Мередит Якобсен ждала приземления рейса «Эр Франс» из аэропорта Тулуза-Бланьяк в зале прилета Орли-Уэст. Вторник, 13.05. Опоздание составляло уже десять минут, и Мередит знала его причину: вылет задержали, чтобы ее патрон Поль Лаказ успел подняться на борт. Ему досталось так называемое «кресло последней минуты», хотя самолет был заполнен.

Режимом наибольшего благоприятствования он был обязан не статусу депутата, а принадлежности к крайне тесному и закрытому кругу лиц — Клубу 2000. В противоположность программам привлечения и закрепления клиентуры, предназначенным для завзятых путешественников (эти люди должны были провести на борту реактивных лайнеров тысячи часов и налетать тысячи миль), магическая формула Клуба 2000, этот своего рода «Сезам, откройся», действовала отнюдь не для всех. Пароль называли, следуя драконовским, но весьма туманным критериям, узкому кругу лиц, имеющих вес в экономике, шоу-бизнесе и политике. Изначально членами Клуба были две тысячи человек из разных стран мира — это подчеркивало его значение и исключительность, но постепенно их стало в десять раз больше. В числе счастливцев было несколько кардиналов, спортсменов и нобелевских лауреатов. Не у всех 577 депутатов Национального собрания имелся доступ к Клубу, хотя они тоже ездили-летали бесплатно, однако Лаказ был восходящей звездой и любимчиком прессы, а компания-авиаперевозчик привечала знаменитостей.

Двери наконец открылись, выпуская пассажиров, и Мередит Якобсен помахала своему боссу. Выглядел он неважно. Мать Мередит была француженкой, отец — шведом. Она окончила Сьянс-По и в двадцать восемь лет получила должность помощника депутата. Платили Мередит из частных фондов, ее крошечный кабинет находился в доме № 126 по Университетской улице. На Лаказа работали четыре сотрудника — два члена семьи, дальний кузен и племянница, — получавшие жалованье из средств Национального собрания, в строгом соответствии с буквой закона. Мередит была ключевым игроком команды и доверенным лицом Лаказа, она одна работала на постоянной основе.

Круг обязанностей парламентского помощника точно не очерчен. Мередит занималась всем: разбирала почту, планировала встречи и мероприятия, заказывала билеты на поезд и самолет. Она отвечала за связи со средствами массовой информации, общественными и профсоюзными организациями, экономическими объединениями, составляла аналитические записки и даже редактировала законодательные поправки. Мередит была сокровищем, и Лаказ это знал, как понимал и то, что она намерена сделать политическую карьеру. Помимо всего прочего, на Мередит Якобсен приятно было смотреть. Лаказ платил ей по высшей ставке — 2800 евро в месяц, большинство парламентских помощников получали куда меньше.

Поль Лаказ не тратил собственных средств. Он получал от государства 8859 евро в месяц на содержание аппарата, он был волен сам набирать сотрудников (но не больше пяти человек), определять круг их обязанностей и размер жалованья. Помимо этой суммы, каждому депутату выплачивали 5189,27 евро (эквивалент парламентской неприкосновенности) плюс 6412 евро чистыми (цена мандата), за которые не нужно было отчитываться перед Национальным собранием. Оплачивало государство и проезд в первом классе по железной дороге, счета за телефон и пользование Интернетом, и, уж конечно, никому не пришло бы в голову потребовать возврата неизрасходованных средств, даже если бы выяснилось, что истрачено не больше половины денег.

Мередит расцеловала патрона в обе щеки, забрала у него сумку, и они направились к стоянке такси.

— Нужно поторопиться, — сказала она. — Девенкур хочет пообедать с тобой в Клубе Межсоюзного объединения.

Депутат мысленно чертыхнулся: Кашалот мог бы выбрать более укромное место. Официально Девенкур был всего лишь сенатором — одним из многих — и даже не возглавлял фракцию. Но именно этот старик (Девенкуру исполнилось восемьдесят два!) задавал тон в партии. Впервые он стал депутатом в 1967 году, в двадцать девять лет, четыре десятилетия занимал посты во всех важнейших министерствах, работал при шести президентах, восемнадцати премьер-министрах, сотрудничал с тысячами парламентариев, создал и погубил столько репутаций, что и не упомнишь. Лаказ считал Девенкура динозавром, человеком из прошлого, бывшим — но никто не мог себе позволить ослушаться Кашалота.

Мередит Якобсен подтянула юбку, устраиваясь на заднем сиденье такси, и Лаказ в очередной раз оценил красоту ее ног. Водитель наслаждался пением Дэвида Боуи. Лаказ поморщился и попросил приглушить звук. Мередит раскрыла на коленях папку и начала излагать патрону, какие дела запланированы на этот день. Он слушал рассеянно, глядя в окно на унылое южное предместье Парижа. Воистину, бидонвили Буэнос-Айреса и Сан-Паулу милее его сердцу, в них есть свой шик.

Лаказ вошел в большой зал и увидел, что Кашалот уже сидит за столом. Старый сенатор предпочитал столовую (гастрономический ресторан на первом этаже) террасе (в хорошую погоду ее брали приступом) и кафетерию (здесь собирались тридцатилетние завсегдатаи спортзалов Клуба). Кашалот не занимался спортом и весил полтора центнера. Он посещал Клуб, когда этих сопляков еще и на свете-то не было. Клуб основали в 1917 году, в тот момент, когда Соединенные Штаты официально вступили в войну; его членами должны были стать офицеры и чиновники Антанты. Клуб располагался в одном из красивейших частных особняков Парижа на улице Фобур-Сент-Оноре, между английским и американским посольством, рядом с Елисейским дворцом и дорогими бутиками VIII округа и давно утратил первоначальное назначение. Два ресторана, бар, парк, библиотека на пятнадцать тысяч томов, приватные салоны, бильярдная, бассейн, турецкая баня, спортивный комплекс на цокольном этаже. Вступительный взнос — 4000 евро. Годовой членский взнос — 1400. Деньги, разумеется, были не главным, иначе все разбогатевшие торговцы шмотками из-за океана, юные прыщавые гении-электронщики и наркодилеры, торгующие во всех округах с IX по III, отирались бы в салонах, пачкая ковры грязными кроссовками. Чтобы попасть в Клуб, нужно было иметь покровителя и терпеливо ждать — для некоторых ожидание затягивалось до конца дней.

Лаказ пробирался между столиками, наблюдая за сенатором, — тот его пока не заметил. Низенький, тучный, в неброском костюме в полоску и белой рубашке, Девенкур ел омара. Поль видел, что затылок у него заплыл жиром, а ткань дорогого костюма топорщится на многочисленных складках — валиках толстокожего тела.

— Садитесь, молодой человек, — пропитым голосом произнес сенатор. — Я начал без вас — мой желудок раз в сто требовательней самой требовательной любовницы.

— Добрый день, сенатор.

Появился метрдотель, и Лаказ заказал каре ягненка с белыми грибами.

— Итак, мне доложили, что вы сильно увлеклись некоей киской, а она возьми да и сдохни. Надеюсь, игра стоила свеч?

Депутат содрогнулся. Сделал глубокий вдох. Гремучая смесь ярости и отчаяния жгла внутренности, как серная кислота. Ему хотелось проломить череп жирному негодяю, позволившему себе говорить о Клер в таком тоне. Нет, один раз он уже поддался чувствам — во время беседы с тем майором. Нужно взять себя в руки.

— Во всяком случае, я ей не платил, — процедил он, скрипнув зубами.

Весь Париж знал, что Кашалота пользуют дорогие профессионалки, девки из Восточной Европы, которых сутенеры доставляют в дорогие отели с «понимающей» администрацией.

Несколько секунд сенатор смотрел на Лаказа непроницаемым взглядом, а потом расхохотался, вызвав неодобрительное удивление окружающих.

— Жалкий пакостник! Да еще и влюбленный! — Девенкур вытер углом салфетки жирные губы и внезапно стал очень серьезным. — Любовь… — В его устах это слово прозвучало ужасно непристойно, и Поля Лаказа снова затошнило. — Я тоже был влюблен, — сделал неожиданное признание его собеседник. — Очень давно. В студенческие времена. Она была восхитительно хороша и талантлива. Изучала изящные искусства. То были лучшие дни моей жизни. Я собирался жениться. Мечтал о детях, о большой семье, хотел всегда быть рядом с ней, состариться вместе, смотреть, как подрастают дети, потом внуки. Мы гордились бы ими, и нашими друзьями, и собой. Моя голова была набита наивными мечтами. Можете себе представить — я, Пьер Девенкур, строил идиотские планы! А потом застал ее в постели с другим. Она даже не потрудилась запереть дверь. У вашей подружки был кто-нибудь еще?

— Нет.

Ответ был дан немедленно, уверенным тоном. Девенкур бросил на депутата осторожный взгляд из-под тяжелых век.

— Люди голосуют, — сказал Кашалот. — Им кажется, они что-то решают… А на самом деле они не решают ровным счетом ничего. Зато приводят к власти одну и ту же касту — выборы за выборами, созыв за созывом. Одну и ту же группу людей, которые все и решают. Нас… Говоря «нас», я имею в виду и наших политических противников. Две партии, которые уже пятьдесят лет делят власть между собой, делая вид, что ни в чем не сходятся, хотя в действительности сходятся почти во всем… Мы уже пятьдесят лет являемся хозяевами этой страны и продаем нашему доброму народу липу, которую называем «политической альтернативой». Подобное сосуществование должно было бы насторожить нацию, но нет — люди продолжают верить мошенникам, а мы пользуемся их великодушием.

Он положил в рот гриб и продолжил:

— В последнее время кое-кто захотел ускорить процесс раздела пирога. Они забыли о необходимости ломать комедию, соблюдать некоторую сдержанность и выглядеть убедительными. Ссать на народ можно только в одном случае — если он верит, что это благодатный дождь.

Кашалот снова вытер губы.

— Вы не возглавите партию, если за вами будет тянуться шлейф слухов и неприятностей, Поль. Не сегодня. Эти времена прошли. Сделайте все, чтобы ваше имя не фигурировало в этой истории. А майоришкой я сам займусь, мы будем за ним приглядывать. Я хочу услышать ответ на один-единственный вопрос: у вас есть алиби на вечер убийства?

— На что это вы намекаете? — возмутился Лаказ. — Считаете меня убийцей?

Глаза толстяка бешено засверкали. Кашалот перегнулся через стол, и от его рокочущего баса задрожали бокалы.

— Слушай очень внимательно, маленький грязный ублюдок! Оскорбленную невинность будешь изображать в суде, ясно? Я должен знать, чем ты занимался в тот вечер: трахал эту бабу, пьянствовал с друзьями, нюхал в гордом одиночестве кокаин в сортире или у тебя есть свидетели! И больше не раздражай меня своими ужимками, понял, говнюк?

Полю показалось, что его отхлестали по щекам. Кровь бросилась в лицо. Он незаметно оглянулся, проверяя, не слышал ли их кто, потом посмотрел в лицо сидевшему напротив толстяку:

— Я был… я был с Сюзанной. Мы смотрели фильм на DVD. Итальянскую комедию. Я стараюсь проводить дома как можно больше времени с тех пор… как она заболела раком.

Сенатор откинулся на спинку стула.

— Ужасное несчастье… Мне очень жаль. Я люблю Сюзанну.

Кашалот произнес эти слова с грубоватой искренностью и вернулся к еде, давая понять, что дискуссия окончена. Лаказ почувствовал себя бесконечно виноватым. Интересно, как бы реагировал его собеседник, узнай он правду?