Глава 28

Мариинская больница уже кипела, полная филеров, полицейских, чиновников. Все были взволнованы и слегка смущены.

— Где он? — Призоров выглядел весьма геройски в повязке вокруг головы, с большим комком ваты на простреленной щеке.

Войдя в охраняемую палату без окон, Призоров сел перед кроватью, на которой сидел уже закованный в кандалы преступник.

— Кто вы такой, и как ваша фамилия? — пристально глядя на террориста, строго спросил Призоров.

— Нет, скажите мне, кто вы такой, милостивый государь! — закричал Хмурый. — Какое право имели эти люди стрелять в невинного человека, задерживать меня и сажать в кандалы? Я Мельгунов, Юлиан Марьянович, вот мой паспорт, выданный нижегородским губернатором. Я буду жаловаться!

Призоров назвал себя, еле сдерживаясь. Какой нахал!

— Никакой вы не Мельгунов, — проговорил, взяв себя в руки, Призоров, далеко еще не уверенный в своих словах. — Вы Фрол Петрович Сидоркин. Я вас знаю. И охранное отделение в Гнездниковском переулке вас хорошо знает, они вас уже арестовывали.

Тут Хмурый как бы осел. Может, сказались последствия ранения. Может, он не ожидал такой осведомленности от своего противника.

— Я не желаю давать никаких объяснений, — еле слышно прошептал он.

— Это ваше дело, — ответил Призоров и приказал произвести досмотр.

Товарищ прокурора сидел в углу палаты и зорко следил за ходом дознания. Из кармана сюртука у господина «Мельгунова» вынули браунинг с последним застрявшим патроном. Пули, найденные на месте поимки преступника и вынутые из оружия, имели специальный знак — букву «К» в круге с пятью лучами. В канале ствола также обнаружили налет от выстрелов. В бумажнике лежало шестьсот рублей и пятьсот франков. К ним приобщили записную книжку с шифрованными пометками, пузырек с бесцветной жидкостью и два паспорта на фамилию Мельгунов, из которых один заграничный, оба — высокопрофессиональные фальшивки. Хмурый с мрачной сосредоточенностью следил за обыском и составлением протокола, время от времени вскидывая глаза на кого-нибудь из присутствующих, словно стараясь запомнить врагов в лицо. При прочтении протокола, датированного тринадцатым числом, он с саркастической улыбкой буркнул:

— Надо же, у жандармов и тринадцатое — счастливое число!

После допроса закованного в кандалы преступника препроводили в жандармское управление. Обычно кандалы в России, в отличие от Европы, не практиковали, но для Мельгунова сделали исключение. Преступник театрально поцеловал железо и отбыл в городскую тюрьму. Имен и фамилий остальных террористов из его боевой пятерки так и не узнали. Мельгунов упорно отмалчивался.

— Поздравляю, — под конец сказал Грушевский, выходя вместе с Призоровым на Литейный. — Отличная работа, думаю, начальство оценит это.

— Бросьте, кто остальные члены пятерки, нам неизвестно. Знаю я таких, как этот Мельгунов. Будет молчать, хоть кол на голове теши. А ведь остальные могут совершить еще не одно преступление.

— Но ведь вы нашли Фрумкину и этого Хмурого, стало быть, и остальных сможете. Значит, не такие уж они неуловимые, — подбодрил Призорова Максим Максимович. — Всегда есть надежда, и всегда может случиться чудо.

— Знаете, — печально ответил Призоров, — я ведь не знал, что служба будет такой… Когда поступал, думал, что это дело чести, а жандармскую работу все мы, офицеры, считали интересной и престижной. Хороший оклад, голубой мундир… Чтобы поступить на учебу, надо было быть потомственным дворянином, окончить по первому разряду военное или юнкерское училище, прослужить в строю не менее шести лет, не быть католиком и не иметь долгов. По всем параметрам я подходил, но все равно настолько был неуверен в поступлении, что давал на чай знающему старичку, который служил курьером в Штабе Отдельного корпуса жандармов, что у Цепного моста против церкви Святого Пантелеймона. Давал только для того, чтобы он отвел меня к старшему писарю за списком литературы, лишь вызубрив которую и можно было пройти собеседование по проверке уровня общего развития. И еще он рассказал про вопрос, который из года в год задает всем поступающим один хитрый преподаватель. Что написано на спичечном коробке?

— «Акцизный бандероль для помещения не более 75 спичек», — машинально ответил Тюрк. Грушевский замахал на него руками.

— Вот видите? — уныло кивнул Призоров. — А я сам без подсказки ни за что не ответил бы…

А далее произошло то самое чудо, на которое уповал Грушевский, и случилось оно скорее, чем даже в самых радужных мечтах Призорова. Правда, оно было не совсем таким, как предполагал добросердечный Максим Максимович. Барышня, рассматривавшая книги в развале перед больницей, прислушивалась к разговору мужчин. Грушевскому это показалось странным, и он внимательнее взглянул на нее. Тут же его седые усы раздвинулись в широкой улыбке, и он радостно воскликнул:

— Сонечка! Здравствуйте, какая приятная и неожиданная встре…

Но договорить он не успел. Как не успела исчезнуть с его добродушного лица радостная улыбка от неожиданной встречи с госпожой Колбаскиной. Потому что барышня откинула за плечо свою толстую косу, вынула из сумочки пистолет и проговорила дрожащим детским своим голоском:

— Господин жандарм, ваш приговор — смерть! — и выстрелила в Призорова.

Слава богу, что у Тюрка были такие длинные ноги. Он моментально среагировал и ударил ботинком по оружию. Поэтому пуля, вместо того чтобы попасть прямо в сердце Призорова, просвистела над его ухом. Тюрк выбил пистолет из рук террористки. Грушевский наконец опомнился и перестал улыбаться.

Присутствовать на допросе задержанной госпожи Колбаскиной Грушевский в себе сил не нашел. Судя по словам Призорова, который и поведал о результатах дознания компаньонам, как непосредственным участникам драматических событий, Софья Колбаскина оказалась более разговорчивой, чем Хмурый.

Она рассказала, что в их пятерке, главой которой была та самая Бабушка, состояли членами, кроме нее, также Мельгунов, Яков Радлов, отвечавший за фальшивые документы и печать прокламаций, и еще один человек. После убийства Спиридонова в Петербурге следующей их жертвой должен был стать московский градоначальник, которого поклялась убить Фрумкина. Деньги, найденные во флигеле на Калашниковской, были украдены у пятерки Яковом Радловым. Без этих денег, выделенных партией максималистов-анархистов, убийство в Москве оказалось под угрозой срыва. Самим членам боевой пятерки совершать эксы строго воспрещалось, чтобы не навлекать заранее подозрений и не срывать тем самым выполнение их главной задачи — убийства высших чинов государства. Да и прощать такого наглого воровства революционеры не намеревались. Сначала Яков послал их по ложному следу. Якобы это его брат Зиновий, из ненависти к нему и презрения к священной борьбе за права и свободу народа, украл деньги, а Яков лишь невинная жертва. Проследив за Зиновием, Хмурый даже стрелял в него, но промахнулся и ранил девушку, которая в тот момент была с Зиновием.

Фрумкина заподозрила Якова и сама застрелила его. Деньги найти они тогда же не успели, поэтому вернулись за ними этой ночью. О последнем, пятом, участнике боевой пятерки mademoiselle Колбаскина отзывалась презрительно. Он участвовал не столько сознательно, сколько надеясь на вознаграждение или возможность прославиться. К тому же он был неуправляем и часто отходил от намеченного плана, преследуя свои личные цели. Например, когда ему поручили следить за Зиновием в Свиблово, он вместо этого флиртовал с горничной. Да и вообще, рано потерявший отца и воспитанный трепетавшими перед ним матерью и двумя сестрами, новоиспеченный «революционер» отличался вздорным нравом, дешевыми капризами и частыми бурными истериками, весьма неудобными в подпольной работе.

— И кто же этот пятый член пятерки? — широко раскрыв глаза, спросил Грушевский.

— Мы за ним следили. Он, к сожалению, пропал из нашего поля зрения. Уже неделю как не появлялся на своей квартире, видимо, почуял неладное и осторожничает. А может, и вовсе решил залечь на дно. И теперь мы рискуем потерять его навсегда. В наших картотеках он проходил под кличкой Поэт, настоящая фамилия Померанцев.

— Что?! Викентий? — воскликнул сам не свой Максим Максимович.

— Он самый, — насторожился Призоров.

— Мы его видели не далее как вчера! В доме госпожи Чесноковой-Белосельской! Той самой, с кинжалом.

С тем же самым нарядом полицейских, с которым Призоров брал приступом флигель на Калашниковской, усиленным еще и Желтобрюховым, они отправились в квартиру на Моховой. Позвонив в дверной звонок, они долго ничего не слышали. Наконец, дверь открыла горничная, видимо, не привыкшая к столь ранним посещениям. Госпожа Чеснокова-Белосельская почивала. Горничной велели пригласить ее в гостиную, но строго-настрого запретили говорить, кто именно пришел. Через несколько минут в гостиную вошла в черном кружевном пеньюаре сама Афина Аполлоновна. Только теперь, как заметил Грушевский, она была уже блондинкой. По всей видимости, все время, пока господа ее дожидались, ушло на то, чтобы нанести макияж в стиле вамп. Призоров с непривычки слегка оторопел, а Желтобрюхов, далекий от богемы, и вовсе очумел и перекрестился.

— Чему обязана? — просипела Афина Аполлоновна, выпуская дым из сигареты на длинном мундштуке.

— Вам известно местопребывание Викентия Померанцева? — строго спросил Призоров, несколько придя в себя и откашлявшись.

— Все мы странники в этом холодном мире, — выпустила дым в лицо Призорову Афина. — Кто может сказать даже о себе, где он в данный момент. Я вот, например, сейчас в стране тумана и страстного желания покоя. Но, боюсь, хотя вы и рядом со мной настолько, что я могу прикоснуться к вам, — она действительно провела рукой по рукаву вздрогнувшего Призорова, — боюсь, вы сейчас блуждаете где-то совсем в другой вселенной, о, таинственный странник.

— Не вижу ее сумки, — шепнул Тюрк Грушевскому.

— Вы помните дорогу в спальню? — Максим Максимович осторожно вышел из гостиной вслед за кивнувшим Тюрком.

Они помчались через анфиладу темных комнат, по дороге испугав горничную, занятую уборкой, но, увы, уже опоздали. Когда они ворвались в спальню, Померанцев стоял у камина, о который опиралась в тот памятный вечер рука Афины Аполлоновны. Он резко развернулся на звук шагов, и в руках его блеснул Златоустовский кинжал.

— Не подходите! — истерично вскрикнул Померанцев и торопливо открыл тайник с флаконом, в котором плескалась зеленоватая жидкость.

— Не глупите, Померанцев, — строго сказал Максим Максимович. — Вы ведь не желаете доставить госпоже Чесноковой неприятности!

— Что я Гекубе, что мне Гекуба! — еще громче вопросил Викентий и трясущимися руками отвинтил крышечку от флакона с «Голубым огнем Нефертари».

Грушевский, не отрывая взгляд от поэта, спиной почувствовал, что к ним подоспели из гостиной все остальные участники спектакля. Желтобрюхов с присущей ему ловкостью слона задел саблей вазу, мирно стоявшую на подставке, тут же раздался зубодробительный грохот. Ваза эпохи Тан разбилась на тысячу кусочков.

— Раз вы все равно решили покончить с собой, не скажете напоследок, зачем вы отравили горничную в Свиблово? — спокойно спросил Иван Карлович подпрыгнувшего от китайского грохота нервного поэта.

— Я не собирался ее травить. Венец должна была надеть невеста, княжна.

— Но помилуйте, зачем?! — вскричал Грушевский.

— Я хотел, чтобы на олимпе была только одна королева, — по-петушиному срывающимся голосом прокричал Померанцев, уставившись на свою богиню в дверях. — Никто, никто, слышите, не имел право затмить Несравненную! Ради нее я совратил бедную невинную чернавку. Каких страданий мне стоило изображать перед влюбленной пастушкой принца на белом коне, который должен увезти ее в страну сиреневых грез… Только для того, чтобы добраться до проклятого венца и нанести на него каплю яда.

— Неужели вы не думали, что подозрение может пасть на Афину Аполлоновну?

— Никто не должен был узнать. Жена Цезаря вне подозрений. — Викентий отсалютовал склянкой с ядом своей госпоже, которая стояла выпрямившись, сомкнув на груди свои тонкие худые руки и не произнося ни звука. — Пью за здравие Мэри, милой Мэри моей, можно краше быть Мэри, но нельзя быть милей…

И опрокинул в рот зелье. Грушевский чуть не подпрыгнул, когда за его спиной раздались сухие хлопки.

— Браво, — лениво прохрипела Афина Аполлоновна. — Вам удалось развлечь меня с утра пораньше. Благодарю вас, что прочли не свои стихи.

— Жестокая… — не выдержав напряжения, Померанцев упал на колени и растерянно пролепетал: — Но что же это… господа? Я ничего не чувствую, разве яд не должен был уже подействовать?

— Благодаренье богу, мы подменили его безвредной подкрашенной водой, — пояснил Грушевский, радуясь успешному завершению сцены. — Ну, будет, господин Померанцев, успокойтесь. Возьмите себя в руки, право, не хорошо так…

Однако он недооценил бури страстей, бушующей во впалой груди злосчастного поэта. Услышав, что Померанцев выпил воду вместо яда, Афина Аполлоновна разразилась сухим демоническим смехом. Викентий вскочил как ужаленный. Его обезумевший от страдания и унижения взгляд метался по комнате, перелетая с добродушной физиономии Максима Максимовича на хохотавшую роковую красавицу, с господина Призорова, в ужасе наблюдавшего отвратительный спектакль, на крестившегося Желтобрюхова в форме городового, уже готового забрать Померанцева и отвести в жуткую скучную тюрьму, где поэта навеки забудут, и никто даже не вспомнит его жалкого имени… Блуждающий взгляд сумасшедшего наткнулся на кинжал, брошенный им под ноги. Не думая ни секунды, он метнулся на пол и, схватив кинжал, вонзил его себе в грудь. Афина скрипуче вскрикнула. Призоров с Желтобрюховым бросились к поэту, но было уже поздно. Острое лезвие по рукоятку вонзилось прямо в сердце. Когда подскочивший городовой перевернул тело, несчастный самоубийца только и успел что отыскать глазами свою богиню и навеки остановить взгляд на замершей в картинной позе красавице.

— На вашем месте, я бы не трогал тело, — холодно посоветовал Тюрк Призорову, который уже схватился за кинжал с намерением вынуть его из пронзенной груди поэта. — Снаружи не пролилось ни капли, значит, вся кровь сейчас внутри. Если вы его вынете, здесь будет кровавое море.

Призоров отскочил от трупа. Афина Аполлоновна, не отрывая жадных глаз от мертвого, словно между ними протянулась неразрывная нить, медленно подошла к своему поклоннику. Она рухнула рядом с ним, обхватила его бледное лицо своими когтистыми пальцами и впилась поцелуем в мертвые губы Померанцева.