ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

— Ну и запах, — сказал Дэвид. — Что это?

— Мертвая птица, — ответила Анна, она двумя пальцами зажимала нос.

Я сказала:

— Это цапля. Они не съедобные.

Непонятно, чем ее убили — пулей, камнем в голову, палкой? Здесь для цапель рай, они могут прилетать на мелководье ловить рыбу, стоя на одной ноге и нанося удары длинным, как копье, клювом. Этой, видно, даже не дали взлететь.

— Годится для нас, — сказал Дэвид, — можно будет пустить после рыбьей требухи.

— Дерьмо, — буркнул Джо. — Воняет.

— Вонь на пленке не передается, — сказал Дэвид, — а ты как-нибудь пять минут потерпишь. Видик смачный, не спорь.

Они принялись устанавливать камеру, мы с Анной сидели на рюкзаках и ждали.

Я увидела на цапле навозного жука, овального, иссиня-черного; когда камера застрекотала, он спрятался в перьях. Жук-стервятник, жук-могильщик. Но почему они ее так подвесили, славно линчевали, почему просто не выбросили, как ненужную вещь? Чтобы показать всем, что они могут, что обладают властью убивать? А то ведь от нее никакого проку — красивая, конечно, птица, но издалека, ее нельзя ни приручить, ни приготовить на обед, ни научить разговаривать по-человечьи, единственное, что они могут с ней сделать, — это уничтожить.

Пища, рабство или труп — выбор ограниченный; рогатые, клыкастые отсеченные головы по стенам бильярдных залов, рыбьи чучела — трофеи. Это все, конечно, американцы; они прошли тут, мы их еще могли встретить.

Второй волок был короче, но тропа сильно заросла; листья топорщились, сучья торчали, словно нарочно преграждая путь. Свежеобломанные ветки, древесина обнажена, как трубчатая кость в открытом переломе, затоптанный папоротник — они побывали тут, гусеничные следы их подошв глубоко впечатались в грязь маленькими кратерами, провалами. Начался спуск, прорези озера просвечивали между стволами. Я думала о том, что я им скажу, что тут можно сказать? Спросить: зачем? — не имеет смысла. Но когда мы прошли волок и вышли к воде, их там не оказалось.

Озеро представляло собой узкий полумесяц, дальний конец был скрыт от глаз. Lac des Verges Blanches, белые березы росли купами у самой воды, обреченные в конечном итоге на гибель от древесного рака, но еще не теперь. Ветер качал их верхушки, он дул поперек озера. Водная гладь морщилась, маленькие волны шлепали о песок.

Мы снова уселись в лодки и поплыли туда, где озеро изгибалось, я помнила, что там открытый берег и можно устроить лагерь. По пути я заметила несколько заброшенных бобровых хаток, похожих на старые ульи или прошлогодние стожки; я запомнила их, окунь любит подводные переплетения.

Мы добирались сюда дольше, чем я рассчитывала, солнце уже ослабело, налилось красным. Дэвид хотел сразу же заняться рыбной ловлей, но я сказала, что сначала надо поставить палатки и набрать дров. На этой стоянке тоже был мусор, но давний, этикетки на бутылках неразборчивые, консервные жестянки проржавели, Я собрала все это и захватила с собой, чтобы зарыть за деревьями, там, где буду копать отхожую яму.

Слой листьев и игл, слой корней, сырой песок. Что меня всегда особенно пугало в городах, это белые, зияющие, как нули, унитазы в чистых, выложенных кафелем чуланчиках. Уборные со сливом и пылесосы, они гудели, и что в них попадало — исчезало навсегда, я когда-то даже воображала, что существует такая страшная машина, в которой исчезают и люди тоже, пропадают невесть куда, эдакое подобие фотоаппарата, похищающего не только душу, но и тело. Рычаги, кнопки, защелки — побеги той страшной машины, как цветы из подземных корней; кружочки и овальчики, зримая логика, и нельзя знать заранее, что случится, если надавишь.

Я показала им, где вырыла яму.

— А на что же садиться? — капризно спросила Анна.

— На землю, — сказал Дэвид. — Тебе полезно, укрепишь немного мускулатуру.

— А сам-то! — Анна ткнула его в живот и произнесла, подражая ему: — Обдряб.

Я опять открыла и разогрела консервы, фасоль, горошек, мы ели и пили чай с дымком. А когда я спустилась к воде мыть миски, то с плоского камня увидела среди кедровых стволов в дальнем конце озера бок палатки, их бункер. На меня были направлены бинокли. Я почувствовала лучи взглядов, почувствовала перекрестие прицела у себя на лбу, стоит сделать один неверный шаг.

Дэвиду не терпелось скорее получить то, за чем приехали, за что деньги плачены. Анна сказала, что останется в лагере, рыбалка ее не интересовала. Мы дали ей аэрозоль от комаров и втроем с удочками втиснулись в зеленое каноэ. Банку с лягушками я спрятала на корме, под рукой. На этот раз лицом ко мне сидел Дэвид, а Джо расположился на носу, он тоже собирался удить, хотя и не имел лицензии.

Ветер стих, озеро стало оранжево-розовым. Мы шли вдоль берега, над нами нависали прохладные березы, ледяные столпы. У меня слегка кружилась голова, слишком много воды и солнечного сияния, лицо горело, как после ожога, как память о минувшем дне. А перед глазами, чуть зажмуришься, — подвешенная за ноги мертвая цапля. Надо было ее похоронить.

Мы подплыли к ближайшей бобровой хатке, причалили, Я открыла коробку со снастью и нацепила приманку на удочку Дэвида. Он насвистывал в радостном возбуждении.

— А что, может, у меня бобер клюнет, а? Национальная эмблема. Вот что надо было поместить на государственном флаге, а не какой-то там кленовый лист: взрезанного бобрика. Я такому знамени всей душой готов поклоняться.

— Но зачем же его взрезать? — удивилась я. Это было все равно что свежевать кота, вздор какой-то.

Он посмотрел на меня с досадой.

— Я пошутил.

Но я не улыбнулась, и тогда он сказал:

— Где ты только росла? Это на блатном языке неприличная часть человеческого тела. Да здравствует наш родной кленовый бобрик! Смачно, а? — И, отпуская леску, фальшиво запел:

В стародавние дни из британской дали

К нам прибыл Вулф, блестящий герой,

На недругов он пошел горой,

И развеял мрак, и завел бардак

На просторах канадской земли.

Пели у вас это в школе?

— Рыбу распугаешь, — сказала я, и тогда он умолк.

Мертвый зверь — часть человеческого тела. Интересно, какую часть человеческого тела представляет цапля, что им понадобилось ее убить?

Я припомнила старый буксир, который плавал здесь в прежние времена, за ним тянулись плоты, из оконца каюты махали люди, солнце, синее небо — великолепная жизнь. Но она оказалась недолгой. Однажды весной мы приехали в деревню, а буксир лежит на берегу у казенной пристани, брошенный. Мне хотелось посмотреть, какой же он вблизи, домик у него на палубе, и как там все внутри. Я представляла себе маленький столик со стульчиками, раскладные кровати, которые опускаются от стен, на окне занавески в цветочек. Мы забрались туда, дверь была не заперта, но внутри оказались голые доски, даже некрашеные, а мебели никакой, печку и ту сняли. Единственное, что нам удалось найти, — это два ржавых бритвенных лезвия на подоконнике и скабрезные карандашные рисунки на стенах.

Я давно забыла про те рисунки; но, само собой разумеется, они были магические, как и наскальные изображения в пещерах. Человек рисует на стенах то, что для него важно, за чем он охотится. Еды у них было вдоволь, нет надобности рисовать зеленый горошек в банках и аргентинскую тушенку, а вот в чем они испытывали нужду во время своих скучных, отнюдь не идиллических плаваний туда-сюда по озеру, когда делать совершенно нечего, только в карты дуться, им, наверно, осточертела эта жизнь, ползанье взад-вперед с плотами на привязи. Теперь они уже, наверно, умерли или состарились, они небось там все ненавидели друг друга.

Окуни клюнули у обоих одновременно. И тот и другой сражались как львы, удилища гнулись чуть не пополам. Дэвид в конце концов вытащил свою рыбину, а у Джо она ушла под корягу, запутала леску и оборвала.

— Эй, — окликнул меня Дэвид, — прикончи вот моего.

Окунь был свирепый, он бился и прыгал по днищу лодки, с присвистом выстреливая струйкой воду из-под выступающего рыла, то ли со страху, то ли от ярости, трудно сказать.

— Сам давай, — ответила я и протянула ему нож. — Я же тебе показывала как.

Стук металла по кости, по бесшейному голово-тулову, нет, я больше не могла, не имела права. Она не нужна нам была, наша естественная пища — консервы. Мы совершали акт насилия ради спорта, для развлечения и удовольствия, активный отдых на лоне природы, как они говорят. Но это уже больше не могло служить справедливым основанием. Это объяснение, но не оправдание, как любил повторять отец, всегдашняя его присказка.

Пока они любовались плодом преступления Дэвида, трупом, я вынула из ящика для снастей банку с лягушками и отвинтила крышку, они выбирались и плюхались в воду, зеленые, в черных леопардовых пятнах, золотоглазые, спасенные. Было в школе: у каждого на парте лоток, на нем лягушка, источающая эфирный дух, распластанная, как салфеточка для завтрака, все органы на виду, их рассматривали по очереди и отсекали; вырезанное сердце, все еще медленно екающее, будто кадык при глотании, и не выступило на нем никаких букв — знаков мученичества; неаппетитный шнурок кишечника. Заспиртованная кошка, краска в кровеносных сосудах, красная в артериях, синяя в венах — за стеклом в больнице, у гробовщиков. Найдите, где находится мозг дождевого червя, завещайте ваше тело на нужды науки. Все, что мы проделываем с животными, мы можем сделать и друг с другом, мы на них сначала практикуемся.

Джо перебросил мне свою оборванную леску, и я, порывшись среди блесен, отыскала ему новый поводок, свинцовое грузило, новый крючок — сообщница, соучастница.

Из-за мыса выплыли американцы, двое в серебристой лодочке, они держали курс прямо на нас. Я пригляделась, определяя, что за персонажи: эти не относились к типу толстопузых и пожилых, которые предпочитают моторные лодки и чтобы с проводником, эти помоложе, подтянутые, с открытыми загорелыми лицами астронавтов — лакомый сюжет для иллюстрированных журналов. Поравнявшись с нами, они широко растянули рты, обнажив двойные ряды зубов, белых и ровных, будто искусственных.

— Берете? — спросил передний с западным акцентом; у них это традиционное приветствие.

— Уйму, — отозвался Дэвид с ответной улыбкой. Я приготовилась к тому, что сейчас он им что-нибудь ляпнет, эдакое оскорбительное, но он больше ничего не прибавил. Парни дюжие.

— Мы тоже, — сказал передний. — Мы здесь уже дня три-четыре, и все время клюет, не переставая, вылавливаем полную норму каждый день.

На борту их лодочки, как у всех у них, был наклеен звездный флажок, чтобы мы знали, что находимся на оккупированной территории.

— Ну пока, — сказал задний, и они проплыли мимо нас к следующей бобровой хатке.

Лакированные удилища, лица непроницаемые, как космические скафандры, зоркий снайперский взгляд, конечно, цапля — это их рук дело. Вина отсвечивала на них, словно серебряная фольга. В мозгу у меня всплывали разные случаи, которые мне про них рассказывали: как одни набили поплавки своего гидроплана незаконно выловленной рыбой, у других машина была с двойным дном, и там на искусственном льду — двести озерных форелей, инспектор рыбнадзора обнаружил их по чистой случайности. «Безобразная страна, — жаловались они, когда он отказался брать взятку. — Никогда больше сюда не приедем». Они напивались и на своих мощных глиссерах гонялись для смеху за гагарами; гагара нырнет, а они сразу задний ход, не давали ей взлететь, и так — пока не потонет или не попадет под лопасть их винта. Бессмысленное убийство, такая игра. Им после войны было скучно.

Закат гас, с противоположного края небес поднималась тьма. Мы повезли наш улов обратно, теперь уже четыре рыбины, и я срезала раздвоенный прут, чтобы продеть сквозь жабры.

— Фу-у, — Анна сморщила нос. — Запах как на рыбном базаре.

Дэвид сказал:

— Жаль, пива нет. Можно бы, наверно, достать у тех янки, у таких должно быть.

Я взяла мыло и спустилась к воде смыть с рук рыбью кровь. Анна пришла вслед за мной.

— Господи, Боже мой, — простонала она. — Что мне делать? Я оставила всю мою косметику, он меня убьет.

Я пригляделась; в сумерках ее лицо казалось серым.

— Может, он не заметит, — сказала я.

— Заметит, не беспокойся. Если не сегодня, сегодня еще не все стерлось, то завтра утром. Он требует, чтобы я всегда выглядела как молоденькая цыпочка, а чуть что не так, страшно злится.

— А ты не умывайся, и будешь чумазая, — предложила я.

Она не ответила. Она села на камень и уткнулась лбом себе в колени.

— Он мне этого не спустит, — обреченно проговорила она. — У него есть свой кодекс правил. Если я нарушу какое-нибудь, он меня наказывает, но только эти правила все время меняются, я никогда не знаю наверняка. Он псих, у него не все дома, понимаешь?

Ему нравится доводить меня до слез, сам-то он не способен плакать.

— Не может быть, чтобы он это всерьез, — сказала я. — Ну вот это, насчет косметики.

У нее из горла вырвался не то кашель, не то смешок.

— Тут дело не только в косметике, это его оружие. Он постоянно следит за мной, ищет предлога. А найдет — и тогда ночью либо совсем от меня отворачивается, либо еще что-нибудь придумает, казнит меня. Ужас, что я говорю, да? — В полутьме она направила на меня яичные белки своих глаз. — Но если заговорить с ним об этом, он только отшутится, он говорит, у меня склонность к мелодраме, я будто бы асе это выдумываю. Но между прочим, все чистая правда.

Она обращалась ко мне за советом, а сама мне не доверяла, боялась, как бы я не заговорила об этом с ним у нее за спиной.

— Может быть, тебе лучше от него уйти? — предложила я ей свое решение. — Развестись.

— Иногда мне кажется, что он этого и добивается, я уж и не знаю сама. Сначала все было вроде здорово, но потом я стала его любить по-настоящему, а он этого не выносит, он терпеть не может, чтобы его любили. Смешно, да?

У нее на плечи была наброшена мамина кожаная куртка, она взяла ее, потому что не захватила с собой теплого свитера. С Анниной головой куртка выглядела нелепо, униженно. Я попыталась вспомнить мать, но вместо нее было пустое место, единственное, что сохранилось, — это случай, который она сама нам рассказывала, как девочками они с сестренкой соорудили себе крылья из старого зонта и прыгали с крыши сарая, хотели полететь, и она сломала себе обе лодыжки. Она говорила об этом со смехом, но мне ее рассказ показался теперь холодным и грустным; невыносимая боль поражения.

— А иногда мне кажется, он хочет, чтобы я умерла, — говорила Анна. — Мне даже такие сны снятся.

Мы вернулись на стоянку, я развела большой костер и сварила еще какао на порошковом молоке. Кругом уже было совсем темно, светилось только пламя и вьющиеся над ним столбом искры; почерневшие угли внизу оживали и начинали рдеть при каждом дыхании ветра с воды. Мы сидели на парусиновых подстилках, Дэвид — обняв за плечи Анну, мы с Джо — врозь и отворотясь друг от друга.

— Похоже на скаутские лагеря, — сказала Анна звонко и жизнерадостно, раньше-то я думала, у нее от природы такой голос, Она запела, неуверенно, не дотягивая верха:

И синие птицы заплещут крылами

Над белыми Дуврскими берегами

В то утро, когдасвобода придет…

Слова летели к темным верхушкам деревьев и таяли, как струйки дыма. А за озером раздавались возгласы неясыти, частые и слабые, как взмахи крыла над самым ухом, они ложились поперек ее пения, зачеркивая его. Она почувствовала это, оглянулась через плечо.

— Подпеваем хором! — распорядилась она и захлопала в ладоши.

Дэвид сказал:

— Ну ладно, спокойной ночи, дети.

И они с Анной ушли в свою палатку. Парусина на минуту засветилась изнутри, это зажгли фонарик, и тут же погасла.

— Идешь? — позвал Джо.

— Сейчас приду.

Я хотела, чтобы он успел заснуть.

Я сидела в темноте, обласканная голосами с ночного озера. В отдалении рдел костер американцев, красный циклопий глаз — вражеские позиции. Я желала им зла, пошли им Бог страдание, молилась я, переверни их каноэ, испепели их, распори им животы, А неясыть то отвечала, то умолкала.

Я тихонько пролезла внутрь под москитную сетку, Нащупала фонарик, но не зажгла: не хотела, чтобы Джо проснулся. Разделась вслепую, он смутно темнел рядом, неподвижный, уютный и надежный, как бревно. Вот когда только и становилось мыслимо между Нами хоть какое-то подобие любви — когда он спал и ничего не требовал. Я легонько провела ладонью по егоплечу, как гладят дерево или камень.

Но он, оказалось, не спал; он протянул ко мне руку.

— Прости, — сказал он. — Сдаюсь, твоя взяла. Давай забудем все, что я говорил, и пусть будет по-твоему, как у нас было раньше, идет?

Но было уже поздно, я не могла.

— Нет, — ответила я. Я уже отселилась от него. Его пальцы злобно сдавили мне локоть — и разжались.

— Н-ну! — сквозь зубы выдохнул он.

В темноте можно было смутно различить, что он приподнялся, и я сразу пригнула голову, потому что сейчас он меня ударит, но он только повернулся ко мне спиной и упрятал голову в спальный мешок.

Сердце у меня в груди прыгало, Я лежала, замерев, и разбирала ночные звуки за парусиновой стеной. Писк, шорох в палой листве, кто-то фыркнул — ночные животные, ничего опасного.