ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В доме никого не было. Он изменился, стал будто просторнее, казалось, я Бог весть как давно в нем не была; та часть меня, которая начала возвращение, еще к нему не привыкла. Я снова вышла наружу, откинула крючок на калитке в загородку и села там на качели, осторожно, не плюхаясь сразу, но веревки держали. Сидела, не отрывая ног от земли, покачиваясь взад-вперед. Валуны, деревья, песочница, в которой я строила домики, галькой выкладывая окна. Птицы тоже были здесь, сойки, синицы; но меня они боялись, неприрученные.

Я покрутила кольцо у себя на левой руке, сувенир, его подарок, — простой золотой ободок, он говорил, что не любит ничего кричащего; с кольцом было проще устраиваться в мотелях, золотой ключик, а в промежутках я носила его на цепочке на шее. Холодные ванные, одна на два смежных номера, кафель студит пятки, идешь, завернутая в чужое полотенце, — в резиновые времена, когда предохранялись. Он клал часы на тумбочках так, чтобы видеть время, чтобы, не дай Бог, не опоздать.

Я для него могла быть кем угодно, но он для меня был уникальным, первым, здесь я проходила обучение. Я боготворила его, юная возлюбленная, идолопоклонница, я сберегала все написанное его рукой, как святые чудотворные реликвии, писем он не писал, в моем распоряжении были только критические разборы моих рисунков, красным карандашом на отдельном листочке, подколотом канцелярской скрепкой. Ставил он мне все больше «уды», он был идеалистом и не хотел, чтобы наши «отношения», как он это называл, влияли на его эстетические оценки. Он хотел, чтобы наши «отношения» вообще ни на что не влияли, они должны были быть сами по себе, а жизнь — сама по себе. Диплом в рамочке на стене — свидетельство того, что он еще молод.

Но он говорил, что любит меня, это правда; это я не присочинила. Говорил в ту ночь, когда я заперлась в ванной и пустила воду, а он плакал за дверью. Когда я сдалась в конце концов и вышла, он показал мне фотоснимки своей жены и детей, его аргументы, его семейство, чучела на пьедесталах, у них и имена были, он сказал, что я должна проявить зрелость.

Я услышала словно бы вой бормашины, тонкий писк приближающейся моторки; опять какие-то американцы; я слезла с качелей и спустилась на несколько ступенек к воде, где меня не будет видно за деревьями. Они сбросили обороты и по широкой дуге завернули в наш залив. Я пригнулась, замерла и жду, Сначала думала, что они пристанут, но они только глазели, разведывали, обсуждали план нападения и захвата. Указывали на дом, переговаривались, посверкивали биноклями. А потом опять набрали скорость и умчались к утесу, обители богов. Напрасно, они ничего не поймают, им не позволено. Им и приближаться туда опасно, они ведь не знают о существовании тайных сил и могут причинить себе вред, один ложный жест, бросок железного крючка в заповедные воды — и все займется, как от электричества или от гранаты. Я выжила, потому что со мной был талисман, отец оставил мне путеводные знаки, человеко-зверей и лабиринт чисел.

Мать тоже, по справедливости, должна была бы мне что-нибудь оставить, завещать. Его наследство сложное, запутанное, а ее было бы простым, как человеческая ладонь, последний штрих. Я — пока еще не совсем я, мне еще причитается дар и от него, и от нее.

Я собралась было идти искать, но увидела Дэвида, трусившего по дорожке из отхожего домика.

— Эй, — окликнул он меня, — Анну не видела?

— Нет, — ответила я.

Теперь, если вернуться в дом или в огород, он увяжется за мной и будет разговаривать. Я встала, спустилась по ступенькам вниз и, нырнув в высокую траву, ступила на лесную дорожку.

Зеленая прохлада, вокруг — деревья, совсем молодые деревья и пни в черной угольной коросте, изуродованные и облезшие, — следы былой катастрофы. Взгляд проникает вперед и по обе стороны, выхватывая предметы; имена их гаснут, а вид и назначение остаются, животные без существительных понимают, что съедобно, а что нет. Шесть листков и три листка — корень у этой травки хрусткий. Белые стебли, изогнутые, как знак вопроса, по-рыбьи отсвечивают в полутьме, трупное растение, несъедобное. Желтые древесные грибы, будто растопыренные пальцы, безымянные, всех их по названиям я никогда не могла упомнить; а чуть поодаль — настоящий гриб, шляпка, бахрома на ножке, белые как мел пластины и имя: ангел смерти, смертельный яд. Под ним — невидимая часть, тонкая нитяная подземная сеть, а это — всего лишь расцветший на ней мясистый цветок, недолговечный, как сосулька, льдистый нарост; завтра он растает, а корни останутся. Если бы наши тела обитали под землей, а наружу сквозь лиственный перегной высовывались одни волосы, тоже можно было подумать, что мы — всего только эти растительные нити.

Для того-то и изобрели гробы и прячут в них мертвых, стараются сохранять, грим накладывают — не хотят, чтобы они развеялись по миру и стали еще чем-то. Камень, на котором выбиты имя и дата, давит на них сверху. Ей бы очень не понравился тот ящик, ее бы воля, она бы из него постаралась выбраться. Я должна была выкрасть ее из палаты, привезти сюда и отпустить одну в лес, она бы так и так умерла, но быстрее и сознательнее, не то что у них в стеклянной коробке.

Гриб вырос из земли — чистая радость, чистая смерть, ослепительно белый, как снег.

Сзади зашуршали сухие листья; он выследил меня и явился сюда.

— Что делаешь? — спросил он.

Я не обернулась и ничего не сказала, но он и не ждал ответа, он подошел, сел рядом и спросил:

— Это что у тебя?

Мне понадобилось сделать над собой усилие, чтобы произнести ответ, английские слова ощущались на языке как привозные, как иностранные; будто бы велись одновременно, перебивая друг друга, два отдельных разговора.

— Гриб, — выговорила я. Этого было мало, ему нужно конкретное название, имя. Рот мой напрягся, как у заики, и выскочила латынь: — Amanita.

— Шик, — похвалил он, гриб его не заинтересовал, Я мысленно приказала ему встать и уйти, но он не ушел; посидев немного так, он положил ладонь мне на колено.

— Ну? — спросил он.

Я посмотрела ему в лицо. Он улыбался, как добрый дядюшка; в голове у него зрел план и морщил кожу на лбу. Я скинула его руку, но он положил ее снова.

— Так как? — спросил он. — Ты ведь хотела, чтобы я за тобой пошел.

Он давил на мое колено и отнимал мою силу, она уйдет, и я опять распадусь, ложь вернет свои права.

— Пожалуйста, не надо, — попросила я.

— Но-но, без этого, — сказал он. — Ты девчонка смачная, дело знаешь и не замужем.

Он обхватил меня рукой, узурпатор, и притянул к себе; шея у него была в складках и веснушках, уже наметился второй подбородок, пахло его волосами. Усы щекотали мне щеку.

Я вырвалась и встала.

— Зачем ты это? — спросила я. — Суешься в чужие дела.

И потерла локоть, которым прикасалась к нему. Он понял меня не так и улыбнулся еще настырнее.

— Да ты не жмись, — сказал он. — Я Джо не скажу. Мы поладим, вот увидишь. Для здоровья полезно. Взбодришься. — И захихикал.

Он говорил об этом так, будто речь шла об утренней гимнастике или показательном плавании в хлорированной воде бассейна где-нибудь в Калифорнии.

— Я не взбодрюсь, — сказала я. — Я забеременею.

Он недоверчиво вздернул брови.

— Что-то ты заливаешь. Слава Богу, двадцатый век.

— Нет, — ответила я. — Здесь не двадцатый.

Он тоже встал и шагнул ко мне. Я попятилась. Лицо у него пошло красными пятнами, как шея индюка, но голос звучал еще рассудительно.

— Слушай, — сказал он, — я, конечно, понимаю, ты живешь в Стране Грез, но не станешь же ты меня уверять, что не знаешь, где сейчас находится Джо? Он не такой благородный, он сейчас забрался в кусты с этой ходячей задницей и в настоящую минуту как раз приступил к делу.

И взглянул на часы, словно сверялся по графику. Видно было, что он остался очень собой доволен, глаза его отсвечивали, как две пробирки.

— Да? — сказала я и немного подумала. — Может быть, они друг друга любят. — Это было бы логично, и он и она способны на любовь. — А ты что, меня любишь? — спросила я на всякий случай: вдруг я его не так поняла. — Ты поэтому?

Он решил, что я то ли дура, то ли издеваюсь над ним, и только крякнул. Потом помолчал и сказал, долбя свое:

— Ты же не захочешь это ему так спустить? Око за око, как говорится.

И скрестил руки, изложив свою позицию. Он взывал к возмездию. У него выходило так, будто это мой долг, моя святая обязанность, справедливость от меня этого требовала.

Часы у него на руке сверкнули стеклянно и серебряно; наверно, он заводится от часов, включается, выключается, Нужна только подходящая фраза, правильно выбранные слова.

— Мне очень жаль, — сказала я. — Но ты меня не волнуешь.

— Ты… ты, — зашипел он, подыскивая слова, — тварь!

Сила вернулась в мои глаза, я снова видела его насквозь, он был самозванец, суррогат человека, весь оклеенный слоями политических лозунгов, вырезок из журналов, афиш, глаголов и существительных — обрывки, полосы, кусочки. Когда-то, в молодости, одетый в черное, он стучался к людям, но и это был маскарад, униформа; а теперь, лысеющий, не знал, на каком языке говорить, свой позабыл, приходится подражать чужому. Американское старье проступало на нем как лишай или плесень, больной, корявый, ему уже ничем не поможешь: понадобилась бы целая вечность, чтобы его вылечить, откопать, отскоблить, добраться до того, что было в нем правдой.

— Ну и подавись, — сказал он мне. — Я не собираюсь клянчить у тебя это дешевое удовольствие.

Я обошла его стороной и двинулась обратно к дому. Мне сейчас особенно нужно было найти то, что она где-то оставила мне в наследство; отцовского заступничества не хватало, оно давало только знания, но существовали еще и другие боги, его боги были все головные, рога, растущие из мозга. Мало увидеть, надо и действовать.

Я думала, он останется на месте, хотя бы пока я не скроюсь из виду, но он пошел следом за мной.

— Извини, что я так погорячился, — сказал он мне сзади, голос опять был другой, теперь почтительный. — Пусть это все останется между нами, ладно? Не говори Анне, а? — Если бы он добился своего, то сам бы рассказал Анне при первом же удобном случае. — Я тебя за это уважаю, правда-правда.

— Да ладно, чего там, — ответила я; я знала, что это вранье.

Они сидели у стола на привычных местах, а я подавала ужин. Обеда сегодня не было, но они об этом не заикнулись.

— В котором часу будет Эванс? — спросила я.

— В десять, пол-одиннадцатого, — сказал Дэвид. — Хорошо время провели? — спросил он у Анны.

Джо наколол на вилку молодую картофелину и запихнул в рот.

— Божественно, — ответила Анна, — Я позагорала и дочитала книжку, а потом у нас был длинный интересный разговор с Джо, а потом я ходила гулять. — Джо жевал с закрытым ртом, молча двигал подбородком, немое опровержение. — А вы?

— Отлично! — провозгласил Дэвид с неестественной жизнерадостностью. Он положил локоть на стол и словно случайно задел мою руку — нарочно, чтобы она видела. Я отодвинулась, он обманывал ее, животные вот не лгут.

Анна печально улыбнулась. Я посмотрела: он не смеялся, он уставился на нее, глаза в глаза, лицо у него обрюзгло, складки углубились. Им все друг о друге известно, подумала я, вот почему они так грустны, но Анна не просто грустна, она в отчаянии, собственное тело — ее единственное оружие, и она ведет смертный бой за свою жизнь, ее жизнь — это Дэвид, она ведет непрерывный бой, потому что, стоит ей сдаться, равновесие сил нарушится, и он от нее уйдет. Уйдет куда-нибудь еще, чтобы продолжать войну.

Но я не хотела участвовать. Я сказала Анне:

— Того, что ты думаешь, не было. Он меня просил, но я не согласилась.

Я хотела убедить ее, что я ей не враг. Она перевела взгляд с него на меня.

— Ах, как это чисто с твоей стороны, — проговорила она. Я сделала ошибку, ей не понравилось, что я не уступила, это укор ей.

— О, она вся такая чистая, куда там, — сказал Дэвид. — Чистюлька.

— Джо говорит, она и с ним больше не хочет, — произнесла Анна, не отводя от меня глаз, Джо ничего не сказал, он снова жевал картофелину.

— Она ненавидит мужчин, — весело предположил Дэвид. — Либо ненавидит, либо сама хотела бы быть мужчиной. Угадал?

Кольцо глаз, трибунал; еще минута, и они, взявшись за руки, поведут вокруг меня хоровод, а после этого — веревка и костер, исцеление от ереси.

Может быть, они и правы, я перелистала всех своих знакомых мужчин, соображая, ненавижу я их или нет. Но потом я поняла, что я не мужчин ненавижу, а американцев, род человеческий, и мужчин, и женщин.

Им было дано право выбора, но они отвернулись от богов, и теперь настал срок мне выбирать, на чьей я стороне. Я хотела бы, чтобы была такая машина: нажмешь кнопку — и они исчезли, испарились, не повредив ничего вокруг, освободили бы место для животных, и животные будут спасены.

— Ты что же молчишь? Отвечай, — поддразнила Анна.

— Нет, — сказала я. Анна вздохнула;

— О Господи, не человек она, что ли?

И они оба горестно рассмеялись.