферберга, тыкая в него пальцем: «Как только мне представился случай уединиться с молодым парнем, так этот сукин сын помешал мне!»). Трех девочек увели - впрочем, они в той или иной мере сами изъявляли такое желание - к русским, и они вернулись через три дня, уверяя, что хорошо провели время.
Но в Бринлитце отношение к ним было недоброжелательное, и через неделю заключенные постепенно стали уходить из лагеря. Семьи, которым удалось не потерять друг друга, отправлялись прямо на Запад, не испытывая никакого желания снова встретиться с Польшей. Братья Бейские, пуская в ход свои запасы водки и одежды, пересекли всю Италию и у ее берегов сели на судно сионистов, которое и доставило их в Палестину. Дрезнеры через Моравию и Богемию попали в Германию, где Янек оказался среди первых десяти студентов, зачисленных в Баварский университет в Эрлангене.
Манси Рознер вернулась в Подгоже, где была обусловлена их встреча с Генри. Сам же Генри Рознер, освобожденный из Дахау вместе с Олеком, как-то в общественной уборной в Мюнхене увидел человека в такой же, как у него, полосатой тюремной одежде. Генри спросил, где тот был в заключении.
- В Бринлитце, - последовал ответ.
Человек рассказал ему, что все, кроме одной старушки (как потом выяснилось, он был неточен) в Бринлитце остались в живых. Сама Манси узнала о том, что Генри выжил, от своей двоюродной сестры, которая прибежала в комнату в Подгоже, где Манси ждала встречи с мужем, размахивая польской газетой, где перечислялись имена уроженцев Польши, освобожденных из Дахау.
- Манси, - сказала кузина, - дай я тебя поцелую. И Генри жив, и Олек.
Подобная же встреча произошла и у Регины Горовитц.
Ей потребовалось около трех недель, чтобы с дочерью Нюсей добраться из Бринлитца до Кракова. Там она сняла комнатку - прихваченная с собой доля из морского склада позволила ей это сделать - и стала ждать Долека. С его появлением они стали наводить справки о Рихарде, но никаких новостей не поступало. Как-то в один из летних дней Регина увидела фильм об Аушвице, снятый русскими, где показывалось освобождение поляков из лагеря. Она увидела ставшие впоследствии знаменитые кадры с детьми за колючей проволокой, и как они в сопровождении медсестры уходят за электрифицированную ограду Аушвица-1. Будучи самым маленьким и тем самым привлекая к себе внимание, Рихард фигурировал в большинстве кадров. Не в силах сдержать слезы, Регина вскочила и выбежала из кинотеатра. Люди на улице попытались успокоить ее.
- Это мой сын, это мой сын! - продолжала рыдать она. Но теперь она по крайней мере знала, что мальчик жив, и ей удалось выяснить, что Рихард, освобожденный русскими, был передан в одну из еврейских спасательных организаций. Решив, что его родители погибли, спасатели передали его для усыновления старым знакомым Горовитцев, семье Либлинг. Получив их адрес, Регина приехала к Либлингам и, стоя у их дверей, услышала голос Рихарда, который колотил в сковородку, оповещая: «Сегодня для всех будет суп!» Когда она постучала в двери, он позвал госпожу Либлинг открыть их.
Так он вернулся к ней. Но из-за того, что в памяти у него остались виселицы Плачува и Аушвица, она не могла приводить его на детскую игровую площадку, где у него начиналась истерика при виде качелей.
* * *
В Линце группа Оскара, представившись американским властям, избавилась от своего странного транспорта в виде машины «скорой помощи», и на грузовике была доставлена в Нюренберг в большой фильтрационный центр для освобожденных из концлагерей заключенных. И тут выяснилось, как и предполагалось, что выйти на свободу - далеко не простое дело.
В Конанце, у озера на швейцарской границе у Рихарда Фехена жила тетя. Когда американцы стали опрашивать группу, есть ли им куда податься, все назвали эту тетю. Восемь молодых заключенных из Бринлитца намеревались, если представится такая возможность, перетащить Шиндлеров через швейцарскую границу, если у кого-либо по отношению к немцам внезапно появится желание мстить, и в таком случае, даже в американской зоне они могут стать жертвой этих страстей. Кроме того, все восемь собирались эмигрировать и предполагали, что в Швейцарии будет легче осуществить свои намерения.
Рейбински припомнил, что хотя их отношения с комендантом в Нюрнберге носили теплый сердечный характер, тот все же не смог предоставить им транспорт, чтобы пробираться на юг в Констанце. Через Шварцвальд им пришлось добираться своими силами, часть пути пешком, часть на поезде. Неподалеку от Равенсбурга они отправились в местный лагерь тюремного типа и обратились к его американскому коменданту. Здесь на положении его гостей они опять-таки провели несколько дней, набираясь сил на армейском рационе. Затем, отвечая на любезность хозяина, допоздна засиживались с ним, рассказывая истории об Амоне и Плачуве, о Гросс-Розене, Аушвице и Бринлитце. Они надеялись, что он даст им транспорт до Констанцы, может быть, грузовик. Вместо этого он предоставил в их распоряжение автобус и снабдил провизией на дорогу. И хотя у Шиндлера еще были драгоценные камни и валюта общей стоимостью в 1000 рейхсмарок, автобус достался им даром, без оплаты. После долгого общения с немецкими бюрократами Оскару было трудно представить себе, что такое возможно.
К западу от Констанцы во французской оккупационной зоне, примыкавшей к швейцарской границе, они остановили свой автобус в деревушке Крейцлинген. Розен зашел в магазин скобяных изделий и приобрел кусачки для резки проволоки. Есть основания считать, что при покупке кусачек компания по-прежнему была в своих полосатых одеяниях. И возможно человек за прилавком не смог выбрать, какому из двух соображений отдать предпочтение: а) это заключенные, и поскольку они планируют какое-то ограбление, надо позвонить французским властям; б) на самом деле это немецкие офицеры, которые хотят скрыться в таком маскарадном виде, и, может, им стоит оказать помощь.
Пограничные заграждения проходили перед Крейцлинген и с немецкой стороны охранялись французскими часовыми из Surete Militaire. Группа расположилась перед заграждением в конце деревни и стала ждать, когда часовой окажется далеко от них и они смогут, отогнув проволоку, оказаться в Швейцарии. К сожалению, какая-то женщина, вышедшая из-за поворота дороги, обратила на них внимание и кинулась предупреждать пограничную стражу и на французской и на швейцарской стороне. И в тихой швейцарской деревне, которая была зеркальным отражением точно такой же, расположенной на немецкой территории, швейцарская полиция окружила группу, но Рихард и Анка Резены вырвались и бросились бежать, так что их догнала и остановила патрульная машина. Через полчаса вся группа была передана обратно французам, которые сразу же обыскав их, нашли и драгоценности, и валюту; их отвезли в бывшую немецкую тюрьму и заперли в отдельных камерах.
Рейбинскому стало ясно: их подозревают в том, что они входили в состав охраны концентрационного лагеря. В таком случае вес, который они набрали, будучи гостями американцев, может бумерангом отозваться на их судьбе, потому что теперь-то они уже не выглядели столь истощенными, как при расставании с Бринлитцем. Каждого из них допрашивали по отдельности относительно подробностей их путешествия и о происхождении драгоценностей. Каждый откровенно рассказывал все, что ему было известно, но никто не знал, так ли будут себя вести остальные. Тут они испытывали больше страхов, чем во время пребывания у американцев, опасаясь, что если французы выяснят, кто такой Оскар и кем он был в Бринлитце, они смогут отдать его под суд.
Уклоняясь от ответов на вопросы о подлинной роли Оскара и Эмили, они провели в заключении около недели. Сами Шиндлеры теперь уже знали об иудаизме достаточно, чтобы пройти тест на знакомство с ним. Но манера поведения Оскара и его внешний вид вызывали серьезное сомнение в подлинности его рассказов, что он недавний узник СС. К сожалению, письмо на иврите, рассказывающее о нем, осталось в Линце у американцев.
Эдек Рейбински как лидер восьмерки подвергался допросам наиболее регулярно, и на седьмой день заключения его доставили в камеру для допросов, где он встретил человека в гражданском, говорившего по-польски. Его привезли сюда дабы проверить утверждения Эдека, что он, мол, родом из Кракова. В силу нескольких причин - может потому, что в ходе последовавшего допроса поляк играл роль сочувствующего ему, или же потому, что он услышал звуки знакомой речи, - Рейбински сломался, стал плакать и на беглом польском рассказал всю их историю от начала до конца. Остальных стали вызывать одного за другим; подводя их к Рейбинскому, всем говорили, что он признался, и требовали, чтобы они по-польски изложили правдивую версию. Когда к утру все версии совпали до мельчайших подробностей, всех, включая и Шиндлеров, собрали в камере для допросов, где оба следователя по очереди стали обнимать всех. Француз, вспоминал Рейбинский, не мог сдержать слез. Все были потрясены этим зрелищем - плачущий следователь. Когда он несколько успокоился, то приказал, чтобы ленч принесли не только ему и его коллеге из Польши, но и Шиндлерам и всей восьмерке.
В тот же день он устроил их в гостиницу на берегу озера в Констанце, где они оставались несколько дней, и за их пребывание там платила французская военная администрация.
К тому времени, когда вечером все расселись за столом в гостинице - Эмили, Рейбинский, Рехены и остальные - все имущество Оскара уже отошло Советам, а последние несколько драгоценных камней и валюта затерялись в лабиринтах освободившей их бюрократии. Он остался без копейки денег, но ел с таким же аппетитом и увлечением, словно устраивал в отеле званый обед для всей своей «семьи». Теперь у него было только будущее.
