ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Они заперли двери и дома, и сарая. Это работа Джо, он, наверно, решил, что я поплыву на своем каноэ в деревню. Хотя нет, он сделал это со зла. Напрасно я оставила ключи висеть на гвозде у притолоки, надо было положить к себе в карман. Но только глупо с их стороны думать, что они могут помешать мне проникнуть в дом. Скоро они уже будут в деревне, сядут в машину, покатят в город. Интересно, что они сейчас обо мне говорят? Что я сбежала? Но бегством было бы уехать вместе с ними, правда — здесь.

С верхней ступеньки крыльца я достаю до подоконника и заглядываю внутрь. Холщовый рюкзак с моими вещами перенесли сюда, вон он лежит на столе рядом с портфелем; здесь же Аннин детектив, последний, слабое утешение, но все же утешение, смерть ведь логична, всегда есть мотив. Она, наверно, потому их и читала — по соображениям теологическим.

Солнце спряталось, небо потемнело, похоже, что собирается дождь. Вдали над горами громоздятся тучи, как зловещие молоты, занесенные над наковальней; будет, наверно, гроза. А может, она и не разразится, тучи иногда ходят вокруг по нескольку дней кряду, и все их никак не прорвет. Мне надо попасть в дом, проникнуть со взломом к себе домой, влезть через окно, как лазили мы когда-то в детстве.

Под навесом лежит тачка, она всегда хранилась там вместе с дровами, два шеста и досочки, набитые поперек, похоже на приставную лестницу. Достаю ее и приставляю к стене под окном, под тем, которое без комариной сетки. Рама держится изнутри на четырех крючках, придется выбить четыре угловых стекла. Бью камнем, отвернув голову и зажмурив глаза, чтобы не пораниться осколками. Потом просовываю руку, осторожно, чтобы не задеть острые края, откидываю все четыре крючка, выставляю и спускаю на стоящую под окном кушетку оконную раму. Если бы можно было попасть в сарай, я бы отверткой отвинтила скобы, на которых висит дверной замок; но сарай без окон. Там и топор, и мачете, и пила, все железные инструменты.

Спускаюсь ногами на кушетку, с кушетки на пол. Проникла, Сметаю на совок битое стекло, потом ставлю раму на место. Неудобно будет лазить через окно и при этом каждый раз вынимать раму, но другие окна забраны комариной сеткой, а разрезать ее мне нечем. Можно будет попробовать ножом: если придется удирать, то лучше через задние окна, она ближе к земле.

Ну так. Я добилась своего. Что же дальше? Стою посреди комнаты, прислушиваюсь; ветра нет, тихо, озеро и деревья затаили дыхание.

Чтобы чем-то заняться, распаковываю рюкзак, достаю свои вещи, развешиваю их на стене в своей комнате. Мамина кожаная куртка на старом месте, последний раз я ее видела в комнате Анны, они ее перевесили. Единственный звук — мои шаги, топот подошв по доскам.

Что-то надо было делать дальше, но сила моя иссякла, пальцы пусты, как перчатки, глаза не видят, я осталась без руководства.

Сажусь к столу и перелистываю старый журнал: пастухи вяжут себе носки, непогода дубит кожу на их лицах, женщины, в кружевных корсетах, с ярко накрашенными губами, держат на головах корзины с бельем и улыбаются, чтобы показать, какие у них зубы и как они счастливо живут; плантации каучуконосов, заброшенные храмы, обвитые буйной зеленью безмятежные каменные боги. На обложке кружок — след от мокрой чашки, может быть, вчерашний, а может, десятилетней давности.

Я открываю банку с персиковым компотом и съедаю две желтые волокнистые половинки, с ложки каплет сладкий сироп. Потом ложусь на диван, и лицо мне черной повязкой перечеркивает сон без сновидений.

Проснувшись, вижу, что скрытый источник света за окном переместился дальше к западу, похоже, что уже поздно, часов, наверно, шесть, пора ужинать, единственные часы были у Дэвида. Но у меня есть чувство голода, негромкое нытье изнутри живота. Вынимаю раму и лезу наружу, одну ногу ощупью, осторожно ставлю на неустойчивую перекладину тачки, расцарапав колено, прыгаю вниз. Надо бы сколотить лестницу, да только нет никаких орудий. И досок, тоже.

Иду в огород. Забыла захватить нож и миску, ну да они и не понадобятся, обойдусь пальцами. Отпираю калитку, вхожу, вокруг меня — ограда из металлической сетки, за оградой — деревья, поникли, будто подняли; все, что растет внутри, кажется серым в вечерних сумерках; воздух тяжелый, давит. Принимаюсь выдергивать лук и морковь.

Наконец я плачу, это впервые, я смотрю со стороны, как у меня это получается; сижу на корточках возле салата, он уже зацвел, дыхание у меня прерывается, тело напряжено, влага наполняет рот, вкус рыбный. Но я не скорблю, я их обвиняю: «Как вы могли?» Они ведь нарочно, они были властны над своей смертью, просто решили, что пора уйти, и ушли, воздвигли эту преграду. А не подумали, каково будет мне, кто обо мне позаботится? Я возмущена, что они это допустили.

— Я здесь! — кричу я. — Вот она я!

Голос все тоньше, пронзительнее, сначала от досады, затем от страха, что нет ответа; был такой случай: мы играли в прятки после ужина, и я спряталась слишком хорошо, слишком далеко, меня не могли найти. Древесные стволы все на одно лицо — такой же толщины, такого же цвета, невозможно отыскать собственный след; надо ориентироваться по солнцу и держаться одного направления, куда ни пойдешь, рано или поздно выйдешь к воде. Главное — не потерять голову с перепугу, не ходить кругами.

— Я здесь!

В ответ — ничего. Утираю соль с лица, пальцы у меня в земле.

Если я сильно захочу, если помолюсь, они ко мне вернутся. Они и сейчас здесь, я чувствую, они ждут, спрятавшись за поворотом на тропинке или в высокой траве за оградой, они упираются, не идут, но, где бы они ни затаились, я смогу заставить их выйти из укрытия.

Растопила печку и готовлю себе ужин, не зажигая света. Накрывать на стол незачем: ем ложкой прямо из кастрюли и со сковородки. Грязную посуду буду складывать, пока не соберется побольше, а когда помойное ведро наполнится, спущу его в окно на веревке.

Снова вылезаю наружу и высыпаю птицам в кормушку остатки консервированного мяса. Тучи, темно-серые, густые, теснятся со всех сторон, наваливаются сверху. Поднялся ветер, его порывы проносятся над озером, как содрогания, далеко на юге темной полосой идет дождь. Всполохи света, но грома нет; летят пригоршни листьев.

Иду по дорожке к отхожему домику, заставляю себя идти не спеша, не подпуская близко страх, глядя на него со стороны. Запираю изнутри дверь на крючок, я дверей боюсь, ведь сквозь них не видно, я боюсь, как бы она вдруг не распахнулась от ветра, эта дверь. Обратно под уклон бегу, бегу, а сама велю себе остановиться: я уже не маленькая, я уже выросла.

Сила моя меня бы защитила, но она ушла, иссякла, от нее теперь проку не больше, чем от серебряных пуль или крестного знамения. Но дом меня укроет; вон он уже виднеется в конце дорожки. Забравшись в окно, опять навешиваю раму, пристегиваю крючки, загораживаюсь решеткой оконных переплетов. Но четыре стекла выбиты, чем закрыть отверстия? Пробую заткнуть смятыми листами из журналов и альманахов, но ничего не выходит, дырки чересчур велики, комки бумаги не держатся и падают на пол. Были бы у меня гвозди и молоток.

Я засветила лампу, но из разбитого окна сквозит, язычок пламени дрожит и синеет, и, кроме того, когда горит лампа, не видно, что делается снаружи, Задуваю ее и сижу в потемках, слушая, как шумит ветер. Но дождя нет.

Потом я подумала, что надо лечь спать. Я не устала и днем выспалась, но больше делать все равно нечего. У себя в комнате долго стою, сама не понимая, отчего мне боязно раздеться: может быть, боюсь, как бы они не вздумали вернуться за мной, тогда придется быстро удирать; но в грозу они Не поедут, Эванс разбирается в таких вещах, он знает, что открытая вода — самое опасное место, все дело в электричестве, и тело, и вода — хорошие проводники тока.

Отворачиваю и подвязываю штору, чтобы было побольше света. У окна на гвозде висит кожанка моей матери, но в ней — никого, она пустая. Я прижимаюсь к ней лбом. Запах кожи, запах потери, невосполнимости, Но я не могу об этом думать. Ложусь на постель прямо в одежде, и через минуту в крышу ударяют первые капли дождя. Сначала накрапывает, потом начинает барабанить, сливается в лавинный грохот, обступает со всех сторон. Я чувствую, как озеро поднимается, заливает отмель и крутой берег, деревья обрушиваются в воду, точно подмытые песчаные башни, вздевают кверху корни, дом сходит с фундамента и плывет, качаясь, качаясь…

Среди ночи меня будит тишина, дождь перестал. Тьма непроглядная, я ничего не вижу, пытаюсь пошевелить хоть пальцем — и не могу. Волнами накатывает страх, подступает, как звук шагов; я не знаю, откуда он исходит, он окружает меня со всех сторон, одевает, как броня, как моя напрягшаяся от страха кожа. Они хотят проникнуть в дом, хотят, чтобы я открыла окна и дверь, они не могут сами. Вся их надежда на меня, но я их больше не узнаю; каким бы путем они ни вернулись, они уже не будут прежними. Я этого хотела, я их вызвала, их появление логично; но логика — это стена, возведенная мною, и по ту сторону находится ужас.

Надо мной постукивают по крыше пальцы капели, вода с деревьев. Я слышу дыхание, затаенное, пристальное, не внутри дома, но повсюду вокруг.