Пролог
Осень 1943 года

В Польше стояла глубокая осень, когда из богатого и элегантного многоквартирного дома на улице Страшевского вышел высокий молодой человек в дорогом пальто, под которым виднелся двубортный смокинг на его лацкане красовалась большая, украшенная золотом и черной эмалью Hakenkreuz (свастика), и увидел своего шофера, который, дыша клубами пара, ждал его у открытой дверцы огромного и, что особенно выделялось на этом мрачном фоне, блестящего лимузина марки «Адлер».

- Смотрите под ноги, герр Шиндлер, - сказал шофер. - Все покрыто льдом, как сердце вдовы.

Став свидетелями этой мимолетной сценки на открытом воздухе, мы, тем не менее, обрели почву под ногами. Высокий молодой человек до конца своих дней будет предпочитать носить двубортные смокинги и - поскольку он имел кое-какое отношение к технике - всегда пользоваться большими внушительными машинами и (хотя он и был немцем, а немцы в тот период истории пользовались непререкаемым влиянием) неизменно оставаться человеком, с которым польский шофер может себе позволить по-дружески почтительно пошутить.

Но вряд ли возможно приступить к изложению всей нашей истории, ограничившись столь краткой характеристикой. Ибо она повествует об убедительном триумфе добра над злом, триумфе, который имеет точное и неоспоримое выражение. Когда вы подходите к этой сложной задаче с другой стороны - то есть, когда пытаетесь последовательно и полно рассказать о неоспоримых успехах зла - нетрудно быть проницательным, точным и мудрым, чтобы избегать банальностей. Нетрудно показать неотвратимость зла, пронизывающего всю ткань повествования, хотя порой добро может и одержать верх с помощью таких трудно учитываемых преимуществ, как достоинство и самоуважение. Врожденные человеческие пороки всегда привлекают основное внимание повествователя, врожденная порочность человеческой натуры является питательной средой для историка. Но когда собираешься писать о человеческих добродетелях, такой подход становится рискованным.

«Добродетель», в сущности, столь опасное слово, что возникает необходимость в объяснении его смысла; герр Оскар Шиндлер, который сейчас подвергает опасности свою блистающую обувь на обледенелом тротуаре одного из самых старых н аристократических кварталов Кракова, отнюдь не был добродетельным молодым человеком в привычном смысле этого слова. В городе он снимал квартиру для своей немецкой любовницы и давно крутил роман со своей польской секретаршей. Его жена Эмили предпочитала большую часть времени проводить в их доме в Моравии, хотя порой наезжала в Польшу, чтобы навестить мужа. Тут необходимо уточнить: по отношению ко всем своим женщинам он был любезным и щедрым любовником. Но это не извиняло его, если говорить о привычном понимании слова «добродетель».

К тому же он был далеко не дурак выпить. Порой он выпивал ради чистого удовольствия, доставляемого алкоголем; куда чаще ради осязаемой выгоды ему приходилось пить с коллегами, людьми из СС. Мало кто мог сравниться с ним в умении сохранять ясную голову во время возлияний. И опять-таки это качество - в узком понимании моральных достоинств - не могло служить оправданием его склонности к кутежам. И хотя заслуги герра Шиндлера получили документальное подтверждение, нельзя не сказать о некоторой двойственности его натуры, которая помогла ему существовать или, по крайней мере, иметь дело с продажной и чудовищной системой, заполнившей Европу концентрационными лагерями, в каждом из которых в той или иной мере торжествовала бесчеловечность, превратившая один из народов - о нем предпочитали умалчивать - в нацию узников. Таким образом, может быть, лучше всего ограничиться намеком на столь странные добродетели герра Шиндлера и перейти к повествованию о местах и людях, в общении с которыми они и проявлялись.

Добравшись до конца улицы Страшевского, машина проехала мимо черной громады Вавельского замка, из которого высокочтимый юрист национал-социалистической партии Ганс Франк правил генерал-губернаторством Польши. Как и полагалось замку, в котором обитал дух зла, в нем не было ни проблеска света. Ни герр Шиндлер, ни его водитель старались не глядеть на его твердыню, когда машина повернула на юго-запад, в сторону реки. На мосту в Подгоже, перекинутом через замерзшую Вислу, охрана, которая была обязана препятствовать проникновению в город партизан и других саботажников, остановив машину, потребовала от водителя Passierschein. Герр Шиндлер часто проезжал через этот пропускной пункт, перемещаясь то со своего предприятия (на территории которого у него тоже были апартаменты) в город по делам, или же из своей квартиры на Страшевского на заводы в предместье Заблоче. Привыкнув встречаться с ним после наступления темноты, охрана пропускала его без особых формальностей, зная, что так или иначе пассажир машины направляется то на обед, то на прием, а то и к себе в спальню; а может, вот как сегодня вечером, за десять километров от города в концентрационный лагерь в Плачуве, где его ждал обед с гауптштурмфюрером СС Амоном Гетом, высокопоставленным сластолюбцем. Поскольку герр Шиндлер пользовался репутацией щедрого дарителя горячительных напитков под Рождество, его машина без особых задержек была пропущена в пригород Подгоже.

Не подлежит сомнению, что на этом этапе своего существования, несмотря на свою любовь к хорошему столу и выдержанному вину, герр Шиндлер воспринимал сегодняшний обед у коменданта Гета скорее, с омерзением, чем с предвкушением. Не было случая, когда необходимость сидеть и пить с Амоном вызывала у него иные чувства, кроме тягостных и неприятных. Тем не менее, отрицательные эмоции герр Шиндлера носили этакий пикантный оттенок - возбуждение от предвкушаемого омерзения было как бы сродни средневековым мистериям, то есть, эти эмоции, можно сказать, больше подхлестывали Шиндлера, нежели обессиливали его.

Расположившись в салоне «Адлера», обтянутого черной кожей, герр Шиндлер ехал вдоль трамвайных путей, которые с недавнего времени обозначали границу еврейского гетто и, как всегда, непрерывно курил. Но таким образом он обретал спокойствие. Нет, манеры его не страдали напряженностью; он всегда отличался изысканностью поведения и неизменно давал понять, что вслед за бутылкой хорошего коньяка приходит черед дорогой сигареты. И только он мог понять, приносит ли ему облегчение глоток из фляжки, к которой он прикладывался, проезжая по вымершей почерневшей местности и видя, как по дороге на Львов тянется череда теплушек для скота, в которых могли быть солдаты или заключенные, или даже - хоть в это было трудно поверить - коровы.

Оказавшись в пригороде, километрах в десяти от центра города, «Адлер» повернул направо, на улочку, которая по иронии судьбы носила название Иерусалимской. Ночь начала забирать морозцем и в стылом воздухе герр Шиндлер первым делом увидел под холмом разрушенную синагогу, а затем скопление строений, которое в те дни получило название «Иерусалима» - концентрационный лагерь Плачув, барачный поселок, в котором размещалось 20 тысяч представителей беспокойного еврейского племени. Украинская полиция и люди из Ваффен СС любезно встретили у ворот герра Шиндлера, ибо и здесь он пользовался не меньшей известностью, чем на мосту в Подгоже.

Поравнявшись с административным зданием, «Адлер» двинулся по тюремной дороге, вымощенной еврейскими надгробиями. Еще два года назад на месте лагеря размещалось еврейское кладбище. Комендант Гет, считавший себя поэтом, использовал его конструкции, не задумываясь о возникшей метафоре. Она подразумевала дорогу, устланную надгробьями и разделившую лагерь на две половины - но она обрывалась, не доходя до виллы, занятой самолично комендантом Гетом.

С правой стороны, за казармами охраны располагалась бывшая еврейская покойницкая. Не подлежало сомнению, что смерти тут были самые доподлинные и причиной их служило истощение: всех покойников сносили сюда. Но ныне это помещение служило конюшней для коменданта. Хотя герр Шиндлер привык к черной иронии ситуации, он, как всегда, отреагировал на него ироническим хмыканьем. По общему признанию, если ты мог с юмором оценивать все небольшие накладки миропорядка в новой Европе, то, значит, ты принимал их, они становились частью твоего мировосприятия. А размах его у герра Шиндлера был поистине необъятен.

Заключенный Полдек Пфефферберг тоже направлялся этим вечером на виллу коменданта. Лизек, девятнадцатилетний посыльный коменданта, явился в барак Пфефферберга с пропуском, подписанным унтершарфюрером СС. Проблема, с которой он столкнулся, заключалась в том, что в ванной комнате забило сток, и Лизек опасался, что получит приличную выволочку, когда утром герр комендант захочет принять ванну. Пфефферберг, бывший учителем Лизека в старших классах гимназии в Подгоже, работал в гараже лагеря и имел доступ к химикалиям. В компании Лизека он отправился в гараж, где взял гибкий шланг с щеткой на конце и канистру с растворителем. Пребывание на вилле коменданта всегда могло кончиться чем угодно, но оно включало в себя возможность подкормиться у Хелен Хирш, тихой и запуганной прислужницы Гета, которая в свое время тоже было ученицей Пфефферберга.

Когда «Адлер» герра Шиндлера был в ста метрах от виллы, донесся собачий лай - это подал голос датский дог, волкодав и другие псы, которых Амон держал в конурах за домом. Сама вилла представляла собой квадратное строение с мансардой. Окна наверху выходили на балкон. Вдоль всего здания шла веранда с балюстрадой. Амон Гет любил сидеть летом на свежем воздухе. После приезда в Плачув он заметно прибавил в весе. Следующим летом ему будет стыдно показаться на солнце. Но по крайней мере, в этом подобии Иерусалима он избавлен от насмешек.

Этим вечером у двери виллы стоял унтершарфюрер СС в белых перчатках. Отдав честь, он пригласил герра Шиндлера в дом. В вестибюле украинский вестовой Иван принял у герра Шиндлера пальто и широкополую шляпу. Шиндлер коснулся нагрудного кармана смокинга, дабы увериться, что не забыл подарка для хозяина: золотой портсигар, приобретенный на черном рынке. Амон настолько преуспел, особенно имея дело с конфискованными драгоценностями, что подношение менее ценное, чем золотое изделие, просто оскорбило бы его.

Двойная дверь вела в обеденный зал, где играли браться Рознеры - Генри на скрипке и Лео на аккордеоне. По настоянию Гета, они оставляли полосатую лагерную одежду в малярной мастерской, где работали днем и надевали вечерние костюмы, которые для таких случаев хранили в своем бараке. Оскар Шиндлер знал, что хотя комендант обожал их исполнение, Рознеры никогда не чувствовали себя в безопасности, играя на вилле. Они видели слишком многое, имеющее отношение к Амону. Они знали, насколько легко он со своей неустойчивой психикой выходит из себя и подвергает наказаниям ex tempore. Играли они со всем старанием, надеясь, что их музыка не вызовет у хозяина внезапного необъяснимого взрыва негодования.

Этим вечером за столом у Амона Гета собралось семь человек. Расположившиеся пообок от Шиндлера и хозяина гости включали в себя Юлиана Шернера, главу СС в районе Кракова и Рольфа Чурду, шефа краковского отделения СД, службы тайной полиции покойного Рейнхарда Гейдриха. Шернер был оберфюрером - ранг в СС, соответствующий промежуточной стадии между полковником и бригадным генералом, для которого не было армейского эквивалента; Чурда же был оберштурмбанфюрером, то есть полковник-лейтенантом. У самого же Гета было звание гауптштурмфюрера или капитана. Шернер и Чурда были самыми почетными гостями, поскольку лагерь находился в их подчинении. Они были всего на несколько лет старше коменданта Гета, но шеф СС Шернер выглядел явно человеком средних лет - в очках, лысый и с заметным намеком на тучность. Но поскольку его протеже вел сибаритский образ жизни, разница в годах между ним и Амоном почти не сказывалась.

Самым старшим в компании был герр Франц Бош, ветеран первой мировой войны, под управлением которого находились различные производства, законные и тайные, в Плачуве. Кроме того, он был «экономическим советником» Шернера и имел деловые интересы в городе.

Оскар презирал и Боша и обоих шефов полицейских служб Шернера и Чурду. Тем не менее, сотрудничество с ними было жизненно важно для существования его собственного предприятия в Заблоче, и поэтому он регулярно преподносил им подарки. Единственными гостями, к которым Оскар испытывал дружеское расположение, были Юлиус Мадритч, владелец предприятия по пошиву форменной одежды здесь же в лагере, и его управляющий Раймонд Титч. Мадритч был на год или около того младше Оскара и герра коменданта Гета. Он был предприимчивой, но достаточно гуманной личностью и если бы от него потребовалось оправдать существование столь прибыльного предприятия в концлагере, он мог бы доказать, что оно дает работу почти четырем тысячам заключенных и тем самым спасает их от жерновов смерти. Раймонд Титч, которому было слегка за тридцать, стройный и сдержанный, явно высказывавший желание как можно раньше покинуть вечеринку, непосредственно управлял предприятием: он контрабандой протаскивал в лагерь грузовики с кормежкой для своих заключенных (мероприятие, которое в конце концов закончилось для него тюрьмой СС и Освенцимом) и работал рука об руку с Мадритчем.

Таков был привычный набор гостей, собиравшихся на вилле коменданта Гета.

Четыре приглашенные женщины в дорогих платьях и с изысканными прическами, были моложе любого из присутствующих мужчин. Они были шлюхами высшего класса, немками и польками из Кракова. Кое-кто из них регулярно присутствовал на таких обедах. Их количество предполагало джентльменский выбор для двух офицеров. Немецкая любовница Гета, Майола, обычно оставалась в своей городской квартире во время пирушек у Амона. Она считала обеды у Гета типичным мужским сборищем, оскорблявшим ее нежные чувства.

Не было сомнений, что и шефы полиции, и комендант по-своему любили Оскара. Тем не менее, по их мнению, в нем было что-то странное. Они с готовностью списывали это частично на его происхождение. Он был из судетских немцев - Арканзас по отношению к Манхэттену, Ливерпуль - к Кембриджу. Имелись признаки того, что Оскар был не совсем правоверным, при том что он всегда с готовностью расплачивался, был заводилой веселых балаганов, неплохо пил и обладал спокойным, хотя порой и несколько грубоватым юмором. Он был из того типа людей, которым вы улыбаетесь и киваете через комнату, но к которым нет необходимости тут же кидаться по поводу встречи.

Скорее всего, эсэсовцы заметили появление Шиндлера из-за легкого оживления среди четырех женщин. Те, кто знал Оскара в те годы, говорят, что он обладал непринужденным очарованием, которое магнетически сказывалось, главным образом, на женщинах - он пользовался у них неизменным успехом. Два шефа полиции, Чурда и Шернер, скорее всего, обратили внимание на Шиндлера, чтобы вызвать и к себе интерес дамского персонала.

Гет пошел навстречу протянутой руке Оскара. Комендант был столь же высок, как и Шиндлер и впечатление, что он несколько полноват для мужчины в тридцать с небольшим, усиливалось его ростом и атлетической фигурой, на которой явно лишними были жировые отложения. На лице его с правильными чертами пьяно поблескивали глаза. Комендант уже выпил немалое количество местного бренди.

Тем не менее, он зашел не так далеко, как герр Бош, экономический гений Плачува и СС. Герр Бош выделялся носом пурпурной расцветки; кислород, который, по всем законам, должен был снабжать сосуды его лица, давно уже сгорел синим пламенем от обилия алкоголя. Кивнув ему, Шиндлер понял, что этим вечером Бош, как всегда своего не упустит.

- Милости просим нашего промышленника, - прогудел Гет и затем вежливо представил ему девушек. Тем временем братья Рознеры продолжали играть мелодии Штрауса; глаза Генри не отрывались от струн, лишь изредка скашиваясь в пустой угол комнаты, а Лео, склонив голову к клавиатуре аккордеона, лишь еле заметно улыбался.

Наконец герр Шиндлер представился женщинам. Прикладываясь поцелуем к протянутой руке, он испытал жалость к этим девушкам из рабочих районов Кракова, ибо знал, что позже - когда в ходе вечеринки начнется бичевание и истязания - на их плоти останутся шрамы и рубцы от ударов хлыста. Но в настоящий момент гауптштурмфюрер Амон Гет, которого выпивка превращала в садиста, держался как образцовый венский джентльмен.

Предобеденное общение не несло в себе ничего из ряда вон выходящего. Шел разговор о ходе войны, и пока шеф СД Чурда заверял высокую немку, что Крым надежно защищен, шеф СС Шернер сообщил другой собеседнице, что парень, которого он знал еще по Гамбургу, отличный парень, обершарфюрер СС, потерял ногу, когда партизаны взорвали ресторан в Ченстохове. Шиндлер обсуждал производственные проблемы и положение на предприятии с Мадритчем и его управляющим Титчем. Трое предпринимателей поддерживали искренние дружеские отношения. Герр Шиндлер был в курсе, что Титч нелегально доставляет хлеб, закупленный на черном рынке, для заключенных, работающих на фабрике форменной одежды Мадритча и что немалая часть денег, потребных для этой цели, поступает от Мадритча. Их действия объяснялись простой гуманностью, поскольку, по мнению Шиндлера, доходы в Польше были достаточно высоки, чтобы удовлетворить самого алчного капиталиста и оправдать некоторые незаконные расходы на толику хлеба. Лично же для Шиндлера, контракты с Rustungsinspektion, инспекции по делам вооруженных сил, организации, которая рассматривала предложения и заключала контракты на производство множества необходимых предметов для германской армии, были настолько удовлетворительны, что он предвкушал удовольствие предстать в ореоле успехов перед глазами своего отца. К сожалению, Мадритч, Титч и он, Оскар Шиндлер были единственными, о которых он знал, что они регулярно тратят деньги на приобретение хлеба на черном рынке.

Когда Гет уже был готов пригласить всех к столу, герр Бош подошел к Шиндлеру и, предусмотрительно подхватив его под руку, повлек к дверям, рядом с которыми играли музыканты, словно предполагая, что звуки музыки заглушат их разговор.

- Насколько мне кажется, дела идут неплохо, сказал Бош.

Шиндлер улыбнулся собеседнику.

- Вам в самом деле так кажется, герр Бош?

- Именно так, подтвердил Бош. Конечно, он просматривал бюллетень Инспекции, в котором упоминались контракты, заключенные с предприятием Шиндлера.

- Я бы хотел выяснить, продолжил Бош, склоняя к нему голову, на фоне сегодняшнего подъема, обусловленного, кстати, нашими выдающимися успехами на различных фронтах… я хотел бы узнать, нет ли у вас желания сделать благородный жест. Ничего особенного. Всего лишь жест.

- Конечно, ответил Шиндлер. Он испытал приступ тошноты от того, что его откровенно пытаются использовать, и в то же время ощущение, близкое к восторгу. Учреждение шефа полиции Шернера дважды использовало свое влияние, чтобы вытащить Шиндлера из тюрьмы. И теперь оно обращалось к нему за одолжением, что позволяло в будущем снова прибегнуть к его защите.

Моя тетя в Бремене стала жертвой бомбежки, бедная старушка, сказал Бош. Она все потеряла! Вплоть до супружеской постели, И комод со всем ее мейсенским фарфором и посудой. Вот я и интересуюсь: не могли бы вы обеспечить ее какой-нибудь кухонной утварью. И может, супницу-другую, которые вы производите на ДЭФ.

Deutsche Emailwaren Fabrik (Германская фабрика эмалированной посуды) было одним из наиболее процветающих предприятий герра Шиндлера. Немцы именовали его ДЭФ, а поляки и евреи предпочитали другое название: «Эмалия».

- Думаю, это можно будет устроить, - сказал герр Шиндлер. - Вы хотите, чтобы я отправил ей товар напрямую или через вас?

Бош даже не улыбнулся.

- Через меня, Оскар. Я хочу вложить небольшую записку.

- Конечно.

- Значит, договорились. Скажем, каждого предмета по полгросса - суповых тарелок, блюдец, кофейников. И полдюжины таких же супниц.

Герр Шиндлер, выпятив челюсть, откровенно расхохотался, хотя и не без некоторой настороженности. Но, заговорив, он стал воплощением любезности, каковым в самом деле и являлся. Ему приходилось постоянно раздавать подарки. Ну ясно же, Бош вечно принимал глубоко к сердцу мучения родственников, пострадавших от бомбежек.

- У вашей тети сиротский приют? - пробормотал Оскар.

Бош снова посмотрел ему прямо в глаза; его собеседник, хотя и выпил, ни на что не намекал.

- Она старая женщина без всяких средств к существованию. И она сможет обменять то, в чем у нее не будет нужды.

- Я скажу своей секретарше, чтобы она позаботилась. Той польке? - спросил Бош. - Красотке?

- Красотке, - согласился Шиндлер.

Бош попытался было свистнуть, но губы не подчинились ему из-за чрезмерного количества выпитого бренди и получилось лишь слабое шипение.

- Ваша жена, - откровенно, как мужчина мужчине, сказал он, - должна быть святой.

- Она такая и есть, - вежливо подтвердил герр Шиндлер. Он охотно предоставит Бошу кухонную утварь, но из этого не следовало, что он позволит ему говорить о своей жене.

- Скажите мне, - обратился к нему Бош. - Как вам удается держать ее в неведении? Она должна все знать… или вы, должно быть, жестко ее контролируете?

Добродушное выражение сползло с лица Шиндлера, уступив место откровенному отвращению. У него вырвался глухой раздраженный звук, который ничем не напоминал нормальный голос Шиндлера.

- Я никогда ни с кем не обсуждаю личных вопросов, сказал он.

Бош спохватился.

- Прошу прощения. Я не хотел…

Он рассыпался в извинениях. Этим веселым вечером герр Шиндлер не собирался объяснять герру Бошу, что дело тут было в контролировании кого бы то ни было, что несчастье брака Шиндлера заключалось в сочетании астеничного темперамента - фрау Эмили Шиндлер - и бурного жизнелюбия герра Оскара Шиндлера - которые, отвергнув добрые советы, соединились по собственной воле. Но раздражение, которое Бош вызывал у Оскара, имело более глубокие корни, что он и сам понимал. Эмили очень напоминала Оскару его покойную мать, фрау Луизу Шиндлер. Герр Шиндлер-старший покинул Луизу в 1935 году. Поэтому Оскар испытывал подсознательное ощущение, что, приглядываясь к браку Эмили и Оскара, Бош унижает достоинство его отца.

Бош по-прежнему не прекращал извиняться. Он, который мог спокойно запустить руку в любую кассу Кракова, едва не вспотел от паники при мысли, что может потерять шесть дюжин наборов кухонной посуды.

Гостей пригласили к столу. Горничная подала луковый суп. Пока гости отдавали ему должное, братья Рознеры продолжали играть, переместившись ближе к обеденному залу, но не настолько, чтобы мешать передвижениям горничной или Ивана и Петра, двух украинских ординарцев Гета. Герр Шиндлер, сидевший между высокой девушкой, которой Шернер начал выдавать авансы и симпатичной худенькой полькой, говорившей по-немецки, обратил внимание, что обе его соседки наблюдают за горничной. На ней была привычная униформа домашней прислуги - черное платье и белый передник. У нее не было ни еврейской звезды на рукаве, ни желтой отметины на спине. Тем не менее, видно было, что она еврейка. Внимание остальных женщин привлекло состояние ее лица. На скуле у нее явно виднелся синяк, но не подлежало сомнению, что Гет совершенно не стесняется демонстрировать состояние своей прислуги перед гостями из Кракова. Обе женщины и Шиндлер обратили внимание не только на синяк на лице, но и на багровое пятно, показывающееся из-под воротничка в том месте, где ее хрупкая шея переходила в плечи.

Амон Гет не только не оставил девушку без внимания, но, наоборот, повернувшись к ней вместе со стулом, широким жестом руки продемонстрировал ее собравшейся компании. Герр Шиндлер не был в этом доме шесть недель, но его информатор сообщил ему, что отношения между Гетом и девушкой носят извращенный болезненный характер. В компании друзей он использовал ее, как предмет для разговоров. Скрывал же он ее, лишь когда ему наносили визит старшие офицеры не из района Кракова.

- Дамы и господа, - воззвал он, изображая вдребезги пьяного конферансье из кабаре, - разрешите представить вам Лену. После пяти месяцев пребывания у меня, она наконец научилась вести себя и управляться на кухне.

- Насколько я могу судить по ее лицу, - заметила высокая девушка, - она нередко натыкается на кухонную мебель.

- Что ее ждет и впредь, - с утробным смешком сказал Гет. - Да. И впредь. Не так ли, Лена?

- Он суров с женщинами, - гордо сказал шеф СС, подмигивая своей высокой соседке. В намеке Шернера не было ничего оскорбительного, поскольку он имел в виду только еврейских женщин, а не женщин вообще. И намекая на еврейство Лены, Гет давал понять, что она понесет наказание то ли публично, в присутствии гостей за обедом, то ли позже, когда друзья коменданта разъедутся по домам. Шернер, будучи начальником Гета, мог бы приказать ему прекратить издеваться над девушкой. Но это внесло бы плохую нотку в дружескую атмосферу, царящую на вилле Амона. Шернер явился сюда не в роли начальника, а как друг, коллега, любитель изысканной кухни и обольститель женщин. Амон, конечно, был странной личностью, но никто не мог сравниться с ним в искусстве устраивать приемы.

Далее была подана сельдь под соусом и поросячьи ножки, с отменным вкусом приготовленные и украшенные гарниром стараниями Лены. Мясо собравшиеся запивали густым красным венгерским вином; братья Рознер изобразили стремительный чардаш, атмосфера в обеденном зале все разряжалась и офицеры скинули форменные френчи. Разговоры крутились, главным образом, вокруг военных контрактов. Мадритч, производивший форменную одежду, выслушивал вопросы относительно своей фабрики в Тарнуве. Удалось ли заключить с инспекцией по делам вооруженных сил контракты столь же выгодные, как и на его фабрике в Плачуве? Мадритч обратился за справкой к Титчу, своему худому, сдержанному управляющему. Гет внезапно сделал вид, что занят делами, как человек, в середине обеда вспоминающий о неотложных обязанностях, с которыми необходимо покончить сегодня же и которые взывают к нему из темноты служебного кабинета.

Девушки из Кракова откровенно скучали; сидящая справа тонкокостная полька с блестящей помадой на губах, которой было лет восемнадцать, но никак не больше двадцати, коснулась рукава смокинга Шиндлера.

- Вы не военный? - пробормотала она. - Вам бы очень пошла форма.

Все начали ухмыляться - включая Мадритча. Тому пришлось на краткое время в 1940 году облачиться в мундир, пока не было признано, что его предпринимательские таланты куда существеннее для военных усилий. Но герр Шиндлер пользовался таким влиянием, что вермахт никогда не покушался на него. Мадритч со знанием дела посмеялся.

- Нет, вы слышали? - обратился ко всему столу оберфюрер Шернер. - Малышка увидела нашего предпринимателя в роли солдата. Рядовой Шиндлер, как вам нравится? С одеялом на плечах хлебает кашу из своего котелка. Где-то под Харьковом.

В присутствии Шиндлера в элегантном смокинге, это в самом деле была странная картина, и Шиндлер сам расхохотался, представив себя в таком виде.

- А ведь случилось… - сказал Бош, пытаясь щелкнуть пальцами, - случилось… как его имя, того, из Варшавы?

- Тоббенс, - с ходу вступил в разговор Гет. - Это с Тоббенсом случилось. То есть, чуть не случилось.

Шеф СД Чурда сказал:

- Ах, да. Вроде в самом деле с Тоббенсом.

- Предмет разговора был варшавским промышленником, крупнее и Шиндлера и Мадритча. И весьма преуспевающим.

- Хейни, - продолжил Чурда (Хейни - это был Генрих Гиммлер), - прибыл в Варшаву и приказал людям из армейской инспекции: «Вышвырнуть всех долбаных евреев с фабрики Тоббенса, а его самого в армию и… и послать на фронт». Вот именно, на фронт! А затем Хейни приказал моим коллегам тут: «Изучите его бухгалтерские книги под микроскопом!»

Тоббенс был предметом обожания инспекции по делам вооруженных сил, что выражалось для него в выгодных контрактах, а для них - в обилии подношений. И лишь протесты инспекции спасли Тоббенса, торжественно сообщил Шернер, после чего, склонившись к своей тарелке, одарил Шиндлера широкой улыбкой:

- В Кракове этого не будет, Оскар. Мы слишком любим вас.

В то же мгновение, скорее всего, для того, чтобы продемонстрировать, с каким теплом все собравшиеся относятся к герру Шиндлеру, промышленнику, Гет поднялся на ноги и затянул мелодию без слов, в унисон с тактами из «Мадам Баттерфляй», которые старательно выводили братья Рознеры, как и подобает настоящим артистам, пусть даже судьба и обрекла их на существование на проклятом заводе в пределах проклятого гетто.

К этому времени Пфефферберг и ординарец продолжали находиться наверху в ванной Гета, стараясь избавиться от плотной пробки в сливе. До них доносилась музыка Рознеров и бурные взрывы смеха, а также обрывки разговоров. Наступило время кофепития; измученная Лена обнесла гостей подносом и, стараясь не привлекать к себе внимания, удалилась на кухню.

Мадритч и Титч быстро допили кофе и, извинившись перед присутствующими, поднялись. Шиндлер собрался сделать то же самое. Польская малышка решила было запротестовать, но он себя чувствовал не лучшим образом в этом доме. В «Гетхаусе» разрешалось все, что угодно, но Оскар чувствовал, что его глубокое знание о границах поведения в компании СС в Польше заставляет с пронзительной ясностью оценивать каждое сказанное здесь слово, каждый выпитый стакан, не говоря уж о том, что тут тебе предложат и сексуальное обслуживание. Даже если вы уединяетесь с девушкой наверху, невозможно забыть, что Бош, и Шернер, и Гет - твои собратья по удовольствию, и они, поднимаясь по лестнице, заходя в ванную, а затем в спальню, совершают те же действия, что и ты. Герр Шиндлер был далеко не монахом, но он предпочел бы быть таковым, чем делить женщину с chez Гетом.

Через голову девушки он завел доверительный разговор с Шернером о военных новостях, о польских бандитах, об ожидании плохой погоды. Тем самым он дал понять девушке, что Шернер ему как брат, а он никогда не позволит себе увести девушку у брата. Хотя, пожелав ей доброй ночи, он поцеловал ей ручку. Он заметил, что Гет, оставшийся уже в рубашке, исчез в дверях столовой и двинулся наверх по лестнице, поддерживаемый девушкой, во время обеда сидевшей рядом с ним. Извинившись, Оскар успел перехватить коменданта. Нагнав его, он положил руку на плечо Гета. Повернувшийся Гет попытался сфокусировать на нем взгляд.

- А, - пробормотал он. - Уходишь, Оскар?

- Я должен быть дома, - сказал Оскар. Дом означал квартиру Ингрид, его немецкой любовницы.

- Ну ты и жеребец, - сказал Гет.

- До тебя далеко, - возразил Шиндлер.

- Да, ты прав. По части трахания я олимпийский чемпион. Мы идем… куда мы идем? - он было повернул голову к девушке, но сам ответил на вопрос. - Мы идем на кухню проверить, как Лена ее почистила.

- Нет, - со смехом опровергла его девушка. - Мы не этим будем заниматься. - Она потащила его по лестнице. Это было благородно с ее стороны - в данном случае осознание женской общности помогло оберечь худенькую забитую девушку на кухне.

Шиндлер посмотрел им вслед - грузный мужчина в офицерских галифе и поддерживающая его стройная девица, с трудом взбирающиеся по ступенькам. Гет выглядел как человек, который, рухнув в постель, будет спать до середины дня, но Оскар знал, что могучий организм коменданта живет по собственным часам. В три часа утра Гету может приспичить встать, чтобы написать письмо отцу в Вену. Поспав всего час, с первыми лучами рассвета к семи часам он может выскочить на балкон со снайперской винтовкой в руках, чтобы пристрелить кого-то из припозднившихся заключенных.

Когда Гет с девушкой одолели первый лестничный марш, Шиндлер прошел по холлу, направляясь в заднюю часть дома.

Пфефферберг и Лизек услышали коменданта значительно раньше его предполагаемого появления: оказавшись в спальне, он стал что-то бормотать притащившей его девушке. Молча и бесшумно они постарались собрать все свое оборудование, чтобы прокравшись в спальню, через боковую дверь выскользнуть из нее. Увидев их, Гет первым делом обратил внимание на штырь для чистки и решил, что эти двое явились с целью покуситься на его жизнь. Тем не менее, когда Лизек сделал шаг вперед и дрожащим голосом доложился, комендант понял, что они всего лишь заключенные.

- Герр комендант, - докладывал Лизек, у которого перехватывало дыхание от вполне оправданного страха. - Хочу сообщить, что у вас в ванной заклинило сток…

- Ах, вот как, - сказал Амон. - И значит, вызвали специалиста. - Он кивнул мальчишке. - Подойди-ка, дорогой.

Едва только сделав шаг вперед, Лизек получил такой жестокий удар, что улетел под кровать. Амон снова повторил приглашение, явно стараясь развеселить девушку зрелищем того, как вежливо он разговаривает с заключенными. С трудом встав, Лизек снова приблизился к коменданту, чтобы получить очередную плюху. Когда мальчишка поднялся во второй раз, Пфефферберг, как опытный заключенный ждал чего угодно - что их сейчас отправят вниз в сад, где обоих на пару пристрелит Иван. Вместо этого комендант просто рявкнул на них, чтобы они убирались, чему они незамедлительно подчинились.

Когда через несколько дней Пфефферберг услышал, что Лизек мертв, застрелен Амоном, он предположил, что поводом тому послужил инцидент в ванной. На деле же причиной было совсем другое - Лизек позволили себе запрячь лошадь в пролетку для герра Буша, не испросив предварительно разрешения у коменданта.

На кухне виллы горничная, чье настоящее имя было Хелен Хирш (Гет называл ее Лена из лени, как она всегда считала), подняв глаза, увидела в дверном проеме одного из гостей. Вздрогнув, она поставила тарелку с остатками мяса и замерла в тревожном ожидании.

- Герр… - глянув на его смокинг, она наконец нашла подходящее слово для обращения к визитеру, - герр директор, я всего лишь собирала кости для собак герра коменданта.

- Пожалуйста, пожалуйста, - ответил герр Шиндлер. - Вы не обязаны докладывать мне, фрейлейн Хирш.

Он обошел вокруг стола. Он вроде не собирался приставать к ней, но все же она его побаивалась. Хотя Амон обожал избивать ее, еврейское происхождение все же спасало от сексуальных притязаний. Но теперь перед ней стоял немец, который не был столь подвержен расовым предрассудкам, как Амон. К тому же она не привыкла к такому тону голоса и обращению, хотя порой на кухню забегали эсэсовцы и младший состав, от которых она слышала жалобы на Амона.

- Вы не знаете меня? - спросил он, просто как человек - знаменитый футболист или скрипач - чье ощущение собственного величия было оскорблено тем фактом, что кто-то не знает его. - Я Шиндлер.

Она склонила голову.

- Герр директор, - сказала она. - Конечно же. Я слышала о вас… и вы тут бывали раньше. Я помню…

Он обнял ее за плечи, сразу же почувствовав, как напряглось ее тело, и легко скользнул губами по ее щеке.

- Это поцелуй совсем другого сорта, - пробормотал он. - Я целую вас из жалости, если хотите знать.

Она не смогла сдержать слез. «Герр директор» Шиндлер теперь крепко поцеловал ее в лоб, на манер того, как в Польше прощаются на вокзалах, звучно причмокнув губами, что принято в Восточной Европе. Она увидела, что он тоже готов заплакать.

- Этот поцелуй - привет вам от… - он махнул рукой, давая понять о племени честных и благородных людей, скрывающихся во тьме, спящих на нарах в бараках или таящихся в лесах, людей, для которых она, принимая наказания от Гета - была некоей смягчающей удары прокладкой.

Отстранившись от нее, герр Шиндлер полез в боковой карман и вытащил оттуда большую шоколадку. Видно было, что она еще довоенного производства.

- Спрячьте ее где-нибудь, - посоветовал он.

- Еды у меня тут хватает, - сказала она ему, словно то, что ей не приходится голодать, было предметом ее гордости. Пища - это было последнее, что волновало ее. Она знала, что не выйдет живой из дома Амона, но уж не из-за того, что не хватит еды.

- Если вы не хотите съесть ее, продайте, - сказал ей герр Шиндлер. - Но почему бы вам и самой не поправиться. - Отодвинувшись, он оглядел ее с головы до ног. - Ицхак Штерн рассказывал мне о вас.

- Герр Шиндлер, - пробормотала девушка. Опустив голову, она позволила себе несколько секунд поплакать. - Герр Шиндлер, ему нравится бить меня перед этими женщинами. В первый день здесь, он избил меня, потому что я выкинула кости от обеда. В полночь он спустился в подвал и спросил меня, где они. Они предназначаются для его собак, вы понимаете. Тогда он в первый раз избил меня. Я сказала ему… я не помню, что ему говорила; теперь я ничего не говорю… почему вы бьете меня? Он сказал: «Причина, по которой я бью тебя в том, что ты спрашиваешь, за что я бью тебя».

Она покачала головой и пожала плечами, словно извиняясь, что позволила себе так разговориться. Больше ей не хотелось откровенничать; она не могла излагать всю историю бесконечных избиений, когда кулаки гауптштурмфюрера снова и снова ходили по ее телу.

Герр Шиндлер доверительно наклонился к ней.

- Да, у вас нелегкая жизнь, Хелен, - сказал он ей.

- Неважно, - ответила она. - Я так и так жду.

- Чего ждете?

- Что когда-нибудь он пристрелит меня.

Шиндлер покачал головой, и она подумала, что с ее стороны было бы слишком большой смелостью питать какие-то надежды. Может, хорошая одежда и вежливое поведение герр Шиндлера - всего лишь провокация.

- Ради Бога, герр директор, я тут такого навидалась. В понедельник мы поднялись на крышу скалывать лед, молодой Лизек и я. И мы видели, как герр комендант вышел из дверей и прошел на веранду, как раз под нами. И там, стоя на ступеньках, он выхватил свой револьвер и выстрелил в женщину, проходящую мимо. Она несла узел. Он попал ей прямо в горло. Женщина просто шла себе куда-то. Вы понимаете. Она была точно такая, как все остальные. Я не могла и представить, что он это сделает. И чем больше вы узнаете герр коменданта, тем отчетливее вы понимаете, что тут нет никаких правил и законов, которых можно было бы придерживаться. Вы не можете сказать себе: «Если я буду соблюдать эти правила, то буду в безопасности»…

Шиндлер взял ее за руку и подчеркнуто сжал ее.

- Послушайте, моя дорогая фройляйн Хелен Хирш… Несмотря на все это, тут все же лучше, чем в Майданеке или Аушвице. Если вы сумеете сохранить свое здоровье…

- Я думала, - сказала она, что будет легче тут, на кухне. Когда меня перевели сюда из лагерного пищеблока, остальные девушки мне завидовали.

По губам ее скользнула скорбная улыбка.

Шиндлер снова повысил голос. Теперь он напоминал человека, втолковывающего принципы физики.

- Он не убьет вас, моя дорогая Хелен, потому что вы доставляете ему слишком большое удовольствие. Вы так нравитесь ему, что он даже не позволяет вам носить Звезду. Он не хочет, чтобы кто-нибудь знал, как ему нравится еврейка. Он застрелил ту женщину, потому что она ничего не значила для него, она была одной из многих, она была пустое место для него. Вы должны это понять. Но вы, вы… да, это гнусно, Хелен. Но такова жизнь.

Кто-то еще говорил ей эти слова. Лео Йон, заместитель коменданта. Он был унтерштурмфюрером СС.

- Он не убьет тебя, - сказал Йон, - до самого конца, потому что ему так нравится вышибать из тебя дух.

Но в устах Йона эти слова звучали совсем по-другому. Герр Шиндлер же приговорил ее к жалкому существованию.

Похоже, он понял, почему она оцепенела. Он пробормотал какие-то подбодряющие слова. Они еще увидятся. Он попытается вытащить ее отсюда.

- Вытащить? - спросила она.

- С виллы, - объяснил он, - на мой завод. Конечно, вы должны были слышать о моем предприятии. У меня фабрика эмалированной посуды.

- Ах, да, - воскликнула она, словно ребенок из трущоб, которому рассказывают о Ривьере. - «Эмалия» Шиндлера. Я слышала о ней.

- Берегите здоровье, - снова сказал он. Похоже, с его точки зрения это было самым главным. И, казалось, он знал о будущих намерениях - и Гиммлера и Франка, когда произносил это.

- Хорошо, - согласилась она.

Она повернулась к нему спиной, и двинула вдоль стены полку с посудой с силой, которой Шиндлер никак не ожидал в таком изможденном создании. Затем она вынула кирпич из того куска стены, который прикрывала полка с посудой. Оттуда она вытащила сверток денег оккупационных злотых.

- На лагерной кухне у меня сестра, - сказала она. - Она моложе меня. Я бы хотела, чтобы вы выкупили ее, если ее станут загонять в теплушку. Я догадываюсь, что вы часто уже заранее знаете о таких вещах.

- Постараюсь заняться, - небрежно, отнюдь не давая ей торжественного обещания, ответил Шиндлер. - Сколько здесь?

- Четыре тысячи злотых.

Он небрежно взял их, ее деньги, оставленные на черный день и сунул их в боковой карман. У него они были в большей безопасности, чем спрятанные на кухне Амона Гета.

Так рискованно началась история Оскара Шиндлера, в которой было место и жестокости нацистов и разгульности эсэсовцев, и худой запуганной девушке и даже шлюхе с золотым сердцем - она была хорошей немкой.

С одной стороны, для дела Оскара было жизненно важно видеть подлинное лицо системы, жуткую личину под маской чиновничьей благопристойности. Раньше, чем многие иные осмелились признаться себе, он понял, что означает термин Sondlubehandlung, и хотя он толковался всего лишь как «Окончательное решение», слово это означало горы отравленных цианидом трупов в Бельзеце, Собиборе, Треблинке и в том комплексе к западу от Кракова, известном полякам как Освенцим-Бжезинка, но который станет известным на западе под своим немецким названием - Аушвиц-Биркенау.

С другой стороны, он был бизнесмен, делец по складу характера и он не мог открыто плюнуть системе в глаза. Он уже предвидел горы трупов и хотя не предполагал, насколько они вырастут в этом году и в следующем и превысят ли они Маттергорн, он знал, что этих гор мертвецов не избежать. И хотя он не мог предсказать, чьими бюрократическими стараниями будут они расти, Оскар все же предполагал, что всегда будет и место и необходимость для труда евреев. Поэтому, разговаривая с Хелен Хирш он и настаивал: «Берегите здоровье». Он был уверен, как и те евреи, согнанные в концлагерь в Плачуве, что ни один режим, - как бы ни был он свиреп - не может позволить себе отказаться от такого количества бесплатных рабочих рук. И лишь те, которые теряют Силы, обескровливаются, сваливаются в дизентерии - лишь тех отправляют в Аушвиц. Герр Шиндлер сам не раз слышал, как заключенные Плачува, согнанные на аппельплац на утреннюю поверку, бормочут про себя:

«По крайней мере, у меня пока есть здоровье», - тоном, которым в нормальной жизни говорили лишь старики.

Так, сим зимним вечером начались эти дни и ночи, когда герр Шиндлер приступил к практическому спасению многих человеческих жизней. Он увяз с головой; он в такой невообразимой степени нарушил законы рейха, что ситуация должна была привести к его многократному обезглавливанию, повешению или уничтожению в бараках Аушвица или Гросрозена. Но он еще не знал, во что ему это обойдется. Хотя фортуна пока всегда была на его стороне, он не знал, какую плату ему придется выложить за свои деяния.

Не стоит с самого начала подчеркивать его убеждения; история эта началась с простого и банального акта доброты - поцелуй, мягкий голос, шоколадка. Хелен Хирш так никогда больше и не увидела свои 4.000 злотых - во всяком случае, она не смогла подержать их в руках и сосчитать. Но до сего дня она считает сущей безделицей небрежность Оскара в обращении с деньгами.